Текст книги "Черняховского, 4-А"

Автор книги: Юрий Хазанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Мои гулянки вскоре окончились: я пошёл учиться в педагогический институт, на вечернее отделение, днём – работал там же, лаборантом на военной кафедре. Со второго курса к этому прибавились частные уроки по английскому; к своим ученикам я мотался по всей Москве, даже за город. Тем не менее, мы с Марой, всё же, ходили в гости и к её родным, и к нам приходили гости. Она любила принимать их, была превосходной хозяйкой…

Ну, так что же? – можно спросить у меня после этого вполне искреннего панегирика. – Что же тебе было надобно, Юрочка? Какого рожна ты затеял все эти любовные игры, которые не только не пожелал скрывать, но даже довёл до трёхсторонней «разборки», по-современному выражаясь, каковую тоже сам придумал и организовал? Крыша, что ли, поехала? – хочется спросить у себя в том же стиле. И добавить: ну, ладно, ну, захотелось чего-то новенького, ну, может, ты вообще из этих… как их… из «вагинострадальцев» (это мой собственный эвфемизм, взамен весьма нецензурного словца)… Но зачем же, как говаривал классик, мебель, то есть судьбу, ломать? Свою и чужую?

Всё покажется ещё более нелепым, когда отвечу, что страдальцем этим самым, если я и пребывал, то всего несколько дней, и что вовсе не собирался – да от меня никто и не требовал – начинать новую совместную жизнь.

Так что, да простит мне Кира, она, скорее всего, сыграла роль проявителя, как, возможно, выразился бы фотограф, или подсадной утки, как сказал бы охотник. Мною же, по всей вероятности, двигали те соображения, которые я пытался некоторое время назад представить вам и, как бы это выразиться, обосновать, что ли.

Скажете, эти жалкие объяснения говорят лишь о слабости и душевной распущенности – моей и моих «подзащитных»? Спорить не стану. Однако таких «слабаков» большинство, и не значит ли это, что их слабость – нечто запрограммированное чуть ли не на генетическом уровне? Оттуда… Сверху… И тогда какой с них (с нас) спрос?..

Впрочем, кроме спорной генетики, не следует забывать и о не менее спорном органе под названием «сердце», которому, как известно, тоже не прикажешь. И тому мириады примеров.

Хотите мириад первый? Пожалуйста.

Один из моих племянников был женат около десяти лет на весьма приятной, полной, энергичной женщине – из тех, за которыми, как за каменной стеной. Их ребёнку исполнилось восемь, племянник хорошо зарабатывал, они строили квартиру, должны были вот-вот переехать – в общем, жили спокойной, благополучной жизнью представителей так называемого среднего класса.

И что же? Племянник вдруг заявляет, что уходит из семьи. Не к ещё более обеспеченной, чем он, женщине – вдове-олигархине или крупной бизнес-леди, ничего подобного. Его избранница – жена военного не очень высокого ранга, у неё пятилетняя дочь.

К чему клоню? К тому, что никакой корысти у племянника не было. И, спрашивается, зачем ему вся эта катавасия? Жил, почти как у Спасителя за пазухой, и нА тебе – остался без квартиры, с чужим ребёнком, со своими алиментами… Почему не наступить на «горло» своим андрогенам и не оставить всё, как есть?.. Ответ один: с андрогенами ещё как-то повоюешь, с сердцем, видимо, сложнее… А уж если они заодно друг с другом, то дело, вообще, труба…

А теперь – о той самой встрече с Кирой после долгого перерыва. Давным-давно я сочинил об этом небольшой рассказец для собственного пользования, в котором хотел попробовать себя, так сказать, на ниве взрослой литературы. Читайте, и пускай вас не удивляет, что у главного персонажа нет имени – это, всё равно, я.

