Текст книги "Метательница гарпуна"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Как это сняли? – удивилась Маша.

– Преподавателя нет…

Все остальное в лукрэнской школе было вроде в порядке: классные помещения отремонтированы, оснащены всем необходимым, расписания составлены, дети привезены в интернат. И все же что-то не понравилось здесь Маше. С таким настроением ей не хотелось уезжать, и она зашла в сельский Совет.

Председатель сельсовета Вуквун внимательно выслушал Машу, помолчал и как-то грустно произнес:

– Может, так и должно быть?

– Как? – встрепенулась Маша.

– Ведь дело-то идет к тому, что рано или поздно все народы на земле смешаются.

– Что значит смешаются? – не поняла Маша.

– Пойдем со мной, – позвал Вуквун.

Они направились к большому, самому красивому в селе зданию. Здесь размещалось учреждение, которое на Севере называется несколько страшновато – «Деткомбинат».

В красивом доме жили ребятишки из тундры, дети русских служащих, дети охотников. Все они были резвые, шумные и как на подбор здоровые, упитанные.

Заведующая комбинатом выдала Вуквуну и Маше халаты, повела по группам. Они побывали в малышовой группе, в средней и в старшей, где ребятишки уже начинали читать и писать. На улицу вышли оглушенные детским гомоном, со звоном в голове.

Председатель сельского Совета спросил:

– Ну как?.. Слышали здесь хоть одно чукотское слово?

Только теперь до Маши дошло, что все ребята, даже самые маленькие, лопотали по-русски.

– Приехал как-то сюда из тундры мой старый друг Мэк, – продолжал Вуквун, – навестить внучку, которую год не видел. Является потом ко мне и плачет – оказывается, внучка его не понимает. Пришлось через переводчика с ней говорить. Деду с внучкой – через переводчика! Вот тогда и перевернулось у меня тут, – Вуквун показал себе на грудь, – и тут. – Он поднял руку к голове. – Подумалось мне: может быть, торопимся мы с этим смешением? Пусть бы все языки расцветали.

– Так и должно быть! – горячо поддержала его Маша. – В этом суть ленинской национальной политики!

– Я знаю, – откликнулся Вуквун. – И все другие это знают. А все-таки иногда слышишь: «Зачем учить родной язык? Его и без школы ребята узнают. Лишняя морока, лишние расходы на отдельного учителя».

– Тогда для чего создавали письменность? – в свою очередь, спросила Маша. – Ведь даже в ту пору, когда наша страна жила совсем бедно, издавались учебники на языках народов Севера. И преподавателей готовили – никому не приходило в голову, что это дорого.

– Что ты меня агитируешь? – рассердился Вуквун. – В районо агитируй…

По возвращении из командировки Маше пришлось выдержать несколько нелегких разговоров – и с заведующим районо и с председателем райисполкома. В командировке она пробыла только десять дней, и почти столько же жалоб поступило на нее.

Секретарь райкома Маршалов сухо сказал:

– Разберемся на бюро. Кстати, и Вуквуна вызвали…

До бюро оставалось еще дня два. За это время Маша успела узнать, по какому случаю вызван Вуквун.

Под обрывом, где из-под скального основания выходит галечный лукрэнский берег, стоят вельботы и лежат на высоких подставках байдары. В бурю они укрываются в небольшой лагуне, а в горячие дни летнего зверобойного промысла их даже не вытаскивают на берег – круглые сутки на плаву.

На другой день после Машиного отъезда из Лукрэна с промысла долго, не возвращался один вельбот. Гарпунером там был молодой парень Кикиру. Но пришел он с богатой добычей: два трактора еле вытянули на берег китовую тушу.

По мере того как туша выползала из воды, все больше мрачнело лицо Вуквуна. И когда его вначале смутная догадка превратилась в уверенность, он крикнул:

– Кикиру, подойди сюда!

Ничего не подозревавший гарпунер подошел к председателю сельского Совета, широко улыбаясь.

– Гляди, кого ты загарпунил!

Кикиру оглянулся. Огромная туша почти целиком лежала на берегу. Кит как кит…

– Ты загарпунил матку! – гневно сказал Вуквун.

