Текст книги "Чехов"
Автор книги: Юрий Соболев
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
Многолетнее шатание по юмористическим журналам началось со «Стрекозы» (1880). Затем он печатается в «Зрителе» (1881–1883 гг.), «Мирском толке», «Москве», «Свете и тенях», «Спутнике» (1882), в Альманахе «Стрекозы» (1884), в «Русском сатирическом листке» (1884), «Развлечении» (1884–1886 гг.), «Сверчке» (1886), в «Будильнике» (1881–1887 гг.) и в «Осколках» (1882–1887 гг.).
В этих журналах и журнальчиках появляются рассказы и рассказики: «Комары и мухи», «О том, о сем», «Финтифлюшки», подписи к рисункам, «Перепутанные объявления», фельетоны и заметки, – подписанные псевдонимами: «Антоша Ч.» и просто – «Антоша», «Чехонте» и «Антоша Чехонте», «Антоша Ч.» и «Ан. Ч.», «Антансон» и «Г. Балдастов», «Вспыльчивый человек» и «Человек без слезинки», «Брат моего брата» и «Врач без пациентов», «Рувер» и «Улисс».
Молодой Чехов пишет много: если в 1880 году он печатает только девять вещичек, то уже с 1881 цифры будут неизменно подыматься: тринадцать в 1881, тридцать два в 1882, сто двадцать в 1883, сто двадцать девять в 1885 году. 1887 год станет годом переломным во многих отношениях, в том числе и по явному спаду «многописания» – в этом переломном году Чехов напечатал только шестьдесят восемь произведений.
Материальная нужда была только одной из причин, влиявших на темпы работы Антоши Чехонте, да и нельзя утверждать, что Чехов начал заниматься литературой, ища только обеспеченного заработка. Что чеховская семья жила бедно, и Антошино писательство давало ей значительную материальную поддержку, – это несомненно, но мы уже знаем, что страсть к литературе пробудилась в Чехове очень рано и была весьма стойкой.
Есть трогательный рассказ о том, что первый же свой гонорар Чехов истратил на именинный пирог матери. Очень может быть, что Антоша купил этот пирог на гонорар, полученный из «Стрекозы». Но не это важно – важно то, что «Письмо к ученому соседу» в истории многих писательских дебютов занимает совершенно исключительное место как произведение, написанное в такой уверенной и определенной манере, которая свидетельствовала о необычайной – для возраста автора – художнической зрелости. «Письмо к ученому соседу» является пародией на одно родственное письмо, хранившееся в чеховской семье, а может быть, и литературным изложением той «лекции», с которой выступал Чехов-гимназист, изображая ученого профессора. Вероятно, в состав дебютного произведения начинающего Чехова вошло то и другое, но важен основной элемент, составляющий стилевой стержень «Письма» – его пародийное звучание. Не менее замечательно, что в том же номере «Стрекозы», в котором помещено «Письмо к ученому соседу», напечатана и вторая вещичка Чехова под заглавием: «Что чаще всего встречается в романах». Здесь чувствуется необычайной остроты писательский глаз и слух, не терпящие штампа и шаблона.
Но его «многописание» знает срывы, часто отмечается отсутствием вкуса и наличием того самого шаблона, который был так зло им высмеян с первого шага в литературе. И это понятно, – втянувшись в журнальную работу, всегда срочную и всегда выполняемую на потребу заказчика, Чехов часто неудачно острил и, что хуже, охотно удовлетворял грубые вкусы читателей «Стрекозы» и «Зрителя». Кто поверит, что именно Чехову принадлежат такие афоризмы:
«Проданная лошадь передается при помощи полы, из чего явствует, что бесполый человек лошадей ни продавать, ни покупать не может».
«Статистики знают, что курица не птица, кобыла не лошадь, офицерская жена не барыня».
