Текст книги "Ржаной хлеб"

Автор книги: Юрий Грибов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

В нательном белье погнали их, остатки роты, на окраину деревни, в парк. Заставили рыть могилу. И, не дожидаясь, когда яма будет хотя бы по пояс, стали торопливо расстреливать из десятков автоматов…

Лежащие в могиле так и не успели стать партизанами. Но и карателями они уже не были.

Козаров и Екимов с усиленной группой ходили этой ночью на задание – были у ленинградских разведчиков, несли от них сто килограммов тола.

Ничего не зная о трагедии в Блонске, на рассвете подошли они к мельнице. За рекой сделали привал.

– Пока люди отдыхают, может, заглянем к Минковским? – предложил Екимов. – Новости узнаем, листовок прихватим. С Ниной поговорим насчет того поручения…

Козаров согласился. По шатким перильцам перешли они на другой берег Желчи, тихо постучали в кухонное окошко: три коротких удара, один длинный. Знакомо звякнул засов, высунулся Владимир Леонтьевич Минковский, пригласил в избу.

– Что нового? – спросил Козаров шепотом.

– Да мы не спим, говори громче. Нина с Генкой в подвале листовки печатают, хозяйка хлеб печет.

– Каратели перешли?

– Геннадий видел, как Моськин повел их на старую базу.

– Это правильно. Расформируем по отделениям, пусть искупают вину…

– Может, чайку поставить, Николай Васильевич? Авдотья, где ты там?

– В другой раз, Владимир Леонтьевич. Нину надо повидать, есть к ней одно дельце…

Козаров присел у окна на скамейку, толкнул раму и увидел, как по лугу плотной цепью шли немцы.

– Всем в подвал! – крикнул он, срывая с плеча автомат. – Екимов, сюда!

Две очереди ударили по фашистам. Начался бой. Было ясно, что мельницу окружают. В кухню ворвались два рослых солдата. Екимов отскочил к двери и тут же был убит наповал. А Козаров схватился врукопашную. Одного фашиста он в упор пристрелил из пистолета, второго оглушил рукояткой. Бросив три гранаты подряд, Козаров выскочил в сени и, ведя огонь на ходу, метнулся в кусты. С того берега уже спешили на помощь партизаны…

Но спасти Минковских не удалось. Только Нина, прихватив с собой листовки, уползла между поленницами дров. А Владимира Леонтьевича, Евдокию Ивановну и Генку увезли в Пуловскую тюрьму.

В это утро арестовали Любу Платонову, Валю Павлову, Анну Утину и еще десятки людей из ближних к Блонску хуторов и деревень.

Всех арестованных посадили в разные камеры и на допросах страшно пытали. У Евдокии Ивановны отнялись ноги, она передвигалась на костылях, милостиво брошенных надзирателем. Но и ее не щадили изуверы, жгли огнем, полагая, что она всех слабее и скажет, где партизанская база. Фашисты обещали отпустить Минковского вместе с женой и сыном, если он укажет «гнездо бандитов», назовет тех, кто печатает листовки, которые в эти дни, пока они сидели в тюрьме, появлялись повсюду.

– Вы меня ведь знаете, господа, – монотонно отвечал Владимир Леонтьевич. – Я простой мельник, подневольный человек, верно служил немецкому командованию…

– Молчать! Знаем, кому ты служил, собака!

Офицер стучал кулаком, и разлетались на столе листовки со знакомым Нининым почерком. «Жива дочка наша», – радостно думал мельник и продолжал заученное «Я ничего не знаю», падал, сбитый ударом…

Мучили фашисты и Генку. Но и от мальчишки ничего не добились.

Утром, после обхода надзирателя, услышал Генка стоны во дворе. Он вскочил на подоконник, схватился за решетку и обомлел: каратели подгоняли прикладами к стене, где обычно расстреливали людей, его мать, отца, девушку Валю из деревни Блонск, женщину из Надозерья и троих незнакомых. Руки у них были закручены проволокой. Только Евдокия Ивановна не была связана, она шла на костылях.

– Ма-а-м-а-а! – забился в крик Генка. – Ма-а-м-а-а!

Соседи по камере с трудом оторвали мальчишку от решетки. И тут же частые выстрелы забухали во дворе…

А Любу Платонову казнили отдельно, у Песчаной горки, на глазах у людей. Перед тем как идти по поселку, она попросила разрешения умыться, причесала свои пышные белокурые волосы. Косоглазый охранник Култын, перевидевший сотни казней, подавая Любе котелок с водой, подивился: девятнадцать лет девке, смерть на пороге, а она красоту наводит…

Умирала Любаша геройски. Как только палачи подняли винтовки, выпрямилась она, расправила плечи и пошла на врагов, как в атаку, со словами «Интернационала»…

– Вот оно, как времечко-то бежит, – с дрожью в голосе говорит мне Козаров. – Сколько лет после войны миновало, а я, понимаешь ли, и не замечаю. Будто вчера все и было-то…

Пятый день уже ходим мы с Николаем Васильевичем по партизанским местам, встречаемся с живыми свидетелями тех тяжелых героических лет. Именно ходим, потому что Козаров от машины отказался: «Давай уж все тропы ногами перемеряем».

Начали мы с Пулова, с Песчаной горки. Внизу, за банями, эта горка. Надо пройти через весь проселок и свернуть вправо, обогнуть ручеек. Вот этим маршрутом и вели каратели комсомолку Любу Платонову, милую, ласковую Любашу, в Пулове многие помнят, как она умирала.

Останавливаем старуху, несущую из сосняка корзину маслят, начинаем с ней разговор. Прежде чем ответить, бабка ставит корзину на землю, передником трет повлажневшие глаза, вздыхает.

– Песню она запела… Молоденькая, пригожая… Зарывать было жалко… И мельника с его Авдотьей тут же закопали… Много лежит здесь народу, царствие им небесное…

На месте тюрьмы теперь развалины. Торчит из лопухов и крапивы угол стены, где в последний раз видел Генка мать свою и отца. Восемь средних шагов – с такого расстояния их расстреливали…

– Тринадцатого июля это было, – говорит Козаров, надевая свои старомодные очки. – Тринадцатого июля сорок третьего года…

– А что с Генкой? Куда его дели?

А Генка в тюрьме заболел. Потом его хотели в Германию отправить. Да не повидал он фашистского рейха, шмыгнул в Литве из вагона, к партизанам прибился. Имею данные от друзей, что отчаянным разведчиком был он, в боях участвовал. Сейчас я с ним переписываюсь. Живет он в Ленинграде, на заводе «Светлана» работает. Жена у него, дочка четырех годиков.

А Нина, редактор наш над листовками, погибла в сорок третьем же, в октябре, в бою за станцию Плюсса. Ранило ее осколком, и ребята несли ее на шинели, торопились. Но умерла она, на руках у них и умерла. Я подошел к ней, когда она еще дышала. Смотрит на меня, а сказать ничего не может, сама горячая вся…

И Олюшка погибла, сестра Нинина. Мученической смертью в Псковской тюрьме. Оказалась она в облаве, отстреливалась до последнего патрона и, оглушенная взрывом, попала им в лапы. Из семьи Минковских только Генка да Виктор остались, ну, про Генку я говорил, а Виктор Владимирович, как и положено, отвоевал, воздушным стрелком-радистом был. А теперь тоже в Ленинграде, старший инженер в каком-то НИИ…

Пообедав у знакомой учительницы, мы идем в деревню Блонск. Нас еще вчера там ждали, но что-то медленно подается козаровский маршрут, задержек в пути много, поворотов в сторону. Вот и сейчас, не успев Пулово миновать, забираемся на бугор. Николай Васильевич показывает дом, откуда партизаны выкрали детей, которых фашисты собирались отправить в Германию. Детей немцы тоже отправляли, хотели их онемечить, воспитать в своем духе. Смелая это была операция, партизаны в эсэсовскую форму переоделись, машину достали. Жертвы были, но что поделаешь – детей спасать надо…

А там, у мосточка, сутки как-то Саша Уралов, с ребятами сидел. Хотели они начальника гражданской полиции Арнольда Яреца поймать. В Закрапивенье у этого Яреца зазноба была, и он туда похаживал вечерами. Знали ребята, что начальник полиции черный полушубок носит. Сидят, ждут, продрогли до костей. Вдруг видят: человек идет. Но в шинели. Они его не тронули. Минут через сорок вторая фигура замаячила. В полушубке. Накрыли его мешком партизаны, связали веревкой, на базу добычу переть собрались, да чувствуют – кошками сильно пахнет. Пригляделись, а это староста закрапивенский Кузьма-кошатиик. Шкуры он с кошек сдирал, вот его и звали так. Уралов аж затрясся от злости:

– А где Ярец?

– Так впереди прошел…

Дали партизаны кошатнику пинка, пообещали еще встретиться с ним и скрылись.

Мы вошли в лес. Прямо на дороге, между пробитых в дерновине колесных канавок, стайками росли грибы. Пахло брусникой и разогретой на солнце смолой. Это была та самая дорога, по которой бежал в Пулово предатель Иван Цымбал, по которой гнали на смерть заключенных…

Возле речки Грязницы Козаров снова тащит меня в сторону. За кочковатым болотцем останавливаемся на полянке.

– Вот здесь был госпиталь, – говорит Николай Васильевич.

– Где? – Я верчу головой, стараясь увидеть хотя бы следы строений.

– Тут он был, прямо на земле. В начале осени сорок третьего года дали мы сильный бой карателям, в дым размолотили крупную колонну, но и сами потери понесли, тринадцать человек только тяжелораненых у нас было. Куда их девать? Тогда, понимаешь ли, разозленный немец против нас целую экспедицию предпринял, регулярные войска двинул. Предложил я раненых под ответственность Ивана Петровича Воронина сдать, нашего лучшего связного и разведчика из Ериховых Дубяг. Так и решили. Принесли их, бедных, сюда, сложили на лапник, плащ-палатками укрыли, а сверху опять лапник: с десяти шагов не различишь. А что делать? Фашист рыскает, базы наши окружены. И этих раненых Меланья Борисовна, жена Воронина, и их дочки, Тоня с Ниной, выходили. В Ериховых Дубягах немец стоял, а они каждый день, рискуя жизнью, с корзиночками за два километра, будто за грибами и ягодами, ходили. Лекарств никаких, бинты из наволочек. Меланья травы какие-то заваривала, коренья в ступе толкла, Тоня еду готовила, а Нина – ей тогда и двадцати не было – бинты стирала, перевязки делала, в изголовье у бойцов сидела. С питанием плохо было, последнее отдавали, у родственников и знакомых Иван Петрович по крохам хлеб собирал. Сестра Меланьина Прасковья достала где-то йоду немного, извести, таблеток стрептоцидовых. Этим и лечили. Заботой, конечно, брали, уходом, себя докторши не жалели. Это мы потом уж их докторшами-то прозвали. Пятьдесят дней и ночей по очереди дежурили Воронины возле раненых. Тоня уйдет, Нина заступает, потом сама Меланья с ложечки своими снадобьями ребят потчует, по дольке лепешку делит, молоко козье кипятит. А тут, понимаешь, холода ударили, дождь сеет, ветер промозглый наваливается. И немцы рядом. Болото только и спасало. Сейчас прямо и не верится, что все раненые выжили. Да, выжили! Выходила их Меланья с дочками, на ноги поставила. Начальник политотдела шестой партизанской бригады Федор Цветков там лежал. Сейчас он директор школы в городе Острове работает. Давай-ка к Меланье-то заглянем, тут уж рядом, хоть и не по дороге…

Ериховы Дубяги, глухая деревенька домов под тридцать, стоит на возвышении. Вторая изба от речки – Ворониных. Меланья Борисовна сидит на завалинке и вяжет чулок. Возле нее по лужайке бегает голенастая девчонка, гоняет хворостиной гусей.

– Пенсионерам мое почтение! – кричит с тропки Козаров и, как испанский гранд, шутливо размахивает своей задубелой соломенной шляпой.

– Ах, ты, батюшки! – вскакивает Меланья Борисовна. – Никак, Николай Васильевич!

– Он самый! Ставь, матка, яйки, млеко и шнапс в сорок градусов!

– А ведь и поставлю, родимый. Сынок у меня гостит, так бегала давеча в лавочку…

– Пошутил я, Борисовна. Некогда, понимаешь, в Блонске нас ждут.

– И не отнекивайся, не отпущу! Юра, глянь, кто пришел к нам!

Из сеней показался сын Меланьи Борисовны Юрий. Они обнялись с Козаровым: партизанили вместе, пуд соли съели…

В Ериховых Дубягах мы заночевали: не отпустила-таки Меланья Борисовна. На закате солнца сидели под навесом, вспоминали прошлое. Меланья Борисовна прослезилась: жизнь в деревне хорошая началась, а хозяин не дотянул, умер в трудные годы. Ивана Петровича схоронили с почестями лет пятнадцать назад. Он был председателем колхоза. Любили его люди. Юрий шофером работает в городе, Нина учительствует в Горско-Рогове, Тоню муж-офицер в Калининградскую область увез.

– Пять внуков у меня, – рассказывает Борисовна, – одних гостей провожаю, других встречаю…

Меланья Борисовна еще работает, бригадир в пример ее ставит. Она и за льном ухаживает, и амбар стережет, сортирует зерно на току. За партизанские дела наградили ее медалью «За боевые заслуги».

– Медаль-то у меня солдатская, – говорит Меланья Борисовна, – полковник вручал. Поздравления мне из военкомата присылают, как бойцу…

На второй день Борисовна вызвалась проводить нас до речки. В березняке она остановилась, помахала рукой. У меня в голове звучали слова ее рассказа о «госпитале»: «Страшно было, когда мы на телеге с Иваном раненых по лесу везли. Я морду-то лошади платком укрыла, целую ее, приговариваю: не заржи, голубушка, не выдай».

В Блонске встречала нас Мария Бушина. Она работает телятницей в совхозе, член партии. Муж у Марии Федоровны тракторист, три сына у них, старший, Виктор, в армии служит. Из группы девушек, выполнявших задания партизан, в живых осталась половина.

Маша водит нас по лесу. Вот он, парк, возле озера, где фашисты расстреляли остатки карательной роты. Низенький холмик зарос бузиной.

А вот то место, где школа была. Сожгли немцы школу. Гарнизон вскоре был ликвидирован. Боялись фашисты этой деревни. Носа туда не совали.

Следом за Блонском пали гарнизоны в Бызьве и Сорокиной Горе. Солдаты полностью перешли на сторону партизан.

Побывали мы с Николаем Васильевичем и в тех местах, где землянки были, у высотки, с которой они вели огонь по колонне эсэсовцев, на полевом аэродроме. Отряд Козарова влился потом во вторую партизанскую бригаду, где Николай Васильевич был начальником политотдела.

Побродив по лесам и деревням, постояв у обелисков, повстречавшись со многими бывшими партизанами, мы незаметно приходим на Желчу, где была мельница.

– Ноги сами меня сюда тянут, – говорит Николай Васильевич. – Давай-ка отдохнем малость, костерок запалим на старой теплине…

Зачерпнув котелком в омуте воду, он вскипятил чай. Сидим молча, пьем…

А солнце скрылось уже за зубчатой стеной леса. Стало прохладнее. Просвистели над головой утки и упали где-то за камышами. Было слышно, как за рекой, на ферме, смеялись доярки и позвякивали бидонами. Стреноженные кони допрыгали до омута и встали как вкопанные, к чему-то прислушиваясь. Я заговорил о том, что мельница – место особенное, Минковские – герои и надо бы как-то увековечить все это, камень хотя бы поставить, надпись выбить…

– Обыкновенные они… – печально говорит Николай Васильевич. – Таких семей, как Минковские, тысячи. Их фамилии на обелисках по селам обозначены. Никто не забыт… И Минковские значатся в Гвоздно. А что касается мест особенных, так они на каждом километре есть. Весь наш район, считай, памятник. Народ в сердце своем хранит все это. Хранит и никогда не забудет… Никогда…

Он подбросил в костер хворосту, и пламя озарило его обветренное лицо с плотно сжатыми губами.

РЖАНОЙ ХЛЕБ

Я хорошо помню, как впервые почувствовал землю. Было это давно, в детстве. Стояло тогда жаркое лето. Мы с Витькой Страховым пошли в лес за ягодами. Бродили целый день, устали и проголодались. Витька остался с пастухами у реки, а я покатил к дому один…

Ломоть черного теплого хлеба и теплая земля под босыми ногами – это идет у меня из детства. Это я всегда чувствую и помню. Земля и хлеб – они всегда вместе…

Недалеко от нашего села, за большаком Горький – Арзамас, есть Матренин бугор. Мы тут всегда отдыхали после дальней дороги. И я решил посидеть немного, глотнуть студеной водички из родника, который бил внизу, в лопухах. Солнце уже перевалило к закату, но жар его не угас, бугор так прогрелся, такие вкусные запахи шли от него, что, мне захотелось прилечь. Я повалился грудью, раскинул руки и почувствовал землю. Именно почувствовал, как чувствуют ласковое тепло родного человека. Мне показалось тогда, что земля живая, что там, в глубине, стучит ее огромное сердце. Я понял, почему люди так сильно любят землю. Я увидел улыбку отца, когда он, вскапывая огород лопатой, положил на ладонь темно-серый комочек и говорил, любуясь им:

– Эх, хороша нынче земелька… Дождички в самый раз ее подкормили… Не земля, а чудо!

Брал землю в руки и наш колхозный председатель дядя Саша Лощилов. И тоже говорил разные одобрительные слова. Хвалил за землю и ругал, скошал трудодни и выдавал премии. А мы, мальчишки, бегали по земле босиком и не знали, что она чудо. Да и знать, наверное, особо-то не надо было. Все величайшее и самое необходимое для жизни почти не замечается: воздух, вода, солнце. Так же и земля. И самое бытие наше. Это же естественно. Но только до тех пор, пока земля, вода, воздух не начнут стонать от боли. Когда природу и основу ее – землю начинают обижать насильственно. Хотят взять от нее много, ничего не давая взамен. Грубо издеваются над ней, полагая, видимо, что она все выдержит…

Бытовало мнение, что земли у нас видимо-невидимо. Некоторые и сейчас так считают. И губят плодородную почву огромными площадями. Мне не раз приходилось видеть это…

Два старинных костромских села, Борисоглебское и Завражье, находятся на юге области, недалеко от Волги. Старики говорят, что раньше от села к селу шла обычная дорога, по которой ездили в основном на телегах. А рядом с колеей проходила еще узкая пешеходная тропочка, и все это вместе занимало метра четыре в ширину. По обе стороны тянулось поле, и летом, перед жатвой, тяжелые колосья ржи ласково касались рук пешеходов…

А лет пятнадцать назад я насчитал тут шесть или семь дорог, одну рядом с другой, разбитых, погибельных. И совсем уж расстроили меня эти места в последний приезд. Пыла вторая половина апреля, снег весь растаял, и над полями, в чистой небесной лазури, неумолкаемо звенели жаворонки. Но не радовала, не ложилась на душу эта весенняя благодать. И потому не радовала, что путь, на который мы ступили, весь этот лежащий впереди лик земной был обезображен, исхлестан следами тракторных гусениц, скатами машин и самосвалов, глубокими колдобинами с мутной застоявшейся водой. Я не мог разобрать, какая тут из десятка дорог, занимающих полосу метров в двести, не меньше, считается главной. Это была сплошная рана на теле земли, на плодородной ее почве, безжалостно примятой вместе со стебельками озимой пшеницы…

– Это сколько же тут земли погублено?

– А вот считай, – сказал мне попутчик, знакомый учитель из Завражья. – От села до села километров десять. Вот и множь. Язык не поворачивается цифру называть…

Земля родная… Нет ей цены. Она основа основ всех богатств державных, сама жизнь и сила наша. Она поит, кормит и одевает нас. Есть ленинское крылатое выражение: «Берегите землю как зеницу ока». В ученых книжках я вычитал: сто лет надо, чтобы образовалась на земле плодородная пленка всего в сантиметр толщиной. Почти невозможно на значительных площадях заново создать почву со всеми ее сложными, многообразными свойствами. Владеть землей – это мечта крестьянских поколений. Из-за небольшой межи в старину дрались кольями. У бедных людей земли никогда не хватало, делили ее по едокам. Мне с первого класса запомнилась картинка из какой-то книжки: бредут по пыльному тракту мужики, женщины и дети, кто в лаптях, кто босой, лица худые и страшные, за плечами пустые котомки…

– Безземельные это, – пояснила мать. – Земельки им, бедным, вишь, не нарезали, хуже нищих они…

Таких безземельных людей и сейчас еще ходит немало по странам, где властвует капитал. И только у нас совершено великое деяние – вся земля отдана народу. Бесплатно, на вечные времена. Мы так привыкли к этому, что порой недостаточно ценим такое огромнейшее благо. А есть и такие люди, которые губят землю, не берегут ее. Они легко могут залить мазутом луговину, где пчелы собирают мед, проехать на грузовике по картофельным бороздам.

– А чего особенного? – нахраписто оправдываются они, когда их уличают. – Жалко, что ли, земли-то? Вон ее сколько!

Да, земли в нашей стране немало. Но и не так много, чтобы ее превращать в мертвую грязь. А сколько ее уходит под застройки городов, автострад, газопроводов, электролиний, промышленных комплексов? Ученые утверждают, что каждый час исчезает из урожайного оборота шесть гектаров земли. Если это правда, то цифра настораживает, заставляет задуматься…

Мне нравится Российское Нечерноземье, и я бываю здесь чаще, чем в других краях. Земли тут почти повсюду бедные: супеси, подзолы, суглинки. И поля небольшие по размерам, «пятачки» среди лесов и кустарников, где на мощной технике не разгуляешься. Да и подзапущены они были в свое время порядком, в пасынках долго ходили.

Сейчас Нечерноземье заметно меняет свой облик. Пришла сюда новая техника, строят много, земли улучшаются, урожаи повысились. А передовые талантливые председатели колхозов, такие, как Иван Антонович Денисенков из Смоленщины, Леонид Михайлович Малков из Костромской области, эти вообще доказали, что и здешние почвы, если их в хороших руках держать, могут досыта кормить крупные окрестные города хлебом и мясом, овощами и фруктами. И в дожди и в засуху собирают они за тридцать, а то и за сорок центнеров зерна с гектара, скот у них всегда упитан, надои молока высокие. Проезжаешь, бывало, их полями, и сердце радуется: чистота кругом, пшеница густая и ровная, в кукурузе прятаться можно, клевера – загляденье, льны, как море, переливаются. А к соседям заскочишь – ругаться хочется. Рядом, через дорогу, а как будто планета иная: не поймешь, что и посеяно на участке, не то горох с овсом, не то сурепка с молочаем…

– Надо вставать пораньше да болтать поменьше! – ответил как-то на мое удивление запущенностью полей Леонид Михайлович Малков. – Надо, понимаешь ли, земле больше кланяться, спины не жалеть…

Я заметил, что Малков частенько произносит эту свою излюбленную фразу: «Земле больше кланяться». В ней заложена вся мудрость крестьянская: с земли все дела начинай. Земля, которая кормит – главная земля. О ней – первая забота. Но и о той, которая просто земля, природа с лесами и лугами, заботиться надо не меньше. Бесполезной земли не бывает, она вся – бесценное наше достояние…

Пустующие или запущенные земли, поля, где сорняков больше, чем злаков, удручают, камнем ложатся на душу, сердце сжимается от боли при виде их. И страшно, если к этому привыкают. А такое еще можно встретить нередко! Гниющая солома у обочины, рассыпанное на дороге зерно, луговина, где давно уже не растет трава, лопухи и крапива на месте снесенных деревень. Видят это люди и проходят мимо. Не возмущаются, не стучат кулаками по председательскому столу, не бегут сами, чтобы поскорее убрать, обработать, пустить в дело. Равнодушие к земле, к плодам ее, к извечной святости этой только там пускает корни, где нет хозяйственного порядка, где запущена дисциплина, воспитательная работа. Настоящий крестьянин не заснет, зная, что пахать пора, что хлеб осыпается, сено не убрано, навоз под яровые не вывезен. Он торопится в поле, не спрашивая, сколько ему за работу заплатят, какие надбавки будут, проценты. Земля его из дому гонит, зов ее неистребимый. И хорошо, когда этот зов поселяется в душу ребенка и живет там до глубокой старости.

– Землю, ее ведь, милую, не обманешь, – вспоминаются мне мысли Малкова. – Пытались обмануть некоторые да от нее же, от земли самой, по шапке получили. Она крепко наказывает. Зубы на полку, как говорится, положишь, если поле обидишь. Натерпелся я в свое время от этих бойких ребят, которые окриком хотели кукурузу вырастить, клевера сводили, учили курицу, как надо яйца нести, а сами ячмень от пшеницы отличить не могли. Слава богу, что теперь не в чести на селе такое командирство. Мы, колхозники, на земле живем, с нас и спрос за урожаи. Мы не допустим, чтобы земля холостой гуляла…

Он-то не допустит, это уж точно. А другие руководители пока допускают. «Холостых» земель еще немало наберется по российским селам. Далеко не каждая сотка служит для питания человека. А ведь любой, самый бросовый участок можно обиходить, как это сделали дачники, рабочие с заводов, пенсионеры. На пустырях они вырастили сады, работают там выходными днями вместе с детьми. Ребята с малых лет приучаются с труду, учатся понимать и любить природу. Земля, она ведь не только кормилица, она и воспитатель…

Немало еще случаев у нас, когда землю улучшают ради галочки, бездушно. Этот грешок водится, к примеру, за некоторыми мелиораторами. В целом они работают, конечно, хорошо, но бывает, так иной участок «улучшат», что после них не растет ничего. А участок уже оприходован, включен в число полезных гектаров.

Под Смоленском есть совхоз «Рябиновая поляна». Я как-то заехал туда, чтобы посмотреть на производство разных приправ, которых почти не найдешь ни в одной столовой, и в первую очередь хрена. За цехами, в низинке, увидел я какие-то возделанные квадраты земли.

– А там что растет? Какая культура?

– Клюква, – отвечает директор. – Искусственно клюкву разводим. На нее сейчас большой спрос. Трудно, знаете ли, поддается выведению…

– Но позвольте?! Среди болот искусственно выращивать клюкву? Это же…

– Были болота да сплыли. Надо было мелиораторам оставить островок. Хотя бы для клюквы…

Может быть, и нет ничего особенного, что клюкву выращивают искусственно. Ведь где-то это делают. И, наверное, там делают, где она плохо растет в естественных условиях или ее очень мало. А тут, в центре Нечерноземья, рядом с «болотными» псковскими краями, не очень-то это звучит. С умом надо мелиорацию проводить, на природу оглядываться, на местный уклад жизни, на историю. А то копейку выгадаем, а рубль потеряем. Немало у нас денег закопано по разным российским низинам. Лежат они уже не один год, а всходы от них хилые. Видел я подобное в знаменитой Мещере, например, на Оке, на северо-западе…

Фактов, когда к земле относятся нерадиво и просто губят ее, сколько угодно. Но вот не припомню я случая, чтобы кого-то наказали именно за землю, за неправильное использование ее. Часто наказывают руководителей хозяйств за низкие урожаи, надои, привесы, настриги, но вот чтобы за землю, за порчу ее – что-то не слыхать…

Мне всегда казалось, что в Подмосковье, в этих густо заселенных местах, «гуляющей» земли не встретишь. И ошибся. Есть «гуляющие» земли. Целые многогектарные площади. У поселка Хлебниково, от канала Москва – Волга идет большой залив. Так вот весь левый берег залива отличные пустующие луговины. Какие травы вымахивают здесь к середине лета! Сколько можно было бы сена заготовить! Не стал бы я заводить речь об этом береге, если бы он был просто берег. Дело в том, что раньше здесь сенокосы были, выкашивался каждый бугорок. А сейчас пропадает трава. Стоит до августа месяца, поджидая хозяев, и увядает на корню. Сами собой приходят на ум некрасовские строки, когда проходишь берегом Хлебниковского залива:

 
Только не сжата полоска одна,
Грустную думу наводит она…
 

Да если бы один этот берег пустовал, а то ведь и дальше по возвышенности тянется огромный пустырь, густо заросший полынью, конским щавелем и вообще разной травяной непролазью. Когда-то здесь ссыпали землю, вынутую, должно быть, при рытье канала да так и оставили ее неровными кучками…

– Какая равнина пропадает, – сказал я как-то пожилому рыбаку, который рядом со мной забросил удочку. – Неужели нельзя окультурить этот пустырь?

– Отчего же нельзя? Очень даже можно, – живо откликнулся рыбак. – Пригони пару бульдозеров, разровняй, и вот тебе поле. Можно сады здесь разбить, а можно и под луг оставить. Сей клевер или люцерну – на целую ферму кормов хватит…

– А если под дачи отдать? Под участки рабочим с завода?

– Тоже неплохо. Земелька сразу же на людские руки откликнется…

– А раньше, что тут было?

– С того краю, что поближе к деревне, коров пасли, а с этой стороны луга шли. Бывало, с десяток стогов тут стояло. А сенцо какое! Хоть в чай заваривай…

Этот пустырь у Хлебникова я часто вспоминаю. Как только зайдет где речь о халатном отношении к земле, так сразу же и встает перед глазами это бурьянное поле. Чье оно? Кто у него хозяин? Неужели местные власти не видят и не понимают, какой урон наносит этот пустующий клин? И не только материально, а больше нравственно, морально. Тысячи людей отдыхают у залива, в том числе и дети, и все видят заброшенную обиженную землю, сочные густые травы, которые никто не косит…

Конечно, совсем не обязательно распахивать каждый клочок неудоби. Земля в любом виде прекрасна и приносит какую-то пользу. Но там, где она обработанная, кормить может, пусть кормит…

В Целиноградской области возили меня в те места, где специально оставлен участок дикой степи. Ехали мы долго. И по обеим сторонам дороги стояли поспевающие хлеба. Десятки километров сплошных хлебов. Непередаваемое зрелище! И вдруг хлеба кончились. Не было дальше и дороги, она обрывалась у глубокой межи.

– Теперь только пешком можно, – сказал секретарь райкома. – На машине туда нельзя. Раньше ездили, а сейчас душа противится: святое место там…

Целинную казахскую степь я видел впервые. До самого горизонта тянулась широкая равнина, местами кочковатая, дернистая, с белыми метелками какой-то суховатой травы. Нога мягко пружинила, и я ступал осторожно. То и дело взлетали птицы, кружились над нами, выказывая свое недовольство. Может, где-то вблизи были у них гнезда или просто не хотели они чужого присутствия. Слева забелело небольшое круглое озерцо, окаймленное редкими камышинками. Птиц здесь было еще больше. И вообще вся степь, как только я пригляделся и прислушался, дышала, щебетала и стрекотала жизнью. И шел от травы легкий чистый запах, вернее, здоровый дух, который как бы одновременно бодрил и успокаивал. Хотелось посидеть тут или полежать. Представились косяки коней, когда-то бродившие по этим бедным подсушенным травам, скромные юрты казахов…

– И такая степь везде была? – спросил я, оглядывая окрестности.

– На тысячи верст… Равнина, ковыль, редкое озеро, овражек с ручейком, и опять равнина…

– Жалко немножко…

– Чего жалко?

– Степь, конечно… Живое существо, природа…

– И нам было жалко сначала… А хлеб? Хлеба очень много нужно. Вон как красиво колышется хлебная нива. Степь не в обиде, она же человеку служит…

Земля родная… Во все времена года и повсюду привлекает она неповторимой красотой своей. Всегда на ней легко и покойно. И весной, когда шумят по оврагам полые воды, летят в поднебесье косяки журавлей, цветут яблони, зеленеют на полях всходы. И в пору жаркого лета, когда можно пройтись босиком по мягкой душистой мураве, подышать ароматами подсыхающего сена. А в июльские ночи начинают ходить по полям беззвучные зарницы, вспыхивает и гаснет над поспевающими хлебами розоватое яркое пламя. Тут вскоре и сады поспевают, и уже другими красками, другими запахами манит земля. Леса задумчиво вспыхивают золотом, багрово рдеют по опушкам рябины. И вот уже легла на поля первая пороша, петли заячьих следов повели к стогам и ометам, из полыньи на речке, где берут воду для бани, целый день идет пар…