Текст книги "Метательница гарпуна"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
– Чтобы у вас не было никаких вопросов в отношении моей персоны, позвольте отрекомендоваться. Я действительно русский, сдался в плен в начале войны. До войны работал в Москве в газетном киоске на Кузнецком мосту. Все остальное в моей личной жизни вас не касается.
– Очень мне нужна ваша личная жизнь! – брезгливо поморщилась Маша и попросила чиновника избавить ее от услуг этого типа.
На следующий день она побывала в магазине, в ремесленном училище, где обучались дети индейцев и эскимосов. Ничего нельзя было сказать худого о профессиональной подготовке будущих шахтеров. Ребята выглядели ухоженными, веселыми. В Марии Тэгрынэ они сразу узнали свою дальнюю соплеменницу, окружили ее, попытались о чем-то спросить, но учителя погнали их обратно за парты. Маше очень хотелось поболтать с этими ребятишками, живо напоминавшими ей учеников провиденской школы профтехобразования, – не пришлось! На помощь учителям поспешил чиновник.
– Вас ждут в городском суде, – напомнил он.
Суд предстал перед ней во всей своей торжественной монументальности. Канадские судьи восседали в мантиях, и перед началом судебного разбирательства подсудимой, эскимосской девушки, обвиняемой в краже пятидесяти долларов из кассы какого-то учреждения, дали поцеловать толстенную книгу. Сначала Маша подумала, что это свод законов, потом сообразила: «Библия!»
Смысла своего визита в суд она так и не поняла. Вроде бы это учреждение входило в список достопримечательностей Йеллоунайфа.
После посещения суда ее привели на почту. В телефонном отделе молодой человек пообещал Маше соединить ее с любым городом Советского Союза.
– У нас тоже неплохая телефонная связь, – гордо сказала она. – Знаете, где находится Уэлен?.. Мыс Дежнева?..
– А-а, Уэлен! – закивал телефонист. – Но это будет трудно…
– То-то! – озорно подмигнула ему Маша и вышла из помещения почты.
Программой было предусмотрено посещение оленеводческой опытной станции. Но Маше объявили, что погода нелетная, а потому добраться туда нельзя.
Действительно, сыпал мелкий снежок. Кто знает, может, и прав был чиновник.
На другой день погода улучшилась, однако Маше пришлось самой напомнить об оленеводческой станции. Ей ответили, что меры принимаются, хотя и сегодня шансов на полет мало.
До полудня она томилась в своем номере. Потом стала гулять по опостылевшим улицам маленького городка. Прогулки эти вошли в привычку. Но едва она выходила из гостиницы, как к тротуару пристраивался автомобиль и шофер предлагал свои услуги, сообщая, что он послан провинциальным правительством. Мария отказывалась от этих услуг и продолжала шагать дальше по тихим, совершенно пустынным улицам, мимо аккуратных домиков с белыми занавесками на окнах, мимо нескольких кирпичных зданий, на окраину, на берег еще покрытого льдом Большого Невольничьего озера. В номер возвращаться не хотелось. В четырех стенах одолевала тоска.
Приближалось время отъезда, а чиновники перестали даже показываться на глаза Марии, видимо, опасаясь напоминаний об обещанной поездке на оленеводческую станцию.
Она позвонила по телефону, попросила сказать, когда пойдет очередной самолет на юг. Сказали, что это будет только 3 мая. Значит, праздник придется провести в одиночестве.
В праздничное утро Маша проснулась рано и тут же включила радио. Шла обычная программа: местные, потом международные новости, реклама и музыкальные передачи… Поймала себя на глупой мысли. Глупой в том положении, в каком она очутилась в день великого праздника. Оказывается, ждала сообщений, как проходит праздник на ее родной Чукотке.
Представила себе, какое оживление сейчас в Анадыре. Обычно в этот день погода там хорошая. Движутся красочные колонны от старого педагогического училища мимо двухэтажного здания окружкома и окрисполкома, мимо новых жилых домов к стадиону и дальше – к памятнику членам первого ревкома Чукотки. А там стоит уже трибуна, и возле нее пограничный наряд, который отметит праздник салютом. А может быть, совсем и не так будет. Придумают что-нибудь новое.
