Текст книги "Метательница гарпуна"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

– Что с вами?

– Ничего, – прошептала Маша. – Ничего со мной.

– С папой?! – вдруг закричал Спартак.

Он подбежал вплотную к Маше, вцепился в рукав кэркэра и продолжал кричать:

– Что случилось с папой? Где он? Почему он не с вами?

Маша прошла в комнату, села на диван и прошептала, глядя прямо в глаза Спартаку:

– Нету папы… Нету Андрея Пинеуна… Был человек – и нет человека…

Последнюю фразу сказал будто кто-то другой, неожиданно возникший в Маше, мешая ее мыслям.

Спартак бросился ничком на диван и зарыдал. Он еще был ребенком, и плач для него являлся естественным выражением горя.

Старушка же опустилась у изголовья мальчика и продолжала тупо повторять:

– Как же так?.. Как же так?..

Маша всю ночь провела вместе с ними. Только к утру мальчик успокоился и заснул. Но спал всего часа два. Проснувшись около восьми, он молча встал, умылся, почистил зубы, взялся за свой ученический портфельчик.

– Никак ты в школу собрался? – с удивлением спросила бабушка.

– Папе было бы неприятно, если бы я пропустил уроки, – глухим, изменившимся за ночь голосом произнес Спартак.

Маша вспомнила, как несколько часов назад мальчик бросился ничком на диван, как сотрясались его худые плечи под бременем горя. Но сейчас это был уже взрослый человек. И до чего же он похож на того Андрея Пинеуна, с которым она везла морем песцов из бухты Провидения и который танцевал тогда древний эскимосский танец на сцене уэленского клуба.

– Может быть, тебе действительно не стоит сегодня ходить в школу? – осторожно спросила Маша.

– Нет, пойду, – ответил Спартак. – Если уж совсем не смогу заниматься, отпрошусь…

Маша дождалась здесь девяти часов и пошла в райком. По дороге она вдруг почувствовала, что стесняется мехового кэркэра, старается поскорее добраться до райкома, чтобы спрятаться там от любопытных взглядов прохожих, которые узнавали и не узнавали ее.

Похоже было, что Саша Мухин и Николай Кэргына тоже не сомкнули глаз в эту тревожную ночь.

– К нам летит большой вертолет МИ-8, – сообщил Мухин. – На нем – комиссия для расследования причин катастрофы. Из Анадыря вышел пассажирский. Останки погибшего повезли в Лукрэн. Туда ушли оба вездехода. Так что только после обеда полетим. Я разговаривал с Ходаковым, он просил отправить тебя с первым рейсом, не позднее послезавтрашнего дня. – Мухин помолчал. Потер твердой ладонью голову. – Да, горе, – глухим голосом продолжал он. – Всех спас, а сам погиб… Какой человек!

– Не забудьте, чтобы в Лукрэн взяли сына Пинеуна, – попросила Маша.

– Не забудем, – пообещал Николай Кэргына. – Из Анадыря уже вылетела Валя. А вам, Мария Ивановна, лучше бы пойти в гостиницу и хорошенько отдохнуть. Я попросил жену принести вам туда одежду.

– Да, надо бы переодеться, – машинально сказала Маша…

У крыльца ее ждала райкомовская машина.

Приехав в гостиницу и пройдя в свой номер, Маша скинула кэркэр, повалилась на кровать и зарыдала. Так она и уснула со слезами на глазах. Уснула таким крепким сном, что не слышала, как приходила жена Кэргыны, как дежурная поставила на стол термос с чаем и бутерброды.

Ее разбудили уже перед самым отлетом. Маша, не присаживаясь к столу, выпила стакан чаю, съела бутерброд и стала переодеваться…

На вертолетной площадке ждали только ее. В толпе отлетающих она узнала Валю. Рядом стоял Спартак. Когда все вошли в салон вертолета, Маша увидела там несколько железных венков с ярко окрашенными зеленой краской листьями.

– Такое горе! – всхлипнула Валя, здороваясь с Машей. – Я всегда думала, что добром у него не кончится.

– Мама, не надо, – перебил ее Спартак. – Он погиб совсем трезвым и как настоящий человек, спасая других.

– О погибших всегда говорят хорошо, – обиженно поджала губы Валя.

