Текст книги "Ржаной хлеб"

Автор книги: Юрий Грибов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

ТАЙНА СТАРОЙ МЕЛЬНИЦЫ

Недавно я получил письмо. Николай Васильевич Козаров, выполняя мою просьбу, уточнял имя одного партизана, воевавшего в его отряде, а в конце подробного послания приглашал:

«Милости прошу в Ямбург, погода у нас установилась прямо крымская, щука хватает на лету, и грибов вчера корзину принес…»

Дойдя до слова «Ямбург», я сразу же представил по-стариковски плутоватые козаровские глаза, его вздернутый носик и просоленную кепчонку на иссиня-белой голове. «Ямбургом» Николай Васильевич шутливо называет свой песчаный, окруженный озерами и сосняками поселок Ямм, где побывать лишний раз всегда хочется.

Приехал я в поселок под вечер. Ночевал за сараем на копне сена. А рано утром мы с Николаем Васильевичем уже шагали на Ужинскую протоку и на реку Желчу, где и рыбы много, и раков, и места такие, что при виде их сами собой рождаются мысли: «Поставить бы вот тут домик да и жить себе…»

На извилине Желчи, у дороги, мы увидели штабеля плетенных в виде короба ящиков. На каждом ящике бирочка с надписью «Аэропорт Арланда, Швеция». Переложенные мхом, шевелились в плетенках только что пойманные отборные раки. Отсюда их тоннами отправляют в Париж, Лондон, Стокгольм. Рядом со своим грузом, в тени грузовика отдыхала бригада раколовов, все здоровые, рослые, мужик к мужику. Завидя Николая Васильевича, они вскочили, как по команде, стали наперебой здороваться, просили отобедать с ними, посидеть. Было видно, что Козарова они не только уважают, но и побаиваются: Николай Васильевич, сдав года два назад дела председателя райисполкома, остался как бы нештатным «мэром». Он так же строг, так же, как и раньше, всегда занят работой: читает лекции, заседает в партийном бюро, в депутатской комиссии, охраняет леса и реки. Охрану природы несет он охотно и бдительно, привлекает к этому школьников, дружков своих пенсионеров, и подзазнавшиеся раколовы – «мы валюту стране даем» – несколько раз были застигнуты Козаровым за незаконным ловом рыбы и оштрафованы.

– Ну что, добытчики, на Сашкино озеро ночью не лазили? – спрашивает Николай Васильевич. – Смотрите у меня! Я не погляжу, что вы для аглицкой королевы раков ловите…

Он еще с минуту переругивается с мужиками, заглядывает в их лодки, и мы продолжаем путь.

Идти легко и приятно. Луга уже скосили, и всюду в валках подсыхает молодое сено, стоят островерхие стога на клеверищах, и пахнет томительно-сладко, как и всегда пахнет в эту пору в селе. Козаров часто останавливается: то в излюбленный омут спиннинг забросит, то покажет мне заросшие воронки от бомб, пепелище бывшей деревни, пламенеющие малиново-грустным иван-чаем холмики безымянных могил. Местный родом, Николай Васильевич и воевал здесь же, командовал партизанским отрядом, и потому земля эта, каждая ее складка памятны и дороги ему, знакомы, как собственная ладонь.

Сейчас эти места входят в Гдовский район Псковской области. А раньше район был здесь свой, Пуловский, где Николай Васильевич еще до войны возглавлял райисполком. Отсюда Козаров в июле сорок первого, выполняя приказ, отступал к Ленинграду с последней воинской частью, спасал колхозный скот. Потом ушел в армию, ходил в атаки на Ораниенбаумском «пятачке», лежал в госпитале после контузии и снова вскоре вернулся в родной район, но уже иным путем – спустился на парашюте.

Это был его первый и последний прыжок. И добился он его с огромным трудом, потому что выглядел после бегства из госпиталя «шкелет шкелетом», заикался, ветром его шатало. В изодранной осколками шинели, списанный «по чистой», в обмотках, с тощим «сидором» за плечами, с утра до вечера ходил он по разным штабам, и часовые уже заприметили его, не пропускали, но он все-таки своего добился…

И вот через некоторое время Козарова одели в штатский костюм, проинструктировали, как надо работать в тылу врага, отвезли на аэродром. На аэродроме ему предложили хотя бы немного потренироваться, пообвыкнуть, отдохнуть, но он от всего наотрез отказался, в этот же вечер с помощью техника надел парашют, спросил, за что чего дергать, и торопливо, боясь, что вернут назад, забрался в кабину…

Когда пересекли линию фронта, Козаров не заметил. Видел только, как где-то слева, должно быть у пулковских высот, мелькали цепочки трассирующих пуль да стояли на горизонте красные разливы пожаров. Потом и это исчезло. Козаров все пытался определить местность, над которой они летели, но ничего нельзя было разобрать: кругом чернота, островки тумана над озерами, еле заметные змейки речушек. В одном месте вдруг косо вспыхнул синеватый луч прожектора, заплясал, запрыгал по облакам, разыскивая самолет, и следом за лучом, зловеще перекрещиваясь, взметнулись, запульсировали нитки огня. «Станция, наверно, – подумал Козаров, – может, Струги Красные, а может, Новоселье… Везде немцы».

Приземлился Козаров в болото, плюхнувшись в самую жижу. Надежно спрятал парашют вместе с сумкой, выполз на сухое место и стал прислушиваться. Было тихо. Пахло сыростью и черной смородиной. Где-то слева пролаяла собака, раздался звон не то ведра, не то бочки. И снова все замерло, насторожилось в ночной дремоте…

На рассвете он определил, что находится не там, где надо. Молодой летчик изрядно промахнулся и выбросил его вместо Пуловского выгона к Духановым хуторам. Эта ошибка чуть было не стоила Козарову жизни. Когда он, оглядевшись, пошел мелким осинником, уверенный, что в этой глуши вряд ли есть немец, путь ему неожиданно преградила колючая проволока. Он ударился о нее грудью, упал, и в эту секунду длинная автоматная очередь просвистела над его головой. Убегая обратно к болоту, Козаров слышал частую стрельбу, отрывистое чужое «хальт»…

Целый час бежал он заросшей низиной, переплыл речку и, обессиленный, мокрый, с колотящимся сердцем, упал в овраге, приготовившись к бою. Но фашисты почему-то недолго преследовали его: или боялись углубляться в лес, или думали, что не человек, а зверь какой-то напоролся на их заграждение. Козаров отлежался, вылил из сапога воду и осторожно, минуя открытые места, пошел на юго-запад, к Сороковому бору…

– Вон там, за поворотом, – указал Козаров складным бамбуковым удилищем, – приняли мы первый бой с карателями. В июне сорок второго это было. А здесь, на этой старой мельнице, фактически штаб у нас находился, типография, продовольственная база, все партизанские тайны здесь рождались, все планы…

Я огляделся по сторонам и только теперь увидел за кустами ольхи остатки плотины с гнилыми бревнами, разрушенный фундамент из красного кирпича и большой черный омут, окаймленный с одной стороны широкой песчаной отмелью. По чистой кромке песка разгуливали юркие кулички, а на гнезде, чернеющем на вершине сухого, толстого осокоря, стоял, подогнув одну ногу, серый аист и задумчиво смотрел вдаль.

Рыбы мы наловили уже полную сумку, изрядно проголодались, и я предложил сделать возле этого омута привал и подкрепиться.

– Ну что ж, давай располагайся, – согласился Козаров.

Набрав сушняку, я разжег костер, а Николай Васильевич принялся чистить и потрошить окуней. Надвинув кепочку на самые глаза, он все вздыхал и хмурился. Я догадался, какие думы наполняют сейчас его голову, но помалкивал до времени, зная, что он и сам, когда надо, расскажет обо всем, вспомнит о мельнице и ее обитателях.

Уха поспела быстро. Помыв в тепловатой воде руки, Николай Васильевич нарезал крупными ломтями хлеб, положил на тряпочку малосольные огурцы, зеленый лук, деревянные расписанные ложки, потянул носом воздух. В другой бы раз в эти блаженные секунды он обязательно бы что-то сказал, потер бы ладонь о ладонь, подмигнул бы весело, кивая на котелок, а сейчас молчит и вроде бы и уха, от которой идет такой соблазнительный дух, не мила ему. Стараясь как-то расшевелить его, я громче, чем надо, позвякиваю флягой, и Николай Васильевич, почти уже не пьющий по причине пенсионного своего возраста, понимает намек и машет рукой:

– А-а-а! Наливай! Простыл я, кажется, вчера, может, на пользу будет. Да и вообще… Места тут, знаешь…

Ест он, однако, молча, обстоятельно, подставляя по крестьянской привычке под ложку кусок хлеба. Потом закуривает, жадно, до кашля затягивается, ложится на траву и говорит тихо:

– На этой мельнице хорошая семья жила… Сам хозяин, Владимир Леонтьевич, Евдокия Ивановна, жена его, две их дочки, Нина и Оля, одногодки почти, красавицы, комсомолки, и Генка, парнишка лет десяти… Минковские по фамилии… Такая, знаешь, семья… Весь район их мельница связывала, всех бойцов наших.

От Духановых хуторов, от места своего приземления, Козаров сначала пробирался только ночами. Держался в стороне от дорог, от деревень, шел полями, перелесками. Горькое это было для него путешествие: предрик, недавний хозяин района, крадется, как вор, по своей родной земле…

Несколько раз он порывался выйти на большак, открыто появиться в селе, встретиться с народом. Он знал здесь каждый уголок, бывал почти во всех деревнях, проводил собрания с колхозниками, выступал в клубах с лекциями, плясал и пел с земляками на праздниках. Но благоразумие и дисциплина брали верх над чувством: нельзя пока открывать себя, надо приглядеться, враг может оказаться в самом неожиданном месте, донести, предать.

Километр за километром, прислушиваясь к каждому шороху, маскируясь, шагал Козаров по своему району. Ночи были теплые, майские, в полях курчавилась озимь, трава после дождей стояла уже высокая, сочная. Многие хутора и деревни, особенно у больших дорог, казались вымершими: ни огонька, ни звука. Люди притаились, двери на всех запорах, окна занавешены, закрыты ставнями. Выходить страшно, опасно: полицаи всюду, патрули немецкие, катят в сторону Ленинграда грузовики с солдатами, гремят танки, тягачи. Выглянешь ночью из дому – грохнут без предупреждения из автомата. Козаров уже слышал в одной деревне пальбу и крик женщин. Он был рядом в то время, за льняными сараями. Три мотоцикла проскочили мимо него. Это были немцы. Кого они убили? За что? Нет, надо быть осторожнее, глупая храбрость тут ни к чему, врага ею не одолеешь, не разобьешь. А бить его надо, бить умело, наверняка, с меньшими потерями для себя, бить так, чтобы не мы фашистов боялись, а фашисты нас…

В дневные часы Козаров забирался в чащу, лежал на сосновом лапнике, дремал, думал, подолгу глядел в голубое весеннее небо. Ему не спалось, хотя и ослаб он сильно, изголодался.

В один из таких привалов он укрылся пустой котомкой, попытался все-таки заснуть, но тяжелые думы, боль в ноге не давали ему покоя. Нащупав за пазухой пистолет, вытащил его, сдул приставшую к стволу нитку, нажал на защелку обоймы. Обойма легко выскочила, и сквозь ее прорези видны были тупорылые желтоватые пули – восемь штук. Еще с полсотни патронов лежали завязанными в носовом платке. Козаров достал и эти, рассыпал их по наружным карманам, а один патрон, подержав и погрев на ладони, спрятал в подкладку ватника. Вставив обойму, он поднялся, отряхнул с себя иголки и листья, привязал котомку и решительно зашагал в глубь соснового бора.

Еще в Ленинграде Козарову было известно, что пуловская группа партизан действует в основном в Сороковом бору, на железной дороге Псков – Гдов, а проезжие грунтовые пути, такие дальние уголки, как Духановы хутора, большак, ведущий на Плюссу и Струги Красные, остаются пока тихими, безопасными для немцев. Недаром они и пропускают по этим малым дорогам огромные колонны грузовиков с боеприпасами и живой силой, с продовольствием.

«Надо будет, – думал Козаров, – создать в этих местах передвижные летучие отряды, чтобы они могли быстро появляться и быстро исчезать, нанося удар по колоннам врага».

Маскируясь в светлое время недалеко от кюветов, от поворотов и развилок, он уже научился распознавать немецкие машины, определять, какая из них что везет. Если кажущийся полупустым грузовик тяжело, мягко садится на скаты, проминая, расплющивая их при малейшей колдобинке, а кузов тщательно затянут пятнистым брезентом, то груз известный: или снаряды, или бомбы. А если машины быстро катят и в кузове торчит каска солдата – это, возможно, мясо везут, консервы, хлеб, сахар. Шоферы интендантских машин в серых пилотках, форма на них грязно-мышиного цвета, в пути они часто останавливаются, подолгу пьют и едят у колодцев, на лужайках возле домов, пристают к женщинам, пиликают на губных гармошках, предлагают иногда темное вязкое мыло, требуя за это «яйки» и «млеко». Подойдет солдат к окнам или к крыльцу и кричит, разворачивая потрескивающий пергамент:

– Эй, мятка, милё, милё, гут милё!

Хозяйки таких немцев считают еще хорошими: яйца заберет, так мыло оставит, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Но чаще всего солдаты ничего не дают за «млеко» и «яйки». Они сами ловят кур, режут и потрошат поросят. Целым взводом, растопырив руки, окружают они куренка, гогочут, улюлюкают, а поймав, сожмут птичью голову между пальцев, тряхнут – и голова в ладони остается, а тушка, брызгая кровью, на траву падает. И часа, смотришь, не пройдет, как у немцев и свинина шипит на вертеле, и курица истекает жиром, и хлеб поджаренный дымится. Или раньше они умели все так ловко потрошить и разделывать, или на русской земле научились, жители этого не знали, да и знать не хотели. Удивляло крестьян нахальство оккупантов, бескультурье, цинизм. Посреди деревни солдаты раздевались догола, обливались водой, бегали друг за другом, орали песни, стреляли в собак, по-своему развлекались. Подзовут оборванного босого парнишку, протянут ему конфету, намазанную какой-то жидкостью, и, когда ребенок, сунув конфету в рот, заплачет от боли, смеются над ним до икоты, до приседания, до всплеска руками…

После одной такой сцены, как только немецкая колонна покинула хутор Стряково, Козаров выбрался из своего соломенного укрытия, не торопясь подошел к людям, поздоровался. Три женщины, стайка ребятишек, тощий, кашляющий мужик с костылем хмуро и молча установились на него.

– Что не отвечаете, земляки? – спросил Козаров, снимая кепку. – Аль не узнаете? Ульяна Павловна, а помнишь, я тебе отрез на платье вручал за высокие надои молока?

Пожилая женщина в платочке вскрикнула «Ой!», заулыбалась, заплакала и со слезами: «Ах, Николай Васильевич, Николай Васильевич!» – подошла к Козарову, сжала его руку, потащила к завалинке.

В деревне Сорокина Гора Козаров постучался к знакомому конюху Ивану, человеку верному, и тот вызвался проводить предрика потайной тропой к Блонской мельнице, к месту назначенного партизанского сбора. На мельнице должны зарегистрировать свое прибытие еще четыре посланца из Ленинграда, которые приземлились на сутки позже Козарова. В составе этой группы радистка с рацией, с комплектом питания. У них же и груз с толом, с запалами, с патронами к автоматам.

До мельницы было километров восемнадцать. Это по прямой дороге. А там, где шли Козаров с Иваном, километров под двадцать пять наберется. Они петляли вдоль речки, шагали просеками, оврагами. Козаров то и дело курил, укрывая самокрутку в ладонях, слушал Ивана.

На рассвете они были у мельницы. Большое огнистое солнце уже полыхало за мелколесьем. Два приземистых здания, сама старая мельница и жилой дом смутно маячили в тумане. Бурлила падающая за плотиной вода. Слева, за извилистой Желчой, поднимался высокий лесистый увал. Где-то там, за этим увалом, стоит село Блонск. До села километра три. Другие населенные пункты еще дальше. Кругом лес, болота, зыбкие кочкарники, крохотные, глухие озера, заросшие кувшинками и кугой бочаги. Раньше Козаров приезжал сюда за утками, на рыбалку. Хорошие тут места, безлюдные, привольные. Лучшей партизанской базы во всем районе не сыщешь. И люди на мельнице преданные, смелые.

– Ну так что, Николай Васильевич, может, сначала поразведать мне, одному сходить на мельницу? – спросил Иван, всматриваясь в здание. – А то ведь не ровен час…

– Давай!

Вернулся Иван радостный. С ним был Владимир Леонтьевич Минковский. Сильными своими ручищами мельник обхватил Козарова, уколол черной бородой.

– Давно уже поджидаю, Николай Васильевич, давно. Ночами по очереди дежурим, не спим. Опасался я, понимаешь, за тебя: эти сволочи уже пронюхали, что председатель райисполкома в районе объявился, ищут, шныряют везде. Так что молва, вишь, вперед тебя прибежала.

– Ленинградцы у тебя были? – нетерпеливо спросил Козаров.

– Полный порядок, Николай Васильевич. И гостинцы ихние в надежном месте, и сами они. Идемте в дом, сегодня не опасно, день у меня не помольный. Но на всякий случай охрану выставлю, пошлю вон Генку с Ниной, подежурят пока, поглядят…

Друг за другом, огибая плотину, пошли они травянистой полянкой к дому. Евдокия Ивановна встретила гостей в сенях. На ногах уже были и Нина с Генкой. Всех их Козаров хорошо знал. Не было дома только Виктора и Ольги. Виктор служил в Красной Армии, а Оля, телеграфистка Пуловского узла связи, еще в начале войны ушла по рекомендации райкома партии в особый разведывательный отряд, действовавший под Псковом.

Когда утихли радостные возгласы приветствий, Владимир Леонтьевич, подсаживаясь к Козарову, спросил:

– Невтерпеж мне узнать, Васильич… Как там наши-то? Немцы брешут: при последнем издыхании Россия, Ленинград вымер, груда камней на месте города…

– Живая Россия, Владимир Леонтьевич! Стоит наша страна Советская, товарищи мои дорогие! Стояла и стоять будет! И об Ленинград фашисты лбы свои поразбили… Никогда не видать им Ленинграда…

Минковские просили Козарова пожить с недельку у них на мельнице, отдохнуть, подлечиться. Николай Васильевич после такого большого перехода по району чувствовал себя вообще-то неважно: побаливала раненая нога, голова кружилась, подступала иногда тошнота. Но он наотрез отказался от отдыха. Не до этого было, да и задерживаться на мельнице не следовало долго, хотя и тихое, удобное здесь место. Удобное в том отношении, что сюда под видом помольцев могли, когда надо, приехать нужные люди, что-то сообщить, передать. Но пусть уж, как условились, все сведения собирает Минковский.

Он пока вне подозрений. Умело разыгрывая обиженного Советской властью кулака, он между тем собирает различные сведения о местных гарнизонах, о предателях, припрятывает зерно и муку. А Нина с Генкой доставляют сведения, развозят подпольную районную газету «Колхозная трибуна».

Немцы на мельницу заглядывают редко, но уж когда приезжают, Минковский, распушив и намазав репейным маслом бороду, изгибается в поклонах, велит своей Авдотье поскорее ставить на стол самогон, горячие русские блины, капусту квашеную, грибы и, прикладывая ладонь к груди, приглашает радушно:

– Милости прошу откушать, господа… У нас, конечно, бедновато, по-мужицки все, не то, что в старые времена, но уж не обессудьте, чем богаты, как говорится…

С немцами всегда бывает кто-то из Пуловского хозяйственного управления, из комендатуры, из полиции, и эти служаки, русские или эстонцы, в основном жители здешних мест, продавшиеся фашистам, переводят разговор, Минковский на Желче живет сравнительно недавно, его перевели на Блонскую мельницу из другого района, и, пользуясь этим, он напропалую врет насчет своего кулацкого происхождения, намекает чиновникам из комендатуры и управления, что ему бы, бывшему владельцу двух каменных торговых лавок и крупорушки, неплохо бы за старания перед Германской империей и великим фюрером получить данную мельницу в личную, так сказать, собственность, стать ее полным хозяином. Он и за помол берет строго по таксе, и за мужиками следит, чтобы послушны властям были, и всю полагающуюся к сдаче муку немедленно отвозит на склад и получает соответствующие квитанции. Минковский достает эти квитанции, раскладывает на подоконнике: вот, мол, смотрите, все до грамма сдано, все на строгом учете. Видя его рвение, немцы торопливо говорят «гут, гут», садятся за стол и, прежде чем съесть что-то, огурец или аккуратненький рыжик, крутят сначала на вилке перед глазами, нюхают, цокают языком, опять приговаривают свое гортанное «гут, гут», словно гуси гогочут, и медленно, без хлеба едят. И самогон пьют они маленькими глоточками, кривят губы, хлеба не нюхают и вообще закусывать не торопятся. «Тоже мне высшая раса», – усмехается в душе мельник. Он подливает им в стаканы, произносит тост за господина коменданта и прочих господ и, выждав время, убедившись, что все уже изрядно опьянели, начинает просить для мельницы сверх положенной нормы керосину, соли, осторожно интересуется ближними гарнизонами: бывает, что партизаны пошаливают и ему, мол, на мельнице, страшно, неплохо бы охрану окружающих деревень усилить, и ожидаются ли в этом смысле какие пополнения…

– Такой линии, Леонтьич, и держись пока, – сказал Козаров, выслушав рассказ Минковского.

– Стараюсь, Николай Васильевич, да уж больно противно… Так бы и двинул чем…

– Не горячись. Придет еще время. А теперь вот что. В Ериховы Дубяги надо кого-то послать, передать Воронину Ивану Петровичу, чтобы в понедельник приходил вместе с Петей Екимовым к трем соснам у болота. Знаешь это место? Помнишь, на тягу ходили?

С этого же дня захватили Козарова организационные партизанские дела. Он побывал у ленинградцев, встречался с пуловскими коммунистами, которые были оставлены для работы в тылу. Ленинградцы уже освоились с лесной жизнью, вели разведку, радистка передавала их данные на Большую землю. У них был свой план, своя инструкция. Местным партизанским командирам они вообще-то, согласно приказу, прямо не подчинялись, но Козаров мог пользоваться их рацией, взять взрывчатку и боеприпасы. Старший из разведчиков заявил Николаю Васильевичу, что, выполнив задание, они, видимо, получат распоряжение перейти под его, Козарова, начало.

В районе Пулова действовало не четыре партизанских отряда, как сказали Николаю Васильевичу в Ленинграде перед отлетом, а больше. Отряды, правда, небольшие, человек по двадцать-тридцать. Возглавляют их директор МТС Семенов, старший лейтенант пограничных войск Семиренко, председатель сельсовета Филиппов и другие активисты района. Помимо отрядов, есть мелкие подвижные группы. Самая боевая группа Петра Екимова, коммуниста из деревни Ямок.

Всю осень сорок первого года пуловские партизаны действовали активно. Они сожгли несколько мостов, уничтожили с десяток машин с фашистами, нападали на комендатуры, делали засады на дорогах.

В сентябре стала выходить районная газета «Колхозная трибуна». Это было немалым событием. Люди удивлялись и радовались, взяв в руки пахнущий свежей краской газетный лист с родным знакомым заголовком. Газету передавали друг другу. Распространяли ее комсомольцы под руководством «главного почтальона» Нины Минковской. Печаталась газета в лесу, куда было переправлено типографское оборудование. Сделать это было не просто. Спрятанные в Пулове, в центре села, станки, шрифты и бумагу выносили ночами под носом у немцев. На такое рискованное дело пошли «два Петра»: Петр Соловьев и Петр Екимов. По винтику, по детали, в мешках, в карманах, за пазухой перетаскали они все необходимое для печатания газеты в лес, делали первый номер. На первой полосе, набранной жирным крупным шрифтом, выделялась заметка «Ни одного зерна фашистским злодеям!». Хлестко, без особого стеснения написанная, она била в самую цель, призывала крестьян не давать хлеб оккупантам, бить их, истреблять, как бешеных собак…

Немцы взбесились, узнав о газете. Они перекрыли все дороги, стали прочесывать лес, не выпускали людей из деревень. Отходя в глубь Сорокового бора, партизаны вели неравные бои. У них не хватало оружия, взрывчатки. Да и опыта настоящего пока не было. И без того малочисленные отряды быстро редели. А тут еще раньше времени снег выпал, прикрыл выручающую спутницу – «черную тропу»: куда ни сунься с дороги – предательский след за тобой…

Так что наступившая зима вынудила партизан несколько сбавить активность. Только группа Пети Екимова, куда входили самые молодые, побывавшие в армии коммунисты и комсомольцы, продолжала сражаться, расширяя зону действия. Екимовцы появлялись в самых неожиданных для немцев местах и, застав врага врасплох, били его, сеяли панику и исчезали почти всегда без потерь. Особенной дерзостью отличалась их операция, совершенная в ночь на Первое мая. Затаившись еще с вечера в деревне Гвоздно, партизаны проследили за сменой часовых-полицаев, тихо сняли их, применив хитрость и смекалку, прибили на церкви у самого креста красный флаг и, прихватив с собой пулемет МГ с лентами, скрылись в лесу…

Об этом геройском подвиге и вообще о смелых налетах екимовцев Козаров слышал еще в пути по району. А ведь до войны, как помнил Козаров, тракторист Екимов был парнем тихим, застенчивым, девчонки звали его Петюней. Круглолицый, русоволосый Петя всегда, даже, наверное, во сне, широко улыбался, краснел, когда его хвалили за работу, на сельской сцене, вызывая у зрителей хохот, играл купцов первой гильдии, генералов и попов.

Улыбкой во все лицо встретил Петя Екимов Козарова и здесь, в лесу, на месте партизанского сборища. К трем соснам у болота он пришел заранее и, завидя своего предрика, из рук которого получил не одну почетную грамоту, рванулся ему навстречу. Петя возмужал, загорел на майском солнышке, ухарски сбитая набок, еле держалась на его голове барашковая кубанка, входящая тогда среди партизан в моду, из-под плаща торчал магазин трофейного автомата, впереди, на ремне, оттопыривалась кобура парабеллума.

– Вот это купец первой гильдии! – воскликнул Козаров. – Вот это ваше степенство!

– Неужто помните, Николай Васильевич?

– Еще как! Ты здорово играл! Артист! Да и сейчас, говорят, неплохие спектакли фрицам закатываешь?

Петя зарделся, даже сквозь загар был виден его румянец. Неуклюже топчась на месте, он поправил свою модную кубанку, смотрел на Козарова восхищенно. Он уже знал, что на базе его группы и других таких же мелких групп создается новый партизанский отряд, командовать которым будет Козаров. Новость эта была по душе неугомонному Пете: теперь-то уж наверняка, думал он, начнутся настоящие дела.

Подавая условный сигнал, подходили к трем соснам партизаны. По-охотничьи бесшумно вынырнул из-за кустов Иван Петрович Воронин, со стороны болота, очищая с себя грязь, появился Александр Уралов, подкрались вместе неразлучные Михаил Моськин и Федя Николаев. С некоторыми из них Козаров уже виделся, и они знали о цели сбора, другие догадывались. Настроение у всех было приподнятое, боевое: после долгой вынужденной разлуки собрались люди свои, родные, вместе до войны работали, вместе и воевать придется. Начались воспоминания, шутки по поводу козаровской бороды, рассказы о жизни в оккупированном районе. Кто-то предложил пропустить по маленькой ради встречи, и Петя Екимов, услышав этот зов, стал уже снимать флягу с ремня, но Козаров остановил его:

– С этим успеется! Потом! Давайте к делу, товарищи…

Слово «товарищи», хоть и было произнесено очень мягко, подействовало как бы отрезвляюще, внесло ту самую серьезность, которая необходима в подобной обстановке. Партизаны подвинулись поближе, стихли разговоры и смех. Козаров сообщил, что ему приказано создать небольшой отряд и возглавить его. Своим заместителем он назначает Петра Екимова. Отряд будет разделен на две группы. Место дислокации первой группы в районе деревни Пеньково, второй – возле Гвоздно. Там надо вырыть и оборудовать землянки, создать запасы продовольствия и боеприпасов. Козаров развернул карту, полученную им у ленинградцев, расстелил ее на траве, продолжил:

– А боевая задача у нас такая: контролировать основные дороги, особенно железную, от станции Глушь до Подмогильной, вести разведку, работать с населением, громить фашистов, прихлебателей ихних, которые, к сожалению, нашлись…

– Наших пуловских немного, Николай Васильевич, – сказал Воронин, – немец с собой основной кадр привез, разных там эмигрантов, подкулачников. И откуда только выползли? Поместья им обещает немец, недвижимое имущество и прочее…

– Вот это «прочее» мы им, Иван Петрович, и сподобим, нам не жалко, у меня есть на этот счет разнарядочка, реестрик, – подал свой насмешливый голос Федя Николаев, инструктор райкома партии, парень веселый, смекалистый. – Николай Васильевич, хочу внести предложение! Можно?

– Обожди, Федор! – остановил его Козаров, – За предателей, конечно, мы возьмемся, но начинать надо не с этого. Скоро годовщина войны, фашисты наверняка ее будут отмечать, итоги подводить. И нам бы не мешало включиться в этот праздничек. У кого какие соображения?

– А чего тут долго соображать? Подгадать бы да ровно двадцать второго июня эшелон грохнуть, – предложил Воронин. – Ходить надо не пешкой, а турой. Я бы пошел на такое задание…

– Насчет туры, Иван Петрович, ты прав, – сказал Козаров. – Начинать надо крупно, громко, сразу во многих местах, чтобы шум по всей округе прокатился. Только ты, Иван Петрович, на это дело не рассчитывай. Ты в Ериховых Дубягах нужен. Веди наблюдение за большаком, все разведданные в «дупло» к Минковскому относи, сам на мельнице не появляйся. Участок у тебя очень важный, и до него мы еще доберемся. А насчет железной дороги надо как следует подумать…

Подорвать эшелон взялся Петр Екимов. Доводы в его пользу были весьма убедительные: обстрелянный уже, жил рядом со станцией, места у полотна на всех перегонах до самого Гдова знает как свои пять пальцев, в армии мины изучал. Так и решили: группу, идущую к рельсам, возглавит Екимов, а оставшихся людей Козаров поведет на шоссе к Спицыну.

Началась кропотливая подготовка к «празднику». На железной дороге партизаны еще не действовали, и все было для них новым, сложным. В группу Пети Екимова входили Александр Уралов, Михаил Васильевич Моськин, Николай Филиппов. Леня Богданов, Хрюкин Иван и Виктор Карпов. Было установлено круглосуточное наблюдение на перегоне Ямм – Замогилье: в этом районе партизаны и решили заложить мины.

Разгорелся спор, сколько мин надо устанавливать, на каком расстоянии друг от друга.

– Под каждый рельс по мине надо как минимум, – доказывал Леня Богданов, студент Ленинградского технологического института, которого война застала в Пулове, у родителей. Он приехал домой на летние каникулы да так и остался, ушел потом в партизаны.

– Зачем под каждый рельс? – напирал на него Хрюкин. – Ты что? Лучше эту мину метров на двести отодвинуть. Для подстраховки. На одной не взорвется, так другая, глядишь, выручит…

– А я думаю, не на двести метров зазор надо делать, а на километр и больше, – высказал свое мнение Моськин. – Эшелоны у немцев длинные, по два паровоза тянут…

Петр Екимов поддержал Моськина: так будет вернее. Договорились заложить три мины на расстоянии пяти километров.