У Кикиру холод пополз между лопатками. Он знал старинную легенду о прародительнице чукотского народа – Матери-китихе, которая, плавая по морям, обеспечивает морским зверьем всех береговых людей.

– Я гарпунил в темноте, – стал оправдываться Кикиру.

А перед ними на морском берегу, заарканенная стальным тросом, лежала Мать-китиха с плодом в огромном вздувшемся чреве.

Бригадир подошел к Вуквуну, осторожно осведомился:

– Что будем делать?

– Вина велика! – вздохнул Вуквун. – На моей памяти только один раз случилось такое.

Пока шел этот разговор, в светлом кругу, образованном тракторными фарами, председатель колхоза Сергей Иванович вместе с бухгалтером прикидывал, сколько приблизительно может весить эта туша и какую она даст прибавку к годовому плану. Молодец Кикиру! Зря держали его столько коровьим пастухом.

Но недаром Сергей Иванович вот уже второй десяток лет жил на Чукотке. Он вдруг почувствовал странное возбуждение на берегу, услышал перешептывание, суетню.

Люди уходили в темноту, снова возвращались, перекидывались малопонятными словами.

Сергей Иванович тоже подошел к Вуквуну.

– Что случилось?

Вуквун с минуту колебался. Сказать Сергею Ивановичу? Поймет он или только посмеется над ним? Председателю колхоза уже раз попало на партийной конференции за потворство темным пережиткам. В прошлом году, когда умирал первый председатель этого колхоза, по старинному обряду его «опросили» о последних желаниях. Тот высказал только одно желание: чтобы гроб с телом его везли на кладбище на тракторе, а не на погребальной нарте и чтобы следом шел весь механический транспорт колхоза «Ленинский путь».

У Вуквуна хранится фотоснимок этой удивительной похоронной процессии, за которую Сергею Ивановичу пришлось потом держать ответ…

– Сергей Иванович, – медленно начал Вуквун. – Случилась беда.

– Какая? – У председателя похолодело в груди.

– Кикиру загарпунил матку.

– Что ты говоришь! – Председатель колхоза хорошо знал, что по правилам китобойного промысла категорически запрещалось убивать китих. Правило это иногда нарушалось промысловыми судами, на которых гарпунеры не могли отличить самку кита от самца. Это доступно только таким опытным китобоям, как Вуквун. – Авось инспекция не узнает, – успокоился Сергей Иванович. – Давайте побыстрее разделаем тушу, и, как говорится, концы в воду.

– Туша-то с приплодом, – покачал головой Вуквун. – Мать-китиха.

– Что же делать?

– Идите домой, – посоветовал Вуквун. – Мы тут сами обмозгуем. Все будет в порядке.

Сергей Иванович по многолетнему опыту знал, что на Вуквуна можно положиться. Он кликнул бухгалтера, трактористов и велел им идти домой.

На берегу остались только старики. Из молодых задержался лишь виновник происшествия – Кикиру.

От туши отняли стальные тросы, убрали все лишнее в сторону и принялись за разделку. Вуквун остро отточенным лезвием, насаженным на длинную палку, сам вскрыл брюшную полость и извлек детеныша. Китенок был не больше средней нерпы, гладенький, покрытый совершенно ровной и чистой голубоватой кожей, напоминавшей пластик. Он казался искусно выполненной моделью кита.

Разделка туши происходила в полном молчании. Лишь слышалось тяжелое дыхание работающих да треск костра; в котором горели чадным жирным пламенем китовые кости. И еще прибой, мерно накатываясь на галечный берег, шуршал камнями.

К середине ночи туша была разделана. Жир ее и мясо перевезли в ледник, вырубленный тут же в прибрежной скале.

Китенка положили на платформу вагонетки. Вуквун чего-то шептал над ним. И удивительное было не в том, что председатель сельсовета шепчет слова заклинания, а то, что внешне он остается при этом именно председателем сельского Совета. Держится так, словно ведет очередное заседание.

– Принесите большие весла и сделайте треножник над костром, – попросил Вуквун.

