Текст книги "Ржаной хлеб"

Автор книги: Юрий Грибов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

В школу всей детской гурьбой ходили они в Засимов, в такую же небольшую деревеньку, но стоящую на сносной проезжей дороге. От Притыкина же до Засимовского большака петляли между перелесками выбитые тележными колесами две глубокие, постоянно заполненные дождевой водой колеи да тянулись по сторонам этой убогой дороги вытоптанные коровьими копытами тропки. Путь пересекали еще два оврага, заросшие крапивой, кустами волчьей ягоды, малиной и черемухой. Мать будила девчонок в семь часов, завертывала им в сумки по лепешке, испеченной на сковороде, и они шли от своего крайнего дома по деревне, скликая других ребят. Около двух часов тратили они на четыре километра, и учительница уже с указкой и с классным журналом в руке смотрела на стенные часы и укоризненно качала белой головой:

– Ох, эти мне притыкинские, всегда вы опаздываете!

После уроков Оля отставала от сестер и подруг и шла медленно, собирая по пути кленовые листья, рассматривала красивые мухоморы, провожала взглядом улетающих в теплые страны журавлей. Сзади нее плелся Жучок, помесь овчарки с дворнягой, которого Оля подобрала весной, раненного, в канаве и выходила. Когда она прощально махала журавлям рукой, Жучок тыкался в ее голые ноги влажной мордой, поскуливал и лаял.

– Ты что же это, Жучина, а? – Оля обнимала собаку за лохматую шею. – Может, зверя чуешь. Может, есть хочешь? А ну, побежали домой! Догоняй меня, Жучина, догоняй!

Притыкино открывалось с Каменного бугра, видны были все избы с палисадниками и огородами, задымленные приземистые бани у речки, кузница, окруженная ветлами, пожарный сарай с бочкой воды, крытый соломой скотный двор. Деревня впритык примыкала к буераку, за которым начинался густой сосновый лес. Отец говорил, что потому и деревню назвали так – Притыкино.

С бугра Оля видела, как отец заводит в станок лошадь, собираясь ее ковать. Она со всех ног бежала к нему, висла на его сильной шее и усаживалась на теплые, только что ошинованные колеса. Блаженно закрыв глаза, растягивался возле нее Жучок. Ворот рубахи у отца был расстегнут, на груди виднелись колечки черных волос. Длинными щипцами он доставал из горна малиновую болванку и бил по ней молотком, бросал болванку в шайку с черной от окалины водой. Потом снимал с крюка чайник, долго пил, нарочно проливая брызги себе на грудь. Брызгал и на Жучка, и тот нехотя поднимался, вилял хвостом, а отец смеялся:

– Ну и лентяя ты, Ольгушка, из собаки сделала.

– Неправда, папа, он зверя чует!

– Парфеныч, ты слышишь, что дочь моя говорит? – обращался отец к молотобойцу, вынимавшему из ящика подковы. – Зверя Жучок чует!

Потом кузнецы приступали к ковке. Отец похлопывал мерина по бокам, брал ногу лошади, привязывал ее к колодке, зачищал копыто и прикладывал горячую подкову. От копыта шел дымок, пахло паленым, а он, не обращая внимания, забивал в отверстие плоские короткие гвозди.

– Ну, атаман, хочешь прокатиться? – спрашивал он Олю и подсаживал дочь на покатую спину мерина. – Сдашь коня во двор и беги домой! Скажи маме, я сейчас обедать приду!

Натягивая узду, Оля ехала через всю деревню, сердчишко ее так и прыгало от радости…

Притыкинский колхоз дважды объединялся, входил в «Искру», в «Коминтерн», потом взял его под свое широкое богатое крылышко вместе с «Искрой» и «Коминтерном» умный, расчетливый Столбунов, влил в «Чистые пруды». Затерянное за болотами и лесами Притыкино тем не менее хирело, дома заколачивались или перевозились в «Чистые пруды», в Елховку, на станцию.