В СЕРЕБРЯНОМ БОРУ

(рассказ со множеством многоточий)

Когда он останавливался перед светофором, машина глохла. Он гонял стартёр, мотор заводился, они ехали дальше…

Обычно он не терпел даже малейшей неисправности, даже едва слышного дребезжания колпака на колесе или канистры в багажнике. Мог торопиться в театр, опаздывать в гости; наконец, просто мог лить дождь – преград для него не существовало: он останавливал машину, вылезал и принимался яростно устранять дефекты…

Опять заглох мотор. Сбилось, видно, зажигание – ну и шут с ним! Он снова крутанул стартёр. До Серебряного Бора уже недалеко: раз – светофор, два, а там без задержек… Он хорошо помнит ещё, как по обеим сторонам шоссе копошились тускло-зелёные пленные немцы – строили эти двухэтажные коттеджи. Дальше в два ряда стояли деревянные домишки, и никаких тебе светофоров… Тряхнуло. Пересекли узкоколейку. Он знает её с детства, с тех пор, когда ездил с ребятами на пляж на десятом автобусе и полдороги висел на подножке…

Кира пошевелилась на переднем сиденье, села поудобней, сказала:

– Как ты узнал мой новый телефон?

Десять, если не больше, лет назад ему тоже не нравилась эта её привычка – всё уточнять, повторять по многу раз, смаковать приятное, но уже давным-давно известное. Правда, кроме того, она умела отбрасывать неприятности, отдалять от себя – иными словами, мужественно и безболезненно переносить их… Или ему казалось, что это так…

Он вспомнил вдруг сильные волосатые руки врача, и как тот мыл их под краном. А потом в одну из этих рук он положил скомканные и потные, собранные у всех друзей семьсот девяносто четыре рубля (шести рублей не хватало). В то время аборты считались преступлением, как у католиков, и плата за них была огромной – куда больше месячного заработка многих…

Эта несложная, как многие считают, но довольно опасная операция производилась у Киры дома, в их единственной комнате и чуть ли не в присутствии её матери, и он был очень удивлён, что Кира осмелилась посвятить её в это, и ещё больше, что та не выразила возмущения (хотя бы в его адрес). А ведь мать была из дореволюционной дворянской семьи, где о таком, наверняка, и подумать не могли. Хотя после того, как эту высокую длинноногую красавицу в годы Гражданской войны почти умыкнул из родного дома какой-то весьма недурной собою низкорослый еврей-комиссар, утекло столько воды и произошло столько всего, что какие там писаные и неписаные законы!.. Кстати, отец тоже был жив, и если не присутствовал в эти часы в комнате, или в коридоре, то лишь потому, что был на работе в своём министерстве финансов.

А если сказать обо всём этом проще – то родители у Киры были, видимо, обыкновенные хорошие люди…

Она долго потом болела, однако от её дома ему не было отказано и ни слова упрёка он не услыхал…

– …Я встретил случайно Таньку Цветкову, – ответил он на вопрос Киры. – Ты ведь дружишь с ней до сих пор, да?.. Она сказала, у тебя что-то с сердцем было, дала твой телефон…

Прямодушная Таня не один раз приставала к нему тогда (особенно, после того, как узнала про операцию) – почему они не поженятся? И ребёночек почти уже был… А у Киры, ты, наверное, знаешь, с прежним мужем не было детей, хотя она хотела, и её муж тоже…

Почему, почему?.. Он и сам не знал… А впрочем, прекрасно знал… Ну, во-первых, он был уже связан, хотя в браке они не состояли и о детях не думали… А во-вторых, к тому, чтобы иметь настоящую семью, он готов не был… Так он считал. Ведь жить им было бы, в сущности, негде и почти не на что, и впереди ничего не светило… Нет, можно было, наверное, кое-как тянуть лямку, стесняя других и себя… Кругом ведь так, в основном, и живут… Только, пожалуй, все они сильнее, чем он… Да и не в силе, наконец, дело, а в том, что они могут… готовы… приспособиться, а он… Он из тех, кто не может… и не хочет… Таких принято причислять, в лучшем случае, к эгоистам, к «дохлякам», осуждать, клеймить… Что ж, не всем ведь дано от рождения (или оно благоприобретенное?) свойство не просто жить, а бороться, биться, ломать копья и другие предметы ради своего благополучного проживания на этом свете… А если он хотел не только проживать, но и делать… что-то такое… к чему душа тянется… Да взять хотя бы Пушкина… В конце концов, неизвестно, был бы он Пушкиным, посели его в одной комнате с отцом, матушкой, храпящим вовсю братом и втисни ещё туда любимую няню Арину Родионовну!..

