Текст книги "Метательница гарпуна"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Холодный воздух, идущий плотным потоком со стороны замерзшего моря, бил в лицо. Вокруг высились дома, новые и старые. Переулки кончались у высокого обрыва, за которым виднелся близкий горизонт заторошенного моря. Что-то было необычное в облике Лукрэна, хотя дома такие же, как во всех иных чукотских селениях, может, только некоторое преобладание многоквартирных зданий да длинные короба центрального отопления придавали ему особый вид… Нет, что-то другое. Может быть, лампочки уличного освещения, закрытые плотными матовыми колпаками?

– Лукрэн отличается от других селений Чукотки тем, что на его улицах нет следов от гусеничных машин, – деловито разъяснил Пинеун. – Земля целая, не развороченная. Мы даже грузовые автомобили пускаем в обход. Тундровая почва обладает таким свойством, что чуть тронешь ее, как уже ничем не прикрыть рану, не залечить… Помните колхозный поселок в Анадыре? Сколько гальки вогнали в топь, а хорошей улицы все равно не получилось. Тундра все глотает.

Действительно, улицы в Лукрэне отличались опрятностью. По ним приятно было идти.

– Летом даже трава растет, – с оттенком гордости сообщил Пинеун.

Миновали массив новых добротных домов и вышли к самому обрыву. У домика, наполовину вросшего в землю, с окнами, обращенными в сторону моря, Пинеун остановился.

– Вот здесь я живу…

Маша огляделась. К домику подведены электричество, телефон, горбился короб парового отопления. На залатанной крыше торчала замысловатая антенна.

В тамбуре было темно и холодно. Андрей отворил входную дверь, обитую оленьими шкурами, и включил свет. Маша увидела кухню-прихожую с большой плитой, заставленной разнокалиберными кастрюлями. В углу цветным пластиком отгорожен душ.

В комнате рядом сразу же бросалась в глаза расстеленная на полу огромная, отлично выделанная шкура белого медведя. Одну стену целиком занимали книжные полки, вдоль второй шли какие-то радиосооружения, а у третьей стены, слева от входа, стояла широкая тахта.

Андрей, проходя в комнату, скинул ботинки.

– Советую вам сделать то же самое, – сказал он Маше.

Маша с удовольствием погрузила ноги в прохладный, шелковистый мех. Как ей хотелось иметь такую же шкуру, но с некоторых пор бить царя льдов запрещалось законом. Его охранял внушительный штраф в пятьсот рублей.

Андрей снял китель и принялся хлопотать, готовя на низеньком столике угощение. Он поставил темную бутылку с неизвестной жидкостью, вывалил на тарелку банку крабов, поставил большое блюдо с холодными оленьими языками, стопки и вышел в тамбур. Через минуту вернулся оттуда с тарелкой, заполненной ярко-красными стружками мороженой нерпичьей печенки. При виде этого блюда Маше даже не потребовалось усилий, чтобы отогнать мысль о необходимости похудеть.

– За встречу, – предложил Пинеун.

Маша выпила и зажмурилась. Это было что-то вкусное, жгучее, медленно разлившееся по всему телу. Холодные, сладковатые куски строганной печенки таяли во рту.

– Ешьте, – угощал Пинеун с плотно набитым ртом. – У меня редко бывает такое угощение.

– А что это за напиток? – Маша показала на темную бутылку.

– Спирт с апельсиновым соком, – ответил Пинеун. – Вкусно?

– Очень.

Молча выпили по второй. Опустела тарелка с нерпичьей печенкой.

– Принести еще? – спросил Пинеун.

– Пожалуй, хватит, – нерешительно сказала Маша, – Я и так безобразно растолстела.

– Ну что вы, Мария Ивановна! – возразил Пинеун. – Вы остались такая же, как полтора десятка лет назад. Только седина появилась в волосах. Но и она украшает вас.

– Спасибо, – потеплевшим голосом поблагодарила Маша.

Перед чаепитием она безуспешно попыталась помочь убрать со стола.

– Ни в коем случае! – остановил ее Пинеун. – Вы гость. Если начнете помогать, вы лишите меня удовольствия принимать вас…

Пока Андрей хлопотал над чайником, приготовляя, по его словам, какой-то совершенно особый напиток, Маша уже подробнее рассмотрела комнату. Радиокомплект, насколько она могла понять, представлял собой комбинацию из магнитофона, проигрывателя и сложной системы акустических тумб, расставленных по всей комнате. В специальном шкафчике стояли пластинки. Много было русских народных песен, хоров и классики.

– Включить? – спросил Пинеун, появляясь с чайником, укутанным в пыжик.

Маша согласно кивнула.

– Что вы хотите послушать?

– Ваше самое любимое.

Пинеун что-то пробурчал себе под нос и щелкнул выключателем. Подождал, пока нагреются лампы, и включил запись. После первых же тактов Маша подозрительно, в каком-то замешательстве посмотрела на Пинеуна. Это было невероятно! Поймав ее взгляд, Андрей спросил:

– Не нравится? Могу поставить что-нибудь другое. Хотите – джаз, Воронежский хор?..

– Нет, нет, – остановила его Маша. – Пусть остается то, что поставлено.

Видимо, это была перезапись с пластинки. Но сделана очень чисто, почти как в стационарной студии. Лишь внимательно прислушавшись, удавалось уловить легкое шипение иголки.

Это опять Николай Зеленьский. Тот самый концерт – «Фантазия Секунда» – для струнных и клавесина в исполнении камерного оркестра.

Андрей Пинеун осторожно поставил чайник на столик и тихо сел рядом с Машей.

Интересно свойство музыки возвращать человека туда, где впервые она была услышана. Маша снова очутилась в «особняке» над Казачкой, в своей крохотной комнатке, и перед ней эта пластинка с портретом Катаржины Радзивилловой. А потом вспомнился Вавельский замок над Вислой, тихий голос пани Янины Козерацкой и подернутые туманом времени изображения прошедшей жизни на роскошных гобеленах.

Это ее воспоминания. А что у Пинеуна связано с этой музыкой? Ведь что-то же связано, если перезаписал ее и она стала для него самой любимой…

Странное у Маши было ощущение: сердце щемило, но совсем не от жалости к прошедшим годам, а скорее от грустной мысли, что человеку свойственно возвращаться к прошлому только в воспоминаниях.

Какие же чувства испытывал автор этой музыки Николай Зеленьский, польский композитор шестнадцатого века? Неужто такие же, какие переполняют сейчас столь далекую от него во времени и пространстве Марию Ивановну Тэгрынэ, наполовину эскимоску, наполовину чукчанку, убежденную коммунистку?..

Музыка стихла. Некоторое время Маша и Андрей сидели молча. Потом Пинеун опять включил свой музыкальный комбайн и спросил:

– Вы знаете эту музыку?

Маша утвердительно кивнула.

– Правда, великолепно?

– Да.

– Я впервые услышал ее у одного капитана в бухте Провидения. Он плавает по всем морям. И в былые времена всегда приглашал меня в гости, как только возвращался из плавания. Однажды в его капитанском салоне слушали мы концерты Бетховена в исполнении Гилельса и Бостонского симфонического оркестра. Потом он поставил вот эту пластинку. Концерт мне понравился. Репродукция с какой-то картины – средневековая дама в роскошном наряде.

– Пани Катаржина Радзивиллова, – сказала Маша.

– Она, – кивнул Пинеун. – Послышались первые звуки, и тут как раз кто-то пришел. Разговариваем, а я все внимательнее прислушиваюсь к музыке. Совсем непохоже на строгую классику. Какая-то вольность и сердечность… В тот вечер несколько раз заводили эту пластинку. Уходя, я захватил ее и переписал в районной студии. С тех пор эта музыка всегда со мной… Может быть, с точки зрения музыкально образованного человека она пустяк, но для меня много значит… Лично для меня, – добавил Пинеун после короткой паузы.

– И для меня тоже, – тихо подтвердила Маша.

Затем они пили чай. О музыке больше не говорили. Маша была убеждена, что рассуждать о содержании музыкальных произведений смешно. Как можно передать музыку какими-то бледными словами?

Андрей Пинеун рассказал о своей работе, о делах в колхозе.

– Вы знаете нашего председателя… Мужик хороший, но сложный. Безусловно, честен и благороден. Только вот дело какое… зарплата у него огромная. Я как-то поинтересовался у секретаря парткома, с каких сумм платит наш председатель взносы. Оказывается, не всякий министр столько получает… Лично я считаю, что ему платят по заслугам…

– Куда ж он тратит здесь такие деньги? – перебила Маша.

– Семья у него большая. Трое дочерей и сын. Две дочки уже студентки. Помогать им надо. Посылает еще и своим родителям и матери жены… Дело, однако, совсем в другом…

Андрей замолчал, нашел сигарету и закурил. Маше вдруг тоже страшно захотелось курить, и она попросила:

– Дайте и мне сигарету.

– Извините, я не знал, что вы курите…

– Собственно, не курю, а так, иногда…

Пинеун дал ей прикурить.

– Так в чем же дело? – спросила Маша, выпустив струйку дыма.

– Дело в нас. – Пинеун посмотрел в глаза Маше. – Дело в том, что мы, получив образование, ищем чего-то за пределами интересов наших земляков. Хотим водить большие корабли в то время, когда здесь требуется сейнер и вельбот. Хотим быть большими государственными деятелями, когда здесь некому руководить совхозами… Если бы во главе нашего колхоза стоял человек, который одновременно с теплицей на горячих ключах не строил себе кооперативную квартиру в Краснодаре, было бы прекрасно. Надо нашу землю и нашу жизнь сделать такой, чтобы люди, которые приезжают жить сюда, не думали с первых же дней пребывания на Чукотке, как бы уехать обратно…

– Поэтому вы и вернулись в Лукрэн? – спросила Маша.

– Не надо иронизировать, – обиделся Андрей. – У меня совсем другое. Я ведь очень любил Валю и до последнего времени надеялся, что она вернется. Каждую весну я приводил свой гидрографический корабль в бухту Лаврентия. Мы становились на ледовый якорь, и я искал ее среди тех, кто приходил к нам по ледовому припаю… Но приходила не она, а ее мать и приводила моего сына…

– Кстати, где он сейчас?

– В Лаврентий. Седьмой класс кончает. Каждое лето проводит вместе со мной. Плавает. Настоящий моряк из него получится….

– С бабушкой живет?

– С бабушкой… Валя с мужем перебралась в Магадан. Он ведает ветеринарной службой в областном управлении сельского хозяйства, а Валя дома сидит.

– Дети у них есть?

– Девочка.

Судя по тону, Андрею все еще больно было говорить о своей бывшей жене. Любит он ее до сих пор, хотя в этой любви уже не было места нежности.

– Когда все это случилось, – глухим голосом продолжал Пинеун, – мне показалось… извините за несколько затасканное сравнение, показалось, будто померк свет. Я знаю, в жизни случаются всякие беды – неожиданная смерть, пожар, болезнь, даже землетрясение, но такое… Я долго считал, что на Валю нашло какое-то умопомрачение… Только Спартак удержал на этом свете… Но жил я как в тумане. Все надеялся на что-то, на перемену, на то, что пройдет помрачение разума у Вали и она вернется ко мне. Писал ей письма, уговаривал… Да, была еще одна глупость: решил встретиться с новым ее супругом! Он пришел на берег. Знаете, я собрал все силы, чтобы не кинуться на него, хотя всегда был уверен, что ветеринар не виноват. А поглядел ему в глаза и чувствую, вот-вот брошусь, может, даже зубами вцеплюсь. И в то же время внутри меня голос – такой трезвый, рассудительный – подсказывает: человек же он, тоже любит ее. Не знаю сам, откуда это пришло. Двух слов не успели друг другу сказать, как Валя показалась. Бежала она со стороны складов, и ружье у нее в руках. «Тронешь его, – кричит, – застрелю на месте!» Тогда-то и уразумел я, наконец, что возврата нет. Шагнул на шлюпку и уплыл на свой корабль… В ту осень сходили мы до устья Колымы. Я знал, что это рекорд, но меня он не радовал. Когда вернулись в бухту Провидения, попросился на берег. Начальство не отпустило. Надо было вести корабль на ремонт во Владивосток. Настояли. Ну что было делать? Повел. А когда поставили корабль в док, вот тут и пустился я во все тяжкие. Через два месяца мне уже не пришлось подавать заявления – без того списали на берег. И опять Спартак выручил. Получил от него письмишко. Написал сам. Тут будто бы небо для меня прояснилось. Покончил со всеми делами во Владивостоке, вернулся в Провидение. Работал в порту. Бывало – даже простым грузчиком. И как только крен становился опасным, тут же вспоминал сына. Честное слово!

Андрей примолк, закурил, дал сигарету Маше.

– Я вот думаю иногда, наблюдая своих земляков: не всегда надо детишек отдавать в интернаты. Если уж некому доглядеть за ребенком, тогда без интерната не обойтись. А то ведь иные живут здесь же, в селении, все у них есть, а детей держат в интернате. Ребенок в доме – это как бы открытая совесть, в которую все время заглядывает человек… И Сергею Ивановичу я многим обязан. Подоспел он вовремя – попросил консультации моей, когда покупал катера на Петропавловской верфи. Ездили туда с ним вместе. Он в ту пору и высказал мне свою сокровенную мысль. Очень любопытную. Во-первых, говорит, хочу превратить лукрэнский колхоз в лучший на Чукотке, а во-вторых, соберу в этом селении самых знаменитых людей полуострова. Под таким соусом и меня пригласил. Я сказал ему, что не могу причислять себя к лучшим. А он, хитрюга, свое гнет: «У нас лучшими становятся…» И правда, людей он ценить умеет. Получаю я здесь даже больше, чем на гидрографическом судне в должности капитана. Вы не смотрите, что в таком домике живу. Я сам выбрал его. Сергей Иванович уже три раза строил для меня домики и приглашал переселяться. Но мне здесь нравится. В окно всегда море видно, и уж очень уютно. Похоже на ярангу… Правда?

Маша не возразила.

– Наверное, я надоел вам своим рассказом? – вдруг спохватился Пинеун. – Извините меня. Вас бы надо послушать. У вас есть о чем рассказать. За границей бывали… Я читал вашу статью о поездке в Канаду. И про эту Мери Карпентер… Вы с ней переписываетесь?

– Я получила от нее несколько писем, – ответила Маша. – В последнем она писала, что выходит замуж за какого-то африканского дипломата.

– Интересно, – протянул Андрей. – Наверное, жарится где-нибудь сейчас эскимоска на африканском солнце.

Он посмотрел на часы.

– Уже поздно. Давайте я вас провожу.

Ветер с моря погнал снег. Поземка заплуталась: дома в Лукрэие поставлены тесно, и снег беспорядочно толкался в узком пространстве, забивался под воротник, в нос, порошил глаза.

– Первая пурга этой зимы, – сказал Пинеун. – Можете надолго застрять в Лукрэне.

– А я не тороплюсь, – сказала Маша. – Побуду подольше.

– Вот и хорошо, – искренне обрадовался Пинеун. – Еще раз приглашаю в гости. Обещаю молчать и только слушать.

7

С каждым днем Марии Тэгрынэ все больше нравилось в Лукрэне. С самого раннего утра слышался деловитый шум – люди шли на работу. Еще задолго до рассвета, когда над Мечигменской губой только что загоралась красная полоска зари, в торосы уходили морские охотники, оставляя на ночной пороше отпечатки переплетений «вороньих лапок» – снегоступов. Потом улицу селения занимали мамаши с ребятишками. Частый хруст снега под ребячьими подошвами напоминал прохождение оленьего стада. Затем отправлялись люди на звероферму, в механические мастерские, шагали в школу учителя.

Торопливо пробегал по утреннему морозу председатель сельского Совета Вуквун. В темном пальто, в костюме, при галстуке, обутый в ботинки. В присутственное место, по его собственному выражению, он всегда являлся одетым, «как Ворошилов».

Позже наступало время для командированных. Сначала они спешили в столовую, а потом разбредались по всему селению.

Маша завтракала обычно вместе с командированными. Из столовой спускалась к морю, подолгу стояла у кромки торосистого припая, а потом медленно шла к большому зданию посреди селения, где помещались правление колхоза и сельский Совет.

Дел в Совете было меньше, чем у Сергея Ивановича, поэтому Маша заходила к Вуквуну, который каждый раз вскакивал из-за своего стола и, делая широкий жест, произносил по-русски:

– Добро пожаловать!

Однажды Мария спросила:

– Почему вы говорите «добро пожаловать» вместо «здравствуйте»?

– Очень мне нравится это выражение, – весело ответил Вуквун. – И вообще я стараюсь побольше говорить по-русски, особенно в сельском Совете. В государственном учреждении надо говорить на государственном языке!

– На территории нашего округа чукотский язык тоже государственный, – напомнила Маша.

– Верно, – согласился Вуквун. – Недаром мы с тобой воевали за то, чтобы его снова стали преподавать в школе. Так что я и за свой язык, и за русский…

Маша успела уже заметить, что к председателю сельского Совета Пинеун тоже питал самые добрые чувства, порой говорил о нем даже с восхищением:

– Вот кого я уважаю безо всяких оговорок! Это настоящий коммунист, живой человек, умница. У Вуквуна каждое слово исполнено глубокого смысла. Как-то он мне сказал: «Ты родился уже в советское время, воспитывался в нормальной советской школе. И спрос с тебя и с таких, как ты, должен быть такой же, как со всех…»

– Что это значит? – не поняла Мария.

– А то, что нас, представителей так называемых малых народов, ставят иногда в особые условия, облегченные по сравнению с другими. Я до сих пор не могу вспомнить без стыда, как поступал в мореходное училище.

– В свое время это было нужно, – заметила Маша

– В свое время – да, – согласился Пинеун. – Но сейчас это уже не нужно. Формула «все дороги открыты» понимается некоторыми слишком буквально. Они хотят, чтобы их на машине везли по этим дорогам. А самим, своими ногами топать считают уже делом чересчур обременительным… Наши народы выжили в очень жестокой борьбе за существование. Иногда задумаешься, и, честное слово, гордость в груди поднимается! Никакие там «теории» о превосходстве рас не могут затмить подвига арктических народов. Сколько бы ни было покорителей Севера, они остаются в тени памятника всем-чукчам, эскимосам, ненцам, которые доказали, что человек может жить и на Севере, где далеко не всякий зверь выдерживает. Наши предки знали цену каждому мгновению жизни и умели им пользоваться. Они ценили все, что способствовало выживанию в этих трудных условиях. Не пойдешь на охоту – помрешь с голоду. Не утеплишь жилище – всю зиму будешь мерзнуть, и дети твои будут обречены.

– Хотите сказать, что уровень современной жизни плохо влияет на неповторимый характер северянина? – с улыбкой перебила Маша.

– А не надо бояться такой постановки вопроса, – запальчиво ответил Пинеун. – Тут тоже есть над чем поразмыслить… Ко мне приехал на каникулы сын. Пошли мы с ним на охоту. Через час ходьбы по льду он вдруг запросил воды попить. Воды на льду! Это же надо только представить! Все им стало легко, просто и доступно…

И все-таки, когда Андрей вспомнил о сыне, его голос сразу потеплел, в глазах появилось выражение нежности. Маша подумала, что он, по существу, так и не израсходовал запас этой нежности. Иногда она выплескивалась по самым неожиданным поводам. Для этого порой достаточно бывало одного лишь слова – «сын».

И вот однажды вечером Андрей Пинеун явился к Маше вместе с сыном. Это был высокий красивый парень с удивительно глубокими черными глазами.

– Честь имею представить – Спартак, – несколько театрально произнес Андрей. – Мы пришли пригласить вас на торжественный ужин…

В домике все уже было заранее приготовлено. Шумно топилась плита, столик был заставлен сладостями – коробками конфет, какими-то булочками. И тут же стояли две открытые банки сгущенного молока.

Спартак держался поначалу довольно скованно. Время от времени поглядывая на Марию, рассказал ей о школьных своих новостях.

– Хоть бы ты плохо учился! – сокрушенно сказал Андрей. – А то прямо образцово-показательный парень. Не к чему придраться. Как же мне тебя воспитывать?

Не дожидаясь ответа, он встал и пошел на кухню за чайником.

– А мы вас в школе проходили, – вдруг обронил Спартак.

– Как это «проходили»? – смутилась от неожиданности Маша. – Я что, полководец или писатель?

– Как государственного деятеля, – серьезным тоном пояснил Спартак. – На уроке обществоведения учитель нам сказал, что есть государственные деятели, вышедшие из недр народа. И вас назвал. Как пример.

– Что ты смущаешь гостью? – с шутливой строгостью заметил вернувшийся из кухни Андрей.

– Не буду больше, – виновато пообещал Спартак.

Маша опять обратила внимание на его проницательные глаза: они как бы просвечивали человека насквозь. Даже было как-то не очень уютно оказаться вдруг под этим взглядом.

– Завтра утром мы уходим на охоту, – сказал Андрей. – Надеемся на молодом льду добыть первую нерпу. И у нас к вам, Мария Ивановна, есть просьба: будьте нашей хозяйкой.

– С удовольствием, – улыбнувшись, ответила Маша. – Только объясните мне, что это значит.

– Ах да! – спохватился Андрей. – Вы же выросли в тундре. Вам действительно надо объяснить это… Ну, прежде всего к приходу охотников надо приготовить еду. На ваше усмотрение. Побольше только мяса. Верно, Спартак?

Мальчик, занятый магнитофоном, кивнул в подтверждение.

– Разумеется, чай, – продолжал Андрей. – Но самое главное – угадать время нашего возвращения. Когда мы подойдем совсем близко к домику, вы должны выйти навстречу с ковшиком в руках. В ковшике должна быть вода с кусочком льда. Если мы будем с добычей – а в этом мы не сомневаемся, – вы обливаете морды нерп или тюленей водой, а остаток подаете охотнику. Это самая важная часть ваших завтрашних обязанностей.

– Хорошо, – согласилась Маша.

…На следующий день сразу же после завтрака она отправилась в домик над обрывом. Это был воскресный день, когда на улицах Лукрэна относительно пустынно и тихо. Выпал свежий снег, и со всех сторон к морю тянулись тропы ушедших из Лукрэна охотников. Некоторые отправились на собаках, и следы от полозьев пересекались в разных направлениях, потому что каждый охотник имел свое излюбленное место на ледовых пространствах. Одни шли ближе к заливу Лаврентия, другие направлялись к Мечигменской губе.

В домике было убрано, и на низеньком столике лежала записка:

«Дорогая Мария Ивановна! Все продукты лежат в кладовой, расположенной в тамбуре. Там же запасы угля, растопка. Но если вам не захочется возиться с плитой, есть электрическая плитка. Меню на ваше усмотрение. Андрей, Спартак».

В кладовой оказались половина оленьей туши и замороженная печень. Там же на гвоздике висели тюленьи ласты. В кухонном шкафу – консервы и разные специи. Был также запас муки и жестяные банки с аккуратно написанными названиями разных круп. Хозяйственно жил Андрей Пинеун!

После некоторого раздумья Маша решила приготовить пельмени. Впереди целый день, и времени для этого более чем достаточно. Маша замесила крутое тесто, разожгла плиту. Огонь она разводила с удовольствием. Давно ей не приходилось делать этого, хотя в свое время намучилась с углем и дровами – сначала в Лаврентии, а потом в анадырском «особняке» над рекой Казачкой.

Нащепав лучины из ящичных дощечек, Маша тщательно вычистила плиту, выгребла золу из поддувала и сложила костерок на железных колосниках: в самом низу кусочек бумаги, а сверху палочки, – чем выше, тем толще. Когда костерок разгорелся, Маша осторожно положила на него несколько крупных кусков угля. Загудела воздушная тяга, зазвякала дверцей!

Покончив с этим, Маша присела в комнате подождать, пока оттает в тазу с водой оленье мясо.

Было уютно и тихо.

Маша включила проигрыватель и достала конверт с изображением Катаржины Радзивилловой.

Хорошо иметь свой дом, даже такой вот повисший над замерзшим морем – без газа, без ванны, без водопровода. Видно, и для Маши приспело время иметь свой угол, постоянное свое пристанище, куда хочется возвращаться из самых дальних странствий, где ждут тебя любимая обстановка, любимые книги, любимый человек…

Андрей Пинеун в этом отношении опередил ее. У него не только есть свой угол, но и свой сынище, большой, красивый, в котором уже угадывается настоящий мужчина, крепкий человек.

А вот для нее все это только несбыточные мечты. Почему? Может быть, потому, что она такая самоуверенная, то есть уверенная в себе, независимая?.. Она и физически всегда была готова помериться с любым мужиком. Вон в высшей комсомольской школе ради озорства приседала под штангой, надевала боксерские перчатки… Зачем? Наверное, не у одного из сокурсников, наблюдавших тогда за ней и подбадривавших ее, мелькнула мысль: не дай бог связать свою судьбу с этакой бабой!..

Но что тогда роднит ее с какой-то Катаржиной Радзивилловой? Откуда такая чистота, нежность, прозрачность и вдруг смятенность у человека, жившего более трехсот лет назад? Ведь это же шестнадцатый век – время феодальной раздробленности, алхимии и инквизиции… Как мог тот человек чувствовать почти одинаково с далекой для него, затерянной в тумане грядущих лет, в бесчисленной толпе потомков, на краю студеной земли Метательницей гарпуна?..

Маша почувствовала жжение в глазах, потом что-то горячее капнуло на щеку. Она тряхнула головой, словно отгоняя от себя эти «бабские» мысли, и вышла на кухню.

Мясорубка нашлась в тамбуре. Навертев фарша и раскатав тесто, Маша принялась лепить пельмени. И опять подумала: могло ведь случиться так, что каждый бы день занималась этим делом. Если не пельменями, то чем-нибудь похожим на них. Ждала бы мужчин, ушедших на промысел или в оленье стадо, и готовила им еду. Сколько сверстниц вот так коротают свой век, и, наверное, большинство из них счастливы, ни за что не согласны променять свою судьбу на какую-то иную. Было время, когда Мария Тэгрынэ жалела этих обреченных на кухонное прозябание женщин, но, оказывается, и у них не все так просто, как кажется издалека. Сколько переживаний в таком вот ожидании мужчин, ушедших на морской лед! Там может случиться всякое: лед еще недостаточно крепок, да и погода сегодня ветреная… А может быть, просто не повезет, вернутся они с пустыми руками, голодные, мучимые жаждой. Надо будет сделать так, чтобы у них хватило сил быстрее преодолеть свое огорчение…

Размышляя, Маша проворно лепила пельмени. Белые плотные конвертики, начиненные оленьим фаршем, щедро сдобренные луком и перцем, вставали рядами на чисто выскобленную доску.

Заполнив одну доску, она вынесла ее на мороз и принялась лепить еще.

Хлопоча на кухне, Маша чувствовала, как это прекрасно – быть кому-то нужной. Не только абстрактному человечеству, а и вполне конкретному человеку, который где-то далеко думает о тебе, радуется скорой встрече с тобой.

В хлопотах незаметно пролетел день. Наступило время зажигать свет. У Маши все было готово: пельмени ждали своего часа, в чайнике тихо бурлил кипяток, в ведре, в холодной воде плавали льдинки, стукаясь о жестяной ковшик.

Когда окончательно стемнело, она почувствовала легкое беспокойство. Накинув на плечи пальто, вышла на улицу. Домик стоял как раз на пути возвращающихся охотников. Из голубоватой темноты один за другим выныривали согбенные под тяжестью добычи люди, и затрудненное их дыхание доносилось до Маши. Они молча шагали мимо одинокой женщины, прислонившейся к стенке домика. Они спешили к своим домам, где их тоже ждали близкие, родные.

Маша узнала Вуквуна и хотела уже окликнуть старика, как тот сам повернулся к ней, сказал негромко:

– Не волнуйся. Идут позади меня. Трех нерп убили. Готовь большой котел.

И действительно, минут через десять на льду показались двое в белых камлейках, с надетыми на ноги снегоступами.

Маша не могла отвести глаз, все смотрела на приближающихся охотников, пытаясь угадать, Пинеун это с сыном или кто-то другой, пока не услышала прерываемый дыханием голос Андрея:

– Ковшик с водой несите!

Маша кинулась в домик, торопливо зачерпнула воды со льдом и выбежала обратно.

Андрей и Спартак уже стояли у домика, подтащив убитых нерп прямо к порогу.

Маша осторожно полила на морду одной нерпы, другой, третьей и подала ковш Андрею. Она так волновалась, впервые исполняя этот обряд, что рука у нее дрожала и льдинки в ковшике звенели.

Андрей дал отпить сыну, сделал сам долгий глоток, похрустел попавшей в рот льдинкой и выплеснул остаток воды в сторону моря.

– А теперь можно вносить добычу в дом, – сказал он.

За долгую дорогу нерпы успели подмерзнуть. Андрей положил их возле плиты оттаивать. Тем временем Маша принесла доску с пельменями и бухнула их в кипяток, плеснув водой на раскаленную плиту.

– Хорошо дома! – заметил Спартак, стаскивая через голову камлейку.

Пока мужчины переодевались, Маша бистро приготовила на стол, поставила тарелки, бутылку со спиртом.

Охотники явно устали, но были довольны и охотой и тем, как их встретили дама.

– Мария Ивановна, – возбужденно рассказывал Спартак, – мы встретили белого медведя! Он долго шел за нами и только у самого берега отстал. Большущий медведь!

– Одну нерпу Спартак сам застрелил, – с гордостью сообщил Андрей. – Ух, какие пельмени! Давно таких не ел!

– А я вообще такие вкусные пельмени впервые пробую, – сказал Спартак и посмотрел на Машу.

– Кушайте, кушайте, – потчевала их Маша, суетилась… Все, что устоялось за день ожидания, поломалось, нарушилось, и теперь она опять не знала, как себя держать… Вроде и гостья она тут и в то же время хозяйка.

– А папа там все только о вас и говорил, – вдруг объявил Спартак, лукаво взглянув на отца.

– Ну что ты, Спартак… – смутился Пинеун.

– Интересно, что же он такое говорил? – подзадорила Маша.

– Расхваливал, – сказал Спартак. – Мне советовал брать с вас пример.

– В чем именно?

– Ну, чтобы хорошо учился, – начал перечислять Спартак. – Был, как это… принципиальным. Чтобы кончил два высших учебных заведения. Чтобы знал прилично хоть один иностранный язык… Вы, Мария Ивановна, хорошо говорите по-английски?

– Так себе, – поскромничала Маша.

– Но за границей-то без переводчика разговариваете?

– Случалось и без переводчика. Нужда заставляла. А вообще уметь разговаривать хоть на одном из иностранных языков надо.

– У меня по английскому пятерка, но разговаривать я еще не умею, – вздохнул Спартак.

– Старайся, – назидательно сказал Пинеун. – Правда, ты уже прилично знаешь три языка: чукотский, эскимосский, русский, но четвертый тебе тоже не помешает.

– Эскимосский вполне можно считать иностранным, – заявил Спартак. – Ведь большинство эскимосов живет за границей.

Насытившись, мужчины вызвались помочь Маше разделать нерп.

– Теперь нерпа – самый модный мех, – продолжал болтать Спартак, облегчая, сам того не ведая, несколько стесненное состояние и Маши и отца. – В детстве у меня были штаны из нерпы. Без санок на них катался с гор. А теперь бабушка не шьет мне нерпичьих штанов. А здорово бы по Москве в таких штанах прогуляться! Как вы думаете, Мария Ивановна?

– Жарко будет, – ответила Маша.

И вдруг вспомнила пятьдесят седьмой год – Всемирный фестиваль молодежи, студентов с Чукотки на московских улицах.

– Ты слышал об эскимосском поэте Юрии Анко? – спросила она Спартака.

– Слышал, – ответил Спартак. – Даже учил наизусть его стихи.

 
Пусть мы уедем далеко,
Пусть даже в небо залетим,
В родной Уназик все равно
Мы возвратиться захотим…
 

Он был летчиком?