Текст книги "Метательница гарпуна"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
И Маша каждый раз, когда ей удавалось послушать настоящую русскую песню, вспоминала свое детство, низкий просторный зал сельского клуба и этот хор, составленный из Иннокентиев и Гаврил, Марф и Матрен.
– Почему сейчас некоторые русские молодые люди не любят своих песен? – с вызовом спросила Маша у Семена.
– Хотят выглядеть современными, – ответил тот, стараясь держаться тверже, потому что выпитый спирт потихоньку делал свое дело в жарко натопленной комнате.
– Вы только вслушайтесь даже в самую простую песенку – сколько чувства, какие слова! – горячо заговорила Маша. – И везде, где настоящая музыка, там русский напев. Вы слышали Большую симфонию Шуберта?
– Большую – нет, – мотнул головой Семен. – Неоконченную – слушал.
– Я говорю о Большой. Еще ее Девятой называют. Я слушала эту симфонию в исполнении Бостонского оркестра в зале Чайковского. И что удивительно. Начало! Начало – это русская распевная мелодия, самая что ни на есть, русская… Иногда слышишь: «Опять хор Пятницкого!» А чуть зазвучит электрогитара, так радио на полную мощность! Пусть я покажусь старомодной, но всегда буду повторять: еще никто не превзошел русскую песню! Никто!.. Я не так много слушала Чайковского, но когда на мою долю выпадало такое счастье, всегда видела рядом с ним еще двоих – Чехова и Левитана. Они удивительно дополняют друг друга. Для меня эти трое выражают русскую культуру так ясно, так прозрачно, как никто… Правда, у них есть что-то общее? Послушайте начало Первой симфонии, потом прочтите любой зимний рассказ Чехова, вспомните любую зимнюю картину Левитана, и все сомнения исчезнут. Я всегда думала, что это мое личное открытие – эти три имени рядом: Чайковский, Чехов и Левитан. И я сказала об этом одному человеку, который мне очень нравился и, казалось, тонко понимал искусство. Ведь он впервые сводил меня в музей имени Пушкина, показал и объяснил мне французских импрессионистов. С его помощью я постигла, что реализм велик и разнообразен, здоров и оптимистичен. Мне не хотелось выглядеть перед этим человеком, которого я ни вам, ни кому другому не назову, совершенной дикаркой. Потому и сказала ему, как сама соединила для себя три имени – Чайковского, Чехова и Левитана… И вы знаете, что он мне ответил?
Это был риторический вопрос. Семен уже достаточно протрезвел от крепкого оленьего бульона, чтобы внимательно слушать Машу.
– Он мне сказал гадость про Чайковского, а Левитану отказал в праве представлять русскую культуру… И я очень огорчилась. Огорчилась не тому, что кто-то пытался поколебать мои представления о великих людях. К великим уже ничего не пристанет, что бы о них ни говорили. Меня огорчило другое: то, что потух в моих глазах человек, который меня так восхищал, может быть, даже волновал. Он для меня больше чем умер. Умерших еще долго помнят или стараются вспоминать. А этот исчез бесследно…
Тут вдруг заговорил и молодой врач Саша Горелов, облетавший всю тундру и известный каждому оленеводу.
– Гигиена тундровой яранги… – начал было он.
– Да ну тебя! – прикрикнула на него Роза. – У нас получается прямо дискуссионный клуб, а не вечеринка.
Роза запела украинскую песню… Это была мало исполняемая песня, очень красивая. Пела она чистым, ровным, сильным голосом. Малявин попытался вторить ей, но Роза, не прерывая пения, сделала ему знак, чтобы замолчал, и продолжала одна.
Роберт оставил свою вонючую трубку, забыл про нее совершенно и смотрел на жену влюбленно, словно видел впервые. Маша украдкой глядела на Семена.
Прогорел в плите уголь, в домике становилось прохладно. И Маша предложила:
– Пойдемте, я покажу Анадырь моей юности!
Все оделись, глянули на крепко спавшего малыша и осторожно вышли под лунный свет.