Конечно, и Таня, и Кира, и многие ещё на все эти слова нашли бы, что ответить, но ведь он их не произносил вслух…

С Кирой они познакомились на лекции по истории педагогики. До этого тоже виделись в коридорах института, но не обращали друг на друга внимания…

В большой аудитории уже горел свет. Лектор говорил громко, экзальтированно. Чем можно так восторгаться в этой дурацкой педагогике? Это мешало ему думать о своём. Кроме того, что-то слепило глаза – он машинально отводил их. Потом разобрал: отсвечивала кофточка у девушки, сидевшей впереди.

– Гражданка, – сказал он в чёрно-белую спину. – Из-за вас мне грозит слепота.

Две головы обернулись в ответ: обладательницы слепящего одеяния и её подруги. Подруга сказала:

– А не надо пялить глаза. Вредит здоровью. – И потом, когда он уточнил претензии, добавила: – Что ж, прикажете ей прямо здесь раздеться?

Он подбирал уже какой-нибудь не менее игривый ответ, когда все дружно вздрогнули от вопля педагога:

– Tabula rasa!

Речь, оказывается, шла об английском философе и педагоге Джоне Локке и о его идее влияния среды на воспитание, с чем и без этих криков все были совершенно согласны. (А «tabula rasa», кстати, означает по-латыни «чистая доска» – это он успел услышать, но при чём тут этот кусок дерева, так и не понял тогда…)

Хорошёвское шоссе кончилось, переехали мост через канал, спрямляющий Москва-реку, дорога пошла под гору. Он перевёл скорость на нейтральную, но тут же снова воткнул четвёртую: надо отвыкать от прежних привычек, это ведь старая школа – чуть что, нейтральная. Теперь уже нельзя так ездить. Да и всегда небезопасно – хуже для торможения, – а учили так потому, что считалось: экономия бензина. Бензин экономили, а людей и машины калечили…

Миновали площадь, где троллейбус делает круг, поехали медленнее – тут был знак «не свыше тридцати»…

– Всё, как раньше, – сказала она. – Я здесь не была с тех пор, как мы…

– Не всё, как раньше, – сказал он. – Справа сделали пляж, а вон там шашлычная… И запрещающих знаков понавешали…

– А помнишь драмкружок? – вдруг спросила она…

Он играл тогда негра по имени Брет. Кажется, это был отрывок из американской пьесы «Глубокие корни». А Кира в том спектакле никого не играла. Была гримёршей и ведала костюмами… Он сидел перед зеркалом, и она мазала ему лицо тёмным гримом. Она впервые так смело дотрагивалась до него, раньше это были только мимолётные касания плечом или прикосновения к рукаву. У неё был очень сосредоточенный, взволнованный вид и жутко красивые глаза, а ему – он прекрасно понимал это – необычайно шла темноватая краска лица, и куртка с погончиками, и, вообще, до начала спектакля они играли уже свою собственную пьесу, где было всего два действующих лица и совсем не было текста.

Они часто стали видеться – после занятий возвращались вместе, бывали в каких-то компаниях, в кино, за городом – больше всего в Серебряном Бору…

Поворот налево, и по узкой холмистой дороге, ныряя в асфальтовых волнах, выехали к пляжу Татарово. Он поставил машину у самой опушки, под соснами с чушуйчатыми, серыми, как у запылённого старого крокодила, стволами.