Охотники связали треножник и водрузили над пламенем. Тем временем кто-то притащил огромный котел, в котором можно было сварить целого тюленя.

Китенка подтащили к воде

Вуквун вытащил свой нож, подержал над пламенем костра. И быстро разделал китенка. За несколько минут. Отрезанные куски мяса бросал в котел, наполненный морской водой.

Все делалось так, словно люди заранее сговорились. Из темноты показался нос кожаной байдары. Она все лето без дела пролежала на подставке и вот только сейчас понадобилась. В нее бросили внутренности китенка и, оттолкнувшись от берега, поплыли.

Гребли размеренно, стараясь не шуметь.

– Здесь, – тихо сказал Вуквун, и гребцы остановились.

Послышался всплеск – это Вуквун опустил в воду внутренности китенка. И теперь уже громче прозвучали слова его заклинания:

– Из далекого, покрытого морозным туманом прошлого пришла ты, родительница живущих у моря людей. Дети твои, не узнавши тебя, причинили боль. Мы молим тебя о прощении, зная о великой твоей доброте. Мы оставили тело твое в нас, оставшихся жить на земле, а сущность твою вернули морю, чтоб снова родились киты, братья наши, и наши жизни, плывущие во мраке зеленом воды…

Когда байдара вернулась на берег, там уже было все готово к священной трапезе. На платформе вагонетки, чисто выскобленной, были разложены куски вареной китятины.

В полном молчании люди принялись за еду. Кости бросали в темноту, в которой алчно блестели глаза собак.

Последний кусок был доеден, когда на востоке проклюнулась, заря. Все это время бедный Кикиру не находил себе места и молча повиновался указаниям Вуквуна. Когда солнце оторвалось от воды, люди разбрелись по своим жилищам. Вуквун и Кикиру вместе поднимались по узкой тропке. Вуквун сказал:

– В старое время того, кто нечаянно или намеренно убивал Мать-китиху, приносили в жертву: закалывали ножом и топили в море.

– Спасибо вам, – дрожащим голосом поблагодарил Кикиру. Только теперь до него дошло, почему председатель сельсовета взял на себя отправление древнего ритуала.

Маша одна сидела за своим рабочим столом, когда в дверь постучался Вуквун.

Старик уселся напротив.

– Худо у меня на душе, – начал он. – Я выполнил долг, завещанный предками, но нарушил партийный долг. Как же быть-то теперь? Я пришел к тебе, потому что сам был комсомольцем, ходил по ярангам, где жили шаманы, и выволакивал на свет дневной их закоптелые амулеты, божков разных – изображения касаток, нерп, лахтаков, воронов. Грозный Франк – уэленский шаман – насылал на меня самый сильный «уйвэл». Но и против него я устоял, потому что был комсомольцем.

– Наверное, тебя поймут на бюро, – тихо сказала Маша.

В кабинет Маршалова они прошли вместе. Вуквун решительно направился к столу секретаря райкома, взял графин и прямо из горлышка глотнул воды.

– Вы все знаете, – переведя дух, начал он, – каким слабым был раньше человек перед необъятным морем. Но море – это все для берегового жителя. Морской охотник всегда думал: там, в море, у него родственники. И он больше боялся этих родственников, чем любил их. Старался ничем не гневить. Отсюда множество обычаев, обрядов, которые требовалось исполнять перед морем, перед хозяевами жизни…

– Это кто же такие – хозяева-то жизни? – перебил начальник милиции.

– Боги, наверное, – предположил директор средней школы.

Вуквун оставил это без внимания.

– Не все обычаи были вредны, – продолжал он, понемногу успокаиваясь. – Были и такие, которые помогали человеку. Разные запреты удерживали зверя на лежбищах…

Вуквун совсем успокоился, даже сел на стул и деловито рассказал обо всем, что случилось темной ночью на берегу Лукрэна.

– Главная вина – на мне. Я руководил всем.

Члены бюро молчали. Даже начальник милиции, почувствовавший за рассказом Вуквуна дыхание прошедших веков, не задавал никаких вопросов.