Но чуриловская изба еще стояла, и березки, посаженные отцом в день свадьбы, так разрослись, что укрывали своими развесистыми кронами все подворье. И мать Ольги Ивановны продолжала жить в своем осевшем на все углы доме, вместо коровы держала козу, с десяток кур, поросенка, садила на грядках разную зелень, работала в бригаде. Ольга Ивановна, еще будучи в комсомоле, часто приезжала к матери, уговаривала ее перебраться в Рубилово. Угощая дочь блинами, солеными рыжиками, моченой брусникой и сладковатым густым козьим молоком, она отнекивалась:

– Уж тут я и умру, Олюшка… Грех родину покидать… Родные могилки тут, отец твой здесь железо ковал… И дух у нас вольный, грибов, ягоды вдоволь.

– Да у вас тут ни света, ни радио.

– А пошто мне радио-то, дочка?

– Нет, мама, так нельзя, тебе уже шестьдесят…

Она бы и не переехала никуда, если бы дом чуриловский не сгорел от молнии. Расстилала она с бабами лен, глянула, а Притыкино полыхает…

Все это вспомнила Ольга Ивановна после телефонного звонка Столбунова. Было воскресенье, немножко разнепогодилось, поля и дороги отсырели, и она собиралась было заняться стиркой. И вдруг знакомый рокочущий басок в трубке:

– Ольга Ивановна, считаю своим долгом пригласить вас!

– Куда это еще?

– Так Притыкино же мы ликвидируем сегодня, разверзи его прахом! Разве вам не передавали?

– Не передавали. Вы же на осень намечали?

– А чего ждать? Два стандартных дома раньше срока строители сдали, сегодня воскресенье, комбайны, считай, часов до пяти в поле не сунешь, валки влажные, вот и нечего, как говорится, тянуть резину, куй железо, пока горячо!

– Да, не ожидала я сегодня.

– Вы же из Притыкина, дорогая Ольга Ивановна, вот я и счел своим долгом…

– Ладно, еду!

Через час Чурилова была в «Чистых прудах». Столбунов показал ей квартиры, куда въедут оставшиеся в Притыкине четыре семьи. Квартиры были просторные, с большими окнами, с застекленными верандами, с водяным отоплением, на кухнях уже стояли баллоны с газом и блестящие плитки с четырьмя горелками. Недалеко от домов располагались сараи, покрытые шифером: это для коров, для прочей живности.

– Ну как? – сияя, спрашивал Столбунов.

– Чудесно! Не хуже, чем в городе…

– Вот видите? А ваши эти чалдоны еще упираются! Макара Щукина еле уговорил. У нас сейчас восемь деревень осталось, а десять лет назад было шестнадцать. За пятилетку планируем всего три селения оставить. Мне вот сейчас трубы дают для водопровода, так неужели я их потащу в Ступино, к черту на кулички, где каждую весну полой водой мост смывает! Колхознику надо городские условия быта создавать, тогда ко мне не только Телятников заявление принесет, а многие другие прочие. Да что это я вам лекцию-то читаю. Извините, Ольга Ивановна, сгоряча все, народ труднее перевоспитывать, чем дома строить.

Ольга Ивановна хотела пояснить, почему Макар Щукин держится за свое глухое Притыкино, почему так долго держалась за деревню ее мать, но передумала и посоветовала только:

– Надо бы подушевнее как-то переезд обставить, без окриков.

– Какие окрики, Ольга Ивановна! Духовой оркестр вызвал, ключи вручать сам буду! Может, двинем? Грузовики уже там.

Они поехали на столбуновском «газике». Угодья колхоза «Чистые пруды» тянулись вдоль широкой реки. Перед школой-десятилеткой был виден памятник Ленину, за липовой аллеей просматривался детсад, стадион, обнесенный забором, стеклянное кафе «Лесной покой», про которое районная газета напечатала фельетон под длинным заголовком: «Покоя нет, покой нам только снится», намекая на пьяниц. Столбунов поругался с райпотребсоюзовцами и добился, что водку в «Лесном покое» продавать не стали.

– Вы нас не учите пить, – шумел он под общий смех в зале райисполкома, показывая пальцем на торговых работников. – Мы и сами умеем…

Подъехали они к оврагу, через который Ольга Ивановна ходила в детстве в школу. На одной стороне оврага стоял покосившийся телефонный столб. И тут же у ямы, заплывшей грязью и заросшей лебедой, валялись еще два бревна, черные от сырости и долгого лежания. За эти бревна Столбунов схлопотал когда-то выговор. Ольга Ивановна первая голосовала тогда на бюро райкома, чтобы выговор Столбунову записали: тянул, тянул радио в Притыкино и на полпути бросил – «недооценивает культурно-массовую работу». Сейчас она украдкой глянула на бревна и подумала, что Столбунов ведь тогда был прав: тянуть линию к четырем домам в такую даль не стоило.