Когда-то они знали тут все тропинки, все пни и корни – какие на что похожми, все причудливые деревья, и самые высокие, и самые красивые, и то, что надломилось, и то, на котором вырезано: «Надя + я = лю…» Когда-то они, наверное, с закрытыми глазами могли пройти от этой вот опушки, через холм, где изогнутая сосна по прозвищу «локоть друга», и до пруда, затянутого ядовито-зелёной ряской, слева от которого на проплешине среди травы – скамейка…

Но сейчас пошли не в лес, а к реке. Здесь тоже всё было знакомо: две раскидистые ветлы, песчаная насыпь поодаль, назначение которой они никогда не понимали, травянистый невысокий берег. Казалось, и волны были те же самые, что прежде, – тоже вернулись сюда через десяток лет – такие же невысокие, сероватые, с такими же точно гребешками и мелкой рябью.

– Помнишь, – спросила она, – ты сказал… вот здесь…

– Да, – сказал он. – Постой… я…

– Ты сказал, что должен, наконец, выполнить свой беспартийный долг, и поцеловал меня. Это было в самый первый…

Потом было ещё много встреч и прогулок. Были ночи, проведённые в лесу, ночи у друзей и знакомых, близость урывками – до прихода кириной матери из кино или от портнихи; или когда его друг, у кого они сидели в гостях, вдруг срывался с места, хлопал себя по лбу и говорил, что совсем позабыл, у него срочное дело в другом конце города, пусть они обязательно подождут, он вернётся часа через два, не раньше, а на соседку пусть не обращают внимания и на стук в дверь отвечать не обязательно…

Так прошло около двух лет…

С другого берега Москва-реки, с холма, где из зелени торчат синие маковки церкви, послышались звуки трубы. Точно такие же, что десять, или сколько там, лет назад – на тех же самых нотах. Это курсанты военно-духового училища наигрывали свои упражнения. И точно такие же высились там глухие заборы, окружая невидимые дачи…

По середине реки промчался милицейский катер.

– А милиционер-то уж определённо не тот, – сказал он. – Тот, наверняка, давно получил повышение…

– Почему мы не поженились? – спросила она.

Значит, думает… хочет думать, что он хотел этого, только никогда не говорил… Может, она права?..

– Не знаю. Я тоже много думал об этом, – соврал он. А может, сказал правду?.. – Особенно, в то лето, в Молдавии…

Всякие тогда мысли приходили к нему в деревне под символичным названием Карантин, где они пробыли недели три, и о чём, много лет спустя, он написал стихи.

   Господи, прошло почти полвека

С тех любовных игрищ и утех…

Не любовь тогда была, но веха —

Может быть, одна из главных вех.

   Мы не знали, где – но были стойки —

Преклонить нам души и тела:

В сад Нескучный и на чьи-то койки

Страстность неуёмная звала.

   Противостояла нам система —

Каждую минуту, день и час:

Из ветхозаветного Эдема,

Как Адама с Евой, гнали нас.

   И единственное было лето:

В Приднестровье наш нудистский пляж —

Там презрели Лютера заветы,

Были фрукты, рай, и в нём шалаш!

   Там в большом колхозном вертограде

Мы срывали древние плоды —

Не по зову Змия, спорта ради

И, хитрить не буду, – для еды…

   Но, с небес без жалости взирая,

Вседержитель сделал ход конём,

Нас опять исторгнув прочь из рая…

Меньше месяца мы были в нём.

…Над Москва-рекой носилась чайка. Она покрикивала и часто окуналась в воду.

– Если чайки много купаются, это к ненастью, – сказала Кира. – Такая народная примета… Как поживает та женщина? Её звали Марьяна, верно?

– Мы давно расстались, – сказал он. – Почти тогда же. Лет через шесть я женился. Она тоже очень хороший человек.

– И мне повезло, – сказала Кира. – У меня муж на хорошей работе, не пьёт и любит детей. Только у меня их нет и быть не может. Тогда это произошло случайно, что я…

– У нас тоже нет, – пробормотал он.

– Я тогда чуть не умерла, – сказала она после долгого молчания.