Антоша Чехонте отдал дань и грубейшему шовинизму: осмеяние татар, армян, в особенности же евреев, было одной из постоянных тем юмористики «Будильников» и «Развлечений». Вот, например:
«3аявление зубного врача Гвалтера: до сведения моего досло, сто мои пачиенты принимают недавно прибывшего зубного врача Гвалтера за меня, а потому имею цесть известить, сто я зиву в Мошкве и просу моих пачиенты не смешивать меня с Гвалтером. Не он Гвалтер, а я – Гвалтер. Вставляю зубья, продаю социненный мною толценный мел для чистки зубьев и имею самую больсую вывеску. Визиты делаю с белым галстуком. Зубной врач при зверинце Винклера – Гвалтер».
Все это писалось спустя рукава, не задумываясь. И не это составляет смысл и значение творчества Чехова эпохи Антоши Чехонте: важно и ценно – та брыжущая веселость, которой был полон молодой Чехов. В. Г. Короленко вспоминает, как Чехов говорил ему, что «начинал литературную работу почти шутя, смотрел на нее частью как на наслаждение и забаву, частью же как на средство окончания университетского курса и содержания семьи». И Короленко передает такой разговор:
«Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы? Вот, – он оглянул стол, взял в руки первую попавшуюся на глаза вещь, – это оказалась пепельница, – поставил ее передо мною и сказал:
– Хотите, – завтра будет рассказ… Заглавие «Пепельница»?
И глаза его засветились весельем. Казалось, над пепельницей начинают уже роиться какие-то неопределенные образы, положения, приключения, еще не нашедшие своих форм, но уже с готовым юмористическим настроением».
В пору своего шатания по журнальчикам Чехов был увлечен и драматургической формой. Студентом второго курса он писал драму с конокрадами, стрельбой, женщиной, бросающейся под поезд. Переписывал брат Миша и у него «от волнения холодело под сердцем». Антон отнес пьесу М. Н. Ермоловой, рассчитывая, что она возьмет ее для своего бенефиса. Увы, он принес ее обратно и запрятал в стол. Пьеса была извлечена из его архива и напечатана лишь в 1920 году.
Его рассказы делались известными. В 1883 году Антон пишет брату Александру: «Становлюсь популярным и уже читал на себя критику». А сотрудник «Осколков» и «Стрекозы» В. Д. Сушков в письме от 10 мая 1883 года говорит А. П. Чехову: «В недолгое время Вы своими трудами очень выдались из числа рядовых литературных тружеников и рабочих. Стали, без сомнения, известны в редакциях как молодой, даровитый и много обещающий в будущем писатель».
В это же время Чеховым была сделана попытка выпустить сборник рассказов, обложку для которого рисовал брат Николай. Сборник должен был называться «На досуге». Но он так и не вышел в свет. Было напечатано несколько листов, а вся книга была разобрана в типографии, вероятно, в виду задержки обусловленной платы. Некоторые из рассказов этого сборника вошли в книгу Антоши Чехонте «Сказки Мельпомены», вышедшую в середине 1884 года. Она была напечатана в кредит с уплатой в продолжении четырех месяцев со дня выхода.
«Сказки Мельпомены» встретили рецензентский отклик. В журнале «Театральный мирок» было отмечено: «Все шесть рассказов написаны бойким живым языком и читаются с интересом. Автор обладает несомненным юмором». А школьный товарищ А. П. Чехова, П. С. Сергеенко ( Сергеенко Петр Алексеевич (род. в 1854 г.). Публицист, беллетрист, драматург, автор известной книги «Как живет и работает Л. Н. Толстой». Учился одновременно с Чеховым в таганрогской гимназии. Им написаны воспоминания о Чехове (ежемесячные приложения к «Ниве» за июль 1904 г.)) поместил такой отзыв:
«Прочитал «Сказки Мельпомены» А. Чехонте. Удивился. Нигде и словечка не было сказано об этих сказочках… Книга очень интересная. Не знаю только, почему автор дал ей такое обманчивое название: оно вводит в заблуждение: мол «сказки», значит для детей, большому не годится заниматься сказками. А между тем рассказы А. Чехонте живьем вырваны из артистического мирка. Все они небольшие, читаются легко, свободно и с невольной улыбкой. Написаны с диккенсовским юмором: и смешно и за душу хватает. Автор, очевидно, человек молодой, еще не окреп, кое-где спешит, путается, но в общем овладевает вниманием читателя не менее рассказов Брет-Гарта. Всюду разлит юмор «без натуги» и Чехонте обращается с ним весьма осторожно, как оно и следует…».
«Литературная купель»В истории сотрудничества Чехова в юмористических журналах восьмидесятых годов самое видное место принадлежит его работе в петербургских «Осколках». «Осколки» издавались и редактировались Н. А. Лейкиным. Это был популярный в купеческой и мещанской среде писатель, обладавший несомненным, но очень грубым, неотесанным талантом, темперамент которого шел на потребу его невзыскательных читателей, – пошлость их вкусов оказала свое несомненное влияние и на писания Лейкина. Он начинал свою литературную карьеру в шестидесятых годах, сотрудничал в сатирической «Искре» и в «Современнике», помещая очерки и рассказы из купеческой жизни. В произведениях этого периода Лейкин был в числе, если не радикальных, то либеральных литераторов своей эпохи. Став издателем и разбогатев, он отошел от передовых взглядов людей шестидесятых годов и повел свои «Осколки» в том самом «юмористическом» направлении, которое было прочно усвоено в годы, когда под бдительным оком цензуры сатира, имевшая яркое общественное значение, мельчала и превращалась в откровенное зубоскальство, не лишенное подленьких черточек шовинизма в духе высокого «патриотизма». И все-таки «Осколки» отличались от прочих изданий этого рода некоторой литературной порядочностью, чем выгодно выделялись от своих московских собратий.
Поэт Илиодор Пальмин, некогда очень популярный своими гражданскими стихами, постоянный сотрудник «Осколков», рекомендовал Лейкину Чехова. Он подробно рассказывает в письме Чехову о своем разговоре с редактором «Осколков», который жаловался на отсутствие талантливых сотрудников для его журнала. «Я, – пишет Пальмин, – указал ему на вас, так как читал некоторые ваши хорошенькие, остроумные вещицы, на которые обратил внимание среди действительно бездарной, бесцветной и жидкой бурды московской. Он просил меня познакомить его с вами, хотя заочно, так как он сам пробыл в Москве всего сутки с небольшим. Свою карточку, лично им загнутую, просил он меня передать вам в знак того, что, как будто, он сам лично был у вас и просил меня пригласить вас сотрудничать в «Осколках». В материальном отношении, конечно, много нельзя заработать в «Осколках», так как журнал по объему ограничен, но плата в высшей степени аккуратна и добросовестна. Журнал честный, с хорошим либеральным направлением. В цензурном отношении там несколько легче дышится, чем здесь, что вы, вероятно, уже могли видеть, если когда-нибудь проглядывали «Осколки».
Пишите туда рассказики, повести, очерки, заметочки, всякую всячину. По величине все небольшое, но количественно чем больше, тем лучше. Печатать вас будут скоро».
Приглашение Лейкина Чехов принял с радостью. Начинается его пятилетнее сотрудничество в «Осколках». «Осколки» были в высшей степени легкомысленным журнальчиком, который не прочь был воспеть «глазки черные, глазки голубые, пунцовые ротики и белые шейки, крошки-ручки и тяжелые жгуты русой косы». Но Лейкин иногда рисковал печатать и вещички с критикой полицейских порядков, с «сатирой» на взяточничество, вымогательство, растраты и кражи общественных денег. И эти «цветы невинного юмора» вызывали неукротимый цензорский гнев. Иногда из номера вылетала чуть ли не половина статей. Вот, например, одно из писем Лейкина к Чехову: «Вы спрашиваете, что случилось с «Осколками московской жизни», посланными вами для четвертого номера журнала? Случилась беда. Не будь запасного набора, я не мог бы составить номера. Целый погром. Цензор все захерил: и ваших «Зверей» и стихи Трефолева, стихи Гиляровского ( Гиляровский Владимир Алексеевич (род. в 1875 г.). Беллетрист, поэт и журналист. о своей интересной жизни, полной необычных приключений и встреч, рассказал в книге «Мои скитания» (изд. «Федерация», М. 1928) и др. Написал ряд очерков о Чехове – см., например, главу «Антоша Чехонте» в книге «Друзья и встречи» (изд. «Советская литература», М. 1934)), половину обозрения Билибина, и мой фельетонный рассказ, и анекдоты, и копилку курьезов и московскую жизнь… И это еще не все: сам журнал едва уцелел. На утро я был вызван в цензурный комитет и председатель Кожухов (он из Москвы) объявил мне, что журнал будет запрещен, если я не переменю направления, что цензор вымарывает статьи, но против общего направления, против подбора статей он ничего не может сделать, и что тут виноват редактор. Объявил мне также, что начальник Главного управления по делам печати вообще против сатирических журналов, и не находит, чтобы они были необходимы для публики, что… и т. д. Громы разверзлись страшные».
