Текст книги "Ржаной хлеб"

Автор книги: Юрий Грибов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

МАРТОВСКИЕ ВЕСНУШКИ

Широкое поле уходит вниз, к лощине, и там, слева, у самой кромки, сгрудилось небольшое селеньице. Сразу видно, что оно новое, еще только встает, на белом снежном фоне ярко прорисовываются цветшие шиферные крыши, непривычный вид всей планировки.

– Это и есть наше Никулино! К июню с десяток домов уже заселим, а осенью еще столько же сдадим. Торговый центр тут будет, семейный клуб, детский сад, баня. Квартиры удобные, просторные, все, как в городе, а рядом участок под огород, сарай для живности, большой подвал. И для гаража, кому надо, местечко найдется…

Раиса Петровна Федорова, секретарь Подольского горкома партии, ведающая сельским хозяйством, закрывается варежкой от яркого мартовского солнышка, сильно бьющего в глаза, и не может скрыть своей радости. Я понимаю ее состояние. До партийной работы она подняла в этом же районе два хозяйства, лежащих, что называется, на лопатках, и хорошо знает, как необходимо сейчас на селе современное жилье и с каким трудом оно дастся.

– А давно ли начали строить?

– Да только что! – говорит Раиса Петровна. – Это плоды Продовольственной программы. Все резервы в ход пустили, своими силами строим…

Мы еще какое-то время топчемся по хрустящему сугробу, любуясь видами нового и старого Никулина, и узкой тройкой идем к фермам. Старая деревня растянулась по другую сторону лощины: березки с грачиными гнездами, ветхая колоколенка на отшибе, оградки палисадников. Кроме местных жителей, никто это Никулино и не знал: хиреющая деревенька, каких в Подмосковье еще немало. Да к тому же совхоз «Подольский», куда Никулино входит, числился в самых отстающих. Сам совхоз-то старались упоминать реже, а где уж тут какому-то Никулину в известность попасть. Но вот времена изменились: заговорили о Никулине. Женщины его прославили, доярки, особенно две Галины, Титова и Кольцова, две боевые коммунистки. Как только вырос на окраине Никулина животноводческий комплекс, так и стала деревня входить в славу. Галина Михайловна Титова и Галина Петровна Кольцова взяли по сто коров и держат высокие надои, идут почти вровень: под пять тысяч килограммов в год от каждой коровы дают. И молоко никулинское самой лучшей марки: хоть на сыры его, хоть на сметану и творог или так пей – в любом виде оно замечательное…

А несколько месяцев назад Никулинский комплекс стал молодежным: пришли сюда две Наташи, Гущина и Суконнова, Люба Иванова, Валя Волкова, Полякова Татьяна, Галя Степкина и Лобова Вера. Да не одни пришли, а мужей своих привели. Холостяков теперь здесь только двое: Толя Косынкин да семидесятилетний Павел Васильевич Подшебякин, отец Галины Титовой. Руководит комплексом Иван Викторович Путинцев. В ноябре прошлого года мы познакомились с ним в российском Министерстве заготовок. Сельский экономист по образованию, он там чем-то заведовал, был заместителем секретаря парткома. И мне подумалось, когда мы встретили его возле фермы, что Путинцев приехал сюда с какой-то проверкой. Ан нет, насовсем перебрался. Продовольственная программа его позвала. И вижу, доволен: улыбается, с лица сошла канцелярская бледность.

– Так а чего? – заламывая шапку на самый затылок, говорит Путинцев. – Тут у меня все конкретно: дай побольше молока – и никаких! Бумаг в инстанции не сочиняю, на доклад не бегаю, все начальники сами ко мне спешат. Три фермы, шестьсот коров! И бригада у нас – вон она какая! Ребята, заходите в подсобку, разговор есть!