Она стала еще красивее – прямо столичная дама. На голове у нее была пышная шапка из меха голубого песца, на ногах – расшитые бисером корякские торбаса, шуба из первоклассной норки. Маша-то понимала толк в мехах. И знала, как шьются такие шубы. Это называется «нестандарт»…

В большом вертолете были удобные мягкие кресла. Маша всю дорогу смотрела в иллюминатор. Летчик сделал круг над местом катастрофы, словно отдавая честь погибшему человеку и честно отслужившей свою нелегкую службу машине.

Траурный митинг состоялся в колхозном клубе.

Сколоченные вместе стулья убрали прямо на улицу, а гроб поставили на возвышение. Крышка была наглухо заколочена.

Маша не слушала речей. У нее было такое чувство, будто это происходит во сне. Она старалась проснуться, чтобы исчезло все это, но ничего не исчезало. Мельком заметила, как становятся в почетный караул Кэргына и Мухин. Каким-то образом сама очутилась в почетном карауле с красной повязкой на рукаве чужого пальто. Едва сдерживая слезы, на нее в упор смотрели Антон Каанто и Сергей Кымын.

А потом она поднималась вместе со всеми на холм, где уже была вырыта могила. Когда гроб засыпали мерзлой землей, смешанной со снегом, и водрузили деревянный обелиск с жестяной звездой, прислонили венки с железными зелеными листьями, звенящими на ветру, у Маши так перехватило горло, что отнялось дыхание. Ей показалось, будто пришла и ее смерть. Маша незаметно удалилась в сторону, села на сугроб и положила в рот кусок снега.

Один за другим уходили люди с кладбища. Мухин подошел к ней, спросил:

– Когда за тобой присылать?

– Завтра.

– Послезавтра первым рейсом в Анадырь.

Маша покорно кивнула.

У могилы остались только Валя и Спартак.

Перед тем как покинуть кладбище, они тоже подошли к Маше.

– Не знаю, что теперь делать с парнем, – жалостливо проговорила Валя. – Оставлять его с бабушкой или брать к себе?

– Мария Ивановна, скажите маме, что я должен закончить седьмой класс, а потом видно будет, – попросил Спартак.

– Я думаю, он прав, – сказала Маша.

– Так ведь фактически один остается, – колебалась Валя.

– Не один! – возразил Спартак. – Со мной бабушка. И Мария Ивановна тоже…

– А вы разве не уезжаете? – удивилась Валя.

– Я вернусь, – твердо ответила Маша.

Вечером она пошла в осиротевший домик на берегу залива. Стояла отличная погода, и роскошный йынэттэт – полярное сияние – полыхал по всему небу.

Маша вошла в тамбур, некоторое время помедлила перед обитой оленьими шкурами кухонной дверью.

В кухне было темно, а плита еще теплая. Маша нашарила на стене выключатель. Вспыхнул ослепительный свет.

Села на диван и огляделась. Вещи долго живут после смерти их владельца, но по каким-то неуловимым признакам уже видно было, что нет той хозяйской руки, которая их касалась.

Маша подошла к проигрывателю и включила его. Поджидая, пока нагреются лампы и загорится зеленый огонек индикатора, смежила веки и вспомнила портрет Катаржины Радзивилловой, нарисованный неизвестным художником.

Потом полились знакомые звуки. Музыка рассказывала о том, что было здесь совсем недавно.

Резкий телефонный звонок заставил Машу вздрогнуть. Она поспешно схватила трубку и услышала голос Сергея Ивановича:

– Мария Ивановна. Извините, что беспокою. Увидел свет и догадался, что это вы. Вам оставили ужин в гостинице.

– Спасибо, Сергей Иванович.

Маша медленно положила трубку, выключила свет, разделась и легла в постель. В окно мерцал йынэттэт, и, казалось, несколько его лучиков проникли в комнату, зажглись цветными огоньками на индикаторе, на шкале проигрывателя.

Утром перед самым отъездом Маша еще раз поднялась на холм, к могиле Андрея Пинеуна. Уже издали она заметила там какой-то странный предмет. Это был огромный трехпалый якорь, выкрашенный корабельным суриком.