В Притыкине, возле дома Макара Щукина, горел огромный костер. Дед Макар, заядлый рыбак и охотник, крушил колуном деревянную кровать и приговаривал:

– Эх, мать ты моя старуха! Сколько детей мы с тобой на этой кровати народили, а теперь я ее рублю, потому клопы в ней, и в новую жизню я ее тащить не намерен… В огонь! И решето это в огонь! И квашню! Бабы хлеб теперь все одно не пекут!

– Ты чего, Макар, расходился? – спросил Столбунов.

– Я, товарищ Столбунов, все похерю, старуху в городские хоромы отправлю, а сам шалаш тут воздвигну, потому как нет лучше нашего Притыкина.

– Убежишь из шалаша-то. Киноспектакль захочешь и прочее.

Макар заметил Ольгу Ивановну, рысцой подбежал к ней, обнял за плечи:

– Ольгунька, лапушка-раскрасавица, вот и гибнет наше Притыкино! Сколько годов… С Иваном-то мы, бывало, с батькой-то твоим… Эх, жизнь наша…

– В «Чистых-то прудах», Макар Егорыч, лучше будет.

– Понимаю, Олюшка, а душа мечется…

Из двух домов уже погрузили все вещи. Бульдозер поддел глиняную сараюшку, и та, обволакиваясь пылью, рухнула на лужайку. В Притыкине оставляли один дом, остальные ломали. Здесь будет летний лагерь для дойки коров, и дом пригодится для пастухов и доярок.

Поговорив со своими деревенскими, Ольга Ивановна пошла на то место, где был их дом. Две березки, обгорев, засохли, а остальные стояли. Целыми были и две черемухи, меж которыми отец, бывало, подвязывал веревки для качелей. А вокруг пепелища плотной стеной стояли цветы иван-чая…

Там, где была кузница, Ольга Ивановна нашла в траве ржавую подкову и болт от телеги. Подкову она вытерла, завернула в носовой платок и убрала в сумочку. Ей было немножко грустно, хотелось плакать…

– Кончай, ребята! – кричал Столбунов. – Трогать пора!

В «Чистых прудах» машины встретил колхозный духовой оркестр. Народу сошлось много. И все стали помогать разгружаться, снимали с грузовиков неуклюжие комоды, старинные горки, дубовые скамейки.

– А это еще зачем привезли? – ставя на попа трехметровую скамью, смеялся парень в джинсах. – Вот чудики!

– Для кино пригодится! Кино снимать будут!

– А я вот все пожег, – похвалился Макар, вынимая из мешка двустволку.

– Ты, дед, вообще сегодня что-то сознательный. В «Лесном покое», часом, не был?

– Плевал я на ваш покой! Мы сами с усами!

Столбунов, выждав, когда шум несколько стих, сказал громко:

– Ну, товарищи, вот вам ключи, вселяйтесь, располагайтесь!..

Оркестр опять грянул туш, и дед Макар, бросив кепку на землю, пустился вприсядку.

Ольга Ивановна предложила подвезти меня до сырзавода в Бакшейку. Но я отказался и пошел напрямую через поля. Подул ветерок, небо очистилось, и снова, как и вчера, встали в его синеве белые округлые облака. На месте озимых у леса уже чернела пашня. Два трактора переворачивали стерню и за поскотиной, на том самом поле, куда водил меня Столбунов.

Вскоре зашумели и комбайны. Засновали, поднимая пыль, самосвалы с зерном, потянулись грузовики к станции, к элеватору.

Продолжалась страда. Шел хлеб нового урожая.

КАПЕЛЬ

После совещания Шалыгин решил в Нерехте не задерживаться и пораньше уехать домой. Он натянул свой «выездной» полушубок и, сутулясь, заковылял по длинному задымленному коридору, но в дверях его окликнул начальник управления сельского хозяйства Макаров:

– Валентин Александрович, заскочи на минутку!

«Ну начинается, – сердито подумал Шалыгин, – минутку теперь на час растянет». Но Макаров и сам куда-то торопился и задержал ненадолго.