Он не понял, к чему эти слова относились: к её душевному или физическому состоянию, но уточнять не стал…

Москворецкая чайка оказалась вещуньей: полил дождь, они пошли к машине. Уже стемнело, но они не уезжали. Сидели, вглядывались в лобовое стекло, покрытое, словно пСтом, мелкими каплями дождя. И почти не говорили.

Совсем уже в темноте к машине подошли трое. Один из них постучал пальцем в стекло. Это была милиция. Он опустил стекло, торопливо зажёг в кабине свет.

– Здравствуйте, – сказал старший лейтенант. – Гуляете?

– Да, – ответил он и зачем-то поспешно добавил: – Воздухом дышим. Выехали вот после работы. Погода хорошая была… сначала… Решили вот погулять…

– Погулять – это хорошо, – сказал старший лейтенант. – Документы предъявите.

– А что? – спросил он, открыл дверцу и вышел из машины. – Права? Почему?.. Я ничего, кажется, не нарушил…

Старший лейтенант молча взял документы, осветил фонарём.

– Кто с вами в кабине?

– В кабине? – переспросил он. – Как кто?.. Это моя… приятельница… Знакомая давняя… Она… Мы вместе… учились…

– Документы есть у нее?

– Нет, – ответил он. Сам не зная толком, почему, он не хотел, чтобы Кира показывала паспорт, даже если случайно взяла с собой. – Она педагог, – сказал он, понизив голос. – В институте… У неё муж… – И, видя, что старший лейтенант улыбнулся, добавил поспешно: – Мы давно… очень давно… дружим…

– Возьмите, – сказал старший лейтенант, возвращая удостоверение. – Поздно дрЩжите в лесопарковой зоне.

– Да, уже поздно, – сказал он и опять, как со стороны, услышал свой покорно-радостный голос. Этот же голос продолжал: – А дождь-то, кажется, прошёл. Я уж думал – зарядит… Вон звёзды видны…

Когда милиционеры ушли, он просунул голову в кабину.

– Выходи, погуляем ещё, – сказал он.

– Поедем скорей, – сказала она. – Не хочется больше… в этой зоне…

«Дворники» дружно стирали с ветрового стекла остатки памяти о дожде, свет фар не рассеивался, висел белёсыми хлопьями во влажном воздухе, асфальт был чёрным и бездонным, казалось – машина сейчас нырнёт в него и никогда не вынырнет обратно… Тряхнуло: переехали узкоколейку – ту, которую он знал с детства…

В центре она вышла из машины, сказала: ей нужно к подруге…

Больше они не виделись. Он несколько раз собирался позвонить, но в последний момент забывал. Своего телефона он ей не оставил…

ГЛАВА 6. «Если взялся метить атом…» Музей частушек имени Ю. и Ю. О Капе и об эстетике секса. Неожиданное появление Володи Чалкина. Мой виртуальный «базар» с неким «лОпэсом». Чалкин-младший и его одноклассник Вася, исповедующий «ахИмсу». Случай на Савёловском. Митя и Максим Горький

1

Знаете вы, что такое меченые атомы? Нет? Ну, это же всего-навсего изотопные индикаторы. Что? Тоже не очень понятно? Тогда скажу проще: это радиоактивные нуклиды… Снова не ясно? Объясняю более доступно: это суммарное название атомных ядер с числом протонов Z, числом нейронов N и общим числом нуклонов А = Z + N. Понятно? Ну и ладно…

Теперь могу признаться, что, наряду с огромной радостью от сообщений в газетах о том, что советские учёные наловчились наконец метить атомы, мы с Юлькой испытали не меньшую, если не большую, радость от того, что нам выпала возможность поехать на один из зимних месяцев в дачный посёлок «Литературной газеты» Шереметьево под Москвой. И в связи со вторым событием у нас естественно родились некоторые фривольные мысли, которые мы постарались, как можно доходчивей, выразить в сочинённой нами частушке и, не таясь, вывесили её в коридоре дачного домика:

   Если взялся метить атом,

Ты пошире меть его…

Девки, кто не на девятом,

Едьте в Шереметьево!