Видно, Сергей Кымын и Антон Каанто постарались. Только вот как им удалось поднять сюда такую махину?

Маша уселась на одну из якорных лап. Перед ней раскинулся весь Лукрэн, расчерченный ровными улицами, заставленный белыми штукатуренными домиками. Чуть в сторонке, над самым обрывом, притулился занесенный снегом домик Андрея Пинеуна. А там, ниже, на косе, возле торосов, на высоких подставках виднелись корабли, потерявшие своего капитана.

Стояла такая прекрасная погода, была такая тишина, такой покой вокруг, что не верилось в реальность совсем недавно бушевавшей здесь пурги, свирепого ветра, обжигающего мороза.

10

Дорога, запомнившаяся осенней, нынче была совсем зимней. Лаврентьевская аэростанция утонула в снегу, на ней работали снегоочистители. Самолеты надели лыжи. Через залив со стороны Нунямского мыса шли цепочки нарт – ехали охотники, оленные люди.

Накануне весь вечер Маша провела у Спартака Пинеуна. Она привезла ему почти все имущество отца, в том числе большой радиокомбайн.

Сергей Иванович на прощанье не посмел спросить Машу, что же дальше будет с их совместным планом перестройки зверофермы. Видел, как тяжело переживает она смерть Андрея, и был тактично молчалив. Но на лице его Маша прочла этот немой вопрос и почему-то не смогла дать ответа. Неужели у нее самой еще нет твердого решения?

Да, теперь все у нее перемешалось, ничего нет ясного. Что сказать Петру Ходакову? Согласиться с любым его предложением? Можно быть уверенной, он подобрал по-настоящему интересную, достойную теперешнего ее положения работу. Вот только сама она не знает, как быть…

Командир самолета Володя Пины, передав управление второму пилоту, прошел в пассажирский салон, подсел к Марии.

– Обратно возвращаетесь? – спросил он.

Маша кивнула.

– Отдохнули?

Вроде бы отдыха не получилось, но Маша опять кивнула утвердительно. Хороший парень Володя Пины. Летает себе над Чукоткой и, наверное, счастлив. Был у Маши другой вот такой же знакомый – Юрий Анко, первый эскимосский поэт, первый летчик. Чем-то они оба похожи на Андрея Пинеуна.

 
Пусть мы уедем далеко,
Пусть даже в небо залетим,
В родной Уназик все равно
Мы возвратиться захотим…
 

На первый взгляд не очень много поэзии в этих строчках. Но здешние люди вообще немногословны. И уж если Анко сказал: «В родной Уназик все равно мы возвратиться захотим», – значит, очень дороги были ему этот берег, омываемый студеными волнами сурового моря, эти обрывистые скалы и маленькие яранги под ними. Из самой далекой дали видел Анко родной Уназик и всегда держал на него курс.

Маша впервые встретила Анко в Анадырском педучилище. Юрий пришел туда уже взрослым человеком, поработав слесарем на Анадырском рыбокомбинате. Потом он уехал учиться в Ленинградский пединститут, но вскоре перевелся оттуда в военное училище. Это был кратчайший путь к мечте – стать летчиком. Он все осуществил, к чему стремился, – стал летчиком, выпустил первую книжку стихов и, как сказал Андрей, погиб на пороге счастья…

И еще очень верно говорил Андрей: «Все мы дети первого ревкома, дети Тэвлянто, Отке, первых наших русских учителей. Пока мы будем помнить это, будет уверенность, будет настоящая цель в жизни и настоящая твердая земля под ногами…» Если всерьез посмотреть, то и у нее самой, и у Андрея Пинеуна, и у Юрия Анко, и Володи Пины вся жизнь была посвящена продолжению дел, начатых первым ревкомом – Тэвлянто, Отке, Скориком…

И совсем напрасно мы стесняемся порой говорить об этом вслух. Чем худо гордиться таким родством? Может быть, кричать об этом не стоит, но гордиться нужно.

…Володя Пины, как видно, понял, что Машу нынче не разговоришь. Он извинился и пошел к себе, в пилотскую кабину. Напоследок сказал:

– Сейчас будем садиться. Заправимся, возьмем почту – и прямым курсом на Анадырь.