Маршалов обвел взглядом присутствующих. Не впервые ему доводилось разбирать подобные дела. В таких, как Вуквун, нередко как бы сосуществовало сразу несколько человек, живущих в разных временах. Один проглядывал из далекого прошлого, сквозь пламя первого костра, словно бы озирался на открывшийся перед ним мир. Другой – человек наших дней, обремененный вполне современными заботами и делами. И, наконец, третий – весь устремленный вперед, невесть откуда вдруг обретший черты будущего человека, искренне бескорыстный, какой-то нездешний, фанатически преданный идее, как, например, председатель Уэленского сельского Совета Кэлы… Но бывает, вдруг схватятся между собой эти три человека, и один одержит верх, пересилит… Вот так в тот раз и случилось у Вуквуна.

– Вопросы будут? – спросил Маршалов.

Члены бюро по-прежнему молчали.

– Вроде бы все ясно, – вяло заметил директор школы.

– Тогда позвольте мне. – Маршалов встал. – С Вуквуном действительно все ясно. Разве что надо предупредить его, чтобы впредь был поосмотрительнее в отношении обычаев и обрядов. Уважать обычай нужно, но шаманствовать председателю сельсовета не к лицу.

А дальше он говорил о том же, о чем недавно поведал Маше сам Вуквун. Она слушала и дивилась, что этот человек, такой сухой на вид, всегда погруженный в заботы о дне насущном, так точно и правильно угадал мысли, заботившие и Марию Тэгрынэ и Вуквуна…

– По результатам поездки нашего нового секретаря райкома комсомола Марии Ивановны Тэгрынэ нам, видимо, придется обратиться в соответствующие организации. То, что мы упустили дело с преподаванием родного языка в начальной школе, – это позор. Пока существует чукотский язык, пока существует Чукотский национальный округ, пока есть на Чукотке Советская власть – а она здесь обосновалась прочно, – обучение правильному чтению и письму на родном языке означает проведение в жизнь ленинской национальной политики. На этом нельзя экономить копейки. А что до рассуждений вроде того, – Маршалов повернулся к заведующему районным отделом народного образования, – будто чукотский язык мешает высокой успеваемости, тормозит развитие школьника, то это просто глупости.

Когда все члены бюро разошлись, Маршалов попросил Машу задержаться.

– Начинаем новое на Чукотке дело, – сказал он. – Организуем зверофермы в колхозах. И крепко надеемся на помощь комсомола.

– Что в наших силах, сделаем! – весело ответила Маша Тэгрынэ.

До самой весны она не слезала с нарт и тракторных саней, налетала десятки тысяч километров на вертолетах и самолетах. А когда льды ушли от берегов Чукотки, Маша Тэгрынэ сама поехала за голубыми песцами, которых уже доставили из Якутии в бухту Провидения.

Для перевозки песцов была зафрахтована шхуна, принадлежащая гидробазе. Капитаном на ней служил молодой эскимос Андрей Пинеун, о котором Маша много слышала. В районном центре жила невеста Пинеуна, самая красивая девушка в районе – Валя Таум.

Шхуна плыла по спокойной водной глади – стояла отличная погода. Слева высились берега Провиденского массива, изрезанные глубокими фиордами с отвесными берегами.

Останавливались в маленьких селениях, в крохотных колхозах и в каждом из них выгружали голубых песцов, торжественно передавали колхозникам. Маша охрипла от речей. Она говорила о том, что в жизни чукотского охотника за пушным зверем наступил новый этап: отныне охотник не будет рыскать в поисках добычи по тундре, а станет выращивать зверя в клетке, пользуясь достижениями современной науки, – призывала пионеров брать шефство над зверофермами.

Председатели колхозов угощали капитана, зазывали к себе Машу, благодарили, а потом осторожно осведомлялись, куда относить убытки, если звери начнут дохнуть.

– Какие убытки? – недоумевала Маша. – Только кормите их как следует, и они будут приносить доходы. В тундре зверю жить трудно, а на ферме вы можете создать ему райские условия, и он вам с лихвой оплатит это.

Бросили якорь и у Лукрэна. Сюда предназначалась большая часть живого груза.