С атомами мы связываться не стали, однако пожелания, запечатлённые во второй половине частушки, начали постепенно воплощаться в жизнь, и первой ласточкой была знакомая юлькиных знакомых Аня, та самая, кто любезно содействовала приобретению нами путёвок в Шереметьево. Эта весьма стройная и привлекательная особа оказалась несколько истеричной, что выяснилось наутро после её приезда – когда, выйдя из комнаты на кухню, я застал её за довольно странным занятием: с завидной методичностью она задумчиво била стоящие там бутылки – водочные, молочные, из-под кефира. Безусловно, каждый имеет право на эмоции, однако грохот стоял невыносимый, а кроме того, я испугался, что Кап, кого я взял с собою на дачу, может поранить одну из своих четырёх лап, если не все четыре. Неужели таким оригинальным способом милая Аня хотела выразить свою обиду? На что? На кого?.. Может быть, на советскую власть? Надо спросить у Юльки.

А где же он? Искать пришлось недолго, он безмятежно сидел в своей комнате и кропал эквиритмические переводы текстов болгарских песен, которые я не без труда уговорил его взять в Музыкальном издательстве. О причинах столь бурного выражения чувств своей приятельницей он никаких комментариев не дал, только выразительно пожал плечами, а когда расколачивание бутылок окончилось, взял веник и совок и аккуратно убрал осколки в мусорное ведро. Что мне нравилось в нём, помимо всего прочего, – он был хозяйственный малый и любил в доме порядок.

Разумеется, я недолго терпел первенство Юльки в деле приёма гостей противоположного пола и поспешил пригласить Люсю из Дома детской книги, с кем у меня окрепли отношения дружеско-любовного характера со значительным перевесом в сторону первой части этого определения. Она была лёгкой (в общении, но не телом), доброжелательной, почти всегда весёлой, хотя особенно веселиться поводов не было: годы подходили к тридцати, своей семьи не образовалось – жила с матерью в одной комнате, зарплата мизерная. Зато круг друзей огромен, и каких! – всегда спешащих на помощь – с юридическими и прочими советами, с лекарствами и стетоскопом, с деньгами и шоколадными конфетами, с номерами телефонов и адресами кандидатов в мужья. Насчёт последних я преувеличил, но трое определённо были, и одного из них я знал. Он играл на скрипке в эстрадном оркестре Лундстрема, и они даже некоторое время жили вместе, в его комнате. (Не у Лундстрема, а у скрипача Вени.) Был он жуткий ревнивец, не терпел люсиной общительности и жаловался её близким подругам, что она нехорошая падшая женщина, то есть «барЩха», говоря на жаргоне «лАбухов», и, к тому же, не уважает ни самого Веню, ни его маму и тётю, потому что, когда те приходят в гости, даёт им пирожков и сладкого хвороста значительно меньше, чем своим гостям. Однажды, в очередном приступе ревности, он ударил Люсю так, что она упала без сознания и пришлось вызывать скорую. На следующий день она ушла к себе домой.

Эту печальную историю поведала мне Майя Панова, ближайшая подруга Люси, ставшая и моей близкой подругой. Другую, тоже не слишком весёлую историю из личной жизни Люси я, много позднее, узнал от неё самой.

С нею вместе работала немолодая женщина, заболевшая раком. Люся стала опекать её – привозила продукты, оформляла какие-то справки и познакомилась с её сыном, который ей понравился. По времени это совпало с проявившемся у неё острым желанием родить ребёнка, что она и сделала, заверив будущего отца, что никаких претензий к нему никогда не предъявит. Так появился на свет Олег, проживший на свете всего тридцать пять лет и причинивший немало горя своей матери. Отец ребёнка к моменту его рождения находился уже в одной очень далёкой жаркой стране, а мы с Майей, помню, ездили к Люсе в подмосковный родильный дом, где она лежала на сохранении.