– На той неделе гости к вам из «Родины» нагрянут, знаешь? В основном с Лавровской фермы.

– Как на той неделе? Другой же был уговор о встрече? Отчетно-выборное собрание у нас по плану. Дел по горло. И доклад, понимаешь, еще конь не валял, углубиться в бумаги некогда…

– Да ты вроде и недоволен? – улыбаясь, Макаров сдвинул на лоб очки, вплотную подошел к Шалыгину, взял его за воротник… – Сама «Родина» учиться к вам едет, к вашим дояркам, ко всем животноводам, специалистам. Учиться! В кои-то веки, а? Исторический момент! Я рад за вас! А с собранием управитесь. Это, знаешь, и неплохо, что подряд два события: и встреча гостей, и отчетно-выборное. Постарайтесь эти деньки, нажмите на удои, каждый литр молока учитывайте…

– Последних слов, Петрович, ты мог бы и не говорить…

– Извини. От должности это. Так и срываются с языка иной раз общие призывы. Ну, всего тебе, на собрании я у вас буду…

Шалыгин отыскал во дворе свой «газик», привычно плюхнулся на сиденье, сказал шоферу:

– Аллюром домой, Саша!

Машина миновала площадь, выскочила на окраину и покатила по широкому заснеженному большаку. В ветровое стекло, сбоку, било яркое солнышко. Шалыгин повернул голову, зажмурился, но и сквозь прикрытые веки проникал теплый ласковый свет: весна, капель. Он только теперь вспомнил, как утром мальчишки лыжными палками сбивали сосульки под окнами его дома, и пожалел, что пропустил такой миг, не услышал хрустального звона, прозевал, не заметил весну. «И все это спешка, дерганье, крутишься с утра до ночи». В другой бы раз он, возможно, и развил эту горькую мысль о нагрузках на человека, о нехватке времени, но сейчас это у него не получалось, потому что из сердца еще не улетучилась радость, сообщенная Макаровым. Да, он обрадовался, когда Александр Петрович сказал, что «Родина» приедет учиться в колхоз имени Карла Маркса, хотя и не показал вида. Он долго ждал этого дня. Пожалуй, все тринадцать лет своего председательствования в Тетеринском. А может быть, еще и в те годы, когда возглавлял колхоз «Труженик», который тоже граничит с «Родиной»…

Лавровская «Родина» гремит с незапамятных времен. В самые тяжелые годы по всем показателям шла она впереди. Вел колхоз Василий Михайлович Батыгин, человек большого крестьянского таланта, смелый, по-мужицки хитроватый. Он на всю Россию прославился, получил Героя за свои огромные труды. Года три уже, как Батыгин на пенсии. Дела он передал Николаю Ивановичу Мутовкину, хватка у которого под стать батыгинской. Да и сам Василий Михайлович безвыездно живет в Лаврове, за колхозом следит пристально и ревниво, опыт свой в сундук не прячет.

Официальное соревнование между Лавровским и Тетеринским колхозами началось лет восемь назад. Шалыгину хорошо запомнился тот день, когда на районном активе всенародно объявили об этом. Отзаседав, собрались тогда председатели в чайной, чтобы перекусить перед дорогой. Трое или четверо дружков подсели к Шалыгину за столик и с ходу «покатили на него бочку»: и чудак-то он, и не по себе сук рубит, в «Родину» со всей страны за опытом приезжают, там сам Батыгин, авторитет, левой ногой в районе двери открывает, ему все без очереди, а ты мужик тетеринский, коровы у вас на коз похожи, а фермы на сараи. Шалыгин с аппетитом ел гороховый суп и помалкивал, только кровью наливалось его полное лицо – не то от духоты, не то от волнения.

– Теперь ты мишенью будешь, – не унимались коллеги, – на каждом совещании бить по тебе будут. А может, и фельетончик напечатают под названием: «Взялся за гуж, не говори, что не дюж». Давай-ка с горя-то по маленькой…

– А ну вас к чертям! Пуганый, не пропаду…

Шалыгин хоть и храбрился, а в душе у него заскреблось сомнение: а может, и впрямь поторопился? Может, обождать бы еще годика два с соревнованием? Нет, все продумано, обсчитано и взвешено. Соревноваться – так уж с сильным. К Батыгину он пригляделся, знал его со всех сторон, перенял от него многое. Он-то вот сумел поднять хозяйство на такую высоту. А ведь земли в основном одинаковые, что в Лаврове, что в Тетеринском. И колхозы рядом – река Солоница разделяет, луговая пойма. И села похожи одно на другое: оба на высоком взгорье, на холме. Недаром же люди шутят: из Тетеринского видно, как Батыгин чай пьет, а Мутовкин в Нерехту с портфелем едет. В общем, всего примерно поровну в обеих «державах»: и пашни, и деревень, и народу. Выгонов, правда, в «Родине» побольше. И почва местами пожирнее. Особенно в низинах и на склонах южных, где как раз и проходила сейчас машина Шалыгина. Вон там, по левую сторону от моста, и начинаются владения «Родины»…

Шалыгин вскинул подбородок и, хмурясь, долго смотрел на знакомую равнину. Волнообразные чистые сугробы отливали синевой, за кустами краснотала и ольхи виднелся уже подтаявший обрывистый суглинок, и по нему, по просохшей рыжей полянке, прогуливались вороны. «Скоро и пахать, – думал Шалыгин, заботливо вздыхая. – Гостей надо будет и в Путятино свозить… В Кострому придется за покупками посылать, в Нерехте ничего путного не купишь. Сто сорок четыре подарка на собрании будем вручать. А что купить? Опять по самовару? Отрезы? Часы? Все это уже есть у всех. Вот проблема-то… Да не забыть бы завтра на слет отстающих доярок кого-то послать. А это ново: слет отстающих доярок, горком хорошо придумал. Везде только передовые выступают, пусть-ка теперь отстающие при народе с районной трибуны отчет дадут. Но кого же послать? А пусть Моторкины едут, Вера с Катериной. Эти разъяснят кривую надоев, пальца в рот не клади…»

– Валентин Александрович, вы чего это? – спросил шофер.

– Как чего?

– Ну, губами шевелите, будто стишки сочиняете. Нагоняй, что ли, был в районе-то?

– Ох, Саша, видели мы разные нагоняи. И торфоперегнойные, и кукурузные. Сейчас с бухты-барахты нагоняй не дают. Из «Родины» к нам едут за опытом, вот что. Вот сижу и думаю: опыт брать легче, чем отдавать его. Это как на экзамене…

Шофер понимающе кивнул и переключил скорость: начинался крутой Тетеринский подъем. «Газик», надсадно воя и пробуксовывая, с трудом преодолел его, проскочил мимо старинной колокольни, повернул направо и замер у правления. Поднявшись на второй этаж, Шалыгин прошел не в свой кабинет, а к Матвееву, секретарю парткома. Не раздеваясь, присел к подоконнику.

– Дело есть, Григорий Николаевич. Надо посоветоваться. Кликни Ульяну Александровну, Альбину Сторожук, если она тут, и ветеринара.

– Зоотехник Тамара Тумбочкина в бухгалтерии. Позвать?

– Зови всех животноводческих командиров…

Минут через десять главный зоотехник Ульяна Александровна Базина привела своих подчиненных. Матвеев убрал со стола лист наглядной агитации, которой он занимался, и Шалыгин сообщил о гостях из «Родины».

– Интересоваться лавровцы будут пока только животноводством, – сказал он. – У нас еще неделя в запасе. Давайте эту неделю объявим ударной. А то приедут учиться к нам, а учиться-то и нечему…

– Как это нечему? – взвилась заведующая Тетеринской фермой Альбина Сторожук. – Мы идем по молоку с плюсом, а у них минус да минус. Они почти пятьсот литров за прошлый-то год потеряли…

– Да не про минусы я, – нахмурился Шалыгин. – Ажур чтобы во всем был, ясно? Найдут какое-нибудь ржавое ведро за кормушкой, мелочь вроде, а красней потом. У тебя, Альбина, сторож Иванов опять вчера пьяным был. Сотни коров на ферме, техника, энергия, понимаешь, провода кругом, а он скочурился на клеверной копешке и храпака задает. Это мы будем «Родине» показывать, да?

– У них и свои такие-то есть, и еще неизвестно, у кого больше, – сказала Тамара Тумбочкина.