На острове, посреди Казачки, тарахтела электростанция. Если отвлечься от ее шума – кругом царила тишина. Пошли по льду через реку и выбрались на другой берег возле кладбища, у братской могилы первого ревкома. Постояли в молчании и повернули к замерзшему лиману, мимо встывших в лед лихтеров, самоходных барж, направились к старому зданию педагогического училища. Оттуда снова спустились к морю.
– Вот здесь я вышла с кунгаса, – сказала Маша. – Вышла и остановилась в изумлении: какой большой город Анадырь! А в этом городе – одна-единственная улица. С правой ее стороны – наше училище и средняя школа, с левой – детский сад, типография и клуб. Дальше – окружной исполком, милиция – и конец Анадырю… Темными вечерами боялись нос высунуть из общежития. Тогда в Анадыре не существовало уличного освещения. Маленькая электростанция на колесах стояла вот здесь, и механиком на ней работал страшно высокий и худой дядя в замасленном комбинезоне. Сначала я думала, что он негр, но все оказалось проще: лицо у механика всегда было в мазуте, одни зубы блестели.
Маша умолкла и посмотрела на скованный льдом лиман. С грустью подумала: «Вот сегодня пришла сюда вспомнить Анадырь той своей молодости, когда училась в педагогическом училище, а потом явлюсь сюда же вспоминать сегодняшнюю молодость». Но грусть тут же сменилась головокружительной мыслью: «Какая еще большая жизнь впереди! Мне ведь только двадцать семь лет!»
…После той памятной вечеринки и Саша Горелов и Семен Кутов стали частыми гостями в домике на берегу Казачки.
По мере того как устанавливались морозы, усиливались ветры, в комнатах домика становилось холоднее. Исследовав стены, Роберт обнаружил, что межстеновое пространство пусто. Видимо, бумага и стружка, заполнявшие его, во время долгих осенних дождей намокли и упали вниз, уплотнились; мороз и ветер почти беспрепятственно проникали в помещение.
И все же после рабочего дня Маша спешила в свой «особняк», чтобы успеть затопить печку, поставить что-нибудь на плиту, чаще всего оленье мясо, которое варилось без особой хитрости и тем не менее было любимым блюдом гостей в домике над Казачкой.
У Семена наступило относительно спокойное время: экспедиция обрабатывала материалы летних полевых походов. Работа шла хорошо, Семен веселел с каждым днем и порой бормотал какие-то только ему понятные слова. Наконец он объявил:
– Будет еще один прииск на Чукотке. Большой, стабильный и совсем недалеко от окружного центра.
Чукотка переживала начало крутого промышленного подъема. Стоял вопрос о создании здесь специального горного управления. У Маши прибавилось забот. Но все их она старалась оставлять за порогом своего «особняка». Только вот переступать этот порог удавалось далеко не каждый день.
Все чаще Маша летала в Магадан. И там в обкоме ей сказали однажды:
– Готовьтесь к приему большой группы комсомольцев.
С этого времени ее скорее можно было встретить на мысе Шмидта, в Билибине, в шахтах Беринговского, на новых приисках.
– Главное – жилье, – не уставала повторять она, разговаривая с руководителями предприятий. – Не забывайте, что на Чукотку, в Арктику едут люди, не привычные к нашему климату.
Иные возражали:
– Главное – это производство, добыча золота. Ради этого в конечном итоге все и затевается. А людям мы платим двойную заработную плату, оплачиваем отпуск в любую теплую часть нашей страны и даже за границу: только работай, не хнычь!.. Конечно, важны и бытовые удобства. Хорошо отдохнувший человек работает лучше, дает больше продукции, того же золота.
И все-таки для приезжающих готовили неплохое жилье. Лучшее, что можно было построить тогда в здешних условиях.
Маша осматривала еще пустые общежития и не стеснялась мечтать вслух:
– Придет время, когда к нам поедут за опытом из других районов страны, будут любоваться прекрасными северными городами. У нас появятся плавательные бассейны, сколько угодно горячей воды, тепло. А тепло на Севере – это такая драгоценность, такое благо! Нигде оно не ценится так высоко, как здесь.