Одиночество стало нестерпимым. Маша оделась, тщательно причесалась, поярче накрасила губы и спустилась вниз позавтракать. Она подошла к газетному киоску, взяла местную газету, журнал «Эсквайр» и уселась за свой излюбленный столик у стены. Официантка подошла быстро, спросила:
– Обычный завтрак?
Маша молча кивнула.
Позавтракала, вернулась к себе в номер, вынула из маникюрного набора ножницы и вырезала из обложки журнала красный бумажный флажок. Прикрепив его булавкой к лацкану пальто, Мария Тэгрынэ вышла на улицу Йеллоунайфа и медленно пошла, напевая вполголоса песни, которые поют на демонстрациях в Анадыре, в Москве.
У станции Си-Би-Си заметила следующий за ней автомобиль, придержала шаг.
– Пожалуйста, прошу в машину, – пригласил шофер.
– А далеко ехать до места, где живут индейцы и эскимосы? – спросила Маша.
– Совсем близко! Мили четыре будет, не больше, – ответил шофер.
Мария уселась на заднее сиденье.
Дорога шла по берегу озера. Кое-где из снега торчали ветки, камни. Поверхность озера, насколько хватал глаз, была покрыта льдом. «И по Анадырскому лиману, наверное можно еще ездить на машине», – подумала Маша.
Вдали показалось скопище маленьких разноцветных домиков. За домиками виднелись кучи мусора. Лохматые собаки подбегали к дороге, лаяли на проезжавший автомобиль.
– Где остановить машину? – учтиво спросил шофер.
– Где хотите, – ответила Тэгрынэ.
Машина свернула с шоссе и подкатила к одному из домиков.
– Здесь?
Маша вышла. Постояв в нерешительности, она направилась к ближайшему домику, постучала в дверь и, не дождавшись ответа, вошла в темный тамбур. Из тамбура дверь вела внутрь помещения. Отворив ее, Мария очутилась в кухне. Значительную часть кухни занимала железная плита и большая бочка для воды, покрытая деревянной крышкой. Тут же у стола, придвинутого к окну, сидел малыш лет пяти и ложкой выковыривал содержимое из большой консервной банки. На минуту Маше показалось, что она попала в ярангу уэленского школьного истопника Элекука, переехавшего в Азию с этого берега.
Мальчик не обратил никакого внимания на вошедшую.
Зато взрослые, находившиеся в смежной комнате, почему-то переполошились. Какой-то взъерошенный мужчина встал с покрытой ярким мятым одеялом постели и запихнул что-то под кровать. Остальные выжидательно уставились на Машу.
– Здравствуйте, – сказала она.
– Здравствуйте, – отозвалась одна из трех женщин, довольно молодая, даже миловидная, но грязная и, по всему видно, выпившая.
– Я пришла познакомиться с вами, – с трудом подбирая слова, сказала Мария Тэгрынэ. – Я тоже эскимоска… Только с другого берега. Плохо говорю по-английски…
– А мы думали, ты кри! – добродушно сказал мужчина и выудил обратно из-под кровати бутылку.
– У нас с индейцами-кри плохие отношения, – пояснила молодая женщина. – Индейцы всегда были врагами эскимосов
– И в древних легендах об этом говорится, – поддакнула старушка с больными, слезящимися глазами.
– Так откуда ты явилась? – спросил мужчина.
– Издалека, – ответила Мария Тэгрынэ, усаживаясь на стул, любезно пододвинутый молодой женщиной. – Из Советского Союза. Знаете, где находится такая страна?
Женщины переглянулись между собой, в глазах мужчины мелькнул испуг.
– Не может быть! – воскликнул он.
– Я серьезно говорю, – подтвердила Маша.
– Не может быть! – повторил мужчина. – Большевики давно уничтожили эскимосов на своем берегу. Это я точно знаю!
– А радио? – спросила старуха. – Когда я гостила у своих на Юконе, сама слышала оттуда передачи. По-эскимосски говорили.
Мужчина задумался, еще пристальнее поглядел на Машу.
– Значит, ты оттуда? – И он неопределенно хмыкнул. – Непохожа ты на большевика.
Мария не знала, что ответить на это.
