Текст книги "Черняховского, 4-А"

Автор книги: Юрий Хазанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

ТрА-та-та-тА-та… тарелки и вилки…

В самом деле, всё ведь когда-то было чудом, являлось впервые – и вилки, и книги, и, извините за выражение, пипифакс. Не говоря о ЗАГСах и о превосходных артистах Иве Монтане и его жене Симоне Синьоре, явившихся в те дни в Москву и показанных по телевидению.

Моя мама с Женей телевизора тоже не приобрели и даже не смотрели его, но о приезде Монтана знали. В основном, из стихотворной переписки между возникшими в кругу так называемых деятелей искусств двумя враждебными группами: теми, кого давно окрестили «низкопоклонниками» (перед Западом), и теми, кто их осуждал и кого можно, пожалуй, назвать «высокопоклонниками», поскольку хотя и кланялись они очень низко, но предмет их поклонения – власть предержащая – находился достаточно высоко над ними.

Переписка была, разумеется, неофициальная – моему брату кто-то дал бледный машинописный экземпляр поэмы с условием быстро вернуть. «Ив Монтан и другие» – так она называлась, и подписана была несколько странно: «Иоанн Московский» – автор, видимо, хотел намекнуть, что священный сан даёт ему право предавать людей анафеме. Что и попытался сделать в своих строках.

Вот отрывки из этого довольно безвкусного, на мой взгляд, но местами забавного сочинения, которое в ту пору сплошного зажима всякой свежей мыслишки заставило кое-кого немного поднапрячься и вызвало лёгкий, но полезный для душевного здоровья ажиотаж:

   Несёт нам радио известье,

Что, не во сне, а наяву,

Сам Ив Монтан с супругой вместе

Летят в советскую Москву…

На Внуковском аэродроме

Все собрались сегодня, кроме

Тех, кто не смог сюда прийти:

К Монтану все ведут пути!..

Бегут какие-то актёры,

За ними фоторепортёры,

И, кажется, со всех концов

Спешит к Монтану Образцов…

…Какой певец! Мужчина! Боже!

Какой артист! А? Ну и ну!..

И Образцов, усевшись в ложе,

Пускает на пиджак слюну.

…Как будто рухнула гора,

Летя и низвергаясь в дАли…

Кричали женщины «ура»

И в воздух чепчики бросали…

Мужчины в чёрном элегантны,

На женщинах цветы и банты,

Во всём изысканнейший вкус:

Пари… Мари… Ля Франс… Ля Рюс…

Но что такое? Вот ведь странно:

Все видят в свитере Монтана,

И в сером, тёмном, однотонном

Пришла Симона в платье скромном…

Уселись. Сразу без вопросов

Тост произносит Л. Утёсов.

Вот привскочил и на скаку,

Когда глаза в него впилися,

Он вместо слов: «Мерси, боку»,

Вдруг произнёс: «Мерси, Тбилиси!..»

  …Но можете заметить, вы вот,

Что, мол, не очень ясен вывод —

Так, силь ву пле, мерси, мадам,

Сейчас я этот вывод дам:

Монтан – певец хороший очень,

Хоть и не гений, между прочим,

Но падать ниц пред ним, друзья,

Нам и не нужно и нельзя.

А тот, кто лезет с поцелуем,

Тот выглядит, пардон, холуем;

Кто лезет с ним сниматься рядом,

Его съедает жадным взглядом

И тащит за собою жён —

Тот просто жалок и смешон…

Монтан гремит на всю Европу,

Спасибо, что приехал он,

Но вот лизать за это ж…,

Как говорится, миль пардон!

«Низкопоклонники» не остались в долгу и ответили «патриотам» в лице «Московского Иоанна» от лица «Гавриила Ленинградского»:

  …Ты осуждал своих коллег,

С почётом встретивших Монтана, —

Но он достойный человек,

И, право, было б очень странно,

Когда б не встретила его

Москва, как друга своего.

Не спорим, были перехлёсты:

Ну, скажем, мог, в конце концов,

Быть сдержаннее Образцов —

Законно ставишь здесь вопрос ты…

Но ты хамишь. Подобный стиль

Давно пора бы сдать в утиль.