Но в те годы, о каких веду сейчас речь, не было ещё у Люси ни ревнивого скрипача, ни ребёнка, и, когда я пригласил её в Шереметьево, она с охотой согласилась. В ближайшую пятницу, вечером, мы с Капом встречали её на заснеженной железнодорожной платформе.

Не следует думать, будто наше с Юлием пребывание в Шереметьеве сплошь проходило в приёме гостей и лишённых всякой нравственности гулянках. Нет, и ещё раз – нет! У нас шла непрекращающаяся интеллектуальная работа, раздельная и совместная: мы переводили, на потребу всему прогрессивному человечеству, тексты песен ряда стран (Болгарии, Вьетнама, Китая, Кубы, Северной Кореи), где сравнительно недавно восторжествовала свобода от капиталистического гнёта, каковая выразилась в наплыве хвалебных песен о солнце и о любви… О солнце коммунистических идей и о любви к своим вождям. (Соответственно, к товарищам Живкову, Хо Ши Мину, Мао Дзедуну, Кастро, Ким Ир Сену…) Впрочем, скажу честно, песни о нормальном солнце и нормальной любви тоже изредка попадались.

Не забывали мы и о своём личном творчестве: сочинили целый цикл шереметьевских частушек (в дополнение к той, которой вы уже успели возмутиться) и развесили их у себя в комнатах и в коридоре, хотя по нему в любую минуту мог прошагать третий жилец (или жилица): дача была трёхкомнатной, но третья пока пустовала.

Вот, если угодно, некоторые последствия охватившего нас частушечного зуда.

   Не поедем сроду в Чили,

Ни в какие Венгрии…

Только б не разоблачили

Нас супруги верные!

   Чтобы жить с природой слитно,

Чтобы стал здоровым сон —

Привози сюда поллитра

И хороший закусон!

   Здесь, звездой своей хранимы,

Жили жизнью мы простой…

Но фемины, словно мины,

Подрывают наш устой!

   Не езжай сюда, супруга,

Не езжайте, отпрыски…

За себя оставил друга —

Сам считаюсь в отпуске!

И женщины якобы отвечали нам:

   Ваш моральный облик низкий,

Родились пижонами…

Не дают телефонистки

Разговоров с жёнами!

И жаловались друг другу:

   Подружка моя,

В Шереметьеве графья:

На работу не загонишь —

А у каждого семья!

И ещё:

   Подружка моя,

Я беременная —

Литератора пригрела

Не ко времени я!

   Подружка моя,

Ну и метонимия:

Полюбила я двоих,

Мучусь между ними я!

В частушечье басшабашье вплетались порой и глубокомысленные строки, тоже вывешенные на стенках для всеобщего обозрения и осмысления:

   В повседневные мелочи заткан,

Не забудь, что немного осталось:

Не откладывай дело на завтра,

Не откладывай

это

на старость!

Или:

   Мы любим веселье, вино и закуску,

Но нравственность наша строга:

Мы птицу берём непременно за гузку,

Быка же – всегда за рога.

И, наконец:

   Поставь поллитра всяк, сюда входящий, —

Тем самым явью сделавши утопию;

Тогда мы скажем: «Этот – подходящий

По образу, а также по подобию!»

Последние три, как бы сейчас сказали, слСгана – то есть, рекламных призыва, случайно сохранившиеся у меня, написаны рукой давно ушедшего в небытие Юлия Даниэля. На одном из этих кусков бумаги со следами кнопок, которыми их пришпиливали к стенке коридора, вижу чернильные следы наших интеллектуальных забав – словесные созвучия, показавшиеся нам тогда интересными или оригинальными (завидуй, Женя Евтушенко!):

зубовные лязги – любовные ласки;

обессиленный – Абиссиния;

щедрый – пещерный;

какаду – как в аду;

распахана – распахнута;

начинали – начиняли;

анонимно – они мне…

Хватит!.. Занавес.