Но тут поднялась молодая женщина, подошла к Маше и, показывая на бумажный красный флажок, приколотый к отвороту пальто, крикнула:
– Она говорит правду: смотрите – красный флажок!
– Зачем же?.. Зачем же? – заикаясь, спросил мужчина. – Зачем же ты пришла к нам? Собираешься поселиться здесь?
Маша не успела ответить. В тамбуре послышался шум, и в комнату влетел знакомый чиновник, опекавший ее.
– Мадам, извините, – бормотал он растерянно. – Если бы мы заранее знали о вашем желании, мы бы подготовили хороших, честных эскимосов. Здесь есть хорошие, непьющие семьи. Солидно зарабатывают, мебель у них приличная… Извините, но отсюда вам надо уйти.
Мария Тэгрынэ покорно поплелась за чиновником. Ее машины не было, стояла другая, на которой приехал чиновник.
«Попадет ему, что пустил меня в этот поселок», – решила Маша.
Сославшись на усталость, она попросила отвезти ее в гостиницу и опять уединилась в своем номере.
Домик, в котором ей довелось побывать, в сущности, мало отличался от жилищ эскимосов на Чукотке. Но люди… Какая колоссальная разница!
Конечно, работать надо много и у себя дома. Там тоже далеко не трезвая жизнь, особенно когда приходит первый пароход. Но там хоть есть что сказать людям, и люди чаще всего прислушиваются. А что туг скажешь?
Мария не пошла вниз обедать. Сквозь деревянные стены отеля до нее доносился из бара шум мюзик-бокса. Она знала, что сейчас там многолюдно, дымно. Пришли молодые индианки и эскимоски, шахтеры с золотого прииска. Пьют виски с содовой, по столам разбросаны измятые деньги, слегка подмоченные консервированным пивом «Мольсон». Время от времени перед мюзик-боксом на свободную от столиков площадку выходят танцевать пары. Они извиваются друг перед другом, и, глядя на лицо эскимоски, можно уловить в современном танце, в этих ритмических покачиваниях, древний женский танец, полный зазывного томления.
Мария то засыпала, то просыпалась, и ей грезилось, что она у себя дома, в Анадыре, а снизу доносится шум праздничного веселья. Но для жителей Йеллоунайфа это был обыкновенный день, обыкновенный вечер.
Уже близко к полуночи раздался резкий телефонный звонок. Маша, схватив трубку, стала отвечать по-английски, пока не разобрала, что с ней говорят на русском.
– Мария Ивановна? Это советник Семенов. Посол и все наши сотрудники, а также члены вашей делегации сердечно поздравляют вас с праздником и желают вам здоровья и хорошего настроения…
Маша вслушивалась в эти простые, привычные слова, доносившиеся с далекого юга страны, из Оттавы, и на душе у нее потеплело.
– Как у вас там? – спросил советник, и Маша уловила в его голосе тревогу. – Все в порядке?
Тогда она еще не знала, что разномастные изменники и другие грязные подонки устроили провокацию у празднично украшенного советского посольства, попытались помешать торжественному приему в честь Первомая.
– У меня все в порядке! – закричала Маша в трубку. – Только очень хочется домой! Очень хочется!
И вправду в эту минуту Маше вдруг так остро, неудержимо захотелось домой, на Родину, или хотя бы очутиться среди соотечественников.
После телефонного разговора она долго не могла уснуть. Как люди живут? На этой же земле, но словно на другой планете!..
Третьего мая со вздохом облегчения Мария Тэгрынэ поднялась по трапу в самолет Северо-Западной авиакомпании. Переночевала в недорогом отеле в Эдмонтоне, заказала на утро такси и к вечеру вошла в зал Торонтского международного аэропорта, где ее уже встречал сотрудник посольства и один из членов делегации.
– Ох, как я рада вас видеть! – только и могла сказать Маша.
Перед отъездом из Канады ей довелось еще раз встретиться с Мери Карпентер. Та сама пришла в гостиницу и привезла сувенир – вырезанную из мягкого камня фигурку танцующего эскимоса. У Маши оставался большой, разрисованный уэленскими мастерами моржовый клык. На одной стороне был изображен старый Уэлен, с ярангами, с двумя домиками, принадлежавшими когда-то деду Мери, а на другой – новый Уэлен, сплошь застроенный деревянными благоустроенными домиками, с двухэтажной школой посреди селения.