– Попрошу без шуточек! Тут не оголихинские посиделки, не клубные репетиции…

Все специалисты в колхозе молодые, горячие, и Шалыгину нравятся вот такие легкие перебранки, он любит юмор, острое словцо. Сделав «разминку», приступил Шалыгин к цифрам, к показателям, к отелам, к привесам телят. Каждый из сидящих наизусть знал данные по дням и месяцам. Шалыгин записывал соображения специалистов в блокнот, задавал вопросы. За этим и застал я его, тихо отворив дверь. Он узнал меня, заулыбался, показал рукой: садись, мол, обожди. А когда все вышли, мы поздоровались, всматриваясь друг в друга.

– Сколько не виделись-то? – спросил Шалыгин.

– Десять лет, пожалуй…

– Да, да, точно. Шпарит жизнь… Сын-то у меня, Игорь, в институте. Отслужил службу и поступил.

– В какой?

– Так известно, в сельскохозяйственный. По стопам, так сказать. А Лампея-то умерла, похоронили мы Лампею…

Лампея – это Евлампия Александровна Грушина. Все звали ее ласково – Лампея. Она была знаменитой на всю область дояркой, человеком редкой душевной красоты. Девять чужих детей воспитала Евлампия Александровна. Бессменно дояркой работала и ребятишек поднимала. Я писал о ней очерк. Как раз в это время был здесь, в самую капель.

– А дочь-то Лампеи помнишь? Тамару-то? – спросил Шалыгин. – Она на Тетеринской ферме, доярка, передовая, между прочим, как и мать. У нас хороших людей много. Шалина Дарья, Капустина Нина Федоровна. Школина Тоня, Альбина Мазаева, Гаврилова Женя. Все на таких людях и держится. Особо-то нам хвалиться пока рано, но кое-какие успехи имеются…

Вот и всегда он такой, Шалыгин: не выпячивает себя, не кричит с трибун. Помню его на совещаниях в районе и в области: сидит тихо сзади, за спинами других его, низенького, и не видать. Только на выставках, помню, там, где показывали разные новинки сельскохозяйственного производства, породистый скот, проявлял он активность, приглядывался к аппаратам, машинам и все записывал, по нескольку раз переспрашивал экскурсоводов. Перепачкивался он на выставках, как на взмете зяби, и потом хлопал себя по круглым бокам, отряхивая костюм…

Мы уславливаемся, что я поживу в колхозе всю неделю, дождусь гостей из «Родины», посмотрю, как работают тетеринские и путятинские доярки.

– Посмотри, посмотри, как молочко-то дается, пока до городской бутылки дойдет, – говорит Шалыгин, – не все это знают…

Изменилось, похорошело Тетеринское. На окраине села, там, где когда-то была пустошь, буйно росла крапива и бузина, стоит современный большой Дом культуры. Наружные стены его расписаны изразцовой мозаикой, мозаика яркая и красивая – глаз не оторвешь.

– Настоящие художники делали, – пояснила мне женщина, проходящая мимо. – Говорят, что семнадцать тысяч взяли с колхоза. А ведь и не жалко. Этому зданию долго стоять, новые люди вырастут, нас добрым словом вспомянут…

Рядом с Домом культуры – детский комбинат, столовая, магазин, стадион, улица типовых новых домиков. На стадионе и вдоль по улице развешаны лампы дневного света. Десять лет назад ничего этого не было. На месте старой Тетеринской фермы, где когда-то работала Лампея, вырос животноводческий механизированный комплекс. Новая механизированная ферма и в Малыгине. Зерносклад и зерноток тоже новые, капитальные. Тусклым золотом отливало там готовое к севу зерно. Кладовщик не подпустил нас к зерну даже близко, не то, что руками потрогать, «Оно, граждане, живое, находится в спячке, и всякими пальцами, извиняйте, пхать не надо: микроб пристанет». А мы не обиделись: по-святому относится человек к хлебу, по-крестьянски.

Заходим в дома колхозников, где я бывал и раньше. Теперь у всех газ, печки, занимавшие кое-где пол-избы, выбросили, и на их месте стоят книжные полки, диваны, пианино, холодильники. А телевизоры у всех уж непременно «Темп» или другой марки с самым большим экраном. Но встретишь и отсталость рядом с новым: в некоторых домах над телевизором красуются почерневшие иконы, лампады горящие. Секретарь парткома Матвеев морщится при виде икон, чешет затылок, пытается половчее подойти к бабке с антирелигиозной пропагандой. Бабка, поджав губы, скорбно слушает, со всем соглашается, а потом заявляет:

– Перед святой Николой в субботу, касатик, дай бог память, то же самое по телевизору говорили. То же самое, только поскладнее тебя, профессор выступал из Москвы…

– Ну и что? – начинает раздражаться Матвеев.

