Текст книги "Метательница гарпуна"
Автор книги: Юрий Рытхэу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
– Знакомая метка… А девочку берегите. Это наша, советская Тэгрынэ.
Сама Тэгрынэ этого, разумеется, не знала. Ей рассказали об этом много позже. И теперь, стоя на том самом месте, откуда отправлялся в предвыборное турне первый депутат Чукотки, она до мельчайших подробностей представила себе, как все было.
«Опять берега сошлись», – с удовлетворением подумала Тэгрынэ и заспешила к наблюдавшему за ней издали секретарю окружкома.
– Извините, Петр Владимирович, задумалась.
Тот, по-видимому, понимал ее состояние, улыбнулся сочувственно.
– Когда возвращаешься в родные места после такого долгого отсутствия, обо всем надо основательно подумать.
Машина медленно двинулась дальше, на вершину горы.
– Я еще не знаю, куда вы меня направите на работу… – начала Тэгрынэ после некоторого молчания.
– Об этом – отдельный разговор, – поспешно перебил ее секретарь окружкома. – Пока у вас отпуск, мы прикинем, что вам лучше подойдет. Впереди еще полтора месяца.
– Прикидывайте, – покорно согласилась она. – А я хочу все вспомнить, посмотреть на себя как бы со стороны. Знаете, Петр Владимирович, у меня такое ощущение, будто начинаю все заново. Потому и хочется восстановить в памяти, как начинала здесь в былые годы.
4
А было так.
Лет десять назад избрали Машу Тэгрынэ секретарем Чукотского райкома комсомола. Внимательно выслушала она инструктора окружкома, который почему-то особенно усердно втолковывал ей правила делопроизводства, и осталась в растерянности. Правда, внешне Маша старалась не выдавать этого своего состояния, днем в райкоме держалась подчеркнуто строго, уверенно. Но по вечерам, а иногда и с утра, до работы, уходила на галечный берег залива Лаврентия и целиком отдавалась во власть невеселых мыслей и смятенных чувств.
Здесь всегда спокойно и тихо. Маша подолгу глядела на бегущие по заливу волны, и порой чудилось там необычное. Вон на носу того вельбота стоит ее мама. Вельбот медленно подходит к берегу. Падает спущенный парус, укрывает плечо женщины. Она даже не оборачивается, потому что взгляд ее прикован к той, которая ожидает ее на берегу. Нос вельбота касается гальки, и женщина сходит с него, смотрит на Марию Тэгрынэ и говорит: «Я пришла за тобой, моя дочка!»
И тут в сердце Маши Тэгрынэ поднимается такая буря, так больно и сладко становится ей, что захватывает дыхание и на глаза навертываются слезы. Нет, не от радости встречи с матерью, а от горестного сознания, что такого чуда никогда не будет…
Вельбот, который она увидела, все еще идет к берегу. Судя по номеру, он уэленский. Значит, прибыли морские охотники, знаменитые косторезы и, как они не без основания утверждают сами, лучшие на всем побережье – от мыса Дежнева до залива Креста – певцы и танцоры.
Вельбот глубоко сидит в воде, народу в нем много, и потому можно догадаться – не деловая это поездка. Дело, конечно, тоже есть – может быть, надобность в какой-нибудь запасной части к орудиям промысла, но главное не в том, главное – побродить по магазинам райцентра, встретиться с друзьями, повеселиться.
Моторист еще на подходе глушит мотор, и вельбот по инерции движется к берегу.
Маша слышит сзади гулкие ритмичные шаги: это идет пограничный наряд проверить документы у прибывших – такое уж здесь нерушимое правило, потому что рядом государственная граница.
Пограничники отдают честь секретарю райкома комсомола и ждут, пока люди сойдут с вельбота.
Почти все лица знакомые. Вон Гоном – он моторист. Хороший парень, талантливый, но с анархическим складом характера – не терпит дисциплины. Просьбой его можно заставить сделать любое дело, а приказывать лучше не пытайся… А вон Василий Корнеевич Рыпэль, знаток русского языка и дипломат местного значения, всегда уладит любой сложности вопрос и с районным и с окружным начальством… За ним высаживаются на берег молодые косторезы – Ваня Сэйгутэгин и Лева Никитин… На том же вельботе пожаловали старик Нутетеин с женой, Умка с женой, Августа Татро – почти весь уэленский ансамбль песни и пляски.