На одном из новых северных приисков перед прибытием комсомольцев с материка она сама вместе с уборщицами прошлась по комнатам с веником и шваброй. Даже не вернулась в гостиницу – осталась ночевать здесь.
Утром за ней заехал начальник прииска Коля Ковынев ее ровесник, окончивший Ленинградский горный институт. Вместе отправились встречать новоселов.
Самолеты приземлялись прямо на ледовое поле, расчищенное на реке. Лед был трехметровой толщины, а река в этом месте, перед впадением в океан, текла удивительно ровно, как по начерченной стреле десятикилометровой длины.
Два «АН-12» с интервалом в пятнадцать минут приземлились на реке. Оркестр грянул марш. Из вместительного чрева самолета высыпали комсомольцы. Сгрудились возле импровизированной трибуны из плотных снежных плит. Рабочие, сооружавшие эту трибуну ночью, сделали ее в виде маленькой копии Мавзолея.
Ковынев сказал короткую приветственную речь, а потом предоставил слово Маше.
– Дорогие земляки! – сказала она и почувствовала, как по толпе прибывших прошла волна оживления. – Да, я не оговорилась. С этой минуты вы мои земляки, люди Чукотки. У вас молодые руки, вы сильны и выносливы. Оглянитесь вокруг! – Маша сделала паузу, давая новичкам возможность осмотреться, увидеть дальние горы, освещенные набирающим силу солнцем, голые – снег там не задерживался – бело-розовые их вершины, похожие на гигантские женские груди, необозримое пространство тундры, открытое на все стороны.
Маша помнила, как сама она впервые углубилась в показавшийся ей нескончаемым ряд деревьев в подмосковных Вешняках. Ее охватил тогда ужас. Она бежала через лес и старалась смотреть вверх, чтобы не потерять неба. А выбравшись из леса, долго не могла отдышаться и все думала: что же может быть хорошего в пространстве, ограниченном со всех сторон, пусть прекрасными – с этим она согласна, – деревьями? Ей и в голову не приходило, какое удручающее впечатление производит поначалу на людей из тех мест бесконечная снежная равнина, как угнетает непривычного человека мысль о том, что на этой равнине не отойти далеко от теплого жилья: отойдешь – наверняка расстанешься с жизнью
– Здесь, – продолжала Маша, – живет маленький чукотский народ, который на протяжении многих веков доказывает всему человечеству, что для настоящих людей нет безжизненных земель. А вот вы пришли, чтобы доказать другое, самое главное – можно и эту землю сделать цветущей. Я не имею в виду оранжереи под стеклянными колпаками. Пусть тундра остается тундрой. Но пускай эта тундра наполнится яркими знаками человеческой жизни. Пусть по ней пройдут благоустроенные дороги! Пусть этот пейзаж прочертят линии высоковольтных передач тепловых, атомных, гидроэлектростанций! Пусть здесь будет такое море электрического света, чтобы померкло перед ним полярное сияние! Пусть и чукчи, и эскимосы, и эвены, и все другие малые народности этой земли приобщатся к труду, которого не знали их предки. Вам доверили громадной важности дело. Не позволяйте решать другим то, что должны решить вы сами! И еще: никогда не забывайте, что комсомолец – тот же коммунист. Я желаю вам веселой жизни!
Последние слова Маши вызвали сначала некоторое недоумение. Слушатели ее привыкли к другим завершениям речей, но потом раздались аплодисменты, и озябшие музыканты, обжигая губы о прокаленную морозом медь, снова грянули марш.
В Анадырь Мария Тэгрынэ возвращалась на самолете. Погода стояла ясная. С высоты полета видно было далеко. Маша узнавала знакомые хребты, долины рек, морское побережье. Она смотрела и думала, что, если по этой равнине подняться к северу, там начнется уже побережье Ледовитого океана, куда следующим летом направится партия Семена Кутова.
В анадырском аэропорту было тихо – уже несколько дней держалась устойчивая летная погода. Маша на вездеходе переправилась через лиман, вышла у строящегося Дома культуры и направилась к своему «особняку».