– Да ничего, складно выступил, все божьи праздники называл, все знает… Я даже на бумажку записала…

– А иконы-то уберешь, старая? Хоть бы на кухне спрятала. Перед товарищами вот стыдно: прогресс технической мысли у тебя в доме и тут же иконы. Анахронизм!

– Ты, Гришка, не серчай на меня. Вот помру, тогда и сымете…

Матвеев выскакивает из избы и поясняет мне, чуть не плача:

– Ну что мне с ними делать? Я зоотехник по образованию, в религии этой не сильно разбираюсь, не подкован до того уровня, чтобы ученым словом пронять. А кто будет? Лектора толкового из города не дождешься, фильмов и книг мала на эту тему, вот сам и кручусь. Таких старух у нас немного, и они в общем-то неплохие старухи, всю жизнь в колхозе отработали, а иконы держат. Церковь на нашей территории работает, поп из каких-то черных монахов, среди старух авторитетный, и это меня тревожит. Детей крестят, есть такие случаи. Ох, и трудна партийная работа, ох, трудна! Везде – проблемы. Иной раз ночи не сплю. Вот ведь и жить стали хорошо: телевизоры, «Жигули», «Москвичи», газ, широкоэкранное кино и рядом пьянки, бескультурье, муж жену колотит. Крепко сидит в людях старое, особенно в деревне. Но разъясняем, воспитываем. У нас сейчас больше ста коммунистов – это сила немалая, справимся…

У Матвеева хорошее партийное качество: он не старается приукрасить недостатки, честен, хоть и горяч, тороплив другой раз по молодости, но справедлив, откровенен, душа нараспашку. Шалыгин им доволен.

– Животноводство знает до тонкости, – говорит он о своем «комиссаре». – А людей можно только тогда воспитывать, когда дело их знаешь. Хоть какую-то отрасль. Когда дело знаешь, и беседовать легко, пустые фразы на язык не лезут, самую суть за рога берешь…

У Шалыгина тоже новоселье: он сидит в просторном светлом кабинете. Раньше, чтобы справку какую-то потребовать, стучал, помню, в фанерную перегородку кулаком, кричал: «Галя, принеси». А сейчас нажимает кнопку, и в приемной у него раздается малиновый звон, входит секретарша. Шалыгин сначала стеснялся этого малинового звона, а потом привык. Сейчас уже не сидят на корточках вдоль стенок мужики и не курят, не лезут с каждым пустяком к председателю. Во всем должен быть порядок, культура. И у специалистов теперь отдельные кабинеты, тоже светлые и чистые, с табличками на двери.

По распорядку дня в двенадцать часов полдневная дойка, и я решил пораньше пойти на Тетеринскую ферму, чтобы видеть весь комплекс в работе. Еще держался морозный утренник, вкусно похрустывал ноздреватый снежок под ногами. А на солнцепеке ощутимо грело, слезились сосульки, воробьи и голуби, распушив перья, купались в лужицах. Черная собака, лежащая на овсяной мякине, приоткрыла глаз и опять закрыла: она привыкла к чужим людям, ходит их сюда много, и всех не облаешь. Подвозчики кормов свалили сено и снова поехали в сторону колхоза «Родина», к речной пойме, где еще висел сизый мартовский туман.

Животноводческий комплекс – это несколько приземистых белых зданий. Между ними загоны для прогулки скота, клеверные скирды, привезенные на волокушах. Навоза, присущего фермам, поблизости не видать. Сжатым воздухом он выстреливается по трубам и скапливается в отдалении. Поэтому и чисто кругом, просторно, летом тут растет мягкая трава, разбиты клумбы, врыты в землю скамейки.

Я взялся за ручку двери, ожидая, что, как и раньше, пахнет сейчас на меня тепловатой парной духотой, обдаст стойким запахом скотного двора, но нет, все в меру: воздух довольно чистый, влажность нормальная.