Утренняя дойка давно закончилась, заполнены кормушки сочным силосом, двор прибран, теперь можно подбить кое-какие итоги. Рассаживаются молодые животноводы по-семейному, парами: Люба с Сашей, Иван с Татьяной, Наташа с Костей. В самом центре место уступают Галине Титовой: мастер, наставник, член обкома партии. Да ее и так просто любят, как человека справедливого и доброго. Устоявшийся авторитет и у второй известной Галины, у Кольцовой. Она садится рядом со своей подругой. Они почти одного возраста, обе русоволосые, и вообще в чем-то похожи друг на друга, только Кольцова росточком пониже и характером вспыльчивее. А Павел Васильевич Подшебякин устраивается с краешку. Он здесь главный фуражир. У других мужчин должности разные: кто кормач, а кто помощник доярки. В общем, все мужья у своих жен в заместителях ходят…

– То ли, может, он со мною, то ли, может, я при нем, – напевает слова известной песенки Толя Косынкин.

– Потише, товарищи, потише! – говорит Тамара Федоровна Покулова, помощник бригадира: ее очередь сегодня докладывать. – Мы идем с плюсом в два килограмма… Но есть у меня тревога. Дни стали длиннее, рационы надо увеличивать. Во втором коровнике подача воды нарушалась, лед надо скалывать у входа, ночной сторож чуть нос себе не разбил…

После минутной паузы посыпались вопросы. Сначала короткие и вроде бы робкие, а потом пулеметными очередями: тут за словом в карман не лезли. Душ есть, а не работает. Комнату отдыха только обещают. У других телевизоры в красных уголках стоят, книг и газет много, а здесь и самого-то уголка нет. С торговлей в Никулине неважно. Говорили больше женщины и кидали быстрые взгляды в сторону секретаря горкома: записывай, мол, запоминай, помоги принять меры. Открыли комплекс, собрали молодежь, так и условия нормальные поскорее создайте…

Галина Кольцова побежала к матери, чтобы помочь ей по дому, а Титова еще подзадержалась на ферме – общественных нагрузок у нее побольше. Вячеслав Николаевич Ефимов, секретарь совхозного парткома, человек совсем молодой, но строгий: есть поручение – выполняй его как надо. У Титовой партийная нагрузка – кадры животноводов, воспитание их и учеба. Ох, и трудное это дело! Взяли как-то одну доярку, по анкетам вроде бы все гладко, а через месяц пришлось увольнять: прогуливать стала, опаздывать. Коровы мечутся и ревут, а ее нет. У другой бы сердце разорвалось на части от такого нетерпеливо зовущего рева, а ей хоть бы что: слышит и не торопится. Значит, она не крестьянка, животных не любит. А надо подбирать на фермы таких людей, которые свою работу ценят и жить без нее не могут. И при любом деле так, а не только в животноводстве. Совхоз потому и катился вниз, что слаба была дисциплина, не те люди стояли на многих участках. Когда по-настоящему взялись за все эти вопросы, дела сразу же стали поправляться. В прошлом году совхоз наконец-то смыл с себя позорное слово «нерентабельный» и дал почти двести тысяч рублей прибыли. Правда, не все обязательства подольцы выполнили, но и малый шаг в крутую гору придает силы и вдохновляет. На партийном собрании, которое было посвящено итогам года, говорили больше о недостатках. И тон задавали обе Галины, Павел Васильевич Подшебякин, Тамара Федоровна Покулова.

– Вот тут голосок раздается, что мы какие-то там тонны молока недодали! – горячился Павел Васильевич. – А вы, милые мои, эти тонны по бутылкам разлейте да сосчитайте, сколько бутылок-то будет! Все подольские магазины забить можно! А их не было, этих бутылок-то! А могли бы быть! Значит, кто-то своего стакана молока недопил, не дали мы ему, обманули…

Галина Михайловна всегда с хорошей завистью слушает И смотрит, когда ее отец выступает. Он ей вообще-то не родной, а любит она его больше, чем родного. Они живут одной семьей, как и раньше, когда ее мать была жива. Павел Васильевич, вернувшись с войны, сам попросился в животноводство, много лет заведовал фермой. Он и Галю приучил к своей работе. Лет с шестнадцати она уже доила коров, не отставала от взрослых…

А Галине Кольцовой передала свою группу коров мать ее, Мария Григорьевна. Она была передовой дояркой. В шкатулке у зеркала аккуратно сложены ее почетные грамоты и разные вымпелы. Сухонькая и маленькая, она еще ходит на фермы, чтобы посмотреть, как там все изменилось, и поговорить с молодежью. Больше всего ее поражает, что Галя одна выдаивает сто коров и ничего не надо делать вручную: и вода течет, и корма подаются, и уборка налажена…