Издали она не узнала его. Подумала даже, что ошиблась дорогой. Весь домик по самую крышу был обложен ровными плитами плотного снега: настоящий эскимосский иглу. Желтый свет из глубоких оконных проемов еще больше подчеркивал сходство заснеженного домика с древним жилищем дальних арктических родичей Марии Тэгрынэ.
Она остановилась, перевела дух, опустив чемодан на снег. В этот предвечерний час на улицах Анадыря тоже было пусто – мороз, да и ветер резковат. Но Маша как-то не замечала ни этого мороза, ни этого ветра. Ее согревала радость возвращения после удачно выполненного дела. Ей было очень приятно, по-женски приятно вернуться в свой дом, чуточку постояв на крыльце в предвкушении того, что она вот-вот увидит привычные вещи, сядет на свой единственный скрипучий стул или покрытый ковром топчан, будет есть и пить из своей посуды.
«Странные настроения», – подумала про себя Маша и тряхнула головой, словно отгоняя все это. Напоследок мелькнул какой-то обрывок мысли о хороших соседях – Роберте, Розе, маленьком, избалованном родителями да и ею самой Олежке. И еще…
Она не успела подумать, что же еще. Скрипнула дверь, и на крыльцо вышел человек. Сердце у нее забилось. Хрипло позвала:
– Семен!
Он близоруко вгляделся и в несколько прыжков очутился возле Маши. Подхватил чемодан, сказал не то виновато, не то укоризненно:
– Мы вас ждали, Мария Ивановна, чуть позже. Послали за вами машину из экспедиции, еле выпросили у начальника. Роберт поехал под видом редакционной необходимости… Как же так? Всю торжественность встречи нарушили…
– Тогда, может, мне вернуться в аэропорт? – пошутила Маша.
– Да что вы! – смутился Семен. – Пошли скорее в дом!
Входная дверь была обита оленьими шкурами, уже объеденными снизу поселковыми собаками. «Не сообразили прибить доску или что-нибудь другое, что не по зубам анадырским бродячим псам», – усмехнулась про себя Маша.
В прихожей вешалка была задернута яркой ситцевой шторкой, а чуть сбоку висел искусно вырезанный – об этом можно было догадаться только вблизи – из консервной банки фонарь. Он казался выкованным из тонкой меди.
В своей комнате Маша не нашла никаких перемен, но по тому, как в некотором напряжении застыли на пороге и Роза и Семен, даже маленький Олежка притих, почуяла, что и тут есть какой-то сюрприз.
Маша еще раз внимательно оглядела комнату и увидела на столике телефонный аппарат. Семен отрицательно покачал головой.
– Вот это здорово! – радостно воскликнула Маша и устремилась в угол, где стоял проигрыватель «Юбилейный».
– Стереофонический! – с гордостью сказал Семен.
На диске стояла пластинка. Чайковский! Первая симфония – «Зимние грезы».
– Сейчас не надо! – остановила Маша Розу. – Попозже, когда будет тишина.
Но в этот вечер тишины долго не было. Едва Маша успела переодеться, как затрещал телефонный звонок и послышался сердитый голос Роберта Малявина:
– Мы тут ждем тебя, переругались со всем аэродромным начальством, а ты уже дома! Как же мы разминулись? Ну хорошо, мчимся домой!
Потом пришел Саша Горелов и принес удивительный напиток, названный им «Почти джин».