Когда приземлились, Маша вышла из самолета. Володя звал пить чай, но она отказалась. Стояла возле деревянного здания и будто впервые присматривалась ко всему.

Высокие сопки красиво уходили в темнеющее небо. За заснеженной, застывшей бухтой гремел портовый поселок. Маша любила здешние крутые улицы, идущие лесенками вверх, их городскую щеголеватость.

Почему-то вдруг вспомнилась одна из поездок сюда. Всего только одна из многих десятков. Она шла к самолету через пустырь, на котором паслись коровы, и в ушах назойливо звенела песенка Раджа Капура из кинофильма «Бродяга». Когда же это было? Неужели прошло так много лет? За это время почти вся Африка стала независимой, прекратилась война в Корее, вспыхнула война в Индокитае…

Маша шла вон там, под теми радиомачтами, остерегаясь коров, и опоздала на самолет, улетавший в Чукотский район.

«Не опоздать бы и сегодня», – с тревогой подумала она и инстинктивно посмотрела на темнеющее небо. Но тут же подосадовала на себя: «Забыла, что Анадырь принимает теперь самолеты круглые сутки».

В этот вечер была удивительная тишина. В зимнем безмолвии природы было что-то от настроения самой Маши, от ее горя. И вдруг грянул оглушительный голос:

– Мария Ивановна Тэгрынэ!

Маша вздрогнула: Оказывается, она стояла под самым репродуктором, укрепленным на высоком столбе.

– Мария Ивановна Тэгрынэ! – снова прогрохотал голос диктора. – Вас просят пройти на пвсадку.

Маша поспешила к самолету.

Стоит хоть на два-три дня наладиться погоде, и пустеют северные аэропорты и станции, люди разлетаются по своим местам до следующей пурги, до следующего ненастья, когда пурга сведет их снова где-нибудь…

В Анадыре самолет сел при свете прожекторов. Диспетчер сказал Маше, что заночевать ей придется по ту сторону лимана, в окружной центр ее доставят завтра утром. Анадырский лиман еще не замерз. Вода в нем будет дымиться в морозные дни почти до нового года. Сообщение с городом поддерживается в это время года только по воздуху.

Ну что же, это даже лучше. Есть еще одна ночь для того, чтобы хорошенько подумать над своей дальнейшей судьбой.

Маша прошла в приготовленный для нее номер. Роскошно стали жить в Анадыре! В номере были две комнаты, телефон, на столе стоял графин со светлой водой.

Не успела она снять пальто, как телефон зазвонил. Это был, конечно, Петр Ходаков.

– Поздравляю с благополучным прибытием! Как устроились?

– Прекрасно, – устало ответила Маша, – буду отдыхать.

– Отдыхайте на здоровье, а завтра встретимся… Да, чуть не забыл: тут пришел ваш багаж, четыре больших ящика. Поставили пока в наш склад…

Багажом Маша направила из Москвы книги. Богатство, накопленное за все время учебы. Вот уж не думала, что книги так трудно перевозить. Пришлось целый день связывать их в пачки, потом паковать в большие ящики. Маша не очень верила представителю транспортного агентства, уверявшему, что книги дойдут до Анадыря в полной сохранности, – в газетах часто ругали эти агентства, но вот все же оказывается, что работать они умеют.

Вспомнились опустевшие книжные полки в покинутом домике Андрея Пинеуна. Хорошо бы на эти не очень чисто оструганные доски поставить свои книги. Сейчас в том домике никто не живет. Дверь занесло снегом, молчит телефон, остыла и покрылась инеем плита. Даже тропка, по которой столько хожено, исчезла под толстым слоем снега. Когда смотришь со стороны селения, с главной улицы, домика совсем не видать, если в нем не топится печь, не дымит труба…

Маша рывком поднялась с кровати, оделась и вышла на улицу. Мороз на секунду задержал дыхание. На небе дрожали крупные звезды; даже яркий свет электрических ламп и прожекторов не затмевал их. «А еще говорят, что южные звезды самые яркие», – подумала Маша, направляясь к почтовому отделению. На утепленной оленьими шкурами двери висело объявление: «После 22 часов принимаются только телеграммы и заказы на междугородные телефонные переговоры».