Ну, хорошо бы это было,

Когда б жене твоей в лицо

Сказали, что она кобыла,

И что всего одно яйцо

У мужа ейного в мошонке?..

Мы помолчим. Мы не подонки.

Мы не из тех, кого всегда

Чужая радует беда.

А попади под хвост вожжа нам,

И мы бы нашим прихожанам

Поведали, что Иоанн

Рождён, увы, от Соломона,

И что, как верный друг Сиона,

Он очень любит чистоган…

Но, впрочем, отвергая этот

Скомпрометированный метод,

Хотим причину мы понять

Твоей столь плохо скрытой злости:

Зачем друзьям ты стал пенять?

Не потому ль, что к Иву в гости

Ты сам, Московский Иоанн,

С супругой вкупе не был зван?

Ужели поводом обид

Была глубокая тарелка?

Нет, это было б слишком мелко,

Догадка эта нам претит…

Кто ты, Московский Иоанн?

Твой псевдоним для нас загадка.

Увы, талант тебе не дан,

Рифмуешь ты довольно гадко,

Почти как Вовка Поляков,

Кумир московских пошляков.

Что добавить? Противники стОят друг друга и могут вполне поспорить, кто из них «хамЕе» и чьи стихи слабее.

Но ещё не то бывало на газонах, где пасётся наша интеллектуальная элита.

2

Видимо, я из тех не слишком больших оригиналов, которым просто необходимо искать и с удовлетворением находить в близких своих друзьях – исповедников и советчиков. (В не очень далёкие времена – и «антисоветчиков».) Причём, таких, кто не понуждает к исповеди, не донимает советами и поучениями, но умеет участливо выслушать первую и ко времени предложить вторые. При этом я отнюдь не хочу играть в одни ворота и ожидаю того же от друга – то есть полной откровенности и просьб о помощи.

После отъезда Мили за границу такого человека я лишился. Из женского сословия. Не хочу этим обидеть других женщин (Римму, в данном случае, вообще выношу за скобки), но, в самом деле, такой давней и глубокой близости, как с Милей (аж с девятого класса московской школы номер 114), у меня, пожалуй, не было ни с кем. Если же говорить о мужчинах, то ближе других сделались мне тогда Мирон и Алик (не без помощи Капа). К ним приближался – уже вот-вот разорвёт ленточку – Юлий Даниэль.

А в женской команде на освободившееся от Мили место стала, довольно неожиданно для меня, выдвигаться Полина. Неожиданно потому, что, хотя познакомились мы давно – с тех пор, как вскоре после окончания войны я приехал из своей воинской части в Москву на похороны отца (однако опоздал: телеграмма с вызовом пришла с большой задержкой) и обратно в полк уже не вернулся, а был демобилизован по болезни (о чём рассказывал в III части этого «сериала»), – так вот, несмотря на давнее знакомство с Полиной, дружбы между нами не возникло. Виделись мы только у Мили, где Полина изредка бывала, что не мешало ей понравиться Мише Ревзину, на чьи чувства, впрочем, она так и не ответила. Мои же к ней чувства выражались в удовольствии, которое я неизменно получал, глядя на её симпатичную мордашку и аппетитные формы, каковые мог изредка не только видеть, но и ощущать – во время танцев под голубой милин патефон. (Ах, эти танго – «Брызги шампанского», «Дождь идёт», «Цыган!»..) Особенно разгулялся я, помнится, на свадьбе одной её подруги, в квартире, где были двойные двери, словно специально приспособленные, чтобы между ними делать то, что со школьных времён простодушно называлось словом «прижать» или, грубее, «лапать». («Ты Аньку уже лапал?» – спрашивал тогда один безусый школяр другого. Это вам, господа, не теперешний вопрос одного безусого к другому: «Ты Аньку уже трахнул?»)