Мария Тэгрынэ здоровалась со всеми, а прибывшие тем временем разбивали палатки. Те, у кого есть здесь родственники, отправились к ним, но большинство предпочло разместиться в палатках.
Кто-то пошел за водой. Кто-то поближе к волнам разжег костер и поставил вариться моржовое мясо. Вокруг костра, чтобы мягче было сидеть на жесткой гальке, разложили слегка надутые нерпичьи пузыри, используемые на охоте как поплавки.
Маша тоже подсела к костру. Оказавшийся рядом с ней старик Нутетеин степенно стал рассказывать уэленские новости:
– Все строим и строим. Много домов понастроили, среди них можно заблудиться. А вдруг случится пожар в ветреную погоду? Пожалуй, весь Уэлен выгорит за полчаса. Может быть, даже быстрее. Ты знаешь, какие ветра в Уэлене! Не такие даже, что в старом Наукане…
Маша никогда не была в Наукане – селении своих предков. Только проезжала мимо несколько раз. Издали видела давно заброшенные, наполовину разрушенные жилища, сливающиеся с нагромождениями камней. По левому борту из воды торчал остров Большой Диомид, а чуть дальше, километра на три – Малый Диомид, уже американская территория.
Где-то в этих ярангах жил дед Марии Тэгрынэ, росла ее мама. По утрам дед выходил на берег, и солнце поднималось навстречу ему из-за американского острова. А в голодные зимние ночи он мечтал о сытой жизни и был уверен, что замужество дочери избавит его от нужды. Не первым дед роднился с оленными людьми. И до него были такие, кто отдавал своих дочерей за тундровых жителей. Только те оленеводы жили близко, кочевали по горам, подступающим к самому Берингову проливу. А Нутэнэу поедет далеко-далеко.
Просчитался дед: не получил ожидаемых благ от замужества дочери. Тэгрынэ это знает и потому, может быть, ни разу не заезжала в Наукан.
– А мы, старики, нет-нет да и завернем туда, – продолжал свою неторопливую речь Нутетеин. – Походим по тропинкам детства, поднимемся на холм, где лежат кости предков, и словно прикоснемся к живому источнику. После этого мне так хорошо бывает! Остается легкая, светлая грусть, как после печальной музыки. И у меня вот тут, – он ткнул пальцем в тощую грудь, – рождаются новые песни.
– Значит, за новыми песнями ездите на старое пепелище? – улыбнулась Маша.
– Я-то, пожалуй, да, – хитро прищурился Нутетеин. – А другие хотят приносить жертвы богам, которые осиротели. Если бы мы все поселились в одном месте, тогда, наверное, и боги последовали бы за нами. А так им пришлось остаться на старом месте. Не разорваться же богам на три части… Ведь что получилось? Эскимосы из Наукана перебирались не только в Уэлен. Большинство направилось в Нунямо, а несколько семей – в Лорино. Может быть, вместе нам было бы лучше.
В такой деликатной форме Нутетеин высказал свою мечту – собрать в одном месте всех эскимосов, разбросанных по Чукотскому полуострову. Хотелось старику объединить в своем ансамбле побольше хороших певцов и танцоров!
Много лет эскимосы и чукчи осваивали музыкальные инструменты, завезенные с материка. От балалайки до пианино. В первые послевоенные годы в чукотских селах появились даже аккордеоны и саксофоны. Природная одаренность помогала быстро овладевать этими диковинными штуками. Казалось, навсегда забыты старинные песни и танцы под бубен. Лишь изредка кто-нибудь из подвыпивших охотников вдруг заводил в сельском клубе родную мелодию, навлекая на себя гнев молодых людей, разучивающих танец молдаванеску или медленный гавот.