– Мы бы так-то хоть сто годов работали, – восхищается Мария Григорьевна. – А тогда ведь все на себе: в четвертом часу придешь и дров надо наколоть, чтобы титан затопить, ведер сорок воды натаскаешь, на чурбачке топором солому рубили. Поболеть было нельзя – на кого коров-то оставишь? А у меня еще детки, четверо, они тоже есть просят. Когда на районные слеты вызывали, то там хоть сахарку другой раз давали, хлебца белого, ситцу отрез или другой материи. Петю моего в первый год войны убило, вот тут, недалеко от нас, под Москвой…

Рассказывая, Мария Григорьевна еще несколько раз произносила родное ей имя Петя, и слезы застилали ее глаза, она поскорее, как бы извиняясь за свою слабость, вытиралась платочком и, посматривая на молодых доярок, снова пыталась улыбаться. Во всей ее фигурке, начинал с уставших натруженных рук, было столько скромности, простоты и крестьянского благородства, что ребята затихали при ней, слушали со вниманием. И пять агитаторов не смогли бы, пожалуй, влить в молодые души такую теплоту и доходчивость, как это делала старая никулинская доярка…

– Мы тебя, Григорьевна, в лекторскую группу запишем, – шутливо благодарит ее секретарь парткома. – Воспитание молодежи надо поднимать, а от тебя сама молодость исходит…

Мария Григорьевна ревниво следит, как ее дочь соревнуется с Галиной Титовой. Соревнование у них настоящее, острое, иной раз до слез. Каждая старается пораньше прийти на ферму и, выслушав дежурного, что за ночь случилось, сразу же к делу. Включается холодильник, аппараты проверяются, дотошно кормача допрашивают, верно ли взвешен силос, сено, добавки зерновые. И коровы, все эти «маковки», «пули», «симпатии», «гири», они ведь не безликие, живые, толкни ее погрубее локтем, прикрикни, и целый литр молока недоберешь. И доить непросто, поддой делать, в котором самый высокий жир сокрыт. За прогулкой своих коров доярки следят, а летом пастухам не дают спуску. А как же? Без труда не вынешь и рыбку из пруда. Личный пример обеих Галин убеждает начинающих получше всяких слов. Чтобы учить кого-то, надо самому все уметь…

В совхозе помимо Никулинского есть еще два комплекса: в Валищеве и в Бережках. В каждом по четыреста коров. И там, как и в Никулине, основные работницы – женщины. А в Романцеве стоит на откорме почти семнадцать тысяч свиней. Крупное хозяйство, на двадцать верст растянулось, и руководить им не просто. И директор и партийная организация стараются, чтобы совхоз побыстрее освобождался от всех недостатков, которых еще хватает. Они знают, что многое зависит не столько от новых машин и вроде бы толковых министерских рекомендаций, а от человека, работника, самой личности. В Валищеве и Бережках такие же установки, такой же породы скот, рацион кормления одинаков, а вот поди ж ты, результаты разные, молока они дают меньше, чем никулинцы. Секретарь парткома Ефимов ломает над этим голову, на стареньком своем «пикапе», который ему выделили, ездит на эти фермы ежедневно, ведет беседы, выпускает сатирический «Еж». На каждом участке нужны такие коммунисты, как никулинские Галины, Павел Васильевич Подшебякин, как свинарки Нина Аверьяновна Бабакова и Мария Тимофеевна Патрицалкина, кормач Надежда Павловна Подвигайло. Мастера нужны, преданные родной земле люди, одержимые, добрые и отзывчивые к человеку…

– А где их взять? – хмурится на заседаниях бюро парткома Ефимов. – Мастера с неба не падают…

– Ты, Вячеслав, особо-то не кипятись, – осаживал молодого партийного лидера Подшебякин. – От тебя, понимаешь ли, должны спокойствие идти и толковость, а ты закипаешь при нуле градусов. Вон они, мастера будущие, весь наш Никулинский комплекс. И двух годов не пройдет, как кто-то из них в передовики выйдет. Вот с ними и надо работать. На строителей нажимай, молодые семьи жилье ждут не дождутся. Да и мы, старики, еще не последняя спица в колеснице…

В первые дни весны погода повернулась как бы зимней стороной: по ночам морозы за двадцать градусов. В полдень отпускает, а с вечера, как в январе. Галина Титова забеспокоилась: как бы надои не упали, ферма тепло не очень-то держит…

– Дело обыкновенное, – рассуждал Павел Васильевич, – недаром говорится в народе: марток – надевай трое порток…

Он дул на горячий крепкий чай, с шумом прихлебывал из блюдечка. А Галине в такую рань ничего не хотелось.

