Текст книги "Ржаной хлеб"

Автор книги: Юрий Грибов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Всегда хороша она, земля родная. Она ведь не только плодородная нива, поля и сады. Она – Родина наша, Отчизна. На ней наш дом, могилы отцов и прадедов. Беречь ее надо, лелеять. И любить, как мать.

АРЗАМАССКИЙ ГУСЬ

Не вызывает особого удивления, когда твоему взору открывается большое поле, засеянное, к примеру, пшеницей. Пусть даже огромное. Мы к просторам привыкли. Но вот лук… Обширный массив лука гектаров под двести. Всю жизнь вроде видел его на грядках рядом с укропом и другой огородной мелочью, и вдруг такое обширное луковое поле. Недавно поработала тут дождевальная установка, и на обмытых стреловидных перьях еще держались капельки воды, отражая яркое июньское солнышко. Темно-зеленые ухоженные грядки тянулись аж к дальним лесопосадкам…

– И это все лук? – уже который раз повторяю я свой удивленный вопрос – Во все стороны один лук?

– Причем наш, арзамасский, вот в чем главное-то! – говорит Михаил Федорович Балакин, которому, по всему видать, приятно мое удивление. – У нас все луковые площади крупные, так удобнее, есть где технике разгуляться…

Наше знакомство состоялось несколько часов назад. Ехали мы в Болдино на Пушкинский праздник поэзии, и перед Арзамасом, куда нам предстояло заглянуть согласно программе, все обратили внимание на дорожный щит с нарисованной на нем луковицей. Что-то вроде городского герба в современном варианте. Сейчас вообще стало модным вывешивать перед въездами в хозяйства какие-то символы: свиную голову, доярку с ведром, сноп пшеницы. И это правильно, сразу узнаешь, чем здешние края знамениты. А тут, помимо луковицы, увидели мы еще и белого гуся. Этот упитанный красивый гусь был изображен на значке «Арзамасу – 400 лет», который подарили нам при встрече. И сразу многим вспомнилось: братцы, да ведь этот город редким своим луком славен да гусем уникальным! Даже в энциклопедии о здешнем гусе много сказано…

Об Арзамасе, о прошлом его и настоящем, рассказал нам Михаил Федорович Балакин, первый секретарь горкома партии. Говорил он интересно и увлеченно. Конечно, не узнал бы сейчас своего родного города Аркадий Гайдар, а Алексей Максимович Горький, возможно, не нашел бы того деревянного дома, в котором жил когда-то под охраной царских стражников. Преобразился Арзамас. Это, по сути, новый город со стотысячным населением. Промышленный, культурный, молодежный…

Слушая Балакина, я все вылавливал момент, чтобы как-то удобнее вклиниться со своим вопросом об арзамасском гусе и луке. И только в конце беседы мне удалось об этом спросить. О гусе Балакин ответил туманно и уклончиво, а что касается лука – тут же повез меня в поле, чтобы показать его. И вот мы ходим с ним по кромке плантации, то и дело склоняясь над тем или другим рядком. Балакин инженер по образованию, кандидат экономических наук, но сейчас взыграла в нем крестьянская жила: деревенский он родом, почти местный, сын колхозного пастуха. Всю луковую подноготную по-агрономски знает, поясняет бойко, как практик…

– Ох, и хватили мы лиха с этим лучком! – вздыхает Балакин.

– А что? Сложна технология?

– Да если бы только это! На грани исчезновения он был. А ведь это фирменная наша продукция, честь и слава района. Позор-то какой: деды и прадеды умели, а мы, стало быть, не можем. Сверху нас за этот лучок стукнули маленько, пристыдили. Но мы и сами уж к тому времени взялись на дело, прошлые грехи на погоду да на разные нехватки валить не стали. К чему это? Ведь в основном мы виноваты, нам и выправлять положение. Вся районная партийная организация подключилась, весь комсомол, старые луководческие кадры стали расшевеливать, молодежь учить…

– А чем он хорош, ваш арзамасский лук?

– Ну как же! Это же редкий сорт. Он хранится долго, не портится, на вкус свеж и приятен. Полезных веществ в нем очень много. И вот еще чем выделяется он…

Балакин шагнул к рядкам и выдернул два растеньица. Сбивая пальцами землю, стал объяснять:

– Видите сколько луковиц в каждом гнезде? Здесь две, кажется, а тут вон четыре. Мы постоянно увеличиваем площади, отводим под лук лучшие земли. Сейчас у нас больше двух тысяч гектаров под луком. Растет и урожайность. В прошлом году под сто шестьдесят центнеров с гектара на круг взяли. Конечно, это первые шаги, хвалиться пока особо-то нечем, но разбег взят, в лук мы вцепились крепко и будем держать свою марку…

Мы какое-то время идем по обочине, потом садимся в машину и катим дальше. Все эти дни палит невыносимо. Ни ветерка, ни тучки. А дождя ох как надо бы, лук влагу любит. Да и другие культуры пить просят. Район большой, самый крупный в области, и от него ждут хлеб, молоко и мясо, овощи. Один полуторамиллионный Горький сколько всего требует. Тяжелая ноша на плечах у Балакина. И как он только управляется. С виду и не подумаешь, что таким районом заворачивает, росточка невысокого, молодой, быстрый, в толпе парни его за ровню свою принять могут и запросто прикурить попросят…

За леском сворачиваем на проселок, и сразу же клубы пыли встают за машиной. В деревнях тихо, не видно ни души. Все на прополке лука. И стар и мал. И колхозный лук обрабатывают и свой, приусадебный. Жарища, сорняк, проклятый, вовсю полез. Белеют женские платки на поле, цветастые сарафаны.

Останавливаемся возле деревни Васильев Враг. Дворы и огороды одной улицы выходят к дороге. Копаются на участочке две фигуры: старая бабка и девчонка молоденькая. Бабка собирает сорняки в подол передника, а внучка ее, полураздетая, как на пляже, держит травинки в руке.

– Чресла-то хоть прикрой, охальница, – шипит на девчонку бабка и приветливо здоровается с нами.

– Ну вот еще, я же загораю! – обижается девчонка.

– Глядите, люди добрые, загорает она. Мы вот всю жизнь работали на поле, а не загорали. Из городу помогать мне приехала, лучок надо обихаживать. Он силу потеряет, ежели опоздаешь с прополкой…

Луку у бабки двенадцать соток. У других и побольше участки. Сорт «арзамасский». Не только из-за одной выгоды «водят лук» в деревнях и селах. Его здесь любят. Но и плата хорошая – пятьдесят копеек за килограмм. Раньше на Север возили продавать. А теперь не слыхать что-то. Хлопотно больно. Да и зачем? Лучок на месте принимают и тут же выдают деньги. Жаловаться не на что, сумели дело организовать. У многих вон «Жигули» да «Москвичи». И все он, лучок арзамасский, от него подспорье для семьи идет. И подспорье немалое, нужное…

– А гуси, бабушка, в вашей деревне есть?

– Ты, чай, приезжий? – в свою очередь, спрашивает меня бабка. – Вот то-то и видать. Нет у нас, милок, ни единого гусика. А ведь был всем гусям гусь. По полпуду гусаки вытягивали. На безмене, бывало, взвесишь – как раз полпуда. До войны, дай бог память, матушка моя домашнюю лапшу варила. С гусиным потрохом. Ну, скажу я тебе, парень, не лапша, а объедение…

Мы уж так условились с Балакиным, что на обратном пути из Болдина он свозит меня в колхоз «Мировой Октябрь», где живут отменные луковые мастера, такие, как Иван Алексеевич Крайнов, Герой Социалистического Труда, звеньевой Конин, тоже Иван, только Петрович.

Было воскресенье. В городе отдыхают, а здесь, в колхозе, во всех бригадах шла работа. Балакин, объехав с утра дальние поля, завернул в «Мировой Октябрь». Фамилия председателя здешнего колхоза – Щипачев, а агронома овощной бригады – Луконина…

– Литературные фамилии, – заметил я, – поэтические.

– А Продовольственную программу без поэзии да вдохновения трудно выполнить, – улыбается Щипачев, – особенно нашу, луковую программу. И вообще в каждое дело надо поэзию вкладывать…

– Ты, Михаил Иванович, чего-то сегодня игривый очень, – говорит Балакин. – Сплошным стихом чешешь…

– Это комиссия мне настроение подняла. Собиралась у нас вчера комиссия из тридцати пяти человек, чтобы состояние луковых полей определить. Вот пусть Нина Петровна оценку выскажет, – кивнул Щипачев в сторону Лукониной.

Оценка была хорошей. Под луком занято всего восемь процентов пашни, а колхозную кассу он держит уверенно. Нина Петровна, показывая свою бригаду, самокритично говорит, что их колхоз по луку не самый ведущий, есть и получше хозяйства. Но в этом году они хотят вырваться вперед. В ее бригаде все звенья на коллективном подряде. У них девять тракторов, сеялки, комбайны. Никого подгонять не надо, люди всей душой ответственность чувствуют, да и сам лучок подгоняет. Он ведь капризен, не прояви заботу, сразу сникает. Одних прополок не меньше трех надо делать, пять-шесть междурядных обработок. А культивации, полив, подкормка? Все лето с ним нянчишься. Но зато уж и сердце радуется, когда он острыми перьями вверх взметнется, когда вынутый из лунок лежит на поле, где рос. Лежит лук на земле две недели – на дозревании. В это время все соки из пера в луковицу уходят. А увядшее перо потом на специальной машине отминают, сортируют в сетки да в мешки лук укладывают…

– Ручного труда у нас пока еще многовато, – жалуется Нина Петровна. – Машин нужных не хватает, да и устарели они, пора бы и изобретателям что-то новенькое придумать. Не дадут нам технику, оставим их без луку…

Нина Петровна семь лет уже «агрономит». Она овощевод, училась в Горьком. Муж ее, Валерий, шофер, колхоз дал им трехкомнатную квартиру, два сына подрастают. Народ в бригаде дружный, уважительный. Многому она научилась от Ивана Алексеевича Крайнова. Он хоть и пенсионером числится, но работает, опытный полевод и бригадир, молодежь воспитывает, на партийных собраниях его выступления самые авторитетные. А звеньевые Вениамин Александрович Кузьмин и Конин Иван Петрович. Эти всем механизаторам тон задают. Уж если Конин с вечера трактор налаживает, то и другие, чтобы не опоздать в чем-то, на машинный двор бегут. Он и подскажет и поможет…

За селом Красным мы задерживаемся на поле товарного лука. Участок чистый, борозды ровные, как трубы чугунные, южный ветерок пошевеливает налитые зеленые перья.

– Поближе к осени у нас луковая страда начнется, – говорит Нина Петровна. – Я люблю это время. В Кичанзине, Хватовке, Соловейке и подальше от нашего колхоза – в Абрамове, Слизневе, в Туманове, да по всему району, и в самом Арзамасе, луком запахнет. Из города шефы приезжают, хлопочут заготовители из райпотребсоюза, председатели сельсоветов. И кругом лук, бурты целые, связки, сетки, мешки. И колхозный, и с участков личных. У нас уж шутка такая ходит, что в луковую страду сопливых не бывает. Иди лук перебирать, любой насморк вылечишь…

Нина Петровна звонко, по-молодому смеется. Потом показывает мне, где находится искусственный пруд зеркалом воды в четыре гектара. Специально для лука сделали. «Арзамасский» сорт, если хочешь повыше урожай взять, поливай теплой водичкой, с температурой примерно окружающего воздуха. Немало еще есть «секретов» в овощном деле, которые в ученых рекомендациях не указаны. Иван Алексеевич Крайнов на что уж луковод опытный, сам немолодой, но всегда веснами, как только снег сойдет с полей, советуется со стариками: крестьянскую мудрость, накопленную веками, нельзя забывать. И Нина Петровна так делает. Обращаются они всей бригадой и к Михаилу Львовичу Орлову, заслуженному агроному России, персональному пенсионеру, и тот никогда не откажет. И толковую рекомендацию даст, и на поле приедет, чтобы семена посмотреть перед посадкой, землю, инвентарь, беседу проведет с механизаторами.

– У Орлова на лук взгляд государственный, – уважительно говорят в районе. – И вообще к овощу разному…

И правильно, что государственный взгляд. Хорошие дешевые овощи, а картошка и лук в первую очередь – это же какая добавка к хлебу и вообще питанию. Рынки пока дорогие. Пучок лука, редиска, огурчик, укроп, три морковки, связанные ниткой, травка какая-то – за все немалую деньгу просят. Сидят «купцы» под навесами целыми днями, ждут, не уступают, нервы у них крепкие. Да и ругать их особо-то не следует. Цены сами снизятся, когда всего будет много.

– Арзамасцы уже сбили цены на лук, – горячо говорит Нина Петровна. – Севок на рынке был по семь рублей за килограмм, а этой весной уже по рублю продавали…

На окраине поля мне дали связочку лука, завернутую в бумагу.

– Лучок молоденький, сладкий, – похвалили женщины. – Попробуйте и друзей угостите!..

Ну, лук я попробовал, а теперь бы, думаю, гуся арзамасского увидеть и домой можно ехать. Хотя бы одного. Лапши с гусиным потрохом просить не надо, а на самого гуся глянуть хочется. Не всех же перевели. Их же так много было. Не так еще давно в деревнях Пятница и Шерстино все луга белели гусем. А раньше прямо из Арзамаса стадами до Москвы гнали. Вот что прочитал я в старых арзамасских воспоминаниях:

«В осеннее время на Прогонной улице можно было наблюдать любопытную картину прогона многочисленных стад гусей, по нескольку сот в каждом. Гнали их с интервалами через Шатки. Этих гусей перед отправкой подковывали, прогоняя через жидкую смолу, затем по песку. И все же, несмотря на такую предосторожность и чрезвычайно медленное движение стада, не больше пяти верст в сутки, многие гуси в дороге, ослабевали, и погонщики продавали их в городе по более дешевой цене, чем жители пользовались, скупая гусей, которые после небольшого отдыха снова поправлялись и жирели»…

Сейчас бы уж гуся подковывать не стали. Сумели бы отправить потребителю. Так неужели всех вывели?

– Всех поголовно, – уныло говорит Евгений Иванович Крюков, руководитель РАПО. – Есть в Николье у кого-то с пяток, но не арзамасские.

– Да, жалко… Лук восстановили, и гуся бы неплохо возродить. Герб города обновили бы…

Уже дома, перелистывая арзамасский блокнот, я вспоминал места, которые чем-то славились. Никогда не забыть мне мелких пристаней в районе Камского Устья, где татары продавали черный хлеб грубого помола огромными ковригами и вкусное кислое молоко в глиняных кувшинах. А в селе Черный Затон под Хвалынском были сады сплошь из анисовых яблок. Возами отправляли их на базар. Анисом за версту пахло. А в позапрошлом году в Брянске и Смоленске увидел я кафе «Картофельные блюда». Прекрасно это! А в Арзамасе неплохо бы подавать луковый суп. В Париже, говорят, луковый суп очень ценится. А ведь чего особенного?..

Как-то рано утром, семи еще не было, зазвенел у меня на столе телефон. Арзамас на проводе, Крюков, управляющий РАПО.

– Будет у нас гусь! – кричал он в трубку. – Кое-что обнаружили. На Линдовской птицефабрике директором толковый мужик, он сохранил арзамасского гуся. Падем ему в ноги…

Конечно, знаменитый арзамасский гусь возродится. Хочется верить в это. Наши люди все могут. Только толчок верный дай, инициативу разбуди. Нельзя терять все то полезное и нужное, что народом за века создано.

КНЯГИНЯ

Необычное у речушки название – Княгиня. Протекает она между Костромой и Ярославлем, у старинного села Левашово, и, подъезжая к этому месту и увидя щит с надписью, люди начинают пристально оглядываться вокруг, выискивая взором что-то особенное, редкие какие-то красоты. Но все тут неброско и скромно. Небольшая луговинка, на которой пасется привязанный к колышку теленок, переходит в бугор, побуревший от августовского зноя, а за бугром видны плетни огородов, крыши домов, тонкий шпиль колокольни. Незаметна и сама речка. Заросшая тальником и осокой, она словно бы стыдливо прячется между крутых своих берегов. Скорее уже не княгиня, а сиротинка деревенская…

Мое знакомство с Княгиней началось на топографической карте. Было это вскоре после войны. Нашу дивизию из Германии перебросили в верхневолжские леса. Мы ждали расформировки и занимались учебой. И среди всех предметов был у меня самый любимый – хождение по азимуту. Вечерами, когда стихал гомон в нашем холостяцком офицерском домике, я доставал из планшетки карту, расстилал ее по всему столу и выбирал очередной маршрут, со вкусом повторяя разные названия: Лихобразово, Гумнищи. Шайкино, Починок, Дуболомы, Лежебоково, Звон. Вот тогда и попалась мне речка Княгиня. Тонкой змейкой извивалась она в самом верху военной карты, уходя куда-то в леса, к изгибу Волги.

– Княгиня! – произнес я радостно и стал будить Лешку Борисова, дружка своего, лейтенанта.

Вместе с ним мы разработали операцию по уничтожению «вражеского» десанта в районе реки Княгини, доложили комбату и на второй день уже совершали марш-бросок к месту «боя». В ту осень рано захолодало. Схваченная ночными морозцами, земля была словно каменная. Со стеклянным звоном лопался под ногами свежий ледок, покрывший лужи и блюдца воды. Кое-где еще не успели срубить капусту, и налитые кочаны ее белели в предрассветной мгле.

Перемахнув лощину, поросшую мелким ольховником, мы вышли к деревне Гумнищи. И сразу же пахнуло на нас дымком топившихся печей. Солдаты притихли. Каждому, видимо, захотелось поскорее домой, ведь так много они уже дорог отшагали. А мне вспомнилось детство, родное село. У нас вот так же, как в этих Гумнищах, стояли за огородами копны соломы, и мы, мальчишки, проделывали в них норы. Жарким летним солнышком всегда пахло в соломенных этих норах…

Двое суток «воевали» мы на Княгине. И не одному мне запала, видимо, в душу эта уютная, задумчивая речушка. Вода в ней была холодна и прозрачна. Одинокие листочки срывались с прибрежных березок и тихо плыли по течению. По овражкам стояли багровые рябины и издали были похожи на пылающий костер…

На Княгине, кажется в Куликове или в Погосте, останавливались мы и на ночлег. Полупусты и бедны были тогда здешние деревни. Простенькие бледные фотокарточки, вставленные в рамку, всюду смотрелись с бревенчатых стен: отец, муж, сыновья… Недавно все они тут жили, и вот их уж нет и не будет никогда. По всему длинному фронтовому пути растянулись их братские могилы. А бабушка Анна, пустившая нас в свою избу, продолжает верить, что кто-то из ее родни еще «возвернется».

– Бог-то, чай, есть али нет? – обращается она к нам, собирая на стол. – Видит он али не видит?

Мы с Лешкой насчет бога не распространяемся, а поскорее развязываем вещмешок. У бабки нет ни куска хлеба. Есть картошка, грибы, огурцы и капуста, а «хлебушек еще на той неделе приели». Из соседнего дома пришла, чтобы поглядеть на военных, семилетняя девочка Наташа. Отца у Наташи убило на воине, мать ее «занаряжена» на месяц на Космынинские болота заготовлять торф, и девочка живет со своей сестрой Олей, которой нет еще и одиннадцати. Приглядывает за детьми бабка Анна: для нее вся деревня – родня…

– Девочке в школу на тот год надо, – вздыхает бабка, – а у них с Олюшкой на двоих одни подшитые валенки…

У меня было несколько сухих печений, которые выдавали нам на доппаек, и я протянул их Наташе. Она хотела было тут же надкусить одну печеньину, но передумала и убрала в карман.

– Лучше дома съем, – сказала она, озарив нас милой улыбкой. – Одну Оле дам и одну маме…

Словно чем-то острым царапнуло мне горло. С трудом сдерживая слезы, я погладил Наташу по льняным волосам, и девочка доверчиво прильнула ко мне, на худенькой ее шее билась голубая жилка. И чтобы как-то поскорее отвлечься от нахлынувшей жалости, я стал спрашивать бабку Анну, почему у ихней речки такое звучное название.

– А тут вот какое дело-то, – обрадованно отозвалась бабка. – Из Ленинграду приезжал к нам ученый, кандидат наук, частушки собирать и всех стариков о нашей Княгине расспрашивал. Это когда же было-то? Меня еще в ту осень патефоном за овощи наградили. За два года до войны, вот когда это было. Он все допытывался, нет ли у нас где поблизости имений, где бы князья да графья раньше проживали. А мужики-то ему и намекают: не с того, мол, конца, товарищ ученый, подход ведешь. Не в честь князьев речка названа, а за красоту свою. Тут раньше, когда река-то пошире была, черемухи везде стояли, над самой водой склонялись, будто в зеркало в речку-то смотрелись. Вот тогда и образовалось название. Все так говорят. Я еще от деда своего слышала, а он от своего деда… Посчитай, сколько годов-то прошло? Всем она нравится, наша Княгиня. Один раз на нее глянешь, и еще захочется…

Правду сказала тогда бабушка Анна. Куда бы ни забрасывала меня судьба, я всюду вспоминал речку Княгиню. Сначала село свое родное перед глазами встанет, и тут же Княгиня покажется, окрестности ее неповторимые. Иной раз проснешься среди ночи в отеле какой-то чужой далекой страны, и не сразу сообразишь, где находишься, сердце сожмется от тоски, и уже не засыпаешь больше, а просто лежишь и думаешь, представляешь места свои российские, добрых и отзывчивых наших людей. И думы эти, словно лекарство хорошее, успокаивают тебя и приносят радость…

В любое время года, при каждой возможности я стараюсь завернуть на Княгиню. А она прекрасна и весной и летом. И особенно в сентябре, в первой его половине, когда всюду здесь роют картошку и тянутся над полями косяки журавлей, висят белые паутинки на пожухлых стеблях подорожной полыни. И в Левашове, в Подсосенье, Хмелицах, Ядрове обязательно похвастают, что именно в эту пору любил здесь погулять с ружьишком поэт Некрасов. И хотя об этом нигде письменно не сказано, но веришь на слово. А может, и впрямь охотился великий поэт на Княгине?

Многое в здешних местах изменилось и продолжает меняться. В Левашове теперь новые благоустроенные здания. Кормит совхоз горожан овощами, цельным молоком, хлебом. Теперь на Княгине нет, пожалуй, ни одного дома, где бы не стоял телевизор, дорогая обстановка, и когда кто-то рассказывает про ту послевоенную полуголодную жизнь, которую застали знакомые мне бабка Анна, Наташа, ее сестричка Оля и другие жители, то молодые ребята и девушки, слушая это, вроде верят и не верят. Конечно, им трудно понять, когда они сыты, модно одеты, ходят в Дом культуры, какого и в ином областном городе нет. Здесь свой музыкальный ансамбль, любительская киностудия «Жаворонок», хор, разные кружки…

Но есть на Княгине и потери. Река заметно обмелела, пооголились ее когда-то пышные берега, рыбы стало меньше. Последнюю обезумевшую от одиночества щуку, шутят жители, в прошлом году «изловила» корзиной старуха из Васенина. Пошла стирать белье, стала ополаскивать корзину и вытащила ее со щукой…

В середине этого лета что-то разладилось у меня настроение, не шла как надо работа, и решил я на выходные дни махнуть на Княгиню. Прошли теплые грозовые дожди, и травы стояли в пояс. Прихватывая рукой шершавые маковки конского щавеля, тихо шагал я вдоль реки к лесу. Ветерок весело играл с листьями молодых осин. Увязался было за мной в низинке чибис, пожаловался, что пить хочет, и улетел к болоту. Голубые головки колокольчиков как бы кланялись солнцу. Буйное ароматное разнотравье пестрым ковром покрывало все равнины, склоны овражков и перелески. Тяжелые пчелы деловито гудели над лепестками ярких цветов. Мне казалось, что луга уже перестоялись и пора бы косить, но встретившийся за старой вырубкой пастух пояснил:

– Подождать надо с недельку, семена-то, вишь, с травушки еще не осыпались…

Перед опушкой ольховника, раздвигая руками густую непролазь, спустился я к реке. В лицо пахнуло прохладой, запах черной смородины и багульника забивал все другие запахи. Дно тут было устлано камешками, и журчала, струилась по ним хрустально-чистая водичка. Я разулся и перешел речку, глубина на этом перекате и до колена не доходила. Возле самой тропинки чернели следы костра. Вечером кто-то варил здесь уху или просто ночевал у огонька. Я присел на поваленное дерево и сиял рубашку. Тишина звенела в ушах. И вместо с этим монотонным звоном текла возвышенная музыка. Но это просто так казалось, как в этих стихах:

 
И пенья нет, но ясно слышу я
Незримых певчих пенье хоровое…
 

Я слушал тишину и ощущал благодатное успокоение. Оно, как воздух, вливалось мне в душу. И отпадало все мелкое, наносное, обиды несправедливые. Отсюда с этой маленькой речушки как бы по-другому все выглядело, значительнее, чище и глубже. Это чувство Родины. Святое оно и великое.

Трудно без него по-настоящему жить.