Сделали однодневную стоянку в районном центре – дали возможность Андрею Пинеуну повидаться с невестой – и поплыли дальше. В Уэлене шхуну встречала громадная толпа. Торжественно, на тракторных санях перевезли зверей на ферму, а вечером в новом здании клуба устроили большой праздник. В разгар праздника вбежал в зал какой-то мальчишка и закричал:

– Ръэу! Ръэу!

В одну минуту в зале остался только президиум.

К берегу подходили вельботы с убитым китом.

– Тащат корм для голубых песцов! – не без гордости сказал председатель колхоза.

Тогда здесь еще жив был знаменитый певец Атык. Он тоже стоял на берегу и вспоминал, как сам, когда ходил в море гарпунером, стоял на носу кожаной байдары, сжимая отполированное шершавыми ладонями древко.

– Хорошее у тебя имя, – сказал Атык, обернувшись к Маше. – Кто тебя так назвал?

– Мама.

– Мама? – удивился певец. – Обычно имена дает отец, да еще такое – Тэгрынэ… Может быть, в то время она ждала человека с моря?

– Нет, я родилась в тундре…

– Странно, почему же у тебя такое имя? Это неспроста.

– Моя мать была родом из Наукана, а вышла замуж за оленевода, – пояснила Маша.

– Тогда все понятно, – кивнул старик. – В тундре она ждала человека с моря, думала о нем, потому и назвала тебя так – Метательница гарпуна…

Кита вытянули на берег, разделали его и продолжали празднество. Атык пришел со своим старым бубном. Бубен гремел, и ослабевший голос певца как бы усиливался, ударяясь о тугую поверхность выделанного моржового желудка. Под собственное пение Атык исполнил танец кита, дошедший до нас из глубин веков. Когда-то исполнение этого танца было обязательным после каждой удачной охоты на кита.

Вслед за Атыком в круг вошла молодежь. Каждый уэленец умел держать бубен и плясать.

– Вот молодцы! – восхищался Пинеун, невольно подпевая и притоптывая.

Он стоял рядом с Машей в своей капитанской форме. И вдруг неожиданно для всех сбросил китель, снял фуражку, передал их Маше и попросил перчатки у стоявшего рядом Гонома. Пинеун вышел в круг в ослепительно белой рубашке, при галстуке.

Жена Памья, эскимоска родом из Наукана, взяла бубен. Рядом с ней встали другие женщины, и Маша с удивлением обнаружила, как много науканских женщин живет в Уэлене: жена костореза Гемауге, охотника Кмоля – это только те, которых она знала. Можно подумать, что старинное эскимосское селение одаряло невестами весь Чукотский полуостров!

Женщины запели о птице-топорке, вечно стремящейся на свою холодную родину, песню, одинаково популярную на обоих берегах Берингова пролива. Пинеун танцевал под нее, будто забыв, что ой капитан шхуны. Совершенно перевоплотился в морского охотника, вернувшегося с промысла. Глаза его были полузакрыты, лицо сияло счастьем.

Второй раз Маша видела у него такое лицо, когда он и Валя Таум сидели за свадебным столом в поселковой столовой. Маша была распорядительницей на этой первой в районе комсомольской свадьбе и искренне радовалась их счастью.

Незаметно промелькнули три года работы в далеком Чукотском районе. Потом два года учебы в Высшей комсомольской школе, и опять возвращение в Анадырь, в окружной комитет комсомола. Это время было ближе, и воспоминание о нем сопровождалось порой мучительными переживаниями, врывавшимися в сегодняшний день.

Пока Маша ездила и ходила по новому Анадырю вместе с секретарем окружкома, глаза ее настойчиво искали маленький домик, приткнувшийся к высокому берегу Казачки. Конечно, можно было попросить Петра Владимировича подъехать туда, но Маше хотелось одной прийти к этому домику и побывать там наедине со вчерашним. Совсем еще недавним.