– А мы за чистотой следим, навоз сразу же убираем, – объяснила мне заведующая фермой Альбина Сторожук. – Ну, и вентиляция неплохая. Грязь недопустима, у нас же молоко, не дай бог, соринка какая попадет…

Альбина пока одна на ферме. Да где-то у моторов позвякивает ключами слесарь, скотница скребком сгребает в канавки навоз. Сторожук – это по мужу у Альбины фамилия. Сама она из Оголихина. После сельхозинститута высмотрел ее украинец Миша Сторожук, служивший в Костроме. Жили они в совхозе «Лужки». Михаил сначала электриком был, потом переквалифицировался, стал техником по искусственному осеменению. Шалыгин переманил их в Тетеринское, дали им новый щитовой дом, и теперь они вместе на ферме, с утра до вечера. А ферма большая, и работы у заведующей уйма: почти двести коров, триста двадцать телят, нетели, техника, корма. Она сама и учет ведет, следит за соревнованием, молоко принимает. А главное, конечно, люди: шесть доярок, сторожа, возчики, слесарь, электрик, техник по искусственному осеменению. Альбина строгая, напористая, она иногда и своему муженьку прямо на ферме поддает такого жару, что тот стоит перед ней, как перед генералом.

– Малякин! Володя! – кричит Альбина слесарю. – Все у тебя в порядке? Начинаем скоро!

Приходят доярки. Сначала Тамара Николаевна Затрутина с Руфимой Коротковой, потом Фунтикова Вера, Антонина Школина, Воронцова Елена. Они уже переоделись, забрали под платки волосы, и тут только влетает запыхавшаяся Павлина Ларина, торопливо вешает на гвоздик пальто.

– Опять опоздала, – посматривая на часы, говорит Альбина. – Ты мне еще при гостях опоздай, передай им опыт!

Все уже знают, что скоро приедет бригада из «Родины», что будет проверка соревнования. В обычный бы день Ларина что-то возразила заведующей, язык у ней острый, но тут ввиду ответственности момента молчит, только громче, чем надо, позвякивает ведром и уходит из красного уголка вслед за Альбиной.

– И ругать бы надо бабу, да жалко, – вздыхает сторожиха.

– А почему жалко?

– Несчастная она, одинокая, четверых детей одна поднимает, самой младшей еще шесть годиков. Ни матери, ни бабки, ни деда – никого у ней нет. И мужа нет. В прошлом годе, в апреле, на полу воду как раз, сгорел он, муж-то ейный. От водки сгорел. Уж так пил, так пил, что не приведи и избавь. Замучилась она с ним, с детями-то в погреб от него, дурака, пряталась. А и не жалко такого. Конечно, молодая еще, дети на руках. Но мы ей помогаем. Работает она старательно. Иногда опоздает, правда, или что не доглядит, вот Альбина-то ее и жучит. У этой дело – главнее всего…

В пролетах уже вовсю идет дойка. Транспортер подает силос, за стенкой монотонно гудит двигатель, причмокивают доильные аппараты. Доярки спешат. За каждой закреплено по тридцать с лишним коров, и надо уложиться вовремя. Руфима Короткова работает молча, а Тамара Николаевна Затрутина что-то приговаривает, называет коров по именам. Тамара Николаевна – это и есть дочь Лампеи. Та тоже, бывало, относилась к животным с особой любовью. И это правильно. На малейшие отклонения от привычного реагирует корова. Главный зоотехник Ульяна Базина, проводя с доярками занятия, на эту черту особо обращает внимание, а Затрутину ставит в пример.

– Ишь, выпачкалась, угораздило ее, – с доброй ворчливостью говорит Тамара Николаевна своей Золушке. – Вон Синичка стоит, как стеклышко, а тебя угораздило…

Вальяжная корова Золушка, крупная, в темно-бурой рубашке, каждый день по тридцать литров молока дает. А Синичка почти по брюхо ей, верткая, чистоплотная, по пуду надаивает и больше. Приезжие, видя Синичку, не верят в такие надои. Тогда появляются Альбина или Ульяна Базина и разрешают спор.

– Человеческие руки улучшают породу, – гордо тряхнув русыми кудряшками, скажет Альбина. – Корова чувствует заботу, она живая, привыкает к доярке. Вот завтра Синичку подоит другой человек, пуда уже не будет.