И также вдруг возродился небывалый интерес к своим песням и танцам. Пришлось заново, по крупицам собирать растраченное богатство. Знаменитый уэленский певец Атык снова взял в руки бубен, воспрянул духом Нутетеин, засверкал талант Умки. Но самое удивительное заключалось в том, что вся молодежь потянулась к старому. Да и было ли это старым? Новые мысли, новые идеи вдруг нашли новое воплощение в, казалось бы, навсегда утраченных формах.
Это произошло как раз в то время, когда Чукотка переживала великое переселение. Из яранг – в дома!
– Только три яранги осталось в Узлене, – продолжал Нутетеин. – Скоро лишь по книгам наши дети будут узнавать, как жили отцы. В Наукан будут ездить на экскурсии…
– А есть такие, которые не хотят из яранг уходить? – спросила Маша.
В райцентре часто спорили на эту тему. Одни говорили, что местные жители неохотно покидают древнее жилище. Другие утверждали, что каждый чукча и эскимос в любое время согласен оставить свою темную, дымную ярангу.
– Многие хотят переселиться, но есть и такие, что боятся, – ответил Нутетеин после короткого раздумья.
– А чего боятся?
– Непривычно, – вздохнул старик. – И хочется и страшно, как с новой женщиной.
– Что же страшного в доме-то? – продолжала допытываться Маша.
– Непривычно! – повторил Нутетеин. – Всю жизнь человек спал в пологе. Тело приспособилось к оленьим шкурам, руки сами знают, что где лежит, глазами не надо смотреть за их движением. Вещи испытанные – жирник, деревянное корытце для еды – кэмэны, бочки для зелени, каменные ступы – толочь жир и замороженное мясо. А в доме все иное. Нельзя же в дом переселяться с жирником, с каменной ступой, с кэмэны… Многое надо менять, ко многому привыкать заново. Молодым это легко, а старикам труднее. Вместе с вещами изменяются ведь и мысли. Многие мысли… А это очень трудно…
Нутетеин помолчал, пожевал с закрытым ртом. Маша знала, что во рту у старика огромный рэлюп – искусно сделанная жвачка из табачного листа и махорки, смешанной с легкими желтыми волокнами размятой папиросы «Казбек».
– И еще – холодные эти домики, – вновь заговорил Нутетеин. – Зимой все гвозди видны…
Маша представляла себе, что это такое. У нее в комнате тоже было так: в сильные морозы шляпки гвоздей покрывались инеем. Это было красиво, но неприятно, особенно по утрам, когда надо выскакивать из-под теплого одеяла и совать ноги в оледенелые тапочки.
– Наверно, время пройдет, пока люди придумают хорошие дома для Севера, – сделал свой вывод Нутетеин. – Яранга стала ярангой тоже не сразу. Пробовали сначала одно, потом другое. Между Уэленом и Науканом есть старинные, заброшенные стойбища. Если внимательно присмотреться, можно заметить следы жилищ. Совсем иначе жили наши предки, наполовину зарывались в землю. Стен у яранги почти не было, одна крыша. Человек рыл большую яму в половину своего роста, стараясь, чтобы земляные стены были ровными и не осыпались, а потом вокруг ямы ставил кости из китовой челюсти так, чтобы верхние их концы сходились, образуя шатер, и все это накрывалось моржовыми шкурами. Плотно. Тогда еще не знали мехового полога. Все было вместе: и чоттагин, и спальня, и очаг. Не то что теперь! Теперешняя яранга – очень удобное жилище. Ты бы посмотрела яранги в Уэлене! О-о! Чоттагин чистый, на земляном полу можно сидеть. Собаки отделены, не мешаются под ногами, не трутся рядом, когда человек ест. А полог – куда там комната! Стены в ярких ситцах, на полу – цветной линолеум. И не жирник уже горит, а хорошая керосиновая лампа. И свет дает и тепло. Хоть чайник над ней вешай… А что дома? Ведь и хороший деревянный дом можно превратить в грязную ярангу. Смотря кто там живет и как живет…
Сам Нутетеин не торопился переселяться в домик:
– Мы так решили: сначала пусть переселяется молодежь. Даже председатель нашего сельского Совета товарищ Кэлы тоже еще в яранге держится…
Об этом Мария знала. Кэлы даже вызывали на бюро райкома.