Только под утро, когда Маша быстро убрала со стола и сняла передник, она поставила пластинку. При первых звуках музыки она прикрыла глаза. Хотелось вспомнить место и время, когда впервые услышала эту симфонию: Концертный зал имени Чайковского в Москве, необыкновенный для столицы мороз; чтобы не замерзнуть, Маша поехала на концерт в расшитых бисером торбасах, в белой песцовой шапке с длинными ушами; на нее оглядывались в метро, даже у входа в зал, разглядывали ее торбаса…
Но сейчас же Маша попыталась вызвать другие видения. Черные скалистые складки, заполненные никогда не тающим снегом, замерзшие озера и реки. И чувство огромного простора, необъятных расстояний. Она сидит в бухте Провидения и буквально «видит», как через два часа очутится уже на берегу другого океана – Ледовитого, а оттуда унесется на берег Восточно-Сибирского моря. Из Певека – в Билибино, из районного центра – в оленеводческие бригады, в глубины тундры…
И снова поймала себя на том, что занимается такими размышлениями, чтобы уйти от других мыслей, пугающих ее. Но куда уйдешь, если он сидит рядом, если слышно его дыхание, если от желания прикоснуться к его волосам, коротким и непослушным, становится жарко?..
Музыка умолкла. После долгого молчания Семен откашлялся и сказал:
– Я давно смотрю и не решаюсь спросить…
Он дотронулся пальцем до голубого значка на Машиной щеке.
– Я все гадаю, что бы это могло значить? – продолжал он медленно. – Корона, что ли?.. Порой фантазирую, придумываю разные романтические истории. Точнее, вспоминаю истории, давным-давно вычитанные в книгах. И мне мерещится какая-то тайна вашего происхождения…
«Неужели он не знает?» А откуда ему было знать, если об этом давным-давно забыли все? Никто не помнит, что Мария Ивановна Тэгрынэ – дочь некогда знаменитого Гатле, владельца всех стад Верхней тундры.
И Маша сухо, деловито рассказала о своем прошлом.
Семен слушал молча, не прерывая. Только когда она закончила, сказал:
– В Москве на улице Горького есть Институт врачебной косметики. Там выводят любую татуировку.
– Знаю, – кивнула Маша. – Я ходила туда. Даже уже уселась в кресло, хирург приготовил инструменты. И вдруг я представила свое лицо без синего пятнышка, без этого клейма прошлого, и мне стало стыдно, будто хотела совершить какую-то подлость. Вскочила с кресла и бросилась вон из кабинета. А врач кричал вслед, что напрасно испугалась. А я не инструментов его испугалась. Я испугалась другого. Ну вот сниму этот знак… А потом мне еще что-то не поправится в моем облике… Японки же делают специальную операцию, изменяя разрез глаз на европейский манер… В общем, мне трудно все объяснять… Подумалось даже: вдруг произойдет чудо, оживет мама, глянет на меня и не увидит этого знака…
– Я понимаю, – тихо сказал Семен, и неожиданно Маша ощутила на щеке прикосновение его губ. Как раз на том месте, где синий знак.
Может, с того момента весь мир переменился для Маши Тэгрынэ. Как не хотелось ей отправляться в командировки! Но жизнь секретаря окружкома комсомола – сплошная дорога: то на север, то на юг – на новые прииски, в геологические партии, в оленеводческие бригады…
В апреле полетела в Москву на совещание в ЦК ВЛКСМ. Возвращаться собиралась тут же, сразу после совещания. Бывшие сокурсницы и сокурсники по Высшей комсомольской школе упрашивали задержаться хотя бы на один день. Маша не согласилась, лукаво сказала:
– Влюблена я. Ждут меня в Анадыре.
Однако обратный билет пришлось вернуть в кассу.
Марии Тэгрынэ объявили, что намечается зарубежная командировка. Ей стало даже страшно. Одно дело – съездить за границу в туристскую поездку, и совсем другое – командировка…
– Знаем, что вы по образованию педагог, – говорил секретарь ЦК комсомола. – Мы посоветовались с Магаданским обкомом, с окружкомом партии. Там вас охарактеризовали как хорошего специалиста по обучению детей северных народов родным языкам. Да и вам самой эта командировка будет небесполезна.
В Министерстве просвещения Маша узнала подробности. В Монреале намечалась международная встреча, посвященная развитию культуры арктических народов. Советская делегация состояла не только из ученых; в нее включались и практические работники Севера.
Многих из них Маша знала, встречалась с ними и раньше. А саму ее посылали не столько как специалиста, сколько как представительницу коренного населения Чукотки.