5

Ноги сами привели Марию Тэгрынэ к заветной цели. Домик стоял на том же месте, на откосе, но к нему уже вплотную подступили добротные, красивые, светло-розовые двухэтажные дома. Они были поставлены на высокие фундаменты, с поднятыми крыльцами, широкими окнами…

Постарел, побурел от снега, ветров и дождей «особняк», как называли тогда этот домик отнюдь не за его добротность и удобства. Нет, это был обыкновенный одноквартирный стандартный домик с двумя комнатками и кухней. Где-нибудь в Центральной России он бы сошел за летнюю дачу, а здесь считался вполне пригодным жильем. Он тоже стоял на высоком фундаменте, и Маша хорошо помнила, как с пола дуло так, что гасило свечу, когда ее подносили к щели между половицами.

Три года прожила в этом домике Мария Тэгрынэ, секретарь окружного комитета комсомола.

Когда впервые вошла в него, там никто еще не жил. Чистые стекла окон смотрели на Казачку, а за рекой виднелся колхозный поселок. По мере того как разрастался и хорошел сам город, поселок этот – былая гордость окружного центра – ветшал и темнел.

Маша подошла к домику. Его, видно, недавно подремонтировали. К южной стене прилепился железобетонный короб теплоцентрали и водопровода – значит, в домике есть теперь вода, и печки топить не надо.

А тогда там не было ничего, что принято называть удобствами. Но коричневый пол блестел, пахло свежей краской.

– Выбирайте любую комнату, – сказал председатель поселкового Совета.

Маша выбрала комнату с окнами на Казачку.

День спустя во вторую комнату въехал молодой журналист, выпускник Киевского университета Роберт Малявин с красавицей женой Розой. А через три месяца появился четвертый жилец – маленький сынишка Малявиных – Олежка.

Первое время Маша сторонилась журналистской четы. Несколько стеснялась, что у нее, несмотря на довольно высокий пост, нет солидного образования. Правда, перед тем она провела два года в Высшей комсомольской школе под Москвой и училась заочно на втором курсе педагогического института. Но эти ребята с университетскими дипломами, с красивыми ромбовидными значками на новеньких костюмах внушали ей священный трепет.

Роберт легко и просто вошел в жизнь анадырцев, словно всю жизнь прожил здесь. Он старался охватить Север сразу, целым куском. Молодой журналист немедленно обзавелся непромокаемыми сапогами, достал у геологов куртку на «молнии», странную шапочку, похожую на танкистский шлем, и еще кучу всяких вещей, которые с виду делали Роберта настоящим северянином. Но, как считала Маша да и другие анадырцы, Роберт несколько перестарался: все тут было – от унтов до хорошо обкуренной трубки и бороды, которую он стал отращивать, по словам жены, еще в дороге.

Как-то Роберт привел с собой Семена Кутова, застенчивого, худого геолога из комплексной экспедиции. Кутов оказался прямой противоположностью Малявина. Он даже меховой малахай носил с таким изяществом, словно это модная шляпа. И если Роберт старался перенять местный жаргон, то Семен говорил на безукоризненном русском языке и, казалось, даже физически страдал, если слышал что-то такое, что резало ухо, воспитанное на произношении лучших актеров Московского Художественного театра.

– Такого геолога, – любил повторять Роберт, – можно показывать за большие деньги… Ну что это? Человек с поля прибыл, а выбрит, чистое белье на нем, носочки, ботинки блестят. Да что у вас там, в партии, баня?

– С некоторыми трудностями, но баню сделали, – деловито ответил Сеня. – Мы ведь на берегу реки. Приспособили палатку, поставили котел и моемся…

Малявин предложил Маше сделать из Семена Кутова, как он выразился, «заправского обитателя высоких широт».

– Как это? – не поняла Маша.

– Давай пригласим знакомых, устроим ужин, строганины настрогаем…

Маша согласилась и взяла на себя хлопоты о рыбе и оленьих языках.

Все это пришлось доставать на складе колхоза.

Роберт попросил, чтобы мясо было сварено по-чукотски. Он не совсем представлял себе, как это делается. Но, когда Маша объяснила, что оленину придется варить в несоленой воде, храбро сказал:

– Ничего страшного. Для тех, кому не понравится, поставим солонку… А строганину буду делать сам. Спирт тоже за мной.

