Текст книги "Ржаной хлеб"

Автор книги: Юрий Грибов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

«Ух, и ученая у нас Альбина, молодец, девка», – думает Тамара Николаевна и слушает, подтверждает, что да, не будет пуда. Ей приятно, что заведующая при чужих людях так тепло говорит о ней.

Впритык с Затрутиной коровы Елены Васильевны Воронцовой. Затрутина и Воронцова соревнуются, а потому и помогают друг другу. Елена Васильевна что-нибудь спросит, и соседка тут же идет к ней. Иногда они и просто так, по-житейски перебрасываются словами. Это их не отвлекает, они опытные, да и коровы привыкли к подобным беседам. Елена Васильевна сегодня улыбчивая, все подшучивает.

– Ты чевой-то, – косится на подругу Затрутина. – Али пряником тебя кто одарил?

– Ножонками уж ходит, два раза с кровати упал. Ножонки-то так и пружинят, так и пружинят…

Затрутина без пояснений знает, о чем речь. Ножонки пружинят у Сереги, у внука Лениного. Сашка, сынок Воронцовой, в Горьком в институте учится, вот молодые и подкинули бабке в деревню парнишку: воспитывай, нянчись. В прошлом году Елена Васильевна почти в одном месяце две свадьбы справила: Сашку оженили и Татьяну, дочку, просватала. Громкие были свадьбы, веселые. Все свои сбережения на такие торжества Елена Васильевна ухнула: не жалко, пусть дети помнят. Она еще заработает. По двести рублей в месяц дояркам в колхозе платят. Такие деньги в городе не так-то легко добыть.

– Татьяна-то не ждет потомства? – спрашивает Затрутина, вынимая из-под Синички аппарат. – А то, чай, скучно одному-то Сереге пружинить ногами.

– Это у них не заржавеет, милая, летом в гости метят, так привезут. Ты глянь-ко сюда, Тамара, не пойму, что у Катушки с выменем.

Но тут подошла Альбина, склонилась над коровой, сама потрогала, помяла пальцами и, обнаружив кровь в сосках, спросила строго:

– Аппарат не передержала?

– Да что ты!

– Надо ветврачу показать, – Альбина записала в тетрадь Катушку и зашагала в другой конец двора, к Вере Фунтиковой и Антонине Школиной. Им надо напомнить, чтобы не забыли выгнать нужных коров на прогулку, чтобы присмотрели за животными – это один из элементов борьбы с яловостью. От доярки многое зависит. Не уследи, проморгай, упусти время, и останется корова без теленка, а значит, и без молока. На первой Тетеринской ферме, которой руководит Альбина, стельность коров доведена до девяноста четырех процентов. При искусственном осеменении это неплохо. Но надо сделать так, чтобы сто процентов было, как на Путятинской ферме. Вот у них и молочко рекой течет. Что зимой, что летом. Альбину немного утешает, что второй Тетеринский двор идет ниже первого. Но ведь там много первотелок и заведует фермой молодой еще парень Александр Кучин, заканчивающий в этом году институт.

– Тоня! Школина! Где ты? – зовет Альбина. – У тебя четыре коровы сегодня на прогулку, не забыла?

Теленок, стоящий в деревянной клетке, потянулся мордочкой и схватил Альбинин рукав. Она шлепнула его по лбу, потрепала по шее:

– У, пучеглазый! Вырос уже, вырос, завтра сдадим тебя…

До двадцати дней за телятами ухаживает доярка, а потом их отправляют в соседний двор, к сестрам Земсковым, Марии и Елене. Они и доводят телят до нужного веса, вдвоем управляясь с большим стадом.

После каждой вечерней дойки Альбина проводит короткую «летучку». Каждая доярка знает, сколько она надоила за день. На каждую доярку заведен лицевой счет, который вывешен на видном месте. В лицевом счете все данные: обязательство, план, прошлогодний уровень, надой за месяц. Помимо этого Альбина ведет еще одну «бухгалтерию». Величиной с географическую карту висит у нее на стене лист с графами каждого дня, с плюсами и минусами. Причем минусы подчеркиваются красным карандашом. Вот из-за этой «бухгалтерии» иной раз разгораются такие споры, что хоть уши затыкай. Шалыгин как-то поприсутствовал на «летучке», послушал и сказал, уходя:

– Если на пленку заснять вас, то вот оно, готовое кино. Вставляй куда надо и показывай по телевизору. Против таких летучек не возражаю, но потише, бабоньки, потише, в соревновании визгливость не обязательна…

Сегодня Альбина помимо доярок собрала весь «кворум»: и сторожей, и возчиков, слесаря, электрика – молоко от всех зависит. Надо, чтобы все подтянулись перед приездом бригады из «Родины».

– Сегодня мы идем с плюсом в сто три килограмма, – сказала Альбина, прокашливаясь. – Первое место у Школиной Антонины, второе – у Тамары Николаевны, третье – у Руфимы Коротковой.

– Молодец, Руфа, обходи Антонину-то, обходи! – выкрикнул сторож Иванов.

– Иван Алексеич, не перебивай! – стукнула кулачком по столу Альбина. – Руфима позавчера с минусом шла. А от тебя, Иван Алексеевич, между прочим, опять попахивает. Это безобразие! Мне Шалыгин уже замечание сделал. Еще раз увижу – вопрос поставлю!

Иванов нахлобучивает шапку и двигается к печке. А заведующая продолжает:

– Позавчера у нас и Фунтикова с минусом шла, и Ларина. И сегодня у Лариной минус. Школина надоила от своей группы двести тридцать один килограмм, а ты, Павлина, только сто пятьдесят пять…

– А клевер-то какой? Мне всех хуже достался! – возражает Павлина. – И барда холодная была!

– Барду сливал горячей, – поясняет возчик. – Опаздывать не надо, барышня.

– И транспортер этот, – продолжает Павлина, не обращая внимания на возчика, – медленно идет транспортер-то. Пока ко мне силос поступит, Веркины коровы тут хамок да там хамок схватят. Десять кило полагается, а глядь, уже нет кила…

– Хамок! Кило у ней мои коровы съели! – вскакивает Вера Фунтикова. – Что-то вон Воронцова не жалуется на Тамару Николаевну. А клевер, верно, и мне попался – будылья одни.

– И силос пополам с кошенкой был, с рожью!

– А солома отчего черная? Эй вы, возчики?

– От барды-то пахнет сургучом! Моя Фимка морду отворотила!

– И свет гас два раза!

Все доярки говорили разом, не слушая одна другую. Альбина помалкивала, перелистывая тетрадь. Она знала, что шум так же внезапно оборвется, как и начался. Пусть выговорятся, поспорят. В этом рождается истина. В чем-то возчики виноваты, слесаря, электрики, в чем-то сами доярки. Важно докопаться до истины, проанализировать каждую мелочь, чтобы не повторять вчерашних ошибок. И конкретных виновников найти. Поддержать передовиков, отметить их, помочь отстающим, новое подсказать – в этом и есть закон соревнования, его сердцевина. Все доярки в общем-то славные женщины, великие труженицы. И все они матери. У каждой семья, домашние заботы. Ферма хоть и механизированная, но еще тяжеловато работать. Барду надо ведрами носить. И фляги тяжелые. И целый день на ногах. В половине пятого уже утренняя дойка начинается. Значит, вставать надо в половине четвертого, а то и в три. И каждый день так, за исключением выходных. И в Новый год, и Первого мая – всегда. Корову надо доить, она ждать не может. Доить надо три или раза два в день. Двукратной дойки пока в районе нет. Но скоро будет. Построят новые комплексы – и будет. И у них на ферме месяца через три доярка начнет обслуживать уже не тридцать, а пятьдесят коров. Потом и до ста коров доведут. Уже ведутся работы, вводится дополнительная механизация. А пока приходится так управляться. Всюду требуют молоко. Очень много надо молока людям. И в деревне, и в городах. Молоко – это жизнь, самый лучший продукт на земле. И дается оно нелегко: ранние морщины на лицах доярок, задубелая кожа на руках, седые волосы. Но они хоть и кричат вот, ругаются, а дело свое любят. Ни одна не хочет идти в полеводство. Павлине Лариной предлагали, так она ни в какую. Не хочет и Вера Фунтикова, хотя у ней девятимесячный ребенок, а всех детей пятеро да еще две престарелые бабки.

– Твоя Айда, Вера Степановна, сегодня двадцать три килограмма дала, – говорит Альбина. – И Лора за пуд перевалила, Разведка…

– Айда-то болела у меня, – у Фунтиковой на щеках румянец от похвалы, – я до двадцати пяти ее буду доводить, она даст, тугодойная только…

– Я сегодня заметила, – продолжает Альбина, – что некоторых первых струй перед аппаратом не сдаивают. Нельзя так. И в стеклышко смотровое не все заглядывают. Молоко уже не идет, а аппарат работает. Это вредно. А недодержка тоже плохо, испортите корову, запустится она раньше времени. Я фамилий называть пока не буду, но учтите. Из «Родины» приедут, они и на нашу технологию обратят внимание, на нашу грамотность и культуру…

Я вышел, чтобы осмотреть телятник и вторую ферму, а когда вернулся, в красном уголке никого уже не было. Только сторожиха Раиса Всеволодовна Школина сидела у окошка и заводила будильник.

– Каждые два часа подкручиваю, – улыбнулась она. – С ним веселее ночью-то. Ведь всю ночь не присядешь, а он и подгоняет еще. Навоз убирать надо да поглядывать за коровами-то…

– А что? Бывает…

– Да все, милый, бывает. В воскресенье, в четвертом часу утра, подхожу вон в левый угол-то, где коровы Тамары Николаевны стоят, и вижу: одна, Милка, кажется, двадцать семь литров дает, перекрутилась на цепи-то и лежит, пена изо рта. Я так и обомлела. Попробовала – не поднять мне одной-то. Побежала на вторую ферму, там Саша Романычев был, вдвоем и управились. Пол пришлось выламывать, чтобы цепь-то ослабла. Да мало ли чего бывает, сотни коров на тебе. Вдруг пожар или стихия какая. Ночной сторож – это только название. У нас ответственность побольше, чем у доярок. Председатель сам сторожей-то подбирает. Я вот член правления и член народного контроля…

В коридоре раздались голоса, звон чего-то стеклянного.

– Это Руфима Короткова с Тамарой Николаевной. Все уже дома, а они еще с коровами. За фершалом ходили, прямо из кино его вытащили: осматривай, и никаких, лечи скорее. У той и у другой по две коровенки что-то приболели, на ночь им надо уколы делать, а фершал не торопится, вот они его и привели. Заботятся. Не хотят, чтобы надои-то снизились. Соревнование, как мой будильник, так всех и подгоняет. Такого соревнования еще никогда не было. Прямо до драки. У нас и мальчишки-то в деревне знают, какая доярка впереди идет. А теперь вот с этой «Родиной». Как уполномоченных из самой Москвы ждут лавровских-то. Кто кого – всем интересно. Наши доярки молодцы, старательные. А в Путятине еще лучше. Некоторые из наших только за три тысячи литров перевалили, а у них у всех больше пяти тысяч. А Дарья Шалина почти шесть тысяч надоила. За ней, кажется, Капустина Нина идет, Альбина Мазаева. Мы у них учимся, а они у нас кое-что полезное перенимают…

Было уже темно, когда я вышел на улицу. Чистые и крупные мартовские звезды пульсировали по всему небу. Заметно и быстро морозило. Воздух был колюч и ощутим в горле. От ледяных пленочек, схвативших лужицы, бодро пахло свежестью. На той стороне поймы, как раз напротив Лаврова, красными огнями горела телевизионная промежуточная вышка. И откуда-то снизу, от реки, доносилась песня. Это, наверное, девушки возвращались из кино.

В Путятино мы собирались вместе с секретарем парткома Григорием Николаевичем Матвеевым. Он планировал провести там беседу с доярками, но планы у него изменились.

– Я завтра там побываю, – сказал Матвеев. – А сейчас с утра пораньше партийное бюро хотим провести. Вроде персонального дела, понимаешь… Какие только штуки жизнь не выкидывает и как неожиданно порой человек раскрывается! Инструктор из района приехал, культурненько нажимчик делает, чтобы одному нашему кандидату в члены партии порядком всыпать, чтобы наподобие морального разложения пристегнуть. Якобы, мол, он семью разбил, двух детей обездолил. Он холостяк, молодой, полюбил женщину замужнюю, с двумя детьми. Она последнее время и не жила с мужем-то, он бил ее, издевался. Потом она официально развелась. Он ушел, уверенный, что она теперь пропадет без него: двое все-таки на руках, кому такая нужна. А она вот нужна оказалась. Бывший муж-то увидел, что она с другим в контактах, заело, видно, его, он взял да жалобу и накатал в горком. И она тоже написала. Из горкома жалобы к нам: разберитесь. И вот перед самым бюро заходит ко мне тот молодой-то и бух на стол свидетельство о браке: расписались. Час назад расписались. Вот и кому нужна с двумя. Если хорошая, то и с тремя нужна. Видите, как повернулось? Где же тут моральное разложение? Вот и думаю, какой настрой дать, куда коммунистов нацелить?..

Матвеев секретарем парткома недавно и не любит разные аморальные дела, не привык еще, не обтесался. Он лучше все фермы обойдет, побывает в самых дальних бригадах.

– Так что прошу извинения, – говорит он мне. – Вас там Ульяна Александровна Базина встретит. Она, кстати, в Путятине и живет…

От Тетеринского до Путятина – рукой подать. Перевалишь бугор, и вот она, обсаженная ветлами небольшая деревня. Я бывал здесь и раньше. Шел вот этой же полевой дорогой. Только тогда была осень. Стояли над кюветами березки, сыпали золотыми листьями. Огромными полотенцами спускались с холмов разостланные льны. Дым тянулся с картофельных полей. Там работали студенты, жгли сухую ботву, носили на повозки тяжелые корзины. А над Солоницей, над ее темной холодной водой, тянулись черной сеткой грачи…

Привлекательны здешние места в любую пору года. Трогают они простотой и скромностью. Нет тут ни густых лесов, ни обширных озер. Кругом увалы, узкие тропки по косогорам, выбитые скотиной, жидкие осинники между клеверищами, овраги, заросшие разной непролазью, черемухами и волчьей ягодой, где даже днем заливаются соловьи.

Скромностью и сердечной добротой отличаются здесь и люди. Заходи в каждый дом, и в каждом доме, пожалуй, вся история нашего колхозного строя, образец любви к родной земле, к труду крестьянскому, особенно к животноводству. Целыми семьями работают здесь на ферме, пасут скот, ухаживают за телятами. Если в Тетеринском все мальчишки знают, сколько молока доярки надаивают, на каком месте их бригада, то в Путятине все это возведено в двойную степень. Были случаи, когда мужья доярок буквально за грудки брали друг друга из-за клочка сена, из-за литра молока.

– Ты, рыжий, коровок своей Дарьи отдельно, говорят, пасешь, травку получше им выбираешь, – наскочили как-то на пастуха Александра Александровича Шалина, или Сан Саныча – так зовут его в деревне – соседние мужики.

– Вранье это! – отпирается Сан Саныч. – Потапов вон свидетель, мы вместе пасем. А вы, голубчики, зачем три ведра барды-то отлили из бака, а? А горушку за банями кто выкосил? Вику с овсом кто в зеленку добавил? Молчите? Разойдись! Я вот сейчас…

Сан Саныч раскручивает над головой кнут, оглушительно хлопает им и идет дальше.

Шалыгин с Матвеевым проводили в Путятино бригадную беседу, попросили мужиков, не имеющих отношения к животноводству, к коровам не лезть, женам не мешать, а заведующей фермой Марии Бугровой и партгрупоргу Жене Гавриловой наказали, чтобы посторонних от кормушек гнали в шею.

– Вывешены сводки надоев, вот их обсуждайте, – раздражался Шалыгин. – Болельщики ведь не лезут на футбольное поле, правда? Помогать женам разрешаю, это можно. Поднести, отнести – это пожалуйста, а конфликтов чтобы никаких…

Дояркам и Путятине вся родня помогает. Возле кормокухни я встретил двух девчушек. Они несли по ведру теплой воды. Люся и Нина Потаповы, одна в восьмом классе учится, вторая – в пятом.

– Мама у нас подменная доярка, – сказала Люся. – Она Альбину Федоровну Мазаеву сейчас заменяет. Мы помогаем маме болтушку замешивать. Мы и доить умеем…

Альбина Мазаева поехала в Галич сдавать последние экзамены. Она заочно заканчивает сельскохозяйственный техникум. Мазаева молодая еще, а стаж у нее в животноводстве большой: с тринадцати лет в доярках. Как встала вместо больной матери, так и работает бессменно. За седьмую пятилетку получила она орден Трудового Красного Знамени, а за восьмую – орден Ленина, была делегатом XXIV съезда партии. У Али Мазаевой две дочки, муж ее колхозный слесарь по газовым установкам. Любят Алю в деревне и ценят, даже старики и старухи здороваются с ней первыми: не каждому такая честь. В деревне языком да красивыми глазами уважения не приобретешь, в делах надо себя показать. Еще в декабре прошлого года, почти на месяц раньше запланированного, Мазаева, как и все ее подруги по ферме, перевалила пятитысячный рубеж по молоку. Большие обязательства у нее и на тот год. Слово свое она всегда держит.

Люся и Нина Потаповы показали мне ее коров. Красавицы, одна к одной, ухоженные, гладкие. И все стадо такое. Приехали как-то из Костромы, из областного центра, пять человек скот осматривать. И вдруг один возмутился, увидев лежащую корову, а под ней крупного розового поросенка.

– Безобразие! Элитное стадо – и вдруг свиньи! Кто пустил? Кто разрешил?

– Что там такое? – подскочила доярка Женя Гаврилова.

– Поросенок! Вон лежит поросенок!

– Извините, товарищ, это вымя, коровье вымя, а не поросенок…

– Такое большое?.. Удивительно!

Рассказывая сейчас про поросенка, Женя Гаврилова заливается со смеху, в который раз уже в сценах изображает тот случай. Покатываются, держатся за бока и Дарья Шалина, Нина и Валя Капустины, заведующая фермой Мария Бугрова. Они закончили дойку и собрались в красном уголке, чтобы подвести итоги. Красный уголок маленький, в углу стоит телевизор, на стенке зеркало, а под ним кумачовый вымпел и газетная вырезка с песней «Ах, Наташа». Как и на Тетеринской ферме, здесь ждут гостей из «Родины». Партгрупорг Женя Гаврилова посылает Люсю Потапову за Вениамином. Вениамин Александрович – это муж Жени, он ухаживает за телятами, состоит в партийной группе при ферме. Пока все в сборе, надо договориться о воскреснике, поработать в день отдыха, почистить возле фермы, навести порядок в телятнике, в молочном отделении, в кормокухне. А то, чего доброго, опередят их тетеринцы. Они по всем показателям наступают на пятки. Вчера жирность молока у них была выше. Учет они лучше ведут.

– Коли надо, так и в воскресенье поработаем, – говорит Нина Федоровна Капустина. – Все-то вместе быстро управимся…

Нина Федоровна кутается в серый пуховый платок, подпирает кулаком щеку. Ей что-то нездоровится сегодня, в ушах звон. Хотела съездить вчера в больницу, да передумала: а на кого коров оставить. Двое вот-вот отелиться должны, одну прогуливать надо. Ничего, поправлюсь, простыла, видно. Помогала возчику перевернутые сани сеном нагружать, вот и продуло на ветру.

– А ты малинки завари на ночь, – советует Валентина Капустина, сноха Нины Федоровны. – Есть ли малина-то? А то принесу…

Валя добрая женщина, работящая, по ферме третье место держит. Хорошую жену Саша себе выбрал. Нина Федоровна не отпускала сына, когда он с Валентиной расписался: оставайтесь, дом пустой, всем места хватит. Нет, захотели своей семьей жить. А оно и правильно. Дети должны жить отдельно, свой очаг создавать. Саша – электрик в колхозе, Валя доярка, дом свой – жить можно, всего у них в достатке. Двое ребятишек уже бегают: Ира и Коля, погодки. Мальчика в честь деда назвали, в честь мужа Нины Федоровны. Когда он родился, Валя Нине Федоровне записку из больницы прислала: «Назовем Николаем, так мы с Сашей решили»…

А Саша отца своего и не помнит. Ему и года не было, когда ушел отец на войну. Ушел девятнадцатилетним. И не вернулся. Так и остался теперь молодым в памяти односельчан. Висит у Нины Федоровны на стене карточка: Николай в кепке, в белой рубахе, на губах еле заметная виноватая улыбка. А она рядом с ним в платье с бантиком, глаза расширенные. Прямо у сельсовета на скамье снимались. В день свадьбы. Николай тогда выпил малость для храбрости, а она его отругала. Вот и получилась у него на карточке виноватая милая улыбочка. Эх, Коля, дедушка девятнадцатилетний. Не дожил. Не повидал ты своего внука. Ты и Сашку, сына своего, не успел понянчить. Как ты его стиснул тогда, как жадно прижимал к себе, словно отнимали у тебя мальчишку. Видно, сердце у тебя чувствовало, когда повезли вас к военкомату…

Нина Федоровна наливает нам чаю, ставит варенье в баночке. Мы давно уже пришли с фермы и слушаем ее рассказ…

Почти ровесница Нина Федоровна своему Николаю. Сначала он письма присылал, то из-под Киева, то от Курска. Нина бегала к своей родной сестре Зинаиде и читала вслух. Зинаида жила через дом. Ее Иван тоже был на войне. От него вестей не было, и сестры радовались хоть Колиному треугольнику, его простым словам, написанным химическим карандашом. Зинаида очень тосковала, прямо убивалась. У нее дочка была, Нина, ровесница Саше. Дети вместе и росли.

Однажды летом, сорок третий год уже был, за Ниной прибежали на ферму.

– Беги, сестра твоя умирает!

Влетела Нина в избу и видит: Сашка ее с девчонкой заходятся в плаче, а Зинаида лежит на сундуке, белая как мел, а в руке бумажка зажата. Серая шершавая бумажка, и на ней слова: «Героически погиб в атаке»…

Зинаида целую неделю не приходила в себя. А когда открыла глаза, сказать ничего не могла: ее разбил паралич.

– Ну, что же ты, Зинушка, – тормошила ее сестра, – скажи чего-нибудь. Ну, что тебе надо? Чего ты хочешь? Может, Иван-то еще и жив, всякое бывает на войне. Вон в Оголихине, говорят, после извещения письмо к одной из госпиталя пришло. Всякое бывает на войне…

Но Зина молчала. Только слезы катились из ее глаз. Она не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Приехал из Нерехты доктор. Худенький, на костыле, молча осмотрел Зинаиду, стал мыть руки.

– Доктор, яишенки, пожалуйста, – с мольбой и надеждой говорила Нина, – только из-под куры яйца. Огурчики вот…

– Оставь их себе, красавица, вам пригодятся, – вздохнул доктор. – Калека твоя сестра теперь, калека. Только чудо разве спасет ее. Ухаживать придется, кормить с ложечки. Может, забрать ее в лечебницу, таких забирают…

Никуда не отдала свою сестру Нина. Она заколотила досками ее избу и забрала весь скарб к себе. А Зинаиду перенесла вдвоем с соседкой на ватном одеяле, положила на свою кровать за перегородкой. И стали они жить: беспомощная Зинаида, две Нины, маленькая и большая, и Сашка. Как за дитем крохотным ходила Нина за сестрой. А ведь еще дети. Их кормить, поить надо. И самой двадцать лет с небольшим. Солдатка горемычная. Прибежит с работы, сменит белье под сестрой, перевернет ее на другой бок, чтобы пролежней не было, и принимается за стирку, ужин готовит. Сначала Зинаиду кормила, а потом и сама с ребятами ела. Подложит под нее три подушки, сядет рядом и, придерживая ее поседевшую слабую голову, кормит молоком теплым, сухарями размокшими, творогом. Все слышит Зинаида, все видит, а языком шевельнуть, не может. Нина уже без слов понимать ее научилась. Погладит по волосам, скажет тихонько:

– Наши вчера Варшаву освободили. А от Николая так и нет ничего…

Потом Нина выпросила у учительницы несколько листов плотной крупной бумаги и стала писать на них разные слова: «пить», «воды», «молока», «супу». Когда она была на работе, ребята подносили листы к изголовью Зинаиды и по ее миганиям, которые они уже научились различать, подавали ей требуемое.

Двадцать девять лет было Зинаиде, а выглядела она старухой. Ночами Нина плакала, жалея сестру. Да и вестей от Николая так и не было. Вестей не было, а война уже кончилась. Нина не хотела верить, что он погиб. Но вот и победу отпраздновали, пришла осень, а письма или сообщения какого так и не было. Постепенно стали возвращаться фронтовики. Только не в Путятино. В Путятино никто не приходил. Сорок человек отправилось на войну из Путятина и ни один не вернулся. Все погибли. Погибли все сорок. На всех пришли документы. Не было только сообщения на сорок первого, на Николая. И не у кого расспросить о нем, не с кем поплакать…

Достала Нина четвертинку водки в Нерехте, курицу сварила и пошла в Новленское, в соседнюю деревню, к фронтовику израненному. Но тот ничего не слышал о Николае и не видел его.

– Эх, милая, – сказал фронтовик, – крепись. Война, гляди, что с нами сделала. Дай я тебя поцелую и за угощение и за то, что ждать так бойца умеешь…

И только в сорок седьмом году, как раз в сенокос, пришло из штаба, из Москвы, сообщение. Нина с бабами докашивала луговинку у реки и смотрит, Сашка ее бежит, личико взволнованное. Семь лет ему тогда было. Встал он у копешки и говорит:

– Не реви, мама, не надо, папка без вести пропал…

Замуж Нина так и не вышла, хотя и сватались к ней из многих деревень. Зинаида была на руках, ребята. Потом так все сложилось, что семья уже выросла: сестры Аня и Катя оставили ей своих детей. Катя с мужем в городе учились, жили в общежитии и Галю с Любой привезли. Аня заболела в Ленинграде, и Нина ее дочь Женю забрала себе. Что сделаешь, коли надо. А в деревне ребятам полегче…

Некогда было выходить Нине замуж, да и Николая она не могла забыть. Он ей все по ночам снился: то на повозке они едут от Солоницы на свежем сене, то сидят на скамейке у сельсовета, и фотограф, закрывшись черным покрывалом, нацеливает на них аппарат на треноге.

Зинаида пролежала безмолвной тринадцать лет и умерла у Нины на руках. Она долго и пристально посмотрела на сестру, вздохнула и закрыла глаза…

Мамой стала звать Зинина дочка свою тетку. А Нина Федоровна и была ей мамой: с малых лет вырастила. Вырастила и замуж выдала: все, как у людей. Если у Саши жена хорошая, то у Ниночки муж неплохой. Он плотник, а она штукатур. Сын у них, Володя, в первый класс пойдет. Бабку свою зовет мамой. Две мамы у парня, обе Нины. К бабке он больше льнет, потому что лет до пяти она нянчила его, и сейчас мальчишка постоянно бывает. В прошлое воскресенье пришел, показывает на фотографии в рамках, спрашивает:

– Мама, а это что за тетки?

– Это не тетки, касатик, а девушки. Они еще молоденькие. Практику проходили в колхозе, а у меня жили. Привыкли ко мне. Карточки, вишь, прислали, поздравляют на праздники. Хорошие девушки, теперь уж агрономы…

Много фотографий у Нины Федоровны, все стены увешаны: дальняя и ближняя родня, просто знакомые. Нет только с нее снимков, кроме той, единственной, что вместе с Николаем. Да еще вырезка из районной газеты приклеена: стоит Нина Федоровна со своей коровой Ракушкой, которая больше семи тысяч килограммов молока надаивает. Или фоторепортер так неумело снимал, или еще что, но получилось так, что симпатичная морда Ракушки заслоняет Нину Федоровну, скромно и робко вставшую где-то сзади. Вот и всегда она такая: все для других, для колхоза, а сама в тени, сзади где-то…

– Ну, еще чайку-то? – предлагает Нина Федоровна. – А может, капустки достать? Вилковой? Из кадушки?

Но мы уже напились. Напилась, раскраснелась и Нина Федоровна. Она еще совсем молодая, в темных волосах не видать седины, карие глаза излучают теплый душевный свет, на полной руке золотые часы. И не подумаешь, что столько перенесла она, оставшись солдатской вдовой в восемнадцать-девятнадцать лет. Она ли уж с больной сестрой нянчилась, стольких детей подняла, за пятьдесят километров пешком ходила, чтобы в Песочном за лук и творог семь стаканов соли выменять. Я смотрю на Нину Федоровну и вспоминаю слова ее подруги доярки Дарьи Шалиной:

– Наша Нина от доброты такая молодая, от работы. Она у нас, как святая…

Нина Федоровна соревнуется с Дарьей. Дарья Ивановна сейчас по общему надою от всех коров литров на тридцать обогнала Капустину. Но это ненадолго. Хотя кто его знает. Дарья боевая, ухватистая, как ракета, в гору идет.

Был я в гостях и у Дарьи Ивановны. Дом их второй с краю. Щитовой дом, новый, просторный. Но и семья у Дарьи большая. Муж ее, веселый Сан Саныч, лучший в области пастух. Дочь Галя с мужем Игорем и их двухгодовалая беленькая Светочка. Сыновья Валентин и Владимир с Николаем. И это еще не все. Есть у Дарьи еще дочери – Лида и Люся. Лида замужем, живет в Замошникове, среди доярок-комсомолок держит первое место в области, к пятитысячной черте по надоям приближается, скоро мать догонит. А Люся пока в Нерехте, на фабрике работает. Но просится снова в колхоз, поваром хочет быть в новой столовой. Валентин женатый, как и Лида, в Замошникове живет. Он пастух, Владимир в полеводстве работает, Коля еще в седьмом классе учится. А зять Игорь – киномеханик в колхозном Доме культуры.

– Ничего живем, – говорит Сан Саныч, набивая патроны дробью. – В тесноте, да не в обиде. Я вот хочу Заливу прогулять, застоялась собака, нюх теряет, а псу цены нет. Не верите?

Трудно поверить, что общипанной Заливе цены нет. Но я молчу. Сан Саныч охотник, часок времени вырвал, и лучше его не трогать.

В войну Сан Саныч был на «катюше». На Курской дуге его так сильно контузило, что он провалялся больше года в госпитале. Повоевал потом немного и вернулся домой в свое Макарово инвалидом второй группы. Женился на Дарье, переехал в Путятино и стал пасти стадо, забыв про свою инвалидность…

Пастух Сан Саныч самозабвенный, талантливый. Без молока стадо не пригонит. Недалеко от реки есть красивая луговина. Вот сюда и пригоняет он в полдень коров. Завидя стадо, бежит к отцу Коля. Подходит Дарья с подойником и белым узелком, садится на мягкую траву. А Сан Саныч расстегивает кожаную сумку, достает лесные гостинцы: Дарье – ежевики кулек, а Коле – гороху и маленького колючего ежонка.

– Залива нашла его, заблудился, видать. Молочка ему надо, молочка…

Коля остается с отцом до вечера. Вот и Валентин раньше с ним ходил за стадом. А теперь сам пастух. Может, и Коля пастухом будет. А что? Дело неплохое, научное даже дело, если с умом к нему…

Перед закатом солнца у Солоницы пастухи разжигают костер и варят уху из ершей, которых надергал Коля. Коровы уже наелись и лениво бродят по берегу, шуршат осокой. Плещутся в заводи щуки. Комары столбами вьются над дорогой, со свистом режут воздух стрижи.

– Однако, робяты, пора гнать, – убирая ложку за голенище, говорит Сан Саныч. – Лишний часок попасти неплохо бы, но и доярок пожалеть следует, им обряжаться надо.

И стадо бредет к деревне. Коля бежит за вислоухой Заливой и хлопает отцовским кнутом.

– Скоро заклич, – говорит Сан Саныч, убирая патроны. – Заклич – это первый загон скота, праздник. Люблю я это время…

– И я люблю, – подскакивает Коля.

– Ты вот что, охотник, – подает Дарья голос из кухни, – Ежели охотиться, так иди. А Кольку оставь, нечего ему. Да недолго. Завтра всем людом воскресник проводить будем. Из «Родины» вот-вот приедут…

– И чего вы все боитесь этой «Родины», – ворчит Сан Саныч. – Подумаешь!

До позднего вечера пробыл я в Путятине: народ гостеприимный, не отпускали нас с Базиной – к этим зайди да этих навести…

– Такая уж у нас деревня, – сказала Ульяна Александровна. – Животноводческая деревня. Путятинская ферма – ядро нашего колхозного стада. Когда мы начали соревноваться с «Родиной», то количество коров и у нас и у них примерно было одинаковое. Сейчас в «Родине» 527 голов, а у нас – тысяча. Мы удвоили поголовье. Шалыгин тогда много ездил, везде учился, в том числе и в «Родине» все полезное брал. В «Родине» животноводством ведает Павел Ефимович Пахомов, он заслуженный зоотехник. Побывал там Шалыгин и сказал, что у них кормовая база сильнее, пока и нам надо по другому пути идти – стадо улучшать. И мы взялись за племенную работу: за строгий отбор, за ранние отелы, за борьбу с яловостью. Начинали с двухтысячных надоев и довели их постепенно до пяти с лишним тысяч. При тех же кормах. Все сделали руки доярок и обновленное стадо. Мы даже стали продавать племенной молодняк, до трехсот голов ежегодно продавали. Костромская порода идет хорошо. Колхоз окреп на этом. Животноводство стало высокорентабельным. В прошлом году доход от него составил один миллион двести двенадцать тысяч рублей. А от полеводства только двести восемьдесят пять тысяч. Прошлый год вообще для всех экзаменом был. Палило все лето, травы посохли. Кормов мы заготовили меньше, а надои увеличили на двадцать процентов. И жирность молока подняли.