С этой вот Полиной, с кем мы так и не пошли дальше невинного пребывания между дверьми, мы стали теперь чаще видеться и больше делиться друг с другом событиями из нашей жизни. Частота встреч была, скорее, случайной: просто по своим литературным делам я бывал теперь в двух шагах от её нового места работы – в редакции одного толстого журнала. А от редакции было рукой подать до ресторана Дома литераторов, что на Поварской улице, – так что, сами понимаете… Правда, меня туда, в этот Дом для посвященных, пока не пускали, но у Полины был служебный пропуск в ресторан, что увеличивало мою симпатию к ней. Вскоре эти посещения ресторана и доверительные беседы там превратились в подобие ритуальных, что стало вызывать у иных посетителей и официанток Каминного зала некоторые (совершенно необоснованные) предположения. Этого не произошло ни тогда, ни позднее: мы просто, извините за наивное определение, подружились.

Я больше узнал об обстоятельствах жизни Полины, в чём-то похожей на ситуацию у Бэллы, а также у моей одноклассницы Соньки (о ком давненько не вспоминал на этих страницах), – одной из главных особенностей которой (я имею в виду ситуацию) было непременное сосуществование в тесном помещении с любящими, но властными, не склонными ни к малейшим компромиссам матерями, кто при одном лишь приближении к их дочерям особей противоположного пола моложе семидесяти лет объявляли «тревогу на корабле» и вывешивали над постелью своих чад виртуальный, как бы сейчас выразились, лозунг: «Он тебя не достоин!»

В общем, Полина предстала передо мной вовсе не такой сдержанной, какой казалась сначала. Не такой закомплексованной, малорасположенной ко мне и к другим. А считал я так, пожалуй, из-за её непонятного для меня холодного отношения к двум близким мне женщинам, Маре и Римме, кого тогда можно было назвать моими жёнами. (Разумеется, не одновременно, а одну за другой, да ещё с пятилетним интервалом.) Причём, ни на минуту я горделиво не предполагал, что причиной могли быть её страстные чувства ко мне: не было таких чувств. Тем не менее все попытки получить от неё вразумительное объяснение по поводу того, что мешает ей хотя бы немного сблизиться с нами, успеха не имели. Она коротко отвечала примерно одно и то же: они не всегда и не во всём искренни… А кто же, интересно, всегда и во всём? – вопрошал я…

Ещё я узнал о Полине, что уже несколько лет, после ранней смерти подруги, она помогает её сыну из своей скудной зарплаты технического редактора в газете, а потом в журнале, а также пытается оказывать всевозможную поддержку сыну своего умершего старшего брата и очень переживает, что наталкивается на неприятие со стороны матери мальчика.

Что же касается дел любовных, то, по её откровенному признанию, с этим далеко не всё благополучно. Чтобы не сказать больше. И тут уж грех валить всю вину на тяжёлый характер матери и даже на советскую власть, которая никак не хочет в квартирном вопросе перейти от обещаний к делам.

Первый, довольно длительный роман, о котором Полина мне поведала, был с одним известным книжным художником, горьким пьяницей и женатым, к тому же. Я его не знал – только дух его (в основном, водочный) витал в комнате, где жили мы с Марой: поскольку однажды она пустила туда Полину, по её просьбе, когда мы сами куда-то ненадолго уехали.

Потом был, ещё более долгий, роман с метранпАжем одной типографии. Человек, занимавший должность с таким красивым названием, алкоголя вообще не употреблял и упорно предлагал Полине свою руку, но та не принимала её. Подозреваю, главная причина была расового свойства. Употребляю эпитет не в отрицательном, а в самом прямом смысле: Полина, видимо, опасалась – основательно или нет, не мне судить, – что этот весьма неплохой человек, по имени Мурад, не сумеет справиться с довлеющими над его семьёй и над ним традициями. Что ж, ей виднее, хотя, как показывает печальный жизненный опыт: люди, принадлежащие к единой расе, тоже не так уж редко пребывают в состоянии, в каком находится большинство собак по отношению к большинству кошек. Или наоборот. Причём явных причин для вражды у этих двух «рас» нет и не может быть – по крайней мере с тех времён, как обе приблизились к людям.

Появлялся в её жизни и красивый морской офицер, с кем она познакомилась самым банальным образом: на юге, в доме отдыха. Он звал её переехать к нему в Ленинград, но она не могла оставить мать, да и уезжать из Москвы не хотела.