– Зачем спирт?

– А как же! Чтобы вечер был по-настоящему чукотским. У доктора Горелова выпросил…

Весь этот вечер Семен Кутов просидел на самодельном диване, сколоченном из досок и покрытом оленьими шкурами, а поверх – ковром, единственной ценной вещью, которая сопровождала Машу Тэгрынэ в ее кочевой жизни. Ковер она выиграла по лотерее, когда агитировала за нее жителей Чукотского района и потратила сама на покупку билетов почти половину своей заработной платы.

Роберт строгал в сенях рыбу, вносил белые стружки в глубоких тарелках и все старался, чтобы Семен Кутов ухаживал за Машей. Пытался даже руководить его поведением:

– Да ты что сел так далеко? Садись ближе к ней. Не стесняйся. Ну что из того, что она секретарь окружкома комсомола? Подумаешь! Здесь она просто милая, хорошая соседка – Мария Ивановна Тэгрынэ. Наша Машенька…

Роберт был в клетчатой теплой рубашке, несколько великоватой для него, в плотно облегающих кривоватые ноги джинсах. А Роза выглядела великолепно. Даже местная красавица, работник радио, которую прочили в дикторши строящегося телецентра, сильно уступала ей. Роза надела белый костюм и вся казалась такой необыкновенно белой, чистой, что боязно было прикасаться к ней. Но она запросто таскала из тесной кухни вареное оленье мясо, эмалированные кружки с бульоном, маринованные лососьи брюшки, которые Роберт широким жестом предлагал гостям, приговаривая:

– Салмон фиш! Аляскинские миллионеры не садятся за выпивку без такой закуски.

Должно быть, он вычитал об этом в одной из книг своей собственной библиотеки, где были собраны и самые новейшие, и старые издания по советскому и зарубежному Северу. Время от времени Роберт вытаскивал трубку и, поскольку в Анадыре не имелось хорошего трубочного табака, набивал ее какой-то страшной дрянью, от которой першило в горле даже у тех, кто курил.

Очень весело и непринужденно было в тот вечер в маленьком домике на берегу Казачки. Вот только Семен держался как-то не так: и разговорить его невозможно было, и не пил он, и ел мало.

– Не трудно вам в тундре? – спросила Маша и испугалась своего вопроса, потому что стоило только посмотреть на Семена Кутова, чтобы представить себе, как он мерзнет на жестоком чукотском ветру, режущем обнаженную кожу, словно стальным ножом. Лицом он был бледен, да и худоба его отнюдь не рассчитана на студеный климат.

– Хотите, я вам принесу бульон? – предложила Маша.

Не дожидаясь ответа, она побежала на кухню, налила бульону в самую большую кружку, заправила чесноком, перцем и подала геологу.

Пока Семен управлялся с бульоном и смотрел на нее благодарными глазами, Маша тоже не сводила с него глаз. Ей вдруг захотелось, чтобы Семену было и удобно, и тепло, и сытно, чтобы он чувствовал себя не хуже, чем самоуверенный Роберт и сильный Саша Горелов. Она не нашла ничего лучшего как предложить Семену:

– Давайте выпьем!

– Вообще-то я не пью, но с вами не смею отказаться, – галантно ответил Семен.

Маша налила спирт в чашки, наполовину развела водой, взяла тарелку с подтаявшей строганиной.

Спирт ударил, словно бич. На глазах у Маши выступили слезы. Но Семен выпил огненный напиток с такой невозмутимостью, словно ему подали простую воду. Это было так неожиданно для Маши, что она тут же спросила:

– Где вы так научились?

– Вообще-то я не пью, – повторил Семен, – но иногда попадаешь в безвыходное положение, когда невозможно отказаться. Вот и приходится делать это так, чтобы другим было приятно.

– Простите, что я вас заставила, – смущенно заметила Маша.

– Ничего, – сказал Семен, – мне на этот раз было тоже приятно.

– Прошу прощения, – совсем тихо сказала Маша. Ей действительно стало стыдно.