Огромный «Ту-114» двенадцать часов рубил винтами разреженный воздух. Весь полет Маша провела в предчувствии какого-то чуда. И ожидание не обмануло ее. С высоты в десять километров она увидела южный берег Гренландии, айсберги в зеленом поле океана. Картина была редкой по красоте, неповторимой! Как было бы хорошо взять сюда всех друзей и вместе полюбоваться на красоту земли!
После таможенных формальностей горячие приветствия работников советского посольства и сдержанные – устроителей встречи. Кругом такая пестрота лиц, наречий, красок, что на некоторое время Маша почувствовала себя как бы во сне.
Стеклянные двери распахнулись, повинуясь фотоэлементам. Скосив взгляд, Маша Тэгрынэ увидела два источника луча. Улыбнулась про себя: «Забавно!»
Заседания комиссии по изучению современного уровня развития арктических народов проходили скучно и не без эксцессов. На одно из заседаний пришли три пикетчика-эскимоса и выкрикнули несколько лозунгов. Их быстро выдворили из помещения, и Маше показалось, что это входило в программу, составленную заранее.
Советская делегация была достаточно обеспечена всеми необходимыми ей материалами, да и люди были образованные, знающие жизнь. А с той стороны какие-то третьестепенные чиновники.
Советские делегаты выступили с интересным докладом, раздали привезенную литературу, показали документальный фильм о жизни Чукотского национального округа. Маша несколько раз видела на экране себя, но никто здесь не узнал ее, потому что снята она была в национальной одежде.
Представители канадского министерства по делам северных территорий и датские чиновники, выступавшие от имени Гренландии, высказывали тревогу по поводу уменьшения численности арктических народов.
«Главная причина, – говорил один, – промышленное проникновение на Крайний Север и отсутствие законов об охране малых народов Севера. Канача за последние годы издала огромное количество распоряжений и запретов в отношении редких животных. Неужели ценность эскимосских племен меньше ценности гикающих журавлей? Когда умирает от голода целая эскимосская семья где-нибудь на Баффиновой земле, мало кто об этом знает. А когда ловят браконьера с парой серебристых форелей, в печати поднимается такая кампания, будто от этой пары рыбешек зависит благосостояние нации…»
Из другой речи зарубежного делегата запомнилось:
«Образование эскимосов и индейцев построено так, что практически, окончив школу, они не могут поступить в университет. Даже среднее образование эскимоса и индейца – это фикция…»
И когда на трибуну вышел индеец, Маша вся обратилась в слух.
– Белый человек, – говорил он, – живет на канадской земле по договору с нами, исконными жителями этой земли. Но оказалось так, что гости стали хозяевами, а сами хозяева не могут определить своего политического положения в собственной стране. Если ты индеец или эскимос, у тебя по существующим законам есть право на образование и медицинское обслуживание. Но все эти блага ты получаешь, когда находишься в резервации. А если не хочешь довольствоваться положением второсортного гражданина и покидаешь резервацию, все твои даже самые мизерные права разлетаются в прах. Индеец и эскимос в большом городе беззащитны…
Слушая эти речи, Маша вспоминала обширные статьи об абстрактном гуманизме. Но, оказывается, есть еще и ограниченный гуманизм; типичные представители этого гуманизма сидели здесь же, в уютном зале, и толковали о необходимости принять меры по охране исчезающих племен. Слова их звучали обидно – говорилось будто бы не о людях, а о живых украшениях земли, которая без малых народов Севера потеряет значительную часть своего очарования.
На второй или третий день развернувшейся дискуссии в зале заседаний появилась девушка, одетая несколько смело: очень яркая кофточка и брючки, плотно облегающие фигуру. Такие туалеты Маша видела до того лишь на улицах Торонто.
Машу познакомили с этой девушкой, назвавшейся Мери Карпентер.
– Вы с Чукотки? – удивилась Мери.
– Да, – ответила Маша по-английски.
– Тогда мы могли бы быть родственниками.
Маша недоуменно пожала плечами.