Председатель Уэленского сельсовета был уже немолодой, но крепкий мужчина, с заметной проседью. В райком явился в черном пиджаке и цветной рубашке с галстуком. Хорошо отглаженные брюки заправлены в добротные низкие торбаса.
Формально его вызвали с отчетом о деятельности Уэленского сельского Совета. Так и было записано в протоколе. Кэлы добросовестно перечислял, чем занимается Совет в первую очередь, что строится в селении, какие еще нужны постройки; горячо доказывал, насколько необходимо возводить новую школу в знаменитом селе, где каждый год обязательно бывает десятка полтора журналистов и кинооператоров…
– Гостиница нам очень нужна, – убежденно говорил он. – Приезжих приходится сейчас селить либо в мой кабинет, либо в интернат. А потом из интерната пустые бутылки выносим – плохой пример подрастающему поколению.
Вот тут-то секретарь райкома с внушительной фамилией – Маршалов – и решил его подловить, с ехидцей спросил:
– А вы-то сами какой пример подаете подрастающему поколению, товарищ Кэлы?
– Я непьющий, – обиделся Кэлы.
– Речь не об этом, – сказал Маршалов. – Почему до сих пор в яранге живете?
Кэлы растерянно заморгал.
– Так ведь у меня хорошая яранга, – возразил он. – Даже печку поставил, электрический свет провел. В моей яранге еще долго жить можно… Телефон есть… А молодым в этом отношении пример подавать не надо. Им дом подавай!
– Яранга остается ярангой, даже если ты сделаешь в ней совмещенный санузел с горячей водой, – веско сказал секретарь и, довольный своей остротой, продолжал: – Тебе предлагали уже четыре дома, а ты все держишься за ярангу! К лицу ли коммунисту, представителю Советской власти жить в ветхой, грязной, дымной яранге!
– Моя яранга чистая, крепкая, и дыма нет, – упорствовал Кэлы. – Не могу я переселиться…
– Почему? – нетерпеливо спросил Маршалов.
– Потому что представляю на селе Советскую власть.
– Ну?
– Поэтому и не могу переселиться, – упавшим голосом сказал Кэлы.
– Ничего не понимаю, – развел руками секретарь.
Остальные члены бюро тоже выразили удивление, недоуменно переглянулись. И Мария Тэгрынэ ничего не могла понять.
– Может, объяснишь нам, своим товарищам, в чем там у тебя дело? – уже мягче спросил Маршалов. – Говори откровенно. Можем ведь и помочь…
– Вы что, вправду не понимаете, почему я не хочу переезжать в новый дом? – изумился Кэлы.
– Не можем! – сказал секретарь и хлопнул ладонью по столу. Звук был громкий, хотя Маршалов с виду казался щупловатым и ростом невысок.
– Когда меня выбирали председателем сельского Совета, мне говорили, – Кэлы кивнул в сторону председателя райисполкома, – что первейшая моя обязанность – заботиться о том, чтобы каждому уэленцу жилось хорошо. Я всегда старался следовать этому правилу. Главное дело у нас сейчас – строительство жилья. Каждому хочется побыстрее сменить ярангу на благоустроенную квартиру. Люди Севера ждали этого веками. Какой же я буду представитель народной власти, если первым полезу в новый дом? Разве власть дается для того, чтобы хватать лучшее?
– Никто тебя не призывает хватать лучшее, – досадливо отмахнулся Маршалов и даже поморщился брезгливо. – Словечко-то какое выбрал: хватать.
Кэлы не стал отвечать на сердитую реплику.
– Я решил так: перееду в новый дом лишь после того, как последний уэленец покинет ярангу.
Сказав это, председатель сельсовета спокойно уселся на место.
Маше запомнилось странное выражение лица у Маршалова: он и сердился на Кэлы и как будто радовался, что такие вот кадры советских работников выросли на далекой Чукотке.
Но приятные эти воспоминания и не менее приятную беседу с прибывшими на вельботе уэленцами надо было кончать. Приспело время бежать на работу.