Маша чувствовала, как спирт затуманивает мозг, усиливает непонятную теплоту и нежность к этому тщедушному геологу. Но на Семена спирт подействовал по-иному. Он порозовел, осмелел. Сам подошел к столу, налил в опустевшую чашку спирта, развел водой, сделал то же самое для Маши и вернулся к дивану.

– Может, не надо? – робко спросила Маша.

– Надо! – непривычно твердым для него голосом сказал Семен.

Вторая чашка как бы осветила комнату. Вдруг захотелось музыки, и Маша потребовала, чтобы Роза притащила свой магнитофон. В записях были в основном песни, собранные Робертом в путешествиях, и все они – о Севере. Здесь и «Морзянка», и «За туманом», и «Чукотка», и «Карелия». И почему-то почти все исполнители пели хриплыми голосами. Роберт поставил ленту с «Чукоткой», но Маша шумно запротестовала:

– Сними ты эту халтуру!

– Ну почему «халтура»? – обиделся Роберт. – Хорошая песня.

– На Чукотке не смолят лодки! – удивляясь своей резкости, сказала Маша. – На Чукотке вельботы. Белые, как чайки. И косынками здесь не машут.

– Мне тоже не нравятся эти песни, – заметил со своего дивана Семен. – Их хорошо слушать, когда ты ничего не знаешь ни о Чукотке, ни о морзянке, ни о туманах… Они годятся где-нибудь в теплой квартире на Арбате, на Крещатике, на Петроградской стороне…

– Люди старались, сочиняли… – продолжал защищать свои записи Роберт.

– Вот именно – сочиняли, – заметил Семен.

– А я бы послушала простую русскую песню. Из старинных, – мечтательно проговорила Маша.

Это были песни ее детства. Их пели в Марковском клубе старики и старухи, чуванцы и юкагиры, носящие древние имена, каких сейчас уже никому не давали, – Иннокентии, Гаврилы, Анемподисты, Марфы, Матрены, Ермилы – потомки казаков из отряда Семена Дежнева. У поющих были большие, выдубленные морозными ветрами плоские лица, узкие, пронзительные глаза. А голоса прекрасные, и пели эти люди с таким проникновением, с такой задушевностью, словно своим пением пытались воскресить тот миг, когда на берег великой чукотской реки высадились странные бородатые люди с голубыми глазами, оборванные, усталые, исхудавшие до костей.

Их большие лодки были дырявы, паруса истрепались в лохмотья. Их язык был чужд местным жителям, и облик не внушал доверия. А в руках они держали копья и длинные, тогда еще неведомые здесь ружья.

«Мы русские», – сказали они. И принялись рубить избы из лиственниц. Постройки эти были удивительны. Особенно поражали чукчей и эскимосов огромные печи, в которых из белой пыли готовилась вкусная еда – хлеб.

Прибывшие втолковали чукчам, что земля эта принадлежит Владычице-государыне, сидящей на золотом сиденье, и зовется она Тиркэрым, ибо светом своим соперничает с солнечным. Жители всей земли обязаны приносить ей подарки. Предпочтительно мехами.

Местные старейшины, посовещавшись между собой, сказали, что они не прочь считаться подданными Солнечной Владычицы, но подарки принесут, когда сочтут нужным, и тем, чем сами захотят одарить далекую государыню. Попытались казаки силой и оружием взять подарки, но наткнулись на такое сопротивление, что пришлось оставить эти попытки. Приезжие стали обживаться на неприветливой, студеной земле. Взяли себе жен из юкагирского, эвенского и чукотского племен, но назвали женщин своими именами и обучили русским песням, ибо только через эти песни они как бы возвращались к себе, на пестрые приречные луга, на ласковую, родящую хлеб ниву, к зеленым дубравам…

Сотни лет истекли, истерся облик казаков, пройдя через многие поколения, восстановились лица юкаганов, эвенов и чукчей, возникло новое племя чуванцев, а имена и песни остались. Иннокентии, Гаврилы, Анемподисты, Марфы, Матрены, Ермилы пели «Ой, мороз, мороз!», «Комарика», свадебные напевы и похоронные причитания…