Сонная дежурная открыла дверь и сердито подала телеграфный бланк. «Зачем такая спешка? – урезонивала сама себя Маша. – Все равно телеграмма уйдет только завтра утром. Проще было бы завтра же позвонить из Анадыря по телефону». Но она знала, что уже не уснет, не успокоится, если не подаст эту телеграмму.

Телеграмма адресовалась Сергею Ивановичу. Не задумываясь, Маша написала: «Прошу убедительно оставить за мной домик Пинеуна. До скорой встречи. Тэгрынэ».

Сонная почтарша равнодушно приняла заполненный бланк, выписала квитанцию, получила деньги и тщательно закрыла дверь за поздней посетительницей.

Все! Теперь все было ясно. И на душе стало легче. Даже есть захотелось. Маша направилась в зал ожидания: там должен работать буфет.

На воздушных трассах, вблизи окружного центра, сколько бы ни стояла хорошая погода, никогда не бывает пусто. И на этот раз в зале ожидания все места были заняты. Многие расположились основательно: не иначе как в Беринговский район летят. Туда добраться трудно, а уж оттуда выбраться и подавно! Можно просидеть на чемодане месяц. Маша с улыбкой вспомнила историю, которая приключилась с Экэнэу – ее знакомой из Хатырки. Прилетела Экэнэу на сессию областного Совета и застряла в Анадыре: в Беринговском районе не было погоды. Тем временем понадобилось послать по какому-то делу человека в Москву. Разыскали Экэнэу, снарядили. Вернулась она из Москвы – опять нет погоды. А тут новая сессия областного Совета – пришлось возвращаться в Магадан. Потом начались весенние пурги, и Экэнэу вторично надолго осела в Анадыре. Она стала своим человеком в окружном исполкоме, ходила утром в один из его отделов, как на работу, и оттуда звонила в диспетчерскую ГВФ, но погоды все не было. Экэнэу посылали на разные совещания в область, включали в какие-то комиссии, а отчаявшийся муж грозил разводом. И надо же такому быть: каждый раз в ее отсутствие открывался Беринговский район, а как только она возвращалась в Анадырь, погода опять ухудшалась. Когда в окрисполкоме заболел заведующий отделом, с которым Экэнэу поддерживала деловые контакты, кто-то предложил ее кандидатуру для замещения появившейся вакансии. На очередном заседании исполкома она была утверждена в должности, и, как бы в насмешку, в тот день в Беринговском районе установилась такая погода, что семья Экэнэу без помех перебралась в Анадырь.

…В буфете было относительно свободно по причине позднего времени. Маша поела жареной рыбы, попила жидкого чаю и отправилась в свой номер. Спала она спокойно, даже без сновидений. Однако встала рано, чтобы успеть подготовиться к перелету в окружной центр.

Теперь вертолеты приземлялись довольно далеко от центра города: много понастроили домов, протянули провода электропередачи. Но Петр Ходаков уже поджидал ее здесь. Усадив Машу в свою «Волгу», он повел машину по хорошо укатанной, убитой морозом дороге.

– Совсем нынче зима, – сказала Маша.

– Давно зима, – поправил Ходаков.

Он кое-что слышал о ее отношениях с Андреем Пинеуном, но что там в действительности было, его в общем-то не очень интересовало. И все-таки это требовалось выяснить. Для того хотя бы, чтобы знать, как говорить с Машей о деле.

– Хорошо отдохнула? – начал он издалека.

– Сказать, что отдохнула, было бы неверно, – ответила после некоторого раздумья Маша. – Немного отдохнула, немного поработала. Но поездка для меня была полезной и необходимой. Теперь я знаю, что мне нужно.

– Александр Венедиктович прислал нам твои предложения по перестройке звероводческого хозяйства в лукрэнском колхозе. Мы изучили и передали на отзыв специалистам.

– Каким специалистам? – ревниво спросила Маша.

– В отдел сельского хозяйства.

– Разве в моих предложениях есть что-то сомнительное?

– Не в сомнениях дело, – уклончиво ответил Ходаков.

Он подвез Машу к новому зданию.

– Почему не в гостиницу? – удивилась она.

– Это и есть гостиница, – ответил Ходаков. – Гостиница горного управления. Мы тебя хотели поселить сюда еще тогда, но ученые понаехали. А теперь вот поживешь здесь, пока выберешь квартиру.

– Квартиру себе я уже выбрала, – с некоторым вызовом ответила Маша.

– Где?

– Даже не квартиру, а целый дом с видом на море.

Ходаков воздержался от дальнейших уточнений.

– Вот временные твои апартаменты, – торжественно сказал он, впуская Машу в прихожую. – Номер-«люкс».

Это была обычная однокомнатная квартира, обставленная современной полированной мебелью, даже устланная коврами. Имелись здесь и телевизор, и телефон, и мощный электрический обогреватель. В кухне стоял холодильник, в шкафчике блестела посуда. Жить в таких условиях было бы, наверное, приятно, особенно для Маши, которая многие годы обитала в деревянных, продуваемых всеми ветрами хибарах, без элементарных бытовых удобств…

Петр Ходаков уже ушел, пообещав принять ее в окружкоме после обеда. И Маше стало вдруг неловко за свою резкость, за то, что она не нашла возможности потеплее поговорить с человеком, который так по-дружески к ней относился и делал все для того, чтобы ей было хорошо.

Маша прошла на кухню, обследовала ванную комнату. Все краны работали исправно, и, хотя из них текла обычная желтоватая анадырская вода, она вымылась с удовольствием и решила прогуляться по городу.

Шла привычным маршрутом – мимо Дворца культуры, мимо памятника Ленину, мимо старой гостиницы. И спустилась в нижнюю часть города. Ничего не поделаешь, что-то тянуло ее на кривые улочки старого Анадыря, к этим домикам, вросшим в землю, с окошками на таком уровне, что собаки мочились прямо на стекло. За последними домиками виднелся лиман с ледяными торосами. Вдали угадывалась открытая вода: там курился пар.

Остановилась у книжного магазина. Почему его держат в старом помещении? «Культура руководителей определяется по их отношению к книге», – вспомнила Маша где-то услышанный или вычитанный афоризм.

Распахнула дверь и шагнула через порог. На магазинных полках было пустовато. Не выдержав, обратилась к продавщице:

– За счет чего же вы выполняете план? Я слышала, что по книжной торговле Анадырь стоит на одном из первых мест в Союзе.

– Правильно, – сказала продавщица. – Стоит. А стоял бы на первом, если бы нам завозили книг в три, в четыре раза больше, чем завозят. Все раскупается моментально…

Проходя мимо того места, где раньше было общежитие педагогического училища, Маша вдруг почувствовала себя на много лет моложе. Такою, как тогда, когда окончила училище и предполагалась самостоятельная работа в маленькой сельской школе. Она даже получила назначение в Нешканскую школу, но вдруг вызвали в окружком партии и предложили ехать в Чукотский район. А там единогласно избрали секретарем районного комитета комсомола. Сколько с тех пор воды утекло! Как быстро летит время!..

Спохватившись, Маша посмотрела на часы. Приближался срок решающего разговора с Петром Ходаковым. Она заторопилась вверх. Но, поднявшись к новым домам, постаралась идти размеренно, чтобы удержать ровное дыхание, унять сердцебиение. И все-таки в вестибюле окружкома ей пришлось постоять. Она тревожно прислушивалась к сердцу. Что это с ним? Неужто дает знать возраст?

Петр Ходаков уже ждал ее. В кабинете он оказался один, отчего Маша несколько растерялась: она предполагала встретиться здесь со многими членами бюро.

– Бюро поручило мне лично поговорить с вами, – сказал Ходаков. – Вы не против?

– Да нет, – нерешительно ответила Маша, благодарная в душе такому повороту дел.

– Садись сюда, Машакай, – уже другим тоном продолжал Петр, показывая на низенький столик в углу кабинета; там был накрыт чай.

Они сели друг против друга – секретарь окружкома партии Петр Владимирович Ходаков и коммунистка Мария Ивановна Тэгрынэ, еще не знающая, что ей поручат, обладательница двух дипломов об окончании высших учебных заведений.

– Кымнылтэл, – попросил Ходаков, наливая густой, хорошо заваренный чай. – Рассказывай.

– Мне понравились дела в Чукотском районе, – начала Маша. – Понравились люди и в райцентре и в колхозах, хотя я была только в одном из них.

– В других дела не так блестящи, – уточнил Ходаков.

– Вы знаете, что я уж начала понемногу вникать в звероводство. Это моя специальность, и надеюсь…

– Наши специалисты одобрили все то, что вы предлагаете, – объявил Ходаков.

– Значит, могу возвращаться в Лукрэн и приступать к делу.

Маша старалась сказать это как можно тверже и спокойнее, однако голос ее дрогнул, и она заметила на лице Ходакова едва уловимую усмешку.

– Крепкие тылы подготовила ты себе, Машакай! – неопределенно сказал Ходаков.

– Какие же это тылы? – пожала плечами Маша. – Это фронт работы.

– Как там сын Пинеуна?

– Спартак? – переспросила Маша, вздрогнув от неожиданности.

Ходаков кивнул.

– Пока остался жить у бабушки. Куда же ему деться?

– В интернат не хочет?

– Тогда бабушка останется совсем одна. Можно ли лишать ее последней радости? И для Спартака такая резкая перемена в жизни не пойдет на пользу. Он хороший мальчик, не по летам серьезный, с развитым чувством долга… Да и я надеюсь быть недалеко от него.

– Мария Ивановна. – Ходаков все никак не мог найти верного тона: то говорил с ней на «ты», то на «вы». – Мы тут много думали над тем, куда тебя поставить. Разные были варианты. Я, скажем, настаивал на том, чтобы поручить тебе руководство окружным управлением сельского хозяйства. И со мной почти все согласились. Но мы упустили одну малость – не спросили, куда тебе самой хочется. Ты нам дала урок. И поделом. Он пойдет на пользу… Я тебя понимаю. Понимаю и в другом плане, ты догадываешься, о чем я говорю… И очень сочувствую.

Маша вскочила, едва не опрокинув чашку с чаем, и бросилась обнимать его.

– Машакай! Да ты что? В кабинете! Машакай, уймись!

– Дорогой Петр Владимирович! Какой вы хороший!

– Какомэй! Что тут происходит?

Маша обернулась на знакомый голос. Это была Анна Григорьевна, ответственный работник исполкома, депутат Верховного Совета всей страны.

– Никак целуетесь? Извините. – Анна Григорьевна сделала движение, будто собирается выйти из кабинета.

– Куда же вы, Анна Григорьевна? – смущенно и виновато воскликнула Маша. – Аннушка! – позвала она вдруг.

Да, когда-то дочь морского охотника с мыса Шмидта, учившуюся с Машей в одном педагогическом училище, только курсом старше, звали именно так.

– Ну, раз я Аннушкой снова стала, тогда пошли ко мне, – с доброй улыбкой сказала Анна Григорьевна. – У меня к тебе тоже разговор есть. И чай варкын.

Они вместе перешли лестничную площадку и очутились в другом рабочем кабинете.

В глубине этой просторной комнаты Маша увидела старого человека в замшевой кухлянке старинного покроя с множеством кожаных ленточек на спине. Старик сидел за столом и шумно тянул с блюдечка горячий чай.

Анна Григорьевна, остановившись в дверях, тихо спросила Машу:

– Узнаешь?

– Кто это? – У Маши болезненно сжалось сердце: на щеке старика среди морщин синели вытатуированные оленьи рожки.

– Это Гатле, – сказала Анна Григорьевна. – Я пойду, а вы поговорите. Чувствуй себя как дома. Что нужно – вот кнопка: секретарь придет.

Маша медленно пересекла большую комнату, уселась напротив старика.

– Тыетык.

– Етти, – не очень охотно ответил Гатле. – Какомэй, в этом огромном доме – одни женщины! Где мужчины?

Странное было ощущение у Марии Тэгрынэ. Она не знала, как держать себя со стариком, который приходился ей родным отцом.

– Тебе кто-нибудь нужен из мужчин? – спросила Маша.

– Сейчас нет. Я свое дело решил. Пенсию мне определили.

Маша улыбнулась про себя: врагу Советской власти Советская же власть назначает пенсию. Где еще такое может случиться?

– Однако много я поработал, заслужил отдых, – стал разглагольствовать старик. – Олешек выпасать по тундре нелегкое дело. В совхозе на хорошем счету был. Теперь вот года большие, а родных нет. Спасибо Советской власти, пенсию дала…

Возле старика в папке лежали какие-то бумаги. Маша раскрыла папку. Сверху оказалось ходатайство о пенсии. Там говорилось, что хоть Гатле и был в свое время классовым врагом, но многолетним трудом заслужил прощение и вполне достоин пенсии как по старости, так и по трудовому стажу. Бумагу эту подписал директор совхоза. Здесь же в папке лежали разные квитанции, свидетельство о сдаче двадцати голов оленей в фонд обороны, старые облигации.

– Бумажки рассматриваете? – с усмешкой спросил Гатле, вскинув голову, и вдруг выражение его лица переменилось.

– Хорошие бумажки, – спокойно сказала Маша.

– Кто ты такая? – прохрипел старик.

– Меня зовут… – она чуть помешкала, – Марией Ивановной.

– Нет, ты не Мария Ивановна!

– Кто же я? – вызывающе спросила Маша.

– Я знаю, кто ты, – упавшим голосом ответил старик и опустил голову. – У тебя на щеке мой знак…

Маше показалось, что на ее щеку упал огонек. Неужели в детстве перенесенная боль от раскаленного клейма отозвалась через три с лишним десятилетия?

– Значит, ты меня узнал?

Старик молчал. Он не смел даже поднять глаза.

Схватив дрожащими руками папку, Гатле встал и пошел к двери.

– Куда так торопишься?

– Мне надо ехать, – пробормотал он. – Я сделал все дела. Надо успеть перебраться на другую сторону лимана и ждать самолет.

– Разве ты не хочешь поговорить со мной?

Только после этого Гатле посмел глянуть в глаза дочери. Наверное, так смотрит загнанный старый волк.

– О чем нам с тобой разговаривать? У тебя в сердце ненависть ко мне…

Она промолчала. Ей трудно было разобраться в своих чувствах. Над всеми ее чувствами господствовали пока смятенность и растерянность. Может, было бы лучше, если бы Гатле сейчас же уехал в Верхнюю тундру, оставив в одиночестве Тэгрынэ, свою родную дочь с нетундровым именем?

– Я тебя забыл, – каким-то детским голосом пролепетал Гатле. – Ты такая была маленькая, когда твоя мать ушла из стойбища.

Маше хотелось сказать: ты выгнал нас! Но она подумала: «Зачем сейчас это? Что теперь можно изменить? Надо думать о будущем, а не о прошлом».

– Спокойно пей свой чай, – сказала она. – Самолет сегодня уже не полетит. Видишь, темнеет.

– Наш летчик хороший. Боря его зовут, – с несвойственной ему теплотой произнес Гатле. – Он со мной хорошо разговаривает. Понимает меня. Хорошими папиросами угощает. С всадником.

«Казбек», – догадалась Маша и подумала, что надо бы купить старику папиросы в дорогу.

– Где ты остановился? – спросила она.

– В гостевом доме… Там еще тракторист из нашего совхоза. За новой машиной приехал. Аэросань называется… Правду сказать, солгал я насчет самолета. Боря еще вчера улетел, а мы на этой аэросане поедем. Новая машина. Как самолет, только крыльев нет.

– Я к тебе зайду сегодня, – пообещала Маша. Ей становилось тягостно, она не знала, о чем говорить с этим человеком. Каждое его слово казалось ей неискренним.

Гатле поспешно забрал папку, сунул под мышку и пошел к двери. Фигура старика, в длинном замшевом балахоне с кожаными полосками на спине, в роскошном малахае, отделанном росомашьим мехом, и с бумажной папкой под мышкой, вызывала невольную улыбку.

– Приходи, приходи… – Гатле задержался у двери. – Вот только не знаю, как мне тебя и называть. Мария Ивановна? Или Тэгрынэ? А может, просто…

– Как хотите, так и называйте, – ответила Маша.

Гатле ушел, а она осталась за столом, на котором остывал чай в стакане. Свой стакан старик допил. Он не мог уйти, оставив драгоценную жидкость, да еще сдобренную сахаром.

Отворилась дверь. Появилась Анна Григорьевна.

– Я считала своим долгом устроить вам эту встречу, – виновато произнесла она. – Он узнал тебя?