Конечно, это был целый погром. Чехов так это и расценивает в своем ответе Лейкину:
«…Погром на «Осколки» подействовал на меня, как удар обухом… С одной стороны, трудов своих жалко, с другой – как-то душно, жутко… Конечно, вы правы: лучше сократиться и жевать мочалу, чем с риском для журнала хлестать плетью по обуху. Придется подождать, потерпеть… Но думаю, что придется сокращаться бесконечно. Что дозволено сегодня, из-за того придется съездить в комитет завтра и близко время, когда даже чин «купец» станет недозволенным фруктом. Да, неприятный кусок хлеба дает литература, и умно вы сделали, что родились раньше меня, когда легче и дышалось и писалось».
В «Осколках» по предложению Лейкина начал писать Чехов и публицистические фельетоны, под рубрикой «Осколки московской жизни».
Это предложение он принял несколько нерешительно – то, что писалось в «Осколках» в Москве казалось Чехову мелочным, сухим и небрежным. И он колебался, не зная сумеет ли и он избавиться от этих недостатков. «Не буду слишком мелочен, не стану пробирать грязных салфеток и маленьких актеров», – обещал он Лейкину. И замечал, что он «нищ наблюдательностью текущего и несколько общ, а последнее неудобно для заметок».
Надо прямо сказать, что «Осколки московской жизни» Рувера и Улисса (эти псевдонимы Чехов сохранял лишь для фельетонов в «Осколках») слабы. В них трудно узнать не только Чехова, но и Антошу Чехонте. Тон вымученный, юмор тяжеловатый, сообщаемые факты почти всегда лишены общественной значимости и на многом лежит отпечаток развязного легкомыслия не без шовинистических оттенков. Он мучительно искал тем, и погружающаяся в обывательскую тину Москва, после общественного подъема недавних годов переживающая тяжелое похмелье, ничего интересного и заслуживающего внимания публициста-сатирика не давала.
Мы постоянно читаем в письмах Чехова жалобы на отсутствие материала. «Кроме самоубийств, плохих мостовых и манежных гуляний, Москва не дает ничего» – пишет, например, Чехов и сообщает, что пойдет к московскому «обер-знайке» Гиляровскому, «сделавшемуся в последнее время царьком московских репортеров» попросить сырого материала. «Я пожалуй могу, – говорит Чехов, – написать про думу, мостовые, про трактир Егорова. Да что тут осколочного, интересного?»
И все-таки приходилось писать и про думу, и про мостовые, и про трактир Егорова, и про пьяных купцов, которые съели ученую свинью клоуна Танти, и о грязном деле миллионера Солодовникова, отказавшегося платить алименты, и об опереточных актерах, и о желтой прессе и об «отцах города», отвергающих проект закона о праздничном отдыхе для магазинных мальчиков. Редко когда тон этих фельетончиков начинает звучать подлинно сатирическими нотами. В них, правда, есть одно достоинство – нет той «подлости», на которую так жалуется Чехов, говоря о нравах в мелко-журнальной и газетной среде.
Чехов не поднялся в своих фельетонно-осколочных писаниях на уровень, резко отделяющий его от собратий по перу, работающих в юмористической прессе. Объяснение этому следует искать в том, что в пору своего шатания по журнальчикам Чехов еще не переживал процесса «выдавливания рабьей крови». То мещанство, с которым он на протяжении всей своей жизни поведет борьбу, раз навсегда покончив с традициями косной среды, – это мещанство еще проявлялось в Чехове в эпоху работы для «Осколков». Но в его маленьких рассказах уже звучала ненависть к тупой сытости, к пошлости, к обывательщине. В чеховских новеллах вставал опозоренный и унижаемый человек, и та жгучая сила подлинной сатиры, которая совершенно отсутствовала в «Осколках московской жизни», чувствовалась в беллетристике Антоши Чехонте.
И разве только смешон этот рассказ о банщике («В бане»), который принял диакона за человека «с идеями» и извинился перед ним? Какая же это была страшная жизнь, когда нужно было бояться «иметь идеи»? И еще – «Упразднили»: человек с упраздненным чином прапорщика считает себя вычеркнутым из жизни. Упразднили глупое звание – упразднили человека. А чиновник Червяков чихнул на лысину генерала, даже не «своего» – из чужого департамента – и со страха умер! (Рассказ «Смерть чиновника».)
В публицистике Чехова нет ни опозоренного, ни униженного человека. Да он и не делал попыток насытить свои фельетоны сатирической желчью, зная, что эти поползновения были бы пресечены и бдительной цензурой, и не менее бдительным Лейкиным.
Был ли у Чехова вообще темперамент публициста? Конечно, был. И он засверкал в «Сахалине». Но эта книга о русской каторге писалась тогда, когда процесс выдавливания «рабьей крови» уже развернулся со всей силой.
Н. А. Лейкин очень ревниво относился к сотрудничеству Чехова, и постоянно делал ему выговоры, как только встречал подпись Чехонте в каком-нибудь из конкурирующих с «Осколками» издании. Чехову приходилось отписываться, просить не сердиться и приводить такие оправдания: «Человек я семейный, неимущий, деньги надобны. В «Развлечении» платят мне 10 копеек со строки. Мне нельзя зарабатывать менее 150–180 рублей в месяц, иначе я банкрот». Он был прав, потому то «Осколки» и не могли быть единственным источником существования Чехова. По сохранившимся конторским книгам «Осколков» можно совершенно точно установить его гонорары. Так, за весь 1886 год, – очень продуктивный, – достаточно сказать, что только в двенадцати номерах журнала за этот год нет чеховских вещей, – он получил всего 642 руб. 48 коп. Правда, Лейкин устроил Чехову сотрудничество в «Петербургской газете», в которой он начал с отчетов по делу о крахе Скопинского банка и в которой напечатал много маленьких рассказов. Но рекомендовав Чехова «Петербургской газете», Лейкин в то же время всячески «подставлял – как пишет Чехов – ему ножку».
Чехов быстро понял истинную природу Лейкина. «Это добродушный, безвредный человек, но буржуа до мозга костей… Лисица каждую минуту боится за свою шкуру, так и он. Тонкий дипломат». Но скоро он снимает с Лейкина и последний оттенок добродушия и безвредности. В письме к брату Александру он прямо противопоставляет Лейкину его сотрудников, говоря, что «по счастливой игре случая все его сотрудники, в силу своей воспитанности, тряпки, кислятины, говорящие о гонораре, как о чем-то щекотливом, в то время как сам Лейкин хватает зубами за икры».
Воскресенск и БабкиноМатериальное положение семьи, благодаря Антону, за эти годы значительно улучшилось. Уже не было надобности держать нахлебников и можно было нанять приличную квартиру. В письме к дяде Митрофану Егоровичу Чехов в таких выражениях описывает свое житье:
«Капитала, конечно, не нажил и не скоро наживу, но живу сносно и ни в чем не нуждаюсь. Если буду жив и здоров, то положение семьи обеспечено. Купил я новую мебель, завел хорошее пианино, держу двух прислуг, даю маленькие музыкальные вечерки, на которых поют и играют… Долгов нет и не чувствуется в них надобности. Недавно забирали провизию (мясо и бакалею) по книжке, теперь же я и это вывел и все берем за деньги. Что будет дальше неведомо, теперь же грешно жаловаться».
Не надо забывать, конечно, что письмо адресовано Митрофану Егоровичу, что, в свою очередь, сказалось и на самом описании быта чеховской семьи. Чехов в своей переписке всегда находит форму, наиболее понятную для того, кому пишет. Он как бы начинает говорить его языком. Вряд ли написал бы Чехов кому-нибудь другому о «двух прислугах», о «музыкальных вечерках» и т. д. Письмо выдержано в тоне, понятном дяде Митрофану, который порадуется за племянника, узнав, что он не делает долгов и забирает мясо и бакалею не по книжке, а за деньги. Да, конечно, так Чехов не сказал бы, но разве не чувствуется в письме к дяде и личное отношение Чехова к изменившимся условиям жизни? Несомненно, что его радует и пианино, и возможность иметь прислугу, и музыкальные вечера. Радует потому, что тяжелая нужда побеждена! А Чехову было необходимо ее победить, ведь он инстинктивно стремился к жизни, полной комфорта, а комфорт входил обязательным элементом в чеховское восприятие культуры. И он скоро получил возможность близко соприкоснуться с таким строем жизни, в котором внешняя культурность имела огромное значение. Чеховы познакомились с семьей помещика Киселева, племянника известного дипломата графа Киселева. Киселеву принадлежало имение Бабкино в нескольких верстах от Нового Иерусалима и Воскресенска, куда Чеховы выезжали летом гостить у Ивана Павловича Чехова, учителя Воскресенской школы. В 1885 году Чеховы сняли флигель в усадьбе Киселевых.
В Воскресенске, а затем в Бабкине, Чехов впервые сошелся с новым для него кругом людей. Ведь он отчетливо сознавал, что среда мелких газетных работников, с которой его связывало профессиональное писательство, была средой мало уважаемой. Так, в письме к брату Александру в 1883 году, сообщая о смерти своего «друга и приятеля» литератора Ф. Ф. Поподугло, он говорит, что «умер Федор Федосеевич от алкоголя и добрых приятелей. Неразумие, небрежность, халатное отношение к жизни своей и чужой, – вот отчего он умер 37 лет от роду». Поподугло, о котором Чехов отзывается, как о «литературном старожиле», был типичным представителем газетно-журнальной среды. Эта среда была ненавистна Чехову. Он и брату советовал отречься от имени, которое носят «уткины и кичеевы» ( «Уткины – кичеевы» – речь идет об издательнице «Будильника» Л. Н. Уткиной и Н. П. Кичееве – сотруднике «Будильника» и других юмористических журналов 80-х годов. Н. Кичеев – автор злобной рецензии о чеховском «Иванове»). Так и написал с маленькой буквы фамилии этих газетно-журнальных деятелей Москвы восьмидесятых годов. А ведь имя, которое они носили, это и было имя газетчика, но газетчик, в чем Чехов не раз убеждался, значит, «по меньшей мере жулик». И Чехов скорбит, что он в «ихней компании», работает с ними, «руку пожимает» и «говорят, издали стал походить на жулика». Он скорбит и «надеется, что рано или поздно изолирует себя». «Я газетчик, потому что много пишу, но это временно… оным не умру. Коли буду писать, то непременно издалека, из щелочки, не завидуй, братце, мне. Писание, кроме дерганья, ничего не дает мне».
Правда, эта резкая характеристика сделана в 1887 году, когда «многописание» было уже почти оставлено Чеховым. Но и в разгар своего шатания по журнальчикам Чехов понимал, что он не только газетчик. Он знал, что его рассказы «не подлы и, говорят, лучше других по форме и содержанию». «На литературных вечерах, – пишет он брату, – рассказывают мои рассказы, но лучше с триппером возиться, чем брать деньги за подлое, за глумление над пьяным купцом и т. д. Чорт с ними». В этих строках не только презрение к «жуликам», но и к содержанию того, что составляет основу писания «жуликов». Глумление над пьяным купцом, – это ведь и есть одна из излюбленных тем «Осколков»!
Но обязательства, связанные с условиями постоянной работы в юмористических изданиях, неизбежно заставляли Чехова быть, как он выражается, в «ихней компании». У него было мало знакомств в других слоях. Общество, с которым он сблизился в Воскресенке, и в особенности в Бабкине, было совсем иным. В Воскресенске жил известный славянофил П. Д. Голохвостов, занимавшийся вопросом о земских соборах, его жена была писательница, в городе стояла батарея, с офицерами которой сошелся Чехов, причем надо заметить, что артиллеристы среди офицерства являлись наиболее передовыми. А в двух верстах от Воскресенска была Чикинская больница, которой заведывал популярный земский врач П. А. Архангельский.
Здесь Чехов близко сошелся с известными впоследствии врачами Сиротиным, Таубером, Яковлевым. Это были интеллигентные люди, интересовавшиеся литературой, выписывавшие все толстые журналы. Такую же культурную среду нашел Чехов и в Бабкине. Жена Киселева, Марья Владимировна, была дочерью директора императорских театров, В. П. Бегичева. Она писала рассказы для детей, не будучи писателем-профессионалом. Интересы семьи сосредоточивались вокруг литературы и искусства. В Бабкине постоянно музицировали, гостивший у Киселевых знаменитый тенор Владиславлев пел романсы, В. П. Бегичев увлекательно рассказывал об артистах, художниках и музыкантах. Между прочим, Бегичев дал Чехову темы для рассказов «Смерть чиновника» и «Володя».
Это была культурная дворянская семья. И, несомненно, что этот вполне барский строй жизни, как во внешнем, так и во внутреннем ее укладе, не мог не влиять на Чехова, выходца из глубоко мещанской среды. В семье Киселевых Чехов находил то, что ему недоставало в его детстве и юности – культуру, воспитанность. И он воспринимал дворянские традиции, отнюдь не либерального оттенка, – сам Киселев был земским начальником, – еще не умея критически относиться к ним.
Бабкинская полоса – летние месяцы 1885-1886-1887 годов – очень отметная в биографии Чехова. И не только потому, что в Бабкине написан целый ряд замечательных маленьких рассказов, но и потому, что соприкосновение с укладом новой для Чехова жизни оказало свое несомненное воздействие на те пути, по которым шло развитие его личности. В процессе освобождения от «рабьей крови» Бабкино сыграло свою роль. И еще отметит биограф, что бабкинская полоса относится к той эпохе жизни Чехова, когда он был весел и полон молодых творческих сил.
В Бабкине крепла и его дружба с художником Левитаном ( 10 Левитан Исаак Ильич (1861–1900). Знаменитый пейзажист. Друг Николая Чехова, а впоследствии и А. П. Чехова), которого Чеховы устроили вскоре на лето к тем же Киселевым. О бабкинской эпохе М. П. Чехов рассказывает так: «Благодаря жизнерадостности и природы и милых обитателей, Антон Павлович и сам был жизнерадостен. Он писал, критики его хвалили, сулили ему хорошее будущее, он был здоров. Иногда он дурил. Бывало, в летние вечера он надевал с Левитаном бухарские халаты, мазал себе лицо сажей и в чалме с ружьем выходил в поле по ту сторону реки. Левитан выезжал туда же на осле, слезал на землю, расстилал ковер, и как мусульманин, начинал молиться на восток. Вдруг из-за кустов к нему подкрадывался бедуин – Антон Павлович и палил в него из ружья холостым зарядом. Левитан падал навзничь. Получалась совсем восточная картина. А то, бывало, судили Левитана. Киселев был председателем суда, Антон Павлович прокурором, для чего специально гримировался. Оба были в мундирах, шитых золотом. Антон Павлович говорил обвинительную речь, которая всех заставляла умирать от хохота».