– Вот это место, где торговал твой дед, – сказала Маша Тэгрынэ, показывая Мери старый Уэлен. – Селение было таким в годы процветания торгового дома Чарльза Карпентера… А вот это новый Уэлен.
Мери внимательно рассмотрела обе стороны клыка.
– Мне бы хотелось когда-нибудь побывать в вашей стране. Посмотреть, как живут мои сородичи… Мне даже кажется, что именно здесь, – она кивнула на клык, – моя настоящая родина.
На прощание Маша Тэгрынэ и Мери Карпентер обменялись адресами.
После своего имени Мери вывела в Машиной записной книжке: «W-3-244».
– Это что, почтовый индекс? – спросила Маша.
– Нет, – ответила Мери, – это мой номер.
– Не понимаю…
– Эскимосы Канады, – с дрожащими от обиды губами объяснила Мери, – для государственных учреждений не имеют имени. Объясняют это тем, что эскимосские имена слишком трудны для произношения, а в написании их могут быть ошибки. Поэтому решено каждому эскимосу присвоить индивидуальный номер. Западные эскимосы перед своим номером имеют, как у меня, букву W, а восточные – E. Легко и просто. У нас, в Тиктоюктаке, номера выбиты на деревянных кружочках, и каждый эскимос носит свой номер на шнурке, рядом с крестиком.
Маша вдруг ощутила при этом легкое жжение на том месте, где синел знак, поставленный Гатле.
– Так могут поступать только очень жестокие и отсталые люди, – сказала она.
– Но это так, – грустно откликнулась Мери. – Мы ведь неполноценные граждане. Вот нас и опекают. Даже пронумеровали, чтобы кто-нибудь не потерялся…
Как радостно было после всего этого прилететь в весеннюю Москву!
А сердце рвалось в родной Анадырь. В суматохе и спешке Мария Тэгрынэ часто старалась представить себе домик над Казачкой, наверное, уже оттаявший.
Перед отъездом она успела зайти в магазин граммофонных пластинок. Неожиданно застала там выставку-продажу польских грамзаписей. Как приятно было в Польше! Одни светлые воспоминания, без горечи, без этой картины пьяной эскимосской семьи на окраине Йеллоунайфа.
Маша купила комплект фортепьянных пьес Шопена и еще одну пластинку в красивом глянцевом конверте с изображением Катаржины Радзивилловой работы неизвестного художника XVII века. На диске были записаны два концерта старинной польской музыки Мальчевского и Зеленьского.
Анадырь весь был высвечен солнцем. На аэродроме в зал ожидания невозможно пробиться: начиналась отпускная пора.
Сердце подгоняло медлительный вездеход при переправе через Анадырский лиман. И вот уже знакомый «особняк». Снежная стена под лучами весеннего солнца и впрямь подтаяла, осела, обнажив дерево.
В комнате, на столике, где стояло зеркало, Маша обнаружила записку: «Улетел в партию, на реку Пучэвээм. Подробности расскажет Роза. Не знаю, как это правильно пишется, только одно могу сказать: отношение мое к тебе более чем очень хорошее. Целую в голубую корону. Сеня».
Маша взяла листок и прижала к щеке, к тому месту, где была татуировка.
Роберт тоже улетел в командировку. Роза была одна. Домой возвращалась поздно – работала на радио. Бедный Олежка находился в круглосуточных яслях.
В светлые весенние вечера Маша подолгу слушала музыку. Однажды взялась за пластинку с ясновельможной пани Катаржиной Радзивилловой. Старинная польская музыка… Напомнит ли она о днях, проведенных в Польше?