О своей почти невольной связи с одним литературным критиком она стеснялась говорить даже мне, потому что его жена была её близкой подругой. Впрочем, если рассматривать категориями греха, то на Полине его намного меньше, поскольку вся инициатива исходила исключительно от мужчины. Он буквально преследовал её, открыто ревновал, устраивал полупьяные скандалы, которых я был свидетелем…

Однако уже несколько лет назад в её сердечных делах наступило некоторое успокоение. И принёс его ещё один художник-иллюстратор, по имени Володя. Он был немного моложе её, непьющий, как метранпаж, и со спокойным характером, как у моряка-офицера. Они стали жить у него, с чем мать Полины постепенно смирилась, перестала жаловаться на одиночество и никаких лозунгов, даже виртуальных, не вывешивала.

Но однажды…

Однажды, в очередной раз заглянув к Полине на работу, я увидел, что на ней просто лица нет. На мои расспросы отвечать не стала – сказала, не может ничего говорить здесь, в редакции, и предложила встретиться после работы.

Из того, что услышал от неё тогда, за ресторанным столиком, и что неоднократно слышал потом, я сложил нечто вроде новеллы, которую и предлагаю…

ЕЁ КОМАНДИРОВКА, или ВСЕ МУЖЧИНЫ ОДНИМ… МАЗАНЫ

В вагоне пахло, как всегда, кислым табачным дымом – словно из ополоснутой металлической пепельницы. У Володи была такая на письменном столе – рыжая, с тёмными разводами, как начавший портиться апельсин…

Командировки случались у Полины редко, и она любила их: порою сама просилась, когда очень уж тошно делалось. И на этот раз тоже…

Она стояла в коридоре, смотрела, как за окошком проползают улицы, мосты, дома. Поезд ещё не выехал из города, но она не узнавала знакомых мест: город был совершенно чужой – не такой, как из трамвая или троллейбуса…

– Девушка, чего ж вы? Заходите, будьте, как дома…

Это её позвали из купе. «Девушка»… Какие-то девчонки уже несколько раз уступали ей место в метро. Мальчишки, правда, никогда… «Девушка». Слово давно стало просто обращением – так же, как «женщина». Или «мужчина». В старые времена «жрицы любви» так обращались к своим клиентам… «Мужчинка, угостите пивом…»

– Что же вы, девушка?

– Спасибо, я потом, – ответила Полина.

…Французы называют своих официантов «гарсон», в Америке – всех лифтеров – «бой»… «Мальчики»!.. А у «мальчиков» – внуки бегают… По статистике и она уже, наверное, пожилая. Занятное слово – «пожилая»: пожила, значит, повидала на своём веку… Да уж… Сейчас, кстати, мода пошла на пожилых. Даже на старых. Особенно, женщин. Особенно, если с грузным тазом и кривоватыми ногами…

Мысли двинулись по накатанной дорожке, хотя времени с того страшного… нет, скорее, дурацкого, дня прошло уже не так мало. Только вспоминалось отчего-то не то самое, а совсем другое, к ней не относящееся. Вспомнила, как два года назад были они с Володей в хорошем санатории от газеты «Известия», сидели там за одним столом с парой: ей лет семьдесят, не меньше, известная артистка, со званиями, регалиями. Многое в жизни перенесла, сама рассказывала: в тюрьмах и в лагерях побывала – мужья у неё крупными работниками были, чуть не народными комиссарами; их сажали, расстреливали, а её – вслед за ними, но до расстрела, слава Богу, не доходило. Зато потом, когда справедливость восторжествовала – как же иначе? – ей и награды вернули, и звание, и квартиру дали. Теперь уважают, ценят, с министром культуры в самых дружеских отношениях – та с ней советуется. Сюда даже отпускать не хотела, потому как вдруг что-то решить потребуется…

Полина слушала её тогда с каким-то горьким удивлением. С жалостью. Она уже встречала подобных людей, но, всё же, не переставала удивляться: сколько почтения, чтобы не сказать благоговения (а может, это просто одна из форм неизбывного, въевшегося в душу страха?) сохранилось у этих страдальцев – к власти и к тем, кто её представляет: ко всем «кухаркам» и «кашеварам», кто, по завету вождя, продолжают управлять государством и понастряпали на своей «кухне» такое, о чём и говорить страшно… Однако те, кто были для них подсобным материалом, продуктами обработки – костями, фаршем, приправами… сердцем, печенью, языком, – они-то что? Где их мозги? Остались в кастрюлях, на сковородках, в печах!..

Господи, при чём тут всё это? Она ведь начала совсем о другом вспоминать.

А с этой пожилой актрисой был сравнительно молодой мужчина (та в разговоре даже похвасталась его возрастом – тридцать шесть или тридцать семь), с приятным лицом и рано поседевшими густыми волосами. Вежливый, предупредительный, всегда заботливый по отношению к супруге, он больше молчал. А она говорила, говорила – о себе, о нём. Полине казалось, что на её месте просто умерла бы от стыда из-за такой разницы в возрасте (её Володя был моложе на пять лет, и то ей это не давало покоя, а тут разница лет в тридцать, но этой женщине хоть бы что…).

Однако вскоре Полина изменила к ней отношение, даже почувствовала уважение за чисто женскую смелость, хотя главное осталось непонятным: как у них и что происходит во время так называемой интимной близости, неужели это ей ещё нужно, а он в состоянии это с ней делать? Она поделилась своими сомнениями с одним близким другом (его звали Юрой), и тот признался, что в дни своей беспечной юности тоже так думал (он был на целый год старше Полины), однако путём неустанного чтения художественной литературы и на основе некоторого собственного опыта пришёл к выводу, что классик был, по существу, прав: любви (в том числе плотской) все возрасты покорны. А также все пСлы – и сильный, и прекрасный…

Но почему сейчас, стоя у окна вагона, Полина (её чаще называли Линой) думает об этом? Ведь то, что было, уже прошло и даже быльём поросло. Или, всё-таки, не совсем?

Почти без волнения (так ей казалось) восстанавливала она в памяти всю нелепую историю… Володя… Альбина Львовна… Пожилая (нет, старая!) приятная женщина. Полная (нет, толстая!), с тяжёлым старческим задом, с седыми волосами, тоже красивыми, как у мужа той старой актрисы; она их даже не красила, не молодилась. Да и зачем? У неё был муж, он опекал её дряхлую мать, и был любовник – тоже отнюдь не молодой человек, фотокорреспондент. В его мастерской и проводила Альбина Львовна бСльшую часть времени, изредка приходила домой проведать мать и мужа, приносила конфеты, апельсины. К Лине она относилась хорошо. Они работали в одной комнате, были откровенны друг с другом, защищали одна другую перед начальством, вместе ходили на обеденный перерыв, в кино. Вместе решили провести и те майские праздники… Три года назад.

Альбина Львовна была не с мужем, а со своим Аркадием, она его называла Кадя; Лина – с Володей…

Начало мая было очень тёплым. Стояла та самая погода, что в метеосводках отмечается всегда раз в семьдесят лет. Они выехали на электричке за город, где уже дымилась листва, похожая на зелёные газовые шарфы, а земля так просохла, что в ней почти не увязали каблуки-шпильки… Много ходили, потом развели костёр, выпили, поели.

Некрасивый, носатый Кадя увлечённо рассказывал про фонари. О том, что первый на свете уличный фонарь появился ровно триста лет назад в Париже, а в Петербурге, к концу царствования Петра, было пятьсот девяносто пять фонарей, и стекло каждого стоило дороже, чем стадо коров… Кадя собирал всё о фонарях – фотографии, описание, историю.

Лина слушала и не слушала его. Она всегда быстро хмелела, и сейчас уже плыла куда-то вместе с дымом костра, и путь ей освещали сперва тусклые масляные фонари, а потом величественные столбы Монферрана с моста лейтенанта Шмидта в Ленинграде.

– …А где наша молодёжь? – спросил Кадя.

Альбины Львовны и Володи у костра не было.

– За хворостом пошли, – сказала Лина, – костёр-то уже гаснет.

Но огню так и не суждено было получить добавочное питание. Он давно потух, а перепуганные и совершенно протрезвевшие Лина и Аркадий всё бегали по лесу и звали спутников.

Потемнели светло-зелёные шарфы на деревьях, стволы берёз и елей сравнялись по цвету, и тогда Аркадий сказал, что нужно идти на станцию и сообщить в милицию.

Они почти бежали по перрону, когда вдруг увидели пропавших: те сидели на лавочке и спокойно жевали мороженое…

С усилием Лина сейчас вспоминала всё это: тусклы и смазаны были картины – не в фокусе, без достаточной резкости. Но одну деталь память сохранила с необычайной отчетливостью: рука с оттопыренным мизинцем, в ней брусочек мороженого, и белые капли медленно падают на доски перрона.

Говорила больше Альбина Львовна. Володя молчал. Она весело объясняла, как они гуляли, потом Володя сел под деревом и заснул, глупый такой, а поднять его было невозможно. Она решила, пусть поспит, бедный ребёнок… А потом заблудились, не могли найти, где костёр, они и к станции-то еле выбрались.

– Всё хорошо, что хорошо кончается, – изрёк Аркадий, и Лина поняла, что если его за что и можно любить, так это за отходчивый нрав. У неё же долго не проходили злость и какое-то недоумение.

Поговорка, вспомянутая добрейшим Аркадием, оказалась и не в бровь и не в глаз: всё окончилось совсем не хорошо. Вскоре после загородной прогулки Володя сказал Лине, что не может больше её обманывать – они с Альбиной Львовной…

– Не смешно, – сказала Лида.

– Я не смеюсь, – сказал Володя. – Мы решили жить вместе…

– Но ведь она тебе в бабушки годится! – крикнула Лина, уже теряя границу между правдой, шуткой и вымыслом. – Она совсем пожилая, ей скоро…

– Здесь не важна статистика, – сказал Володя. – Так уж получилось… Извини меня, если можешь…

Лина в тот же день вернулась к своей матери и Володю больше никогда не видела. Альбину же Львовну видела каждый день на работе ещё недель около трёх. Та держалась, как обычно, не пыталась оправдываться и тоже попросила простить её…

Сейчас, у окна вагона, Лина усмехалась, вспоминая… Надо же – какие все оказались вежливые: извинения приносили… Китайские церемонии…

Сослуживцы были взбудоражены, возмущены – Лину все любили, Альбине Львовне пришлось перейти на другую работу. С тех пор и её не видела Лина, только знала от доброхотов, что живут они по-прежнему с Володей – на удивление многим…

Некоторые из этих доброхотов даже сожалели, теперь, задним числом, что в редакции тогда встали на сторону Лины, осудили Альбину и вынудили подать заявление об уходе. За что осуждать-то, говорили они, если бы какой богач был художник этот, да и она, видать, не богачка. И, значит, как ни крути, а у них любовь. Та, которая зла. А ежели по-иному рассудить, говорили другие, которые поциничней, то, может, ей позарез сыночка захотелось – она ведь дама бездетная, а тут такое везенье: и сынок, и муж в одной упаковке. «Сыномуж», словом. Или «мужесын». Живи и радуйся… Что же касается художника Володи, по секрету от Лины рассуждали третьи, ему тоже чего-то не хватало – это уж, как пить дать. Заботы, ласки, а возможно ещё чего… Про что в книжках пишут… Что не у каждой женщины и найдёшь…

А правда, подумалось Лине чуть ли не в первый раз, может, я во всём виновата? Но в чём именно? Мало заботы, секса, как теперь говорят? Может, я, правда, сухая, неженственная, скучная, а она, хоть чуть не вдвое старше, остаётся настоящей женщиной?..

Мысль не получила развития: во-первых, очень не хотелось так о себе думать, а во-вторых, снова и снова Лину настойчиво зазывали в купе. Всё тот же голос с кавказским акцентом. Наверное, тот, коротко стриженный, до странного плохо одетый кавказец… Вот опять…

– Девушка, вино остынет. Зачем такая гордая? Иди к нам!

Лина вошла в купе, села у двери, но её заставили подсесть к столику, налили вина, предложили выпить за прекрасных дам… Теперь она разглядела трёх своих спутников – плохо одетый, он сразу сказал, зовут его Мамед; рядом с ним – профессорской осанки крупный старик в очках, с белой бородкой; и третий – скромный и молчаливый светловолосый мужчина.

– …Не смотрите, что на мне барахло такое, – говорил Мамед. – Мог бы и переодеться. Только не хочу. Так и приеду.

– Мы и не смотрим, – сказал тот, что с бородкой. – Не по одёжке встречаем… Помню, у нас в институте перед войной, я аспирантом ещё был, так все мы, и профессора тоже, одевались – смотреть страшно. А науку, между прочим, делали. По всей стране моих учеников-холодильщиков, как, извините, собак нерезаных… И сейчас вот еду… Я-то не очень и хотел. Тяжёл на подъём. Но упросили… Сергей Семёныч, приезжайте…

Скромный мужчина молча налил всем ещё вина, Лина бросилась к своей сумке, начала выкладывать на стол продовольственные запасы. И Линина мама, конечно, не ударила лицом в грязь перед пассажирами купейного вагона.

– Что есть в печи, на стол мечи, – с одобрением сказал скромный.

– Ну, – Мамед поднял стакан. – Без женщин жить нельзя на свете, нет…

Он выразительно поглядел на Лину – в глаза, потом опустил взгляд ниже и звучно выпил.

– …Приезжайте, Сергей Семёныч, – продолжал с белой бородкой. – Ну, как откажешь? Только вот жена не любит, чтобы уезжал. Мы, поверите, всегда вместе. В отпуск, в гости…

– …Сто десять деревьев в парке повырывало, – закончил неизвестно когда начатую фразу скромный. – Такая буря. Жалко, парк там хороший. По-над самым Тереком…

Мамед пересел к Лине, стал расспрашивать, бывала ли раньше на Кавказе, знает ли его законы.

– У нас гостю, – говорил он, – главный почет. Неважно, какой ты – плохой, хороший, чёрный, картавый, в крапинку… Пока ты гость, я за тебя в ответе. Лучший кусок тебе…

И он посмотрел на Лину совсем не глазами гостеприимного хозяина.

– А у каких-то там северных народов, не знаю точно, хозяин жену свою предлагает. На ночь. И отказаться нельзя…

Это сказал скромный и взглядом неопровержимо доказал, что воображение у него намного богаче речевых способностей.

Сергей Семёныч дремал. Проехали Тулу, поговорили о самоварах, которые стали электрическими, о пряниках, которых вообще не стало. Мамед сидел очень близко к Лине, она отодвигалась, но он опять оказывался совсем рядом. Можно, конечно, встать и уйти, но кто его знает – ещё обидится… А вагон, действительно, трясёт… Странный какой-то, этот… Кавказцы обычно такие лощёные, она их часто видит у себя на работе. А здесь словно кавказский Гарун эль Рашид. Переоделся в рубище, остригся, как острожник. Но под одеждой остался таким же – самоуверенным, гордым, чванливым… К чему этот маскарад?

Мамед ответил вскоре на ее невысказанный вопрос.

– А я из заключения, – сказал он, как если бы возвращался из круиза по Средиземному морю. – По амнистии вышел… Нет, не за политику, этим не занимаемся. И не украл ничего… Хотя они считают, что украл… А почему, скажи пожалуйста?.. Сами материал достаём, сами делаем, сами продаём. Никого покупать не заставляем. Берёшь – спасибо, нет – прощай, будь любезен… Скажи, да?..

Он положил свою руку на Линину. Рука была горячая, влажная, и, опустив глаза, она увидела волосатые смуглые пальцы – будто перевязанные чёрной лентой.

Лина высвободила руку и спросила – ей было интересно:

– А что вы продаёте?

– Не нужно, не брали бы, – продолжал Мамед. – Мы же не заставляем. В магазинах всё было бы, какой дурак спекулировать станет?.. Чего делали, спрашиваешь? Хорошие вещи делали… разные… не плохие… Никого не грабили, не убивали… Говорят: незаконно. А что такое «законно», скажи, да? Что людям хорошо, то и законно…

Он придвинулся к Лине, как бы для секретного разговора, но тише говорить не стал.

– …С иностранцем одним беседовал – поляк, что ли, или француз, точно не знаю. Он говорит: за что у вас сажают, за то у нас уважают. Частная инициатива… Большое дело… Не задушишь, не убьёшь, как ни старайся…

Лина невольно оглянулась: Сергей Семёныч дремал напротив у окна, рядом с ним сидел скромный, на его лице Лина поймала выражение не то интереса, не то зависти. Мамед пододвинулся ещё ближе.

– А я, всё равно… – сказал он. – Приеду, опять буду… Меня там ждут, я знаю… А что делать? Закон природы. Скажи, да?.. Пока шарик вертится…

Лина поразилась убеждённости и откровенности, с которыми он говорил всё это ей, первой встречной, да и не ей одной. Она подумала, что так вести себя могут только очень недалёкие, упрямо-самовлюблённые или же, наоборот, смелые люди, абсолютно уверенные в своей правоте.

Впрочем, для подробного анализа времени не оставалось: Мамед внезапно сжал рукой её колено и сказал прямо в ухо:

– Жарко здесь, да? В тамбур пойдём…

Лину обычно не пугала, больше бесила нелепая, безвкусная настойчивость мужчин, не дающих себе труда понять, с кем имеют дело, и действующих по изобретённой ими самими теории, по которой «не родилась ещё та женщина, что не уступит мужскому напору», или ещё грубей: «все женщины по природе продажны». Эти формулы Лина слышала не раз и от хорошо знакомых. Правда, для своих слушательниц, а также ближайших родственниц обычно делалось исключение…

– Дайте пройти, – сказала Лина резко, и Мамед моментально отодвинулся, пропуская её. Вид у него был обиженный, блестящие глаза и надутые губы говорили: «Тебе же лучше хотят, а ты…»

Лина стояла в коридоре, глядела в тёмное окно и видела там, как на фотомонтаже, своё собственное лицо – то перечёркнутое зубчатой стеной леса, то усыпанное огнями придорожного посёлка, то повисшее среди звёздного неба. Она прислонялась лбом к прохладному окну, и тогда фотомонтаж исчезал, а в стекле словно появлялась дыра, куда врывались незамутнённые деревья, огни, звёзды… И покой. Чувство покоя…

Сергей Семёныч давно уже спал на нижней полке, Мамед тоже улёгся; скромный командировочный прошёл в туалет – а она всё стояла у окна, позабыв о своих спутниках, слушая перестуки колёс, радуясь новизне ощущений: тому, что под ногами не паркетная неподвижная ёлочка, а рвущаяся из-под ног ковровая дорожка, и что спать она будет не на старом своём диване с закруглённой спинкой, похожем на большое кресло, а на жестковатой подрагивающей гулкой полке…

– Мечтаете? – услышала Лина у самой своей щеки и вздрогнула – так она задумалась, и ещё потому, что почувствовала чужую руку у себя на спине.

Рука сразу отпрянула, и тот же голос произнёс:

– Я вам хотел сказать… Вы с ним не очень… С этим чёрным… Не советую.

Лина с удивлением смотрела на скромного командировочного. Сейчас в его тоне слышалась уверенность облечённого властью и потому всегда правого. Уверенность была и в руке, которой он сжал линин локоть; даже в молчании – когда он умолк.

В отличие от Мамеда этот человек напугал её. Может, причиной тому внезапная перемена его поведения, или тусклый безмолвный коридор со сплошь закрытыми дверями – только Лине стало не по себе. Ничего не сказав, она прошла в купе, села на свою полку. Напротив мирно покачивался белый прихрапывающий клин сергей-семёнычевой бородки, на потолке трепыхался, словно хотел улететь, синий мотылёк ночника.

Лина легла, не раздеваясь, только прикрылась одеялом, и уж потом, когда скромный затих у себя на верхней полке, встала, вышла в умывальник, переоделась там и тогда улеглась по-настоящему.

На следующий день в купе не было прежнего оживления. Лишь Сергей Семёныч время от времени принимался рассказывать – как он учился и зарабатывал на жизнь, и как достиг сейчас заслуженного уважения в научной среде, ездит за границу, и среди холодильщиков страны его знают и ценят, а вот теперь пригласили приехать, он не хотел, но уговорили: «Приезжайте, Сергей Семёныч», а вообще, жена не любит, чтобы он уезжал, они, поверите, всегда вместе – в отпуск, в гости…