Нутетеин не стал прощаться, пригласил:
– Приходи вечером, может, песни будем петь… Ты ведь наша. Мы хорошо помним твоего деда и твою маму. Красивая была! Может быть, в Наукане после нее не появлялось больше такой красивой девушки. А ты на нее похожа…
Весь день Маша чувствовала какое-то необъяснимое волнение. Едва дождалась конца рабочего дня.
Забежала домой переодеться. Не задумываясь, сняла шерстяной костюм, надела платье полегче, а поверх него, вместо плаща – цветастую камлейку. Когда шла к берегу, кто-то окликнул ее:
– Уезжаешь?
До сих пор эту камлейку она надевала только в дорогу.
На берегу трещали костры, слышались веселые голоса. Сразу заметно, что уэленцы побывали в магазине. Огромные чайники висели над огнем. На дощечках, на ящиках, на лопастях весел были разложены куски вареного мяса, ломтики итгильгына, нерпичьи и моржовые ласты. Тут же рассыпано печенье, куски сахару, стоят банки с фруктовыми консервами.
– Пришла! – обрадовался Нутетеин. – Иди садись рядом со мной.
Молодые ребята отошли подальше от комсомольского секретаря – знали ее как непримиримую противницу употребления веселящих напитков. А вот Нутетеин не ведал этого.
– Немного выпьешь? – спросил он Машу.
Маша молча кивнула.
Старик достал старую эмалированную кружку и нацедил из бутылки шампанского. Лил осторожно и умело, так что напиток не пенился.
Пьяных на берегу не было. Но, пожалуй, человека два-три казались веселее остальных. Особенно Василий Корнеевич Рыпэль. Он говорил только по-русски, потому что рядом с ним сидел районный фельдшер Копылов, его большой приятель.
– В чем сущность полигамии? – вопрошал Рыпэль и сам отвечал: – В классовости. Только богачи на Чукотке могли управляться сразу с несколькими женщинами…
Маша спросила Нутетеина:
– Почему не приехал Атык?
– Болеет, – грустно ответил старик. – А ведь он не старше меня. Но досталось ему больше. Когда он гарпунером ходил на норвежском китобойце, капитан его сильно колотил. После этого хиловат стал. Однако песни и танцы не бросил. – И вдруг без заметной логической связи: – Слышала ты про «Челюскин»?
Маша кивнула.
– Думаю, не все слышала. Спасали мы моряков, можно сказать, всей Чукоткой. Помогали как могли. С пургой воевали. Пурга метет, а мы тут же ровняем сугробы, чтобы самолеты сесть могли. Тогда я впервые увидел и самолеты и такое множество русских людей. Конечно, гибель «Челюскина» – большая беда, но сблизила нас с русскими. Как и Великая Отечественная война… Налить еще?
– Не надо, у меня есть. – Маша прикрыла кружку ладошкой. Ей было так хорошо здесь, уютно, покойно, и не хотелось, чтобы это блаженное состояние чем-то вдруг нарушилось.
– Раньше, даже в годы Советской власти, у нас все же существовало настороженное отношение к белым, – продолжал Нутетеин. – Наверное, это оставалось от старых времен, когда человек с корабля считался предвестником беды. Оттого и держались с ним начеку. Но жизнь сама помогала перейти через это. После «Челюскина» и создал Атык свой знаменитый танец. Исполнял его только вдвоем с Кымыргиным. И это было так здорово, что в них двоих люди видели всех челюскинцев: и бородатого Отто Шмидта, и летчиков Ляпидевского, Водопьянова, и капитана Воронина… Ты, дочка, понимаешь – танец нельзя рассказывать. Скажу только, что после этого танца Атыка все признали настоящим, даже великим певцом и танцором…
Слушая Нутетеина, Маша не замечала, какие приготовления шли за ее спиной. Совсем нежданно для нее умолк научный спор между Василием Корнеевичем и районным фельдшером Копыловым, приутих разговор других уэленцев и слышнее стал плеск волн.
– Начинается настоящее веселье, – объявил Нутетеин.
Рыпэль, Гоном, Татро уже держали большие ярары, отсвечивающие желтым при пламени костров. Легкое прикосновение к ним вызывало тихое ворчание туго натянутой моржовой кожи.
В наступившей тишине родился первый звук. Прикрыв глаза, запел Рыпэль. Лицо его вдруг стало совсем иным – по-настоящему мудрым, полным глубоких мыслей, а не сумбура насчет полигамии. Наверное, в эту минуту он думал о жизни… Жизнь – ведь это сам человек. Вот он встает ранним утром, чтобы идти на охоту, на морской лед, или снаряжает байдару и вельбот в открытое море. Навстречу ему дует ветер. В руках! чувствуется сила, и человек встает на нос судна, беря в руки гарпун – тэгрыткунэн. От этого слова и происходит имя Тэгрынэ – Метательница гарпуна. Быть может, в далекие времена, когда сказка была действительностью, жили на свете женщины – метательницы гарпунов и копий. Иначе откуда взяться таким именам?..
Рыпэль отдает бубен соседу и вступает в освещенный кострами круг. Теперь он на тюленьем промысле. Крадется между торосов. Вдали, возле ледовой отдушины, лежит тюлень, и его надо настичь, потому что добыча – это тоже жизнь. Только сильный, сытый охотник по-настоящему радуется блеску снега, зимнему солнцу, ярким краскам у края горизонта. Но еще больше радость, когда он видит у яранги, там, где на стойках лежат зимние нарты, любимую женщину, которая продолжает его род, растит его детей. Женское тепло – это тепло домашнего очага, а улыбка ее – пламя огня…
Один за другим сменяются танцоры в освещенном круге. Со всех концов районного центра на берег моря спешат люди и молча становятся в толпу зрителей.
А песни все звонче. То, что поют и танцуют и Гоном, и Рыпэль, и Татро, и Умка с женой, – это только вступление. Главное впереди.
Нутетеин молча передает бубен жене и вытаскивает из-за пояса расшитые белым оленьим волосом перчатки. Без перчаток танцевать нельзя. Потому что руки в танце – и слово, и чувство, и мысль!
Мария Тэгрынэ сидит впереди. Так вот оно то, настоящее, чего она ждала. Вот как возникает ощущение полной слитности с землей, с людьми, с воздухом, которым дышишь. Словно до этого была она только плоским рисунком на полотне жизни, а теперь ее сущность наполняется глубоким содержанием, и она сама обретает объемность, весомость…
Волна разбивается о скалы Наукана. Бурный поток несется с горы и с грохотом падает в море, смешивая прозрачную пресную воду с соленой. Яранги ступеньками убегают наверх, туда, где всегда висит туман, готовый в любую минуту укрыть человеческое убежище. И что такого в этих нагромождениях камней, в похожих на пещеры жилищах, темных и сырых изнутри, пропахших неистребимым запахом пригоревшей ворвани, нерпичьего жира, прелых шкур? Но идешь между покинутых жилищ уже после того, как побывал в разных частях света, на берегу Черного моря, где скалы – лишь красивое обрамление; после того, как глаз твой ласкали бескрайние поля волнующейся пшеницы; после великолепия подмосковных лесов – и все равно это волнует до слез.
Все, что было в тундре мрачного, несправедливого, что самой пережито в детские годы, кажется ненастоящим, нереальным. А вот это действительно было. Она бродила по крутым тропам, поднимаясь с морского берега, откуда только что отчалил охотничий вельбот. Тэгрынэ – Метательница гарпуна, сказочная девушка, приносящая удачу морским охотникам, стоящая на носу корабля во весь рост, сжав в сильных руках остро отточенный гарпун, насаженный на массивное древко. Обернуться назад – белое пятнышко вельбота удаляется в сторону острова Диомида, в глаза входит огромный простор, бесчисленные стаи птиц, бесконечные волны. И она – часть этого простора, такая же птица, как кайры, поднявшиеся со скал при звуке выстрела, как белая чайка, летящая навстречу ветру…
Нутетеин танцует древний танец чайки. После него никто не отваживается исполнять этот танец, хотя все движения как будто просты. Но когда смотришь Нутетеина в том танце – видишь не человека и даже не птицу, а нечто большее – мысль о жизни, наполненной беспрестанной борьбой. Ты видишь свою родину с ее сложной судьбой, свой народ, переживающий нелегкий поворот в жизни, все человечество, частью которого ты являешься, маленький, отдельный человек, великий в том, что на тебе сходятся противоречия всего мира…
Летом в Наукане чаще всего стоит сырая погода, то туман ползет с окрестных гор, то с моря дует напоенный соленой влагой ветер. Зато когда выглядывает солнце, наступает такой праздник, что все люди выходят из своих жилищ, радуются простому, великому и непревзойденному – солнечному свету.
Ведь было такое время, когда эскимосов, как и чукчей, называли народами неисторическими. И только потому, что они не имели писаной истории. Но разве танец чайки – это не история?
И эти камни, свидетели жестокой борьбы за право называться человеком в самых трудных природных условиях на обитаемой части нашей планеты, покинутые стойбища и поселения, в которых копаются теперь археологи, – эго разве не история?
Вон куда протянулась родословная Марии Тэгрынэ, Метательницы гарпуна, рожденной в Верхней тундре, в семье оленного человека Гатле.
Танцем чайки закончился тогда вечер на берегу залива Лаврентия.
Певцы осторожно сложили бубны, надев на них чехлы из материи защитного цвета. Допили оставшееся шампанское и сгрудились поближе к кострам, на которых продолжали висеть наполняемые время от времени и вновь опустошаемые огромные чайники.
Наступило время повествования древних легенд и волшебных сказок, которые потом продолжаются во снах.
– Энмэн, – начал Нутетеин, отставив в сторону кружки. Он говорил по-чукотски, слегка шепелявя, смягчая резкие, гортанные звуки. – Там, где нынче пролив Берингов, раньше сухое место было. Перешеек соединял оба берега, и люди запросто ходили из Наукана до американского мыса Кыгмин. От Наукана тянулась низкая галечная коса и поднималась на первую гору, которая называлась Имаклик. Потом снова коса. Недолгая, но низкая, самая топкая, там даже и тогда существовал маленький пролив, через который были переброшены несколько китовых позвонков – мостик. И еще гора – Инатлик. А уже от Инатлика начиналась другая коса и вела до Кыгмина, где жили наши родичи, тоже охотники на морского зверя. Дружно жили. Не знали, что такое война, и главное состязание у них было – мериться силой разума и песен. Многолюдьем отличались здешние места: все косы – в ярангах. А зверя били у самых берегов; редко бывало, чтобы человек уплывал далеко. Потому что дружба существовала у людей с морем. Уважительно относились люди и к обитателям морской пучины. Если нерпу били, то, прежде чем внести ее в жилище, поили вкусной пресной водой, а съевши мясо, кости обгладывали дочиста. Так управлялись и с моржами и с китами. Женщины в ту пору были прекрасны, как никогда. Силой своей они равнялись с мужчинами – охотились вместе. Особенно пригожи и ловки были метательницы гарпунов, ведь у женщины глаз вернее и рука привычнее всаживать острие точно в цель.
Нутетеин сменил во рту жвачку и повел свой рассказ дальше:
– Жить бы людям и дальше так хорошо, да один из них усомнился в справедливости того, что говорят старики. И решил он стать выше всех, важнее всех. Объявит себя главным. Ни с того ни с сего. Кто не хотел ему подчиняться – силой заставлял. И еще сказал тот человек, что женщине место только у домашнего очага, что она существо нечистое. Разгневался тогда на этого человека Наргынэн и решил показать, кто в действительности сильный, кто хозяин в этом мире. Наслал такую неслыханную бурю, что даже сверкали редкие в этих краях молнии. Огромные волны обрушились на низменные места, сметая на своем пути яранги. Люди, оставшиеся в живых, побежали спасаться на высокие горы – Имаклик и Инатлик. Впереди, конечно, мчались мужчины, потому что женщины несли на своих плечах младенцев, да и одежда у них неудобна в движении. Много народу погибло в ту ночь. А те, что спаслись на горах Имаклик и Инатлик, глянули утром – нет кос, кругом простирается вольное море. И в жизни все переменилось. Иными стали охотники, разделенные проливом. Иными стали женщины. От той поры до нас дошли только имена. Вот твое имя, – старик повернулся к Тэгрынэ, – тоже появилось, когда женщины стояли на носу охотничьих байдар и держали в руках гарпун…
Трещали дрова в костре. Легкий ветер уносил искры в море, высвечивая темную воду. Слушатели неохотно освобождались от волшебства легенды, возвращались в реальный мир.
Приближалось начало учебного года, и Маша Тэгрынэ по поручению райкома партии занялась проверкой готовности школ. Дело знакомое, близкое. Она с удовольствием отправилась в командировку по стойбищам и селам Чукотского района.
Первая остановка была в Лукрэне. Село славилось по всему округу тем, что здесь происходило оседание кочевников. Для них строились новые дома.
Маша ехала на тракторных санях, ползших по каменистой и кочковатой тундре со скоростью десять километров в час. А иногда и медленнее.
Поражало обилие грибов. Спутники ее время от времени соскакивали с саней и, обогнав трактор, быстро набирали полный подол крепких, больших грибов.
– Чукотские грибы самые лучшие! – авторитетно заявила заведующая лукрэнским магазином, приезжавшая в районный центр за новыми товарами. – В них нет червей, да и чистить их почти не надо.
Только к вечеру, когда на землю уже опустилась плотная осенняя темнота, вдали показались огни Лукрэна. Директор начальной школы отвел Маше одну из классных комнат, поставил там кровать и тумбочку.
Перед сном Маша прошлась по пустым, гулким классным комнатам и с грустью подумала: «Вот где мое истинное призвание. Не надо было соглашаться на секретарство».
В годы учебы в педагогическом училище она не отличалась бойкостью. Наоборот, слыла тихоней. Но вот стали ремонтировать общежитие. Маша взялась за самое трудное – ездила с ребятами добывать белую глину, месила эту глину, штукатурила стены. Измазанная, посиневшая от холода, она не покидала своего рабочего места, пока не заканчивала дневное задание. Ребята заприметили это, и, когда начался учебный год и состоялось очередное комсомольское собрание, кто-то предложил ее кандидатуру в состав бюро, а на заседании бюро Марию Тэгрынэ единогласно избрали секретарем комсомольской организации педагогического училища.
Не случись тогда этого, готовилась бы она сейчас к первому своему уроку. Через несколько дней вошла бы в такой вот класс и, волнуясь, сказала заветные слова: «Здравствуйте, ребята. Я ваша новая учительница. Зовут меня Мария Ивановна Тэгрынэ…»
Школьное здание в Лукрэне было большим. Впору бы размещать здесь восьмилетку, а не начальную школу.
Утром, позавтракав в колхозной столовой и подивившись здешней дешевизне, Маша пошла к директору школы. Это был молодой парень, выпускник Хабаровского педагогического института. Он уже приготовил для Маши все необходимые документы в отдельной аккуратной папке.
Маша отодвинула папку.
– Почему у вас начальная школа, а не восьмилетка? – спросила она.
Директор даже растерялся.
– Об этом, наверное, надо спросить районный отдел народного образования.
– А мне интересно ваше мнение. У вас помещения хватит на то, чтобы учить здесь всех детей Лукрэна и окрестной тундры? – домогалась Маша.
– Помещения достаточно, но кадры…
– Сейчас учителей хватает, – твердо заявила Маша. – Значит, все дело в желании. Почему вы сами не поставили вопрос перед районом?
Директор только пожал плечами.
Поначалу он понравился Маше – одет в модный костюм, в белую рубашку, носит галстук, предупредителен, не лебезит перед районным начальством. Теперь он стал ей безразличен. Маша взялась за аккуратную папку. Погрузилась в учебные планы, в расписания занятий.
Перелистав расписания, она подняла голову, спросила:
– Почему нет уроков родного языка?
– Мы сняли их, – спокойно ответил директор.