– Ты зря, девка, с утра натощак на ферму бегаешь, – укорял ее отец. – У нас в роте казах был, ефрейтор, Ануаром звали, так он, бывало, мне так говорил: ты, Павло, каши не поешь, а чаю выпей. Вот так-то, милая!..

Павел Васильевич уходил первым, а потом выскакивала и Галина. На улице еще темновато, звенит воздух от мороза. Она оглядывалась на свой дом. Обветшал он уже, поосел. Скоро новый получат. Уже известно какой. Справа от дороги. Павел Васильевич частенько ходит на стройку, измеряет шагами участок, советуется потом с Галиной, какие кусты смородины пересадить со старого огорода, надо ли выкапывать малину. Там, в новом Никулине, место тоже красивое. Пройдет года три, обживется деревня, укроется зеленью. Вообще здесь, у Подольска, всюду виды замечательные. Леса грибные, в реке Рожайке рыба есть. У Галины Михайловны своя «Волга». У Кольцовых тоже «Волга». Иногда выезжают они на природу или в город. Без отдыха нельзя, работа тяжелая…

Удержали никулинцы надои, не сбавили. И молодежь марку выдержала. Пришлось, конечно, потрудиться побольше. И жирность молока не снизилась. Раиса Петровна, секретарь горкома, поблагодарила никулинцев, сказала, что женщины свой праздник хорошо встречают. А Галину Титову она попросила выступить перед комсомольцами двух заводов: пусть ребята на село идут, молодых, сильных рук там не хватает…

А в субботу приехала в Никулино Юлечка, девятилетняя дочка Галины Михайловны. Она учится в Подольске, там и живет у сестры Лиды. От автобуса сразу же побежала на ферму. Галина Михайловна схватила дочь в охапку, закружилась с ней по снегу.

– Глянь-ко, а у тебя, Юлька, веснушки на носу!

– И у тебя, мама…

– Вот уж не замечала…

Они пошли домой вместе. Наскоро пообедав, Юля выкатилась на крыльцо и стала ловить ртом капельки, падающие с сосулек. Галина Михайловна постучала в окно. А потом и сама вышла на улицу, села на приступочек. Солнце в затишке припекало уже ощутимо. И сама собой рождалась на лице улыбка.

РАЗБУЖЕННАЯ ПЕСНЯ

– Вот на этом стуле и сидел он, дорогой товарищ Джон Рид. Как сейчас его вижу…

Захарий Петрович неуклюже мнет сигарету, долго чиркает спичкой, кашляет. Я слушаю его с интересом, позабыв о времени, и все побаиваюсь, как бы он не вздумал вдруг пораньше уйти в клуб на репетицию.

На столе перед нами большое блюдо с яблоками, а хозяйка, жена Захария Петровича, все подтаскивает новые, то крупные, белые, то мелкие, с восковым розоватым отливом. Яблоками наполнены бельевые корзины, тазы и ведра, навалом рассыпаны они в углу и на подоконниках. Выбрав паузу, когда Захарий Петрович особенно долго заходится в кашле, хозяйка поясняет с гордостью, когда и как сажал ее муж все эти антоновки и ранеты, как за ними ухаживал. Захарий Петрович осуждающе покачивает головой, тихо смеется, и вся его массивная фигура вздрагивает при этом, а глаза слезятся и теплеют.

– Ах, какая ты, право, – говорит он, вытираясь платком, – ах, какая ты, голубушка…

Я уже знаю, что не только к своему, но и к другим садам в деревне приложил свою руку Захарий Петрович. И деревня Кануновщина, на редкость зеленая и чистая, тоже обязана ему своей красотой. Это он, сельский учитель Савельев, вернувшись с гражданской войны, убедил мужиков взяться за культуру. Был он в дальних чужих землях, участвовал в свержении царя, многое повидал и вечерами, собрав земляков, доказывал, что так жить нельзя, что жить надо с песней. Мужики теребили бороды и хитровато хмыкали, намекая, что с одной картошки не запоешь.

– Все теперь в наших руках, – говорил Савельев, – захотим – горы свернем…

Для начала всем миром вымостили деревенскую улицу. Мастеров булыжного дела было не занимать: каждый второй мужик в Кануновщине, как и отец Захария Петровича, отходничая, всю жизнь мостил широкие петербургские проспекты. Потом у домов появились тоненькие березки и липы, вдоль заборов, за сараями, встали черемухи и рябины. И допоздна звучали теперь песни, старинные, русские и новые, принесенные с фронта. Захарий Петрович организовал хоровой кружок, который быстро разросся до трехсот человек. Барскую просторную конюшню пришлось переоборудовать под народный дом, единогласно названный «Звездочка». В графском имении нашелся и рояль. И вот уже волнуется перед первым большим концертом Захарий Петрович, бледнеет от нетерпеливых аплодисментов.

– Слово имеет революционный солдат Савельев, поворачивающий мужицкий ум в сторону искусства и разбудивший песню в народе!

Тогда не стеснялись высоких и выспренних слов. Тогда от таких слов, от вида поющих под звуки рояля крестьян ликовали и плакали. Никогда еще песня так не радовала и так не возвышала здешних людей. Они невольно, сначала тихо, а потом все громче и громче подпевали хору, и стены дрожали от мощных звуков, и летела песня сквозь раскрытую дверь к освещенным окнам домов.

На второй день концерт пришлось повторить. А потом каждое воскресенье, а то и раза по три в неделю собирались в народном доме крестьяне. И откуда только таланты взялись у всех этих диковатых парней, у стеснительных девушек, у отцов и дедов их? Вытащили из сундуков старинные сарафаны, наладили пастушечьи рожки, свирели и гусли. Появилась в народном доме библиотека, декорации, костюмы.

И тесно уже стало хору на пахнущей смолой сцене, охрип и почернел вконец измотавшийся Захарий Петрович, а народ все шел и шел. И даже банды Юденича, занявшие гдовские места, не испугали жителей. Каратели сожгли народный дом, «лапотных артистов» выпороли плетьми посреди деревни, надеясь, что замолкнет теперь, умрет вольная народная песня. Но песня не умерла. Как только потеснила наша армия врага, во всех деревнях стали создаваться клубы. И в Ужове, и в Вейно, и в Рябове сливали по каплям керосин в десятилинейные лампы, заплетали косы и расчесывали бороды перед тусклыми зеркалами.

Вот в эти дни и приехал с группой красных командиров американский писатель Джон Рид. Он был на концерте возрожденной «Звездочки», выступил с речью. Ночевал молодой гость у Захария Петровича и очень понравился крестьянам, которые набились в избу к учителю и не уходили до полуночи, слушай обаятельного быстроглазого Джона. Знавшего самого Ильича. Говорил Джон энергично, путая русские слова, помогал руками и вместе со всеми искренне над собой потешался, по-смешному дуя на горячее блюдечко и все восхищаясь задушевными русскими песнями, сельским хором, добротой здешнего народа. Он говорил, что такой хор может слушать вся Россия и вся Америка, и дружески тряс застеснявшегося Захария Петровича за плечи.

И сбылись потом слова неутомимого Джона. Художественный коллектив, переименованный в «Гдовскую старину» (так называлась пьеса, написанная Захарием Петровичем), стал выступать во многих городах России. Вот что писала в то время вечерняя газета:

«Вчера в клубе имени Карла Маркса состоялось показательное выступление актеров-крестьян. В течение ближайшей недели актеры от сохи будут выступать на фабриках и заводах, в районных клубах и домпросветах. Кроме того, крестьяне дадут спектакль в Большом драматическом театре. Среди участников отличается Пимен Кисляков, восьмидесятилетний гармонист-весельчак, и семидесятилетняя запевала Наталья Иванова (слепая)».

– Наталью мы тогда чуть не потеряли, – говорит Захарий Петрович, выкладывая из папки пожелтевшие фотографии и вырезки. – Публика ее на радостях аж к Зимнему вывела, позабыв, что слаба Наталья глазами. Был еще с нами танцор Терентий, сто пять лет ему тогда исполнилось. Так вот на площади как рванул вприсядку – сразу стихийный концерт получился. А потом мы в Москве выступали. Там я с писателем Фединым познакомился. Константину Александровичу наши песни очень понравились. За «Гдовскую старину» меня орденом Ленина наградили. В июле тридцать девятого это было. Я тогда на Красную площадь пришел и долго у стены простоял, где Джон Рид похоронен. Его любимые песни мы и сейчас исполняем. Нет-нет да и скажет кто-нибудь из ветеранов хора: «А что, ребята, не вспомянуть ли нам милого Джона? Заводи, Романыч, «Курицу», ударь-ка во все струны». Однако заговорился я с вами, а мне ведь на репетицию пора. К Октябрьским дням новый концерт готовим…

Западный край неба полыхает пожаром, и в этом свете нарядно горят и без того багровые рябины. Печальные похудевшие березки сорят последней листвой. Пахнет дымом, холодной землей и снегом.

– Загудит скоро, запляшет зимушка, – говорит Захарий Петрович и вздыхает.

Он идет быстро, засунув руки в карманы пальто, и, глядя на него, никак не подумаешь, что ему скоро семьдесят. Вся жизнь его, далеко не легкая, проходила и проходит в заботах о людях, и, видимо, поэтому не стареет, не сдается Захарий Петрович. В войну он учительствовал в Кирове, а песни его звучали в партизанских землянках, в глухих сосновых урочищах, в дальних лесных деревнях. В родные места вернулся он сразу же, как только за озеро отбросили фашистов, и бойцы второго эшелона, собираясь в бой, слушали лихие и печальные русские песни. В те дни Захарий Петрович узнал о гибели единственного любимого сына, храброго полкового разведчика, но вида не подавал, дирижировал, как всегда, бодро. И только после концерта, когда солдаты, подкатив полевую кухню, стали угощать артистов горячим гороховым супом, он не выдержал и слез уже не скрывал…

Потом он пришел в уцелевший дом, отведенный под школу, и первым его уроком было сочинение на тему «Как фашисты сожгли деревню». Я читал эти детские, до жути правдивые сочинения, собранные и сшитые Захарием Петровичем в отдельную папку, и руки у меня дрожали. Если бы издать эти бесценные кривые строки, то невиданной силы получилась бы книга. Захарий Петрович, старый коммунист и агитатор, берет иногда эту папку на беседы.

Зимой сорок девятого за воспитание людей Захарий Петрович получил второй орден Ленина. Уйдя на пенсию, по просьбе дочери он уехал в Ленинград, но жить там не смог и вернулся в деревню, чтобы снова будить народные таланты, собирать и записывать песни…

В Подолешском клубе девичий смех чередовался с мелодией баяна. Артисты были уже в сборе. Они стояли полукругом, серьезные и гордые, в нарядных старинных одеждах: трактористы, хлеборобы, доярки колхоза имени Кирова, молодые и старые. Наде Соловьевой семнадцать, а Филиппу Никитовичу Никитину около восьмидесяти. Кате Ребо двадцать два, а бабке Авдотье Дмитриевой – семьдесят.

Посредине хора Иван Сергеевич Сергеев. Он пел и плясал еще в «Звездочке» в восемнадцатом грозном году. Это его ладони пощупывала английская делегация у Зимнего дворца первого мая двадцать пятого года, не веря, что Иван Сергеев простой крестьянин, а не профессиональный артист.

– Начнем с революционной, – говорит Захарий Петрович. – Только не спеши, Ваня, плавнее, пожалуйста…

И поплыла, зазвенела революционная песня. И как бы встали перед глазами ленты матросских бескозырок, ребристые острые штыки…

А в конце этой же недели я увидел гдовских певцов на экране телевизора в Пскове. Художники сделали хороший фон с избой и березками, поставили изгородь, какими огораживают деревенские околицы.

Пели колхозники около часа. Они не просто пели, а «играли» свадебные, веселые и грустные песни. Захарий Петрович объявлял номера. Держался он достойно и строго.