Когда предложили поездку в Польскую Народную Республику в составе молодежной делегации, Маша прежде всего раздобыла книги Серошевского и прочитала его рассказы. Польский писатель рассказывал о чукчах Восточной тундры, граничащих с якутами. Сейчас там лучшие, богатейшие колхозы. Повезло этим хозяйствам с самого начала: высоковольтная линия пересекла их пастбища, а потом через их же земли пролегла автомобильная дорога. Несмотря на грозные предупреждения и таблички с устрашающими человеческими черепами, оленеводы часто привязывали оленей к опорам высоковольтных линий. Типичным фотоснимком в тамошней районной газете был оленевод под заиндевелыми проводами, на фоне автоколонны…
Поначалу Маша не очень прислушивалась к звукам музыки. Они тихо лились из двух далеко расставленных репродукторов, заполняли маленькую комнатку. Вдруг Маша уловила что-то необычное. Как все в этой музыке великолепно, просто и ясно! Об этом не надо, рассказывать словами, разъяснять. Так понятно! Как белизна снега, прозрачность воздуха и чистота красок полярного сияния.
Ну где ты, Сеня? Худощавый непоседливый геолог, покоритель Севера, почему уехал, не дождавшись?.. А как он мог подождать? Дело. Большая работа. После геологов туда, на реку Пучэвээм, придут строители, воздвигнут новый поселок…
Чуть севернее поселка Черский стоит памятник Ивану Черскому, бывшему ссыльному поляку, знаменитому географу. Может быть, он тоже слушал эту музыку? Или другой знаменитый поляк – Вацлав Серошевский? Человек, написавший первое художественнее произведение о чукчах.
Хранительница Вавельского замка пани Янина Козерацка знала пана Вацлава. «Он так хорошо рассказывал о езде на собаках, – вспоминала старая пани. – Так вы, значит, оттуда, где Вацлав провел свои молодые годы? Это же очень далеко! Давайте я вас проведу не так, как все идут. А так, как ясновельможные польские короли Ягеллоны встречали иностранных послов. Пойдемте, пани Мария… Имя-то какое прекрасное – Мария!.. А что значит ваше второе имя – Тэгрынэ?.. Метательница гарпуна? Как странно и романтично!»
Пани Янина Козерацка шла впереди, вела Марию Тэгрынэ по пути, который проходили важные иностранные послы разных государств, и всё вспоминала бывшего ссыльного поляка, друга своей давно ушедшей молодости, знаменитого писателя Вацлава Серошевского. «Знаете, – продолжала пани Козерацка. – Он искал нового человека. Он был страшно разочарован, что в мире не осталось чистых людей. И он считал, что нашел их в вашем краю. А он был красавец… Озорник был».
Может быть, в том замке, где висят удивительной красоты гобелены, звучала и эта музыка: сочинение Николая Зеленьского, человека, который не знал и не ведал, что где-то очень далеко, в необозримо далеком будущем, на берегу Анадырского лимана будет сидеть вечером чукотская девушка и слушать его музыку…
Пластинка кончилась. Маша осторожно сняла диск и аккуратно опустила его в плотный фирменный конверт с красавицей на глянцевой бумаге.
Иногда от Семена приходили письма. Шутливые, очень сдержанные. Маша отвечала, стараясь изо всех сил не проговориться, не дать волю своим чувствам. Она мысленно сочиняла десятки страниц, наполненных самыми нежными словами, но на том листочке, который вкладывала в конверт, были лишь новости анадырской жизни, что-то вроде отчетов о приездах и отъездах неугомонного Роберта Малявина, который становился все экзотичнее и живописнее. Он ухитрился даже пропитаться запахом старой яранги – прогорклого моржового жира. Роза пыталась вытравить этот дух, держала мужнину одежду за окном, стирала в импортных порошках, обливала одеколоном – ничто не помогало.
Писала Маша и о своих делах. Об экзаменационной сессии в Хабаровском педагогическом институте, о переходе на третий курс филфака…
В середине лета ей все же удалось вырваться в тундру к геологам. От побережья Ледовитого океана до партии, где работал Семен Кутов, надо было лететь вертолетом.
В тот год лето стояло жаркое, комариное. Лицо горело от жидкости, которой густо мазались, чтобы спастись от укусов кровожадных насекомых. Комары не покидали своих жертв даже в вертолете. На аэродроме они врывались в открытую дверь и отправлялись в путешествие вместе с пассажирами. Порой Маше казалось, что звон их заглушает гул двигателя.
Речная дельта сузилась до одного потока, и, ориентируясь по нему, летчик повел вертолет к подножию хребта, к истокам рек, несущих золотоносный песок в океан. Сверкали многочисленные озера, мелькали холмы, поросшие оленьим мхом и цветами. Вдоль реки тянулась зеленая лента кустарника.
Маша старалась думать о делах, но все застилала огромная радость предстоящего свидания.
Разные видела Маша геологические партии, но эта, была самая благоустроенная. Брезентовые палатки были даже снабжены железными печками, о чем свидетельствовали выведенные наружу трубы. Имелась здесь и своя вертолетная площадка – ровное, расчищенное поле на берегу реки. Туда устремились все, кто в тот день не был на маршруте.
Маша узнала Сеню еще издали. Даже здесь, в глубинной тундре, вдали от цивилизованного мира, в среде бородатых и нестриженых, Семен Кутов выглядел джентльменом, был тщательно выбрит!
– Это ты? – удивленно спросил он Машу. – Вот не ожидал!
Весь день они провели вместе, но для Марии он пролетел, как мгновение. В палатках, во время беседы с секретарем комсомольской организации, за обедом она не сводила глаз с Семена.
Когда шли к вертолету, Маша чуть отстала и тихо сказала ему:
– Буду очень ждать тебя.
– Ты молодец, что прилетела, – дрогнувшим голосом ответил Семен и крепко пожал руку.
В вертолете Маша сидела, прильнув лицом к стеклу. Не могла разобраться в самой себе. Что это такое? До сих пор жизнь представлялась Марии Тэтрынэ ясной, и она не понимала тех, кто видел неразрешимые трудности в сердечных делах. А такими делами ей по роду своей должности приходилось заниматься довольно часто. То парень обманет девушку, бросит с ребенком. То где-то на материке жена изменит поехавшему на Чукотку мужу.
Маше были чужды нерешительность, рабское отношение к чувству. Другим она советовала: если любовь с двух сторон – значит, все прекрасно, надо бороться за эту любовь. А если любовь без взаимности, то она гроша ломаного не стоит. Маша была убеждена, что любви неразделенной не существует. Во всяком случае, ее не должно быть в жизни. От этого все сложности. Она откровенно презирала девушек, которые бегали за своими возлюбленными и старались удержать их возле себя даже ценой собственного унижения.
И вдруг у нее самой возникло чувство такое непонятное и странное. Как хочется, чтобы Семен был чуть повнимательнее, лишний раз взглянул бы на нее, сказал слово, обращенное только к ней. Все время, пока Маша была в геологической партии, она старалась находиться рядом с ним, не отходила от него ни на шаг, может быть, даже смущала этим парня. Вспомнила в вертолете такое свое поведение, и стыд залил краской лицо. Да, нехорошо, недостойно вела она себя.
И здесь же, в вертолете, освещенном незаходящим солнцем, приняла твердое решение: впредь держать себя в руках.
Но все же поздней осенью, когда стали возвращаться геологические партии, Маша постаралась устроить так, чтобы не уезжать из Анадыря. К удивлению своих соседей, Розы и Роберта Малявиных, она очень много занималась теперь благоустройством собственного жилища. Купила полированный диван-кровать, хороший стол, несколько стульев, отчего в крохотной комнатенке стало так тесно, что каждый раз, провожая гостей, Маша сама поражалась, как они поместились здесь и даже ухитрились потанцевать.
Впрочем, когда Семен Кутов работал в тундре, гости бывали здесь редко. Маша предпочитала оставаться в комнате одна и слушать музыку.
Соседи знали, что в это время ее лучше не беспокоить. Лишь однажды сквозь звуки бетховенской фортепьянной сонаты пробился робкий стук в дверь. На пороге Маша увидела Роберта вместе с Нутетеином. Знаменитый эскимосский певец и танцор приехал работать консультантом в окружной Дом народного творчества.
– Тыетык! – сказал старик и, не дожидаясь приглашения, прошел в комнату, уселся на новенький диван. Оглядевшись, отметил с грустью: – У нас со старухой комната тоже есть, а вот мебели нет.
– Если хотите – помогу купить, – предложила Маша.
– Купить-то просто, – покачал головой Нутетеин. – Только зачем? Все равно уедем отсюда.
Видно, не очень нравилось ему в Анадыре.
– Разве это жизнь? – словно подтверждая догадку Маши, продолжал он. – На охоту нельзя ходить, одна только рыбная ловля. А рыба – это тьфу!
– У вас же интересная работа, – сказала Маша.
– Верно, – согласился старик. – Только стыдно мне. – И пояснил: – Когда ты поешь и танцуешь после трудового дня – это хорошо. А если песня и танец превращаются в работу, это уже нехорошо. Раньше у нас самый большой праздник, самый красивый танец когда был? Когда добывали кита. А теперь хоть и кита-то нет, а требуют, чтобы был хороший танец. Большая радость только от большого труда бывает…
Улучив минуту, Роберт шепнул Маше:
– Я привел его к тебе, чтобы он послушал классическую музыку. Почему-то уверен, что сразу поймет, что к чему.
Подумав, Маша поставила на проигрыватель Первую симфонию Чайковского. Старика усадила за стол и налила ему кружку чая.
При первых же звуках Нутетеин отодвинул чай и подпер голову рукой. Так он и просидел все время, пока звучала музыка. Позу переменил, только когда Маша перевертывала пластинку на другую сторону. По лицу было видно – нравится ему музыка. Но Роберт все же не удержался от вопроса:
– Амто?
– Я очень люблю музыку Чайковского, – проста и сдержанно ответил Нутетеин. – Я слушал ее в Москве, в зале его имени. Запомнил навсегда. Много в ней такого, что есть в древних эскимосских напевах…
И тут до Маши донесся из сеней голос дорогого ей человека. Она перестала слушать Нутетеина, бросилась навстречу, распахнула дверь. Геолог предстал перед ней в облаке холодного воздуха, смущенно улыбаясь. Семен был, как всегда, тщательно одет и на этот раз показался Маше особенно красивым.
– Я пришел не вовремя? – деликатно осведомился Семен.
– Ты пришел как раз вовремя! – ответила Маша, позабыв данные самой себе клятвы сдерживаться при Семене.
Она сразу так преобразилась, что Нутетеин заторопился домой. Маша пыталась удержать его, но старик сказал:
– Я ведь все вижу. И радуюсь за тебя. Вам будет хорошо вдвоем.
Старик оказался прав. Маше и Семену было очень хорошо в тот вечер и особенно в ту ночь. С нее у Маши начался другой отсчет времени. Для всех окружающих казалось само собой разумеющимся, что вот-вот в Анадыре состоится шумная свадьба.
Маша съездила на осеннюю сессию в институт и была так переполнена радостью и счастьем, что почти все экзамены сдала на пятерки.
Из Хабаровска пришлось лететь в Москву. В общем отсутствовала больше месяца и никогда так не торопилась в Анадырь, как в тот раз. Очень опасалась, что по лиману пойдет шуга и трудно будет одолеть последние восемь километров, отделяющие аэропорт от окружного центра.
Шуги еще не было. Маша пересекла лиман на рейсовом катере, поднялась на берег и уже на крыльце почувствовала что-то неладное. В сенях было мусорно и прохладно, в доме стояла гробовая тишина.
Маша вошла в свою комнату, прислушалась. У соседей кто-то был. Собралась уже идти к ним, но в дверь просунулась лохматая голова и возникло опухшее лицо Роберта Малявина.
– В дураках мы с тобой оказались, Мария Ивановна, – упавшим голосом проговорил он.
– Что случилось? – спросила Маша.
– Они влюбились.
– Кто?
– Роза и Сеня… Влюбились всерьез, по-настоящему. И ничего тут не поделаешь. Се ля ви, как говорит один мой знакомый эскимос…
Маша обессилено опустилась на диван.
– Это невозможно…
– Я тоже так думал, – криво усмехнулся Роберт. – Но это так. Уехали в Магадан. И Олежку моего забрали. Вот это подло. А остальное… Ну что мы можем с тобой поделать?
И Роберт Малявин заплакал.
А Маша не могла плакать. Это было так невероятно и очень больно.
Даже сейчас, через столько лет, когда она подошла к этому покосившемуся домику, что-то давнее кольнуло в сердце и долго не отпускало.