2

В то утро я, как обычно, выпустил Капа на утреннюю прогулку по дачному участку, а через некоторое время вышел тоже прогуляться и забрать его домой. Завернул за угол дачи и… перепугался!

Возможно, вы припоминаете слово, которое обычно произносилось зловещим шёпотом людьми, поднаторевшими в плавании по житейским морям, – слово «склещивание». Вообще-то оно – медицинский термин, имеющий отношение к тому, что может произойти при половом акте, нечто вроде спазма.

Но я, собственно, не о том, а о своём жутком испуге, когда увидел нечто подобное, произошедшее с моим Капом и какой-то собакой. Я сразу бросился обратно в дом к Юлию, сообщил про то, что увидел, и в отчаянии вопросил: что делать? Вызывать ветеринара? Но мой друг нагло рассмеялся и с добродушным презрением осведомился, неужели я до сих пор не знаю, как это происходит у собак. Я признался, что не знаю. Вернее, знаю, но в общих чертах. А что дело у них доходит до стояния в такой малоприятной, во всяком случае с эстетической точки зрения, позе, понятия не имею. На что Юлий, с тем же снисходительным, хотя и вполне доброжелательным, пренебрежением заметил, что, по его скромному мнению, мы, то есть человеки, тоже не отличаемся, в этих случаях, особой изысканностью поз. С чем я совершенно согласился, добавив, что давно уже осознал это, а также вполне разделяю слова из записной книжки Ильи Ильфа о том, что вид голого человеческого тела, покрытого волосами, внушает отвращение. Хочу думать, уточнил я, что писатель говорил о теле мужчины, однако, если порассуждать о наготе вообще, то должен признать: на многих животных в их естественном виде смотреть куда приятней, нежели на нас, царей и даже цариц природы, когда мы без всего. Например, мой Кап или юлькин рыжий сеттер Керри без всего – прекрасны, и я не люблю, когда на собак, кошек, слонов и обезьян нацепляют какие-то предметы одежды. Нас же она спасает не только от холода, но и от лишённого всякой эстетичности облика. О чём, увы, не знают, или не хотят знать, нудисты. Только не подумайте, ради Бога, что я против декольте, мини-юбок или Венеры Милосской! Очень за них, однако, увы, иным женщинам просто необходимы юбки до пят и воротники, застёгивающиеся у подбородка. Впрочем, в принципе, я за полную свободу самовыражения, и если кто хочет, пускай выходит на улицу хоть в бикини, но за последствия самовыражения окружающих не отвечаю…

С Капом всё окончилось благополучно: они расцепились, и я понадеялся, что у его подруги через положенное время родятся чёрно-пегие длинноухие красавцы, все в отца, и для них для всех найдутся приличные хозяева.

Но этого мы с Юлием не дождёмся, а вот жильца в третьей, пустующей, комнате дождались. Вернувшись с очередной лыжной прогулки, в которой нас без особой охоты сопровождал Кап, чьи короткие лапы часто проваливались в снег, и это ему не нравилось, мы обнаружили, что у нас появился сосед. А когда тот вышел в коридор, то, приглядевшись, я понял, что знаю этого человека: познакомился с ним не так давно у Полины, на дне рождения, и зовут его Володя Чалкин. Мы успели, помню, перекинуться тогда несколькими фразами о Лёне Летятнике, о ремонте пишущих машинок, о вселенском бардаке, в котором сподобились жить, и я почувствовал, что Володя тоже из тех, к кому недавно начали прилагать латинское слово «диссидент», то есть «несогласный» – только не тот, кто не согласен с господствующей в стране религией, что первоначально подразумевалось при образовании слова, но с правящим режимом и пытается противостоять ему. В мыслях или в делах – вопрос второй. У нас у ту пору был больше в ходу вариант первый, и все «инакомыслящие», кого знал, и я, в том числе, принадлежали к этой группе, то есть «инакомыслили» в своём тесном кругу. (Юлий Даниэль стал одним из первых, кто, быть может, сам того не ожидая, перешