Текст книги "Следствием установлено…"

Автор книги: Юрий Тихонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

ВСТРЕЧА С КУЛЕШОВЫМ

Визит к Кулешову Вершинин наметил на субботу. В вестибюле больницы он наткнулся на группу студентов в белых халатах. Из гардеробной выглянула рыхлая пожилая женщина с настороженным выражением лица.

– Мне к Кулешову в четвертую палату, – сказал Вершинин и протянул ей пальто.

– К нему нельзя, – безапелляционно заявила она и отодвинула пальто в сторону.

– Как это нельзя? – растерялся Вершинин.

– Нельзя и все. К нему не велено никого пускать. Только по разрешению врача.

В кабинете врача худенькая, остроносая женщина сосредоточенно делала какие-то пометки в журнале. Она вопросительно взглянула на вошедшего.

– Мне необходимо навестить Кулешова из четвертой палаты. Дайте указание пропустить меня, – тоном, не терпящим возражения, сказал Вячеслав.

– Это я запретила. Пока больного навещать нельзя, – она вновь склонилась к бумагам.

– Послушайте, я… – он уже хотел было сказать, кто он такой, и даже по привычке полез в карман за удостоверением, но вовремя спохватился: в такой ситуации удостоверение не поможет, а скорей помешает. Одно дело просто посетитель, а другое – следователь прокуратуры. – Послушайте, доктор, – тон его стал просительным, и женщина вновь подняла голову от стола. – Я прибыл сюда по личной просьбе Игоря Арсеньевича, переданной мне два дня назад. Он очень ждет моего прихода.

– Вы его родственник или знакомый? – поинтересовалась врач.

– Знакомый, хороший знакомый.

– Со вчерашнего дня мы не пропускаем к нему посетителей, за исключением жены: он в тяжелом состоянии.

– И все-таки я бы попросил вас пропустить меня.

– Хорошо, – сказала она. – Подождите минут пять, я сейчас вернусь.

Через некоторое время врач вернулась в сопровождении другой женщины. Лишь с большим трудом Вершинин узнал жену Кулешова.

– Игорь Арсентьевич ждет вас, – сказала она устало.

Вершинину принесли пропитанную больничным запахом накидку.

– Предупреждаю вас, – строго сказала врач. – Никаких разговоров на служебные темы. Больной тяжелый. В довершение к инфаркту у него начался отек легкого.

– О его службе я знаю не больше, чем он о моей.

– Ну и прекрасно. Инесса Владимировна, – показала она на жену Кулешова, – вас проводит.

У дверей палаты № 4 Кулешова остановилась и, глядя куда-то вниз, произнесла:

– Я останусь здесь, а вы заходите. Он ждет вас.

Вячеслав вошел в палату. Внутри стояли две кровати, но занятой оказалась лишь одна. Другая была чуть смята, и на ее спинке он заметил пуховый платок, без сомнения принадлежащий Инессе Владимировне. Больной лежал на спине, сухой профиль резко вычерчивался на фоне коричневой больничной стены. Кожа на скулах была туго натянута, тонкогубый рот чуть приоткрыт. Поверх одеяла неподвижно замерли желтые руки старика с выпукло выделявшимися на них фиолетовыми венами. Вершинин не узнал в лежащем Кулешова и беспомощно огляделся по сторонам. Человек медленно повернулся и чуть улыбнулся. Улыбка получилась вымученной, но именно в ней промелькнул прежний жизнерадостный Кулешов.

– Игорь Арсентьевич! В чем дело? Весна на дворе, а вы в такое время, здесь…

Тот в ответ вяло махнул длинной кистью, дав понять, что уловки ни к чему. Знаком он показал гостю на стул. Вершинин, стараясь не шуметь, осторожно уселся.

Кулешов с трудом разлепил сухие губы:

– Удивляетесь, Вячеслав Владимирович?

– Конечно, удивляюсь. Вы – и тут! Где-нибудь в горах на Чегете или Домбае я бы не удивился, но в больнице…

– Лежу десятый день на спине. Ощущение такое, словно она чужая: ватная и нечувствительная Впрочем, так стало сейчас, а сначала была невыносимая боль и желание любой ценой хоть секунду полежать на боку. Теперь этого желания нет, – тихо закончил он. – Человек привыкает ко всему.

– Понимаю, – отозвался Вячеслав, хотя таких ощущений не испытывал.

На некоторое время в палате повисло молчание. Кулешов отдыхал от длинной фразы, а Вершинин не знал, о чем говорить. Молчание нарушил больной.

– Второй раз со мной такая штука приключается. Год назад, правда, было значительно легче.

– Я бы никогда об этом и подумать не мог, – удивился Вячеслав.

– Когда мы с вами познакомились, я еще был здоров как бык и не знал, с какой стороны у меня сердце, а потом в течение последних полутора лет – микроинфаркт, а теперь вот, валяюсь тут, как покойник, – Кулешов опять замолчал, собираясь с силами, и закрыл глаза.

На минуту Вершинину показалось, что он уже не откроет их, и тогда он тронул больного за плечо. Веки у того вздрогнули. Вячеслав с недоумением думал, зачем он все-таки понадобился. Однако проявлять любопытство не стал и напряженно сидел, наблюдая за беспокойным лицом больного.

– Потревожил вас в выходной день, Вячеслав Владимирович, – начал так же неожиданно, как замолчал, Кулешов, – уж извините. Посоветоваться хотелось.

– Какие могут быть извинения, Игорь Арсентьевич. Располагайте мной. Мне, правда, трудно понять, чем я могу вам быть полезен.

– Можете. Я ведь здесь не случайно.

Вершинин оторопел. Ему даже показалось, что он ослышался.

Тот сразу поправился:

– Я хотел сказать, что мой инфаркт – следствие деятельности кое-каких лиц, а не просто слабого состояния здоровья.

«О каких лицах он говорит?» – насторожился Вячеслав и тут же сообразил, что Кулешов, скорее всего, имеет в виду начальство. Ему стало неловко за этого прежде такого сильного человека, который теперь будет винить в своей болезни всех и вся.

– Мои беды начались с анонимки, – прервал его мысли больной. – С замызганного клочка бумаги со множеством орфографических ошибок. Какой-то «доброжелатель», он себя называл «искренне болеющий за интересы производства», сообщал начальству в объединение, что, мол, я и вор, и пьяница, изгоняю неугодных, окружаю себя подхалимами, раздаю им квартиры, нарушаю финансовую дисциплину и трудовое законодательство и так далее, и тому подобное.

Кулешов помолчал, собираясь с силами, а потом с вызовом продолжил:

– А завод, между тем, второе место в объединении занимал: план производства всегда перевыполнялся, построили новую столовую, поликлинику, два восьмидесятиквартирных дома.

Здесь он снова прервался, пытаясь уловить реакцию собеседника.

– Прислали из объединения комиссию во главе с главным инженером. Месяц проверяли, ревизию провели… Смотрели на меня, как на преступника. Сигналы, конечно, не подтвердились, но никто не извинился. Решил я сам анонимщика найти и… попал в фельетон, который назывался «Криминалист с сельмаша». Потом опять анонимка и снова комиссия. Тут я свалился в первый раз… Едва оправился от болезни, снова то же самое – содержание почти идентичное, и опять комиссия.

– Позвольте, Игорь Арсентьевич, – перебил его Вершинин, – если сигналы не подтверждались, почему же вы все принимаете так близко к сердцу?

– Да поймите же вы, ради бога, – тихо произнес Кулешов, – у нас ведь как: если пишут на руководителя, считается: нет дыма без огня. Я это почувствовал на себе. Мой «доброжелатель» указывает на кое-какие мелкие факты, которые подтверждаются.

– Какие, например?

– Ну, в частности, дал я команду механосборочному цеху работать в конце квартала в субботу, а с завкомом не согласовал. Потом намеки да недомолвки на какие-то мои взаимоотношения с одной работницей завода…

Кулешов замолчал и довольно продолжительное время лежал с закрытыми глазами.

– Извините, Игорь Арсентьевич, – осторожно коснулся его плеча Вершинин, – какие же непосредственно события предшествовали вашему теперешнему заболеванию?

– Завод все это время лихорадило, пошли неурядицы с планом. Вызвали меня на коллегию, а там один товарищ и говорит: «План он заваливает, видимо, правильно о нем сигнализируют». Выговор мне объявили, но я не по этому поводу переживаю. Раз план не тянешь, значит плохой руководитель. Обидно другое. Не будь анонимок, все шло бы иначе. А получается что? Все видят – явная клевета, но ты уже попал под подозрение. Вот и присылают комиссию за комиссией, а моему тайному «доброжелателю» только того и надо.

Больной тяжело замолчал. Дыхание вырывалось у него с хрипом.

– Насколько я понял вас, Игорь Арсентьевич, – осторожно заметил Вершинин, – вы хотите прибегнуть к моей помощи в розыске автора писем.

– Да, да, да. Вы правильно меня поняли. Я очень рассчитываю на вашу помощь, но не из-за желания отомстить. Нет. Вы должны, вы понимаете, вы обязаны разыскать этого человека, чтобы у других отбить охоту пачкать людей. Такие «доброжелатели» – страшные люди, ибо вредят мне не просто как человеку, а и как директору, что отрицательно сказывается на работе завода в целом. Но ведь не я один такой, ведь анонимки – явление нередкое. Вам наверняка приходилось сталкиваться с ними?

– Как вам сказать? В таком виде, как вы мне рассказали, не приходилось, а вообще-то бывало. Пишут. Иногда пишут правду.

– Часто подтверждается?

– Трудно сказать, так как чаще всего это набор из полуправды. С этой-то полуправдой обычно сложней всего разобраться.

– А проверяете всегда?

– Почти.

– Помогите мне. Я знаю, вы человек цепкий, если захотите помочь, безусловно поможете. Да не так это и трудно, если учесть, что ваши поиски будут ограничены рамками завода.

– Вы ошибаетесь. Поиски автора могут выйти далеко за пределы завода, но не это меня останавливает.

– А что же еще? Скажите.

– Прежде чем искать автора, мне надо убедиться, что в анонимках только клевета, но даже убедившись, я не всегда вправе заниматься расследованием.

– Почему же? – удивился Кулешов. – Я думал, следователь прокуратуры обязан пресечь любое, ставшее ему известным преступление. Во всяком случае так записано в законе, – с горечью закончил он.

– Правильно. Закон обязывает следователя пресекать преступления, но, к сожалению, считается, что клевета носит сугубо личный характер.

Произнося эти слова, Вячеслав, между тем, лихорадочно обдумывал, как поступить. Кулешов внушал ему доверие своей искренностью. Да и результат анонимок носил не только личный характер – срыв работы предприятия, серьезное заболевание директора.

– Здесь не только личное, – заволновался Игорь Арсентьевич. – Тут затронуты интересы производства, и меня оскорбляют не только как человека, но и как руководителя. Должна же за это существовать ответственность.

– Ответственность за клевету и оскорбление предусмотрена уголовным кодексом. Должность здесь не имеет значения.

– Меня совершенно не интересует мера наказания. Главное – вытащить мерзавца на свет божий, показать людям. Посмотрите, мол, какое пакостное насекомое. И тогда каждый рядом стоящий задумается и поймет, что клеветой заниматься небезопасно.

– Все правильно, Игорь Арсентьевич. Мысль ваша правильна, но есть еще одна загвоздка: клевета и оскорбление – дела частного обвинения. Понимаете?

Кулешов посмотрел на него с недоумением.

– Частного обвинения? – переспросил он. – Значит я сам должен идти в суд и обвинять. Но кого же? Я ведь не знаю кого, поэтому и обратился к вам.

– Смысл вы уловили правильно. Дела о клевете и оскорблении возбуждаются по жалобе потерпевших непосредственно судом. В жалобе обычно указывается виновное лицо. Суд возбуждает дело и приходит к определенному выводу: наказать или оправдать. Во всех случаях нужно указать, кто клеветник, сам суд его разыскивать не будет.

– Назвать виновного я не могу, боюсь ошибиться, оговорить человека, – больной заволновался, задвигался, еще больше побледнел. – Выходит, прокуратура в стороне?

– Не совсем. Прокурор по своему усмотрению может, конечно, возбудить любое дело, в том числе и такое, если оно имеет особое общественное значение.

– Я могу написать заявление на ваше имя или на имя прокурора Николая Николаевича Аверкина. Боюсь только коряво у меня получится сейчас, руками еще не совсем владею.

– Пока не спешите, не сегодня. Продумайте все. Если решитесь, пришлите мне заявление с женой.

– Считаете, передумаю? Напрасно. Для себя я решил окончательно и бесповоротно. Я понимаю – придется все поднимать, ворошить и грязное белье, но все равно не передумаю.

– Хорошо, – уступил Вершинин. – Допустим, я попытаюсь предпринять кое-какие шаги, посоветуюсь с прокурором, но вы-то хоть ориентировочно скажите, кого подозреваете. Это существенно облегчит мою задачу.

Кулешов замолчал и ушел в себя. Лицо его застыло, и только у виска пульсировала тонкая жилка. Вскоре он отрицательно качнул головой.

– Не могу. Один раз ошибся, второй – нельзя. Есть у меня подозрения, но боюсь толкнуть вас на неверный путь. Прочитайте фельетон в газете, я скажу жене, она вам принесет, поспрашивайте на заводе, там подскажут, кто у нас способен на такое, думаю и тот, кого я подозреваю, окажется в их числе.

Вершинин задумался. Разговор измотал и его. К определенному выводу он еще не пришел, однако расстраивать больного категорическим отказом не стал.

– Все письма можно взять в объединении вместе с материалами проверок, – пояснил Кулешов, принимая молчание Вершинина за согласие. – Они хранятся в архиве. Мое заявление жена принесет вам завтра.

Дверь бесшумно распахнулась. Легкое движение воздуха слегка шевельнуло слипшиеся волосы больного. Вошла врач. Взяв его руку, она нащупала пульс и поморщилась. Потом приладила на краю кровати тонометр и часто заработала резиновой грушей. Когда ртутный столбик дошел до конца шкалы, чуть повернула колесико у груши. Послышалось характерное шипение. Вячеслав перегнулся через спину женщины и заметил, как столбик конвульсивно дернулся на отметке 190. Кулешов дремал или просто от слабости не мог поднять веки.

– Уходите, – шепотом сказала врач, – ему стало хуже.

У выхода он оглянулся. Кулешов напоминал покойника.

«А ведь он может умереть, вполне может, – с горечью подумал Вершинин, – и тот самый «доброжелатель» будет потирать от удовольствия руки».

Инесса Владимировна стояла в коридоре и с отсутствующим видом смотрела в окно. Он не стал утешать ее и поторопился покинуть больницу.

ПОТЕРПЕВШИЙ ШЕСТАКОВ

Фотография была выполнена профессионалом, но скорее всего плохим. Одним из тех, кто равнодушным взглядом встречает надоевшего посетителя. Такой фотограф не учитывает особенностей человека – все у него одинаковы, для всех заранее избрана одна поза. Щелчок – и получи через несколько дней три фотографии девять на двенадцать, которые трудно разыскать в толстой пачке среди других.

Вершинин вертел в руках фотографию Шестакова. Лицо непримечательное: маленькие глаза, напряженная, словно приклеенная, улыбка, нос с широкими ноздрями и прилипший ко лбу редкий чубчик. Никаких броских черт, разве что широкие ноздри. О характере парня по фотографии судить трудно. Вячеслав положил ее на стол.

«Кто же и за что тебя убил?» – думал он, пристально рассматривая лицо Шестакова. Потом покопался в столе, достал фотографии, которые поступили вместе с заключением судебно-медицинского эксперта, сравнил их между собой.

Смерть слегка изменила лицо парня, но не обезобразила его. Казалось – человек просто заснул в неестественной позе и вот-вот откроет глаза. Обе фотографии: и эту, и прижизненную предъявили для опознания железнодорожнику Чеботареву, но безуспешно. Он так и не смог сказать, похож ли человек, изображенный на них, на кого-либо из тех ребят, которые пробежали мимо него в тот вечер.

– Когда же, товарищ следователь, убивцев найдете? – прервала раздумье Вершинина, одетая в черное маленькая пожилая женщина с темным морщинистым лицом, до этого молча сидевшая на одном из стульев у стены. – Ведь вторая неделя идеть, как мово кормильца нет, вторая неделя пошла, как сгубили его злодеи, а все ходят по белу свету, да над моим горем посмеиваются.

Подслеповатые глаза требовательно уставились на следователя.

– Ищем, Пелагея Дмитриевна. Поверьте мне, ищем всеми возможными способами, – Вершинин встал, подошел к ней, присел рядом.

У него не поворачивался язык возразить убитой горем женщине, сказать ей, что Василий был далеко не кормильцем, а наоборот, по словам соседей, порой отнимал у нее рубли, полученные за уборку лестницы, и пропивал их. Вершинин не сказал этого, ибо он понимал, что перед лицом смерти все плохое начисто стерлось в ее памяти. Для нее Василий стал теперь идеалом сына – доброго, любящего, единственного защитника, которого она выпестовала одна, без мужа, подавшегося в незапамятные времена на заработки, да так и забывшего вернуться. Она не лгала, она просто заблуждалась, мысленно создав для себя после похорон совсем другой образ.

Вячеслав решил выяснять все исподволь, полегоньку, чтобы поменьше травмировать материнское чувство.

– Мы обязательно найдем убийцу, обязательно, – утешал он ее, – но и вы постарайтесь нам помочь. Кто лучше вас знает Василия?

– В чем подмога-то моя, не пойму? Давеча я все рассказала другому следователю, записал он, расписалась, как смогла. Чего же еще надобно?

– С кем он встречался? Кто приходил к нему домой? Кто расспрашивал о нем уже после смерти?

– Я про все рассказала на первом допросе, а больше ничего не знаю. Приходили там разные, но откуда, неведомо.

– Дома-то он с приятелями частенько выпивал?

– Нет, – сразу насторожилась Шестакова. – Разве иногда бутылку красненького.

– Бывает, бывает, – успокоительно заметил Вершинин. – А друг дружку-то как они между собой называли?

– Запамятовала я, милок. Разные имена были.

– Может, вам приходилось слышать из их разговора кличку «Ханыга»?

– Ханыга? Впервой слышу, – ответила женщина.

– Вашему сыну такую кличку его приятели дали. Она известна всем, даже соседи его только так и называют.

– Соседи, соседи. Подумаешь, соседи. Врут они. Мало как убивцы обозвать могут.

Шестакова снова забеспокоилась, и Вершинин решил не разъяснять значение этого слова, хотя и был уверен, что ей уже приходилось его слышать. Василия Шестакова называли так все – от мала до велика. Спрашиваешь: «Вы знали Шестакова?» – пожимают плечами, скажешь: «Ханыга» – сразу ясно.

«Вот ведь как приклеилась, – подивился Вячеслав, – да оно и понятно – вымогатель, попрошайка, любитель поживиться за чужой счет».

Он собрался с духом и спросил:

– Пелагея Дмитриевна! Откуда Василий брал деньги на жизнь, ведь он же почти не работал?

– Работал, он все время, почитай, работал, а деньги мне отдавал, кормилец мой, – упрямо возразила она.

– Ладно, – терпеливо согласился Вячеслав. – После окончания профтехучилища он устроился на комбайновый, два месяца поработал и уволился. Знаете вы об этом?

– Мастер ему плохой попался. Вася пойдет покурить, а он придирается, обижает, проходу не дает. Один раз сынок чуть выпил после работы, он ему прогул поставил. Чай, с устатку-то можно выпить.

– С устатку можно после работы, но выпил-то он в середине рабочего дня, где-то часа в два. И причем на протяжении последнего месяца работы раз шесть выпивал. Вот и уволили.

– Вранье, все вранье. Напраслину на него возводят. Какой он пьяница? Ну, может, выпил раз… два, а они и рады наговорить.

– Возможно. Потом он на ремонтный попал, и там всего месяц проработал.

– Знаю про то. Ребята ящики в раздевалке обчистили, а на него свалили. Он и ушел, не захотел с такими товарищами работать.

– А потом?

– Еще где-то работал, без работы не сидел.

– Вы уверены, что он действительно работал?

– А как же. Каждый день на работу уходил, деньги у него бывали.

– Ах, так! – Вершинин начал терять терпение. – На работу уходил, деньги у него бывали, а известно ли вам, что он самым бессовестным образом обчистил своих товарищей по цеху? Его уволили и из жалости материалы в товарищеский суд направили. Потом он еще в трех местах работал, а в общей сложности за год набрал месяцев пять-шесть стажа. На чьих же харчах он сидел?

– На твоих что ли? – взвилась мамаша. – На своих сидел, работал все время. Неведомо мне, что там написано. Наговор все, и вы тем же занимаетесь. Вы преступников искать должны, которые его жизни решили, а не грязью имечко его бедное поливать, – Шестакова уткнулась лицом в ладони, костлявые плечи ее затряслись от рыданий. – Я к прокурору жаловаться пойду, – закричала она сквозь слезы. – Погубителей искать надо, а вы чем занимаетесь? Я пойду, я докажу на вас.

– Успокойтесь, пожалуйста, Пелагея Дмитриевна. Обидеть вас я не хотел. Поймите, я так же, как и вы, заинтересован в поимке убийцы, но для этого мне надо больше знать о вашем сыне: его привычках, друзьях, образе жизни. Иначе убийцу найти трудно. Вы обязаны мне помочь, рассказать откровенно, а вы принимаете мои вопросы в штыки. Я правду говорю.

– Правду, правду. Знаю я вашу правду. Будь у меня большой заступник, убийцу давно нашли бы и меня так не забижали бы. А то, кто я есть – нищая! – Она снова заплакала.

Вершинин вытер со лба пот.

«Вот поговори с ней, – с досадой подумал он. – Вместо пользы сплошная нервотрепка».

– Знаете, ведь знаете, кто мово Васеньку убил, – опять закричала Шестакова, – а не трогаете, боитесь.

– Не понимаю, о чем вы, – удивился Вершинин.

– Понимаете. Не хуже меня понимаете. Клавки – кладовщицы с овощной базы сын Витька убил, да она покрыла, сунула, сколько надо, вот и не найдете.

– Вы что, меня имеете в виду? – покраснел Вячеслав.

– Тебя, не тебя, почем я знаю, а ходит он на свободе, а мой-то в могилке лежит.

– Выбирайте выражения, а то… – начал было с угрозой Вершинин, но тут же спохватился, заставил себя успокоиться и спросил:

– Какой Витька? Какой Клавки? Кто вам рассказал?

– Вам надо знать, какой, и не от меня, а от других. Бабка у нас одна на поселке живет, по фамилии Бруткина. Вот повстречала она меня вчера и рассказала, как Клавкин Витька пьяный еще раньше хвастал, что сделает он моему сынку. Потом, когда Васеньку убили, Витька сказал: «Ханыга получил за дело. За мной не заржавеет». Вся улица знает, а вы в стороне.

– Действительно не знаем, – признался Вершинин, – чего не знаем, того не знаем.

Минуту он колебался, а затем набрал номер телефона Стрельникова. Виктор отозвался сразу.

– Пока ничего, старина, – не дожидаясь вопроса, сказал он.

– Витя, сейчас же подъезжай сам или подошли кого-нибудь к дому Шестакова.

– Что случилось?

– Не по телефону. Минут через десять я буду там с его матерью, она сейчас у меня.

– Добро. Я тоже немедленно выезжаю.

Бабка Бруткина оказалась согнутой в дугу старушенцией с крупной родинкой на переносице, из которой, словно кошачьи усы, торчали длинные седые волосы. Незнакомого гостя она рассматривала хмуро, исподлобья. Едва Вершинин завязал разговор, в дверь резко постучались и на пороге появился Стрельников. Вершинин поблагодарил его взглядом за быстрый приезд и пригласил подойти поближе. Виктор с любопытством разглядывал убогую обстановку комнаты. При виде второго посетителя бабка боязливо забилась в угол.

– Товарищ из милиции, – пояснил ей Вячеслав, успевший представиться хозяйке.

– Што мне милиция, – прошамкала та, показав единственный желтый клык. – Мы люди честные, бояться нам нечего.

Однако вид ее говорил совсем о противоположном.

– Вы, бабуся, Клавку-кладовщицу знаете? – спросил Вершинин, – опасливо присаживаясь на скрипучий стул.

– Клавку-то? Глухову? Кто ее не знает. Все знают.

– Хороший, наверно, Глухова, человек?

– Мне-то откель знать. Человек как человек, плохого про нее не слышала, хорошего не ведаю.

– А Витька, сынок ее, какой парень? Не балует?

– Почем я знаю. Играюсь с ним, что ли? Знамо только, насмешник большой. Старость не уважает. Из длинной трубки горохом в старух стреляет, когда те в церкву идут. А более про него мне неизвестно.

– Может, чего похуже творит?

– Похуже? А чего похуже? – она выжидательно уставилась из своего угла на сидящих.

Те промолчали. Тогда Бруткина пожала плечами, словно не понимая вопроса.

– Рассказывают тут некоторые, – продолжил Вершинин, – будто угрожал Витька Шестакову Ваське или еще кому-то.

– Не слыхала, – отрезала старуха.

– Как не слышали, ведь вы Шестаковой сами рассказали об этом. Мол, Витька Глухов угрожал убить ее сына.

– Ничего такого я не говорила. Поссорятся, помирятся. Народ всякого наболтает. Один – одно, другой – другое. Откель мне знать про эту шантрапу, не ровня они мне. Да и в мирские дела я не лезу, молюсь богу денно и нощно, – она истово перекрестилась на образа.

– Значит, ничего Шестаковой не говорили? Ни про Витьку, ни про Ваську? Выдумала, значит, Пелагея Дмитриевна? – медленно произнес Вершинин.

Старуха промолчала и забормотала под нос непонятные слова. Она явно отказывалась поддерживать дальнейший разговор. Поймав взгляд Вершинина, Стрельников подмигнул ему и показал головой на выход.

– Мы еще вернемся к этому вопросу, – подчеркнуто многозначительно пообещал Вячеслав, вставая.

Согнувшись под низкой притолокой почти вдвое, он вышел вслед за Стрельниковым на улицу.

– Бабуля явно крутит. Чего-то не договаривает, – убежденно заметил Стрельников, хотя и не знал, что пытался выяснить у нее Вершинин.

– Конечно, крутит, слышала, наверно, звон, да не знает, где он, – заметил Вячеслав и вкратце пересказал ему содержание разговора с матерью убитого.

– Интересно, – задумался тот. – Возможно, Бруткина наслушалась сплетен, а когда вопрос встал ребром – в кусты, а возможно, боится Глухова с его дружками или с нами связываться не хочет. Тоже, скажу тебе, приятного мало: допросы, очные ставки и так далее.

– Верно, – согласился Вершинин, – но нам-то теперь куда деваться?

– Послушай, парень, – остановил Стрельников проходящего мимо с ведром высокого худощавого юношу, – где Глухов Витька живет?

– Вон, – показал тот в сторону добротного кирпичного особняка под железной крышей и, не проявляя интереса, направился к колонке.

Дверь им открыла женщина лет сорока с широким, добела напудренным лицом и заплаканными глазами.

– Гражданка Глухова? – спросил Стрельников и, когда она кивнула, представился: – Капитан Стрельников из милиции, следователь Вершинин из прокуратуры. Разрешите к вам войти?

Женщина тревожно засуетилась и пропустила их в дом. В комнате сидел взъерошенный мужчина. Прямо на крашеный пол с его грязных сапог натекла лужа воды. Он, казалось, не замечал этого и рассеянным взглядом встретил вошедших.

– Это из милиции, Степа, – сказала Глухова.

– Где ваш сын Виктор? – с ходу спросил Стрельников, не выпуская обоих из поля зрения.

– Случилось что? – утробным голосом выкрикнула она, оседая на стул. – Он живой?

– Ничего особенного. Просто нам с ним надо поговорить, – ответил Стрельников, озадаченный ее реакцией.

Женщина всплеснула руками и зарыдала. Мужчина, сначала было вскочивший, вяло опустился на табуретку.

– Пропал Витя, – расслышали они сказанные сквозь слезы слова Глуховой. – Третий день как исчез. Я и отец, – показала она на мужчину, – всех дружков его обошли, в милицию заявили. Нигде нет. Пропал мальчик, – она безутешно зарыдала.

Мужчина отвернулся в сторону, скрывая слезы.

От Глуховых вышли, когда смеркалось. Шли, осторожно наступая на вздыбленный весенними водами асфальт.

– Интересное совпадение, – Стрельников взял Вершинина под руку. – Неужели есть связь между исчезновением Виктора Глухова и убийством Шестакова?

– Трудно, сказать, – отозвался Вячеслав. – Мать Шестакова, на мой взгляд, не соврала – разговор с Бруткиной у нее был. Сейчас мы обязаны вплотную заняться исчезновением Глухова. Что это? Попытка скрыться от ответственности или просто ребячья шалость – обида на родителей. А может быть, его…

– Убили! – закончил Стрельников. – Надо связаться с территориальным отделом милиции, а нам включить в разработку версию Шестаков – Глухов. Друг друга они знали, и, если верить матери, отношения у них были натянутые.

– Идет, – согласился Вершинин, – но не забывай другие версии и, главным образом, работу на вокзалах.

– Ты опять за свое. Розыск мы ведем каждую минуту.

– Только до другого серьезного ЧП, а там быстро переключитесь, а я останусь у разбитого корыта. Такое дело, как убийство Шестакова, чисто следственным путем поднять трудно. Розыск нужен, серьезный розыск.

– Понятно. Давай надеяться на лучшее. Обойдемся без ЧП. Все-таки меня не покидает мысль, что убийцы могли сойти с проходящего поезда, – рассуждал Виктор, – тогда дело дрянь. Тяжело нам придется.

– Нет. Интуитивно чувствую, нет. Поезда дальнего следования почти исключены. С восьми до двенадцати ночи, я беру время с поправкой, останавливалось два таких поезда: ашхабадский и саранский. У обоих стоянка двенадцать минут. Невозможно за такое время пробежать через туннель, затем – через площадь – добежать до продовольственного магазина и вернуться назад. Учти, народу много, значит, надо расталкивать, пробиваться. В общем, я подсчитал, что при самых благоприятных обстоятельствах уходит минут восемь-девять, но тогда они опаздывают на поезд.

– Допустим, они опоздали на поезд.

– Им надо будет добираться до места назначения. Поезда этого направления идут через сутки. В кассе мне сообщили, что билеты на них в течение последующих двух суток не продавались. Состав поездных бригад обоих поездов опрошен. Никто ничего подозрительного не заметил, ни один из пассажиров не отставал от поезда.

– Тогда другой расклад. А свои электрички мы прочесали вдоль и поперек, и безрезультатно.

– Меня беспокоит, – задумчиво сказал Вершинин, – что после нашего выступления по радио прошло уже пять дней, а никто не откликнулся. Но ведь кто-то видел. Значит, не хотят ввязываться.

Вполне вероятно. Вспомни случай, который мы проверяли на другой день после убийства. Тоже была драка, зачинщикам дали по пятнадцать суток, а продавщица из палатки, наблюдавшая за потасовкой, и теперь утверждает, что не видела.

– И тем не менее я настаиваю, чтобы каждое мало-мальски интересное событие, происшедшее на вокзале в течение всего дня, когда произошло убийство, стало предметом нашего самого пристального внимания.

Стрельников в сердцах махнул рукой.

– Ты же видишь, этим мы и занимаемся, и я надеюсь, ничего такого от нашего внимания не ускользнет. Мы проверили участников драки, о которой я тебе только что рассказал, – отпало.

– А вот о тех двух пьяных ребятах на перроне пока нет никаких сведений. Что они за люди, почему один из них порвал документ – неизвестно. Кстати, какой это документ?

– Я пришлю тебе обрывки – назначь экспертизу. Правда, я приглашал кое-кого из специалистов, показывал им. Они склонны считать, что это обычное удостоверение работника завода типа шарикоподшипникового или сельхозмаша.

«И тут завод сельхозмашин», – мрачно подумал Вершинин, а вслух сказал:

– Давай я назначу экспертизу, может быть, нам скажут более определенно. Тогда пойдем на завод, узнаем, кто в этом году не сдал или утерял удостоверение, авось, найдем паренька с вокзала.

– Можно, – без энтузиазма отозвался Стрельников, – хотя скорее всего это в огороде бузина, а в Киеве дядька.