Текст книги "Чехов"

Автор книги: Юрий Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Начало болезни

1888 год в биографии Чехова один из самых содержательных годов. Чехов много пишет. Наряду с постоянным участием в «Новом времени», печатается в «Северном вестнике», выпускает книги, ставит пьесы. Заводится большой круг литературных знакомств. Он в постоянной переписке с Плещеевым, Полонским, Григоровичем, не говоря уже о Суворине, дружба с которым, как раз в этот год особенно крепка. В его квартире – в доме похожем на комод – шумно. Постоянные гости: из Петербурга наезжают и старик Григорович, и Щеглов, и Тихонов. Несколько раз посетил Чехова знаменитый композитор П. И. Чайковский ( Чайковский Петр Ильич (1840–1893). Знаменитый композитор. Его произведения проникнуты чувством гнетущей тоски, тревоги, одиночества, пессимизма. Социальные корни его творчества вскрыты в статьях А. В. Луначарского и во вступительной статье к «Переписке П. И. Чайковского с фон-Мекк» (изд. «Academia» 1934). В сборнике «Слово» опубликованы письма П. И. Чайковского к Чехову. К таланту Чехова Чайковский питал восторженные чувства. Один из рассказов Чехова «Хмурые люди» посвящен Чайковскому), восхищенный его рассказами и предполагавший писать оперу на либретто Чехова.

Одно только тревожит родных – признаки начавшегося у Антона Павловича процесса легочного туберкулеза. 14 октября 1888 года Чехов, кажется, впервые заговорил с Сувориным о своей болезни: «Каждую зиму, осень и весну, – пишет он, – и в каждый сырой летний день я кашляю. Но все это пугает меня только тогда, когда я вижу кровь: в крови, текущей изо рта, есть что-то зловещее, как в зареве…» И, сообщая о кровохарканьи говорит, что он заметил его в 1884 году в Окружном суде во время процесса о крахе Скопинского банка, о котором он писал в «Петербургской газете». Тогда кровохарканье продолжалось дня три-четыре и произвело «немалый переполох в моей душе и моей квартире», – свидетельствует Чехов. Хотя после этого он и замечал у себя кровь, – раза два в год, – но он все-таки убежден, что у него нет чахотки, «так как серьезные легочные страдания узнаются по совокупности признаков», а у него, – утверждает Чехов, – этой совокупности нет. Если бы кровотечение, какое случилось в Окружном суде было симптомом начинающейся чахотки, то он был бы на том свете – «вот моя логика», – заключает Чехов.

Однако, его продолжает мучить кашель и, как бы ни рассуждал Чехов о его происхождении, это и было началом процесса. Впрочем, где-то в глубине души он таил догадки об истинной природе и этого кашля, и этих повторяющихся кровотечений. Не потому ли и был он так озабочен подысканием на лето дачи где-нибудь на юге, на Украине?

И на Украине, действительно удалось снять дачу на берегу реки Псла, на хуторе помещицы Линтваревой – «Лука».

В чеховских письмах находим любопытное описание линтваревской усадьбы: «Живу я во флигеле старой барской усадьбы, – пишет Чехов. – …Река широка, глубока, изобильна островами, рыбой и раками. Берега красивы, зелени много…»

«Природа и жизнь построены по тому самому шаблону, который теперь так устарел и бракуется в редакциях: не говоря уже о соловьях, которые поют и день и ночь, о лае собак, который слышится издали, о старых запущенных садах, о забитых наглухо, очень поэтических и грустных усадьбах, в которых живут души красивых женщин, не говоря уже о старых, дышащих на ладан лакеях-крепостниках, о девицах, жаждущих самой шаблонной любви, недалеко от меня имеется даже такой заезженный шаблон, как водяная мельница (о шестнадцати колесах), с мельником и его дочкой, которая всегда сидит у окна, и, повидимому, чего-то ждет. Все, что я теперь вижу и слышу, мне кажется давно уже знакомо по старинным повестям и сказкам. Новизной повеяло на меня только от таинственной птицы «водяной бугай», которая сидит где-то далеко в камышах и днем и ночью издает крик, похожий отчасти на удар по пустой бочке, отчасти на рев запертой в сарае коровы…»

Отрывок из этого письма один из блестящих образчиков своеобразной литературной пародии. Чехов, описывая природу, в то же время как бы иронизирует над стилем литературных «поэтических изображений».