– Мой дед, – пояснила Мери Карпентер, – был крупным торговцем пушниной. Он жил и в Сибири и на Чукотке. А когда там, у вас, большевики захватили власть, дед переехал сначала на Аляску, потом в Тиктоюктак, где я и родилась.
Вечером, за ужином, Маша, к удивлению товарищей, вдруг хлопнула себя по лбу.
– Что с вами, Мария Ивановна? – участливо спросил глава делегации.
– Вы читали роман Тихона Семушкина «Алитет уходит в горы»? – спросила Маша.
Оказалось, что все члены делегации читали роман.
– Вы помните американского торговца Чарли?
Все помнили его.
– Так он дед той Мери Карпентер, которая принимает участие в работе нашего совещания…
Кто-то с сомнением покачал головой.
– Конечно, она внучка не буквально Чарльза Томсона, но его прототипа, – пояснила Маша. – Я слышала из уст самого Тихона Захаровича, что прообразом Чарли Красного носа являлись два человека, и один из них, Карпентер, торговал в Кэнискуне, у южного входа в Берингов пролив, в восемнадцати километрах от Уэлена. Развалины его лавки и склада сохранились до наших дней. Карпентер упоминается и в нескольких старых книгах о Чукотке. О нем довольно тепло отзываются такие авторитетные путешественники, как Харальд Свердруп и сам Амундсен… Надо же, такая встреча!
На следующий день Маша сама разыскала Мери Карпентер. Ей удалось установить, что сама Мери Карпентер не очень-то хорошо помнила деда, потому что тот давно умер. Но родители Мери и теперь довольно состоятельные люди – имеют несколько промысловых судов, свой причал. Это позволило Мери окончить нормальную среднюю школу и поступить в университет в Лондоне.
– Я изучаю социологию и литературу, – важно заявила Мери. – После окончания университета собираюсь целиком посвятить себя заботам об улучшении жизни моего народа. Я уже несколько раз выступала по телевидению, в печати… А вы боретесь за свой народ?
Мария Тэгрынэ улыбнулась и ответила:
– Конечно.
– И это вам удается?
– Почти всегда.
– Вы счастливы?
– Да, – ответила Тэгрынэ.
– А я нет, – грустно призналась Мери Карпентер. – Плохо у меня все получается. С одной стороны, всеобщий интерес к нашему народу. Меня внимательно выслушивают, сочувствуют. И в то же время… – Она запнулась. – В последние годы так разрекламировали Арктику, что туристы туда валом повалили. Предприимчивые дельцы начали строить для них отели, базы. Иногда едешь по снежной равнине, и вдруг словно сказка. Поселочек из нескольких домиков сияет электрическими огнями. Рядом стоят ярко раскрашенные вездеходы, лыжи, люди толпятся. Издалёка как будто бы эскимосы. Так кажется, потому что покрой одежды похож. А шьют ее из яркого морозоустойчивого нейлона, подбивают гагачьим пухом, орнамент пускают по рукавам и подолу… Это туристы… Ходят в наши селения, спаивают эскимосов, девушек совращают… Много у нас появилось в тундре так называемых турист-бэби… Вот так и живем… Я тут слышала, что вам разрешат поездку на Север. Не очень огорчайтесь, если увидите целые селения в полупьяной спячке, когда охотники не выходят на промысел, когда голодные дети бродят вместе с собаками по помойным ямам. Эскимосы тут ни при чем…
По мере того как Мери рассказывала, с нее сходил еле уловимый налет чего-то чуждого, и Маша видела в ней обыкновенную девушку-эскимоску из Ново-Чаплина или Нунямо. Невольно подумалось: «Как все-таки ей тяжело! А наши-то… послушать бы им эту Мери Карпентер! Хотя по сравнению с другими она находится в привилегированном положении, даже учится в университете!»
Тут же решила уточнить:
– Много вас, студентов-эскимосов?
– Я одна, – тихо ответила Мери. – На всю Канаду одна…
Советская делегация побывала в Торонто, на Ниагаре, а потом Маша попрощалась со своими спутниками и отправилась в далекий Йеллоунайф.