Не менее замечательны и отрывки из тех писем, в которых он дает характеристики своих новых хозяев. Вот старуха Линтварева: «Очень добрая, сырая, настрадавшаяся вдоволь женщина, читает Шопенгауера и ездит в церковь на акафист; добросовестно штудирует каждый номер «Вестника Европы» и «Северного вестника». Придает большое значение тому, что в ее флигеле жил когда-то художник Маковский, а теперь живет молодой литератор».

Старшая дочь – З. М. Линтварева ( Линтварева Зинаида Михайловна. Чехов напечатал в «Новом времени» ее некролог. См. собрание сочинений Чехова кн. 20 (приложение к журналу «Огонек» за 1929 год)) – врач. «Мужики величают ее святой» и она «изображает из себя воистину что-то необыкновенное. У нее опухоль в мозгу, от этого она совершенно слепа, страдает эпилепсией и постоянной головной болью. Она знает, что ожидает ее, и стоически, с поразительным хладнокровием, говорит о смерти, которая близка». «Врачуя публику, – пишет Чехов, – я привык видеть людей, которые скоро умрут и я всегда чувствовал себя как-то странно, когда при мне говорили, улыбались или плакали люди, смерть, которых была близка». Но здесь, когда Чехов видит на террасе слепую, которая смеется, шутит или слушает, как ей читают его рассказы, то ему уже «начинает казаться странным не то, что докторша умрет, а то, мы не чувствуем своей собственной смерти и пишем «Сумерки», точно никогда не умрем». Так раздумье о смерти – впервые зазвучало в чеховской переписке.

Вторая дочь – Е. М. Линтварева – тоже врач. «Тихая, застенчивая, бесконечно добрая, любящее всех создание. Она никому не сделала зла». Но Чехову кажется, что она «никогда не была и не будет счастлива ни одной минуты». И это очень типичное для Чехова заключение: в его рассказах всегда так – тихие, добрые, любящие никогда не бывают счастливы. Об этом он говорит и в «На подводе», и в «Доме с мезонином», и в «Дяде Ване» и в «Трех сестрах».

Третья Линтварева – Наталья Михайловна – курсистка, кончившая Бестужевку ( Бестужевские женские курсы в тогдашнем Петербурге) «Сильная, загорелая, горластая хохочет так, что за версту слышно. Страстная хохломанка, построила себе в усадьбе на свой счет школу и учит хохолят басням Крылова в малороссийском переводе… Ездит на могилу Шевченко, как турок в Мекку».

Старший сын – Павел Линтварев – «скромный, умный, бесталанный. Исключен из четвертого курса университета, чем не хвастает». Младший – Георгий – пианист, «мечтает о жизни по Толстому».

У Линтваревых жили весело. Наезжало много гостей – были Суворин, Плещеев, писатель Баранцевич, актер Александринского театра Свободин.

Конец лета 1888 года Чехов провел в Феодосии: гостил у Суворина, с которым собирался писать вместе пьесу. Из Феодосии отправился с сыном Суворина в Батум, затем в Сухум, на Новый Афон, в Тифлис, проехался по Военно-Грузинской дороге, был в Баку, из Баку хотел плыть по Каспию – в Бухару и в Персию. Но его спутник был вызван телеграммой – умер его брат, поездку пришлось прервать. По дороге в Москву Чехов заезжал в Кисловодск.

Чехов – публицист

Осенью он с увлечением принялся за публицистические статьи – вернулся к тому жанру фельетона на общественные темы, которым пытался овладеть в «Осколках московской жизни» – у Лейкина.

В суворинском «Новом времени» он помещает ряд статей, если и не свидетельствующих о большом публицистическом темпераменте, то, во всяком случае, по манере письма и по серьезности затронутых тем, стоящих на много выше его «осколочных» заметок.

Сам испытавший в детстве всю тяжесть пребывания за прилавком – в бакалейной торговле отца – Чехов, в статье «Московские лицемеры» – взял под защиту приказчиков, праздничный отдых которых был отменен московскими купцами. Рассказывая о заводчике Ланине, особенно настаивавшем на праздничной торговле, Чехов говорит о людях этого типа, что в них «чувствуется та лисица, которая прячется под маскою московского купца и юродивого, когда разглагольствует на ярмарках или в заседаниях думы», – и приводя их доводы с ссылкой на церковь, Чехов восклицает: «не лицемерие ли, защищая торговлю по праздникам, говорить о церкви!». Чехов хорошо знал эти традиционные ссылки на религию: в его детстве так же говорили, что сидельцы в лавках по праздникам будут бить баклуши, а в церковь все равно не пойдут, так не лучше ли, чтобы они работали в то самое время, когда «интеллигенция» будет отдыхать. Московские купцы рассуждают точно также: святость праздника, уверяют они, будет осквернена тем, что приказчики начнут шататься по трактирам.

И заключение: «пусть святоши не забывают, что тысячи развратных канареек или кроликов гораздо лучше, чем один благочестивый волк».

В фельетоне о «Нашем нищенстве» Чехов, утверждая, что нужно бороться «не с самим нищенством, а с производящею причиной», предрекает, что «когда общество во всех своих слоях, сверху донизу научится уважать чужой труд и чужую копейку, то нищенство уличное, домашнее и всякое другое исчезнет само собой».

Так пытается он разрешить одно из социальных противоречий наивным указанием на необходимость «уважения» к чужому труду и к чужой копейке!

Из публицистических статей Чехова особенно интересен некролог о Пржевальском, где с предельным для него темпераментом Чехов выражает свои тогдашние убеждения. Он говорит, что такие люди, как Пржевальский, имеют громадное воспитательное значение. «Один Пржевальский, или один Стенли стоят десятков учебных заведений и сотни хороших книг. Их идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорство, стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний, их фанатическая вера в христианскую цивилизацию и науку – делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу».

Чехов утверждает, что «в наше больное время», когда всюду «царят лень, скука жизни, нелюбовь к жизни и страх смерти, когда даже лучшие люди сидят сложа руки, оправдывая свою лень и свой разврат отсутствием определенной цели в жизни», подвижники, – а Пржевальский в его глазах подвижник – нужны, как солнце.

Стенли и Пржевальский, это «живые документы, указывающие обществу, что кроме людей, ведущих спор об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба, что кроме скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, философов, либералов и консерваторов есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно сознанной цели».

И утверждая все это в газетной статье, Чехов и в дружеском письме к Линтваревой свидетельствует: «Таких людей, как Пржевальский, я люблю бесконечно».

Но ведь и этот гимн, пропетый во славу людей подвига, весь насыщен, по существу говоря, теми же мыслями о нравственном совершенствовании, которое поможет устранить «нищенство», и которое поднимет человека над философией и политикой. Неприемля скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, Чехов неприемлет также и либералов и консерваторов. Стенли и Пржевальский ценнее десятка учебных заведений и сотни хороших книг, но это потому, что они культуртрегеры. И сам Чехов хотел бы быть именно культуртрегером, причем рост страны он ставит в прямую зависимость от морального совершенствования общества. Но ведь такую программу защищало «Новое время», и статья о Пржевальском, при всем уважении, которое питает Чехов к его памяти, не более, чем отражение суворинской идеологии. В эти переломные годы своей жизни, Чехов еще не освободился от «поклонения чужим мыслям». А такое поклонение, по словам самого же Чехова, – один из признаков «рабьей крови».

«В литературе я – Потемкин…»

Еще в 1887 году до Чехова дошли слухи, что он является одним из кандидатов на получение от Академии наук так называемой Пушкинской премии. Чехов этому не верил. В письме к брату Александру он говорит, что «премия, кроме хлопот и недоумений, ничего ему не даст». В Москве будут только одни нарекания на его счет, да и вообще премию следовало бы поделить между Короленко и им – ведь «Короленко знает вся Москва и весь Петербург», а его, Чехова, «ценят лишь десять-пятнадцать человек». «Дать премию мне, – говорит Чехов, – значило бы сделать приятное меньшинству и уколоть большинство».

Но премию присудили все-таки Чехову. Выяснилось, что Я. П. Полонский первый среди ближайших друзей Чехова предложил послать в Академию чеховский сборник рассказов «Сумерки», Суворин поддержал эту мысль. Григорович же был в Академии и «стоял горой за Чехова».

Известие о премии «имело ошеломляющее действие, – сообщает Чехов А. С. Суворину, – оно пронеслось по моей квартире в Москве, как грозный гром бессмертного Зевеса».

Получив премию – пятьсот рублей – Чехов не скрывал своей радости. «Если бы я сказал, – пишет он Г. В. Григоровичу, – что она не волнует меня, то солгал бы. Я себя так чувствую, как будто кончил курс, кроме гимназии и университета, еще где-то в третьем месте».

Он не хотел скромничать и уверять близких, что не стоит премии – «это было бы старо и скучно», но продолжал утверждать, что «своим счастьем обязан не себе».

На себя, как писателя, у него трезвый взгляд. Он знает, что и большие художники бывают подвержены риску исписаться, надоесть и попасть в тираж. Лично он подвержен этому в сильнейшей степени. Чехов объясняет почему: «Во-первых, – говорит он в письме к А. С. Лазареву-Грузинскому, – я «счастья баловень безродный», в литературе я – Потемкин, выскочивший из недр «Развлечения» и «Волны». Я – мещанин во дворянстве, а такие люди не долго выдерживают, как не выдерживает струна, которую торопятся натянуть. Во-вторых, наибольшему риску сойти с рельсов подвержен тот поезд, который едет ежедневно без остановок, не взирая ни на погоду, ни на количество топлива». В этом объяснении слышится глубокое сожаление о той ежедневной, форсированной, почти всегда наспех выполняемой работе, которой ему пришлось заниматься в течении целого ряда лет. Воспоминания о его писательской молодости, вряд ли дававшей ему много радости, пробуждались в нем с особенной силой каждый раз, когда заходила речь о его литературных успехах. Он считал, что мог бы сделать гораздо больше и лучше, если бы не было этой необходимости писать изо дня в день, долгое время не зная ни цели этого многописания, ни того читателя, на которого он работал. Но он был твердо убежден в одном – в том, что указал многим писателям путь к толстым журналам. «Все мое написанное забудется через пять-десять лет, но пути мною проложенные будут целы и невредимы – в этом моя единственная заслуга», – утверждал он.

Не надо понимать это утверждение ни в каком ином смысле, как только в самом прямом: Чехов говорит не о своем новаторстве, не о завоевании новой художественной формы, а только о тех путях в серьезную литературу («толстые журналы»), которые он проложил для своих современников, выйдя из недр «Развлечения» и «Волны» и добившись признания со стороны и «Северного вестника», и даже Академии. Он так и говорит в письме к А. С. Суворину: «Газетные беллетристы второго и третьего сорта должны воздвигнуть мне памятник или, по крайней мере, поднести серебряный портсигар. Я проложил для них дорогу в толстые журналы, к лаврам и к сердцам порядочных людей». Дальше он повторяет то же, что сказал Лазареву-Грузинскому – «пока это моя единственная заслуга. Все же, что я написал и за что мне дали премию, не проживет в памяти людей и десяти лет».

В этом он ошибся.

Конец 1888 года – одного из удачнейших годов своей жизни – Чехов провел в хлопотах по постановке пьесы А. С. Суворина «Татьяна Репина» на сцене московского Малого театра, являясь представителем Суворина в переговорах с дирекцией и исполнителями.

Начало нового, 1889, года было также удачливым: 26 января на сцене петербургского Александринского театра прошел с огромным успехом «Иванов», значительно переработанный и переделанный. Петербургская критика встретила пьесу единодушными похвалами. Это был реванш Чехова за московский провал.

Но «за благом вслед идут печали». В апреле заболел брат Николай – художник, у которого обострился процесс легочного туберкулеза. Пришлось его везти на «Луку», к Линтваревым. Для Чехова было ясно, что дни брата уже сочтены. «Нельзя было сказать, когда умрет Николай, – пишет Чехов А. Н. Плещееву, – но что он умрет скоро, для меня было ясно».

Брат умер 17 июня. Развязка произошла при следующих обстоятельствах. У Чехова гостил Н. М. Свободин ( Артист Александринского театра). Воспользовавшись приездом брата Александра, который мог сменить Антона Павловича, затеяли поездку с Линтваревыми и со Свободиным в Полтавскую губернию, к Смагиным. К Смагиным приехали ночью, а утром привезли телеграмму о смерти Николая. Чехову пришлось скакать обратно на лошадях до станции, потом по железной дороге. В Ромнах он просидел с семи часов вечера до двух часов ночи. От скуки пошел шататься по городу. «Помню, – рассказывает он А. Н. Плещееву, – сижу в саду, темно. Холодище страшный, скука аспидная, а за бурой стеной, около которой я сижу, актеры репетируют какую-то мелодраму».

«…Похороны устроили художнику отличные. Несли его на руках, с хоругвями и пр. Похоронили на деревенском кладбище, под медовой травой; крест виден далеко в поле. Кажется, что лежать ему очень уютно».

С братом Николаем были связаны воспоминания юности, той поры шатания по журнальчикам и газетам, когда Антоша Чехонте сочинял остроумные подписи под талантливыми карикатурами и рисунками Николая Чехова.

Без всякой цели, не зная зачем и почему, гонимый тоской и грустными мыслями, Чехов уехал в Одессу и несколько недель прожил здесь, ведя компанию с актерами и актрисами труппы московского Малого Театра. Прожил потом некоторое время в Ялте и в сентябре вернулся в Москву.

«Припадок» и «Скучная история»

В 1889 году Чехов написал «Припадок» (для сборника памяти В. М. Гаршина), «Скучную историю» («Северный вестник» № 11), напечатал в том же «Северном вестнике» переработанного «Иванова» и пьесу «Леший».

«Припадок», – по признанию самого Чехова, – это та дань памяти Гаршина ( Гаршин Всеволод Михайлович (1855–1888). Известный писатель, рассказы которого проникнуты упадочническими настроениями русской интеллигенции 80-х годов. Сам В. М. Гаршин был жертвой сумеречных настроений своей эпохи. Он говорил о себе, что пишет «одними своими несчастными нервами и каждая буква стоит капли крови». В таких рассказах, как «Надежда Николаевна», «Ночь», «Художники» Гаршин ставил наиболее острые вопросы своей эпохи. В «Художниках» поставлена проблема об «идейном художестве», причем Гаршин весь на стороне своего Рябова, который пишет картину «Глухарь», с исключительной силой изображающую физические страдания рабочего на производстве. Война нашла свое изображение в замечательных рассказах Гаршина «Четыре дня» и «Из воспоминаний рядового Иванова». Гаршин очень увлекался рассказами Чехова, предсказывая ему громкую известность. «Степь» произвела на него особенно сильное впечатление. Буквально за несколько дней до своей трагической смерти он все твердил о чеховской повести, говоря, что, прочитав ее, он чувствует себя так, «точно нарыв прорвался»), какую он «хотел и умел воздать ему». Гаршин умер 19 марта 1888 года, – в припадке острой меланхолии бросившись в пролет лестницы.

Участвуя в сборнике, посвященном его памяти, Чехов считал своим долгом «публично расписаться в симпатии к таким людям». Гаршин в последние дни своей жизни интересовался Чеховым (Чехов пишет: «много занимался моей особой, чего я забыть не могу»). Лично он мало знал Гаршина – пришлось ему говорить с ним только один раз, да и то мельком. Два раза он заходил к нему домой, и не заставал.

Тема рассказа в передаче самого Чехова о том, что «молодой человек гаршинской закваски – недюжинный, честный, глубоко чуткий попадает первый раз в жизни в публичный дом терпимости». Чехову хотелось написать рассказ так, чтобы он произвел «гнетущее впечатление». Отослав его в сборник, он говорил Плещееву, что теперь его совесть спокойна, хотя «рассказ не грациозный и отдает сыростью водосточных труб». Он ценил в «Припадке» то, что «душевную боль он описал правильно, по всем правилам психиатрической науки».

Он был несколько разочарован тем приемом, какой оказали рассказу читатели и критики. Идейное содержание рассказа было оценено достаточно высоко. «Литературное общество, студенты, Евреинова ( Редактор журнала «Северный вестник»), Плещеев, девицы и пр. расхвалили мой «Припадок» во всю, а описание первого снега заметил только один Григорович», с горечью восклицает Чехов в письме к Суворину. В этом восклицании голос взыскательного художника, который хотел бы получить оценку качества исполнения. И как подлинный «взыскательный художник», он никогда не был доволен собой, но, вместе с тем, ясно понимал, что он нашел новую форму.

Вот описание первого снега, которое заметил один только Григорович:

«В воздухе пахло снегом, под ногами мягко хрустел снег, земля, крыши, деревья, скамьи на бульварах – все было мягко, бело, молодо; и от этого дома выглядывали иначе, чем вчера, фонари горели ярче, воздух был прозрачней, экипажи стучали глуше, и в душу вместе со свежим, легким морозным воздухом просилось чувство, похожее на белый, молодой пушистый снег.

Шел снег, хлопья его, попав в свет, лениво кружились в воздухе, как пух, и еще ленивее падали на землю. Снежинки кружились толпой около Васильева и висли на его бороде, ресницах, бровях. Извозчики, лошади и прохожие были белы.

И как не стыдно снегу падать в этот переулок, – думал Васильев. Будь прокляты эти дома».

Именно это место и отметил Григорович. Заметим, однако, что фраза «как не стыдно снегу падать в этот переулок» была изменена Чеховым: редактируя текст своих рассказов для собрания сочинений, он зачеркнул слова «и как не стыдно снегу» и написал «и как может снег». Новый текст звучит проще, сильнее и выразительнее. А самое, конечно, замечательное в этом «описании» первого снега – это необычайно смелое сравнение: «Чувство, похожее на белый, молодой, пушистый снег».

«Скучная история» была встречена критикой с некоторым недоумением. Повествование ведется от лица старого профессора Николая Степановича. Он причисляет себя к людям шестидесятых годов. С гордостью говорит о себе, что в числе его друзей были Пирогов, Некрасов, Кавелин. Однако рассуждает Николай Степанович так, как может рассуждать человек конца восьмидесятых годов. Николай Степанович нашел причину своего душевного краха: она в отсутствии «общей идеи – бога живого человека». Но ведь то поколение интеллигенции, от имени которого выступает Николай Степанович, имело «общую идею», так же как имело совершенно определенные цели, устремления, задачи. И даже не очень отдаленные, а ближайшие: борьбу с крепостным правом, борьбу с самодержавием. Николай же Степанович типичный восьмидесятник и Чехов совершенно точно называет болезнь его поколения: «отсутствие общей идеи». Старый профессор мыслит чеховскими мыслями. Чехов прячет себя за высказываниями своего героя. Так это и понял, например, Суворин, а Чехов в ответ на этот упрек, говорит: «Когда вам дают кофе, не ищите в нем пиво – не принимайте чужих мыслей за мои. Если я преподношу вам профессорские мысли, то верьте мне и не ищите в них чеховских мыслей».

Но вот две цитаты – одна из чеховского письма, другая из «Скучной истории».

– «Бурже увлекателен для русского читателя, как гроза после засухи, и это понятно. Читатель увидел в романе героев, и автора, которые умнее его, и жизнь, которая богаче его жизни; русские беллетристы глупее читателя, герои их бледны, ничтожны, третируемая ими жизнь скучна и неинтересна». (Из письма к А. С. Суворину 15 мая 1889 года.)

«Я не скажу, чтобы французские книжки были и умны, и талантливы, и благородны, но они не так скучны, как наши русские и в них не редкость найти главный элемент творчества, чувство личной свободы» («Скучная история»).

Эти цитаты так схожи по мыслям в них выраженным, что их легко спутать: отрывок из письма вставить в рассказ, а фразу рассказа поместить в письмо.

Рассуждения Николая Степановича о театре, который он не любит, потому что театр отнимает у государства много талантливых людей для дела, по существу ничтожного, повторяют мысли самого Чехова, находившего, что театр «это болезнь, вроде сыпи на теле больших городов».

Для уяснения того внутреннего процесса, который шел в Чехове, «Скучная история» дает огромный материал. Если мы примем, что за Николаем Степановичем скрывается Чехов, выразитель идеологии русской интеллигенции восьмидесятых годов, то мы поймем, что душевный крах старого профессора выражает нечто глубоко личное в чувствах и в мыслях самого Чехова. Чехов мучительно ищет выхода из тупика. Он стремится найти «общую идею». В чем она выражается для Чехова – мы увидим в истории его борьбы с «рабом», когда он стремился обрести «чувство личной свободы», то есть как раз то самое, чего, по замечанию Николая Степановича (он же Антон Павлович Чехов), нет у русских писателей.

Конец 1889 года принес неудачу с «Лешим», поставленным 27 декабря на сцене частного московского театра Абрамовой. Как мы знаем, Чехов предполагал писать пьесу вместе с Сувориным. Была составлена «афиша», т. е. выработан список всех действующих лиц с подробной характеристикой каждого, был разработан и сценарий. В конце концов Суворин от участия отказался, а Чехов отложил работу над «Лешим» и, лишь уступая просьбам режиссера театра – «выручить сезон и дать новую пьесу», согласился срочно дописать «Лешего».

^{«Сапоги в смятку». Шуточный рассказ Чехова для детей Киселевых}

Пьеса не имела никакого успеха и Чехов почувствовал к ней ненависть. Когда его просили напечатать «Лешего», он ответил решительным отказом: «Эту пьесу я ненавижу и стараюсь забыть о ней. Сама ли она виновата, или те обстоятельства, при которых она писалась и шла на сцене, не знаю, но только для меня было бы истинным ударом, если бы какие-нибудь силы извлекли ее из-под спуда и заставили жить». (Из письма к А. И. Урусову.)

^{Винетка для книги «Пестрые рассказы» работы Ф. О. Шехтеля}

Несколько лет спустя Чехов написал «Дядю Ваню» – одно из совершеннейших созданий своей драматургии. Здесь воскресли многие персонажи «Лешего».