Ей достался билет первого класса, и любезная стюардесса проводила ее в отсек, где сидели еще два пожилых господина. По карте Йеллоунайф находится на той же широте, что и Анадырь, и, хотя уже кончался апрель, Маша боялась, что будет холодно. Знания языка ей пока доставало. Правда, порой хотелось попросить собеседника написать на бумажке то, что он намеревается сказать. Но еще труднее оказалось слушать объяснения рейсов в аэропортах. Это, видимо, общая беда аэродромных дикторов всего мира – говорить как можно невнятнее.
На одной из остановок Маша выбрала соседа посимпатичнее и обратилась к нему с просьбой:
– Простите, я плохо знаю английский, не всегда понимаю, что говорят по радио, и боюсь пропустить свой рейс. Разрешите мне держаться поближе к вам.
Оказавшись без переводчика, она заговорила по-английски довольно свободно. Верно, значит, главное не в том, насколько правильно ты строишь фразу, а в том, чтобы тебя понимали.
– Я буду рад вам помочь, – ответил солидный сосед. – Вы откуда?
– Из Советского Союза.
– А, русская! – понимающе закивал канадец. – Очень рад. Я был трижды на выставке «ЭКСПО» и каждый раз посещал павильон вашей страны. Вся наша печать сходится во мнении, что вашим павильоном вы завоевали в обеих частях американского материка больше друзей, чем можно было ожидать. Молотьши! – добавил он по-русски. – Я инженер, работаю в системе Си-Би-Си. Сейчас лечу на Север, чтобы изучить возможность строительства телевизионной станции к северу от Йеллоунайфа.
– А в Йеллоунайфе есть телевидение? – спросила Маша.
– Да. Наша станция там уже работает, – ответил инженер. – А у вас?
– В Магадане телевидение работает почти десять лет, – ответила Маша. – В Анадыре студия начнет передачи в этом году.
– Студия? – переспросил инженер.
– Да, студия.
– Значит, вы готовите программы на месте?
– Да.
– Это совсем не то, что у нас! – воскликнул инженер. – Мы ставим только станцию. Потом привозим программы, записанные на магнитофонных лентах, и станция работает.
– У нас тоже показывают московские передачи, – сказала Маша. – Но есть и свои. Дикторы наши говорят и по-чукотски и по-эскимосски. А теперь строим еще станцию, которая называется «Орбита»…
– О, я знаю, что такое «Орбита!» – перебил инженер. – Но это чертовски дорого! Где вы берете столько денег?
– Государство наше богатое, – гордо заметила Мария Тэгрынэ.
– О, извините… Я сказал глупость, – виновато улыбнулся инженер. – Вы достигли грандиозных успехов в продвижении телевидения на Крайний Север.
«Ну, не совсем так, – подумала про себя Маша. – Голубой экран в Анадыре – это, конечно, здорово, но хотелось бы, чтобы телевизор стоял у оленевода, у морского охотника где-нибудь в Уэлене или в Лорине. Им это ой как нужно!..»
На берегу Большого Невольничьего озера, когда оставалось преодолеть последний отрезок пути, Мария Тэгрынэ зашла в низенькое деревянное здание аэровокзала и с внутренним удовлетворением обнаружила, что благоустройство здесь похуже, чем где-нибудь в Маркове или в Лаврентии. И буфет закрыт большим фанерным щитом, и унылый бачок с питьевой водой, и цинковый таз, заполненный мусором..
Стартовав отсюда, самолет мягко опустился на поле йеллоунайфского аэропорта. Чиновник провинциального правительства встретил Марию Тэгрынэ и отвез в отель того же названия, что и сам город.
Гостиница оказалась получше, чем в родном Анадыре, и это ощутимо укололо самолюбие Марии. Номер ее находился на втором этаже. Внизу – ресторан, бар.
В тот же день состоялась встреча с властями провинции. Маша высказала желание познакомиться с учреждениями, школами, магазинами, поговорить с местными жителями. К ней приставили какого-то жалкого человечка, назвавшегося русским. Он сразу повел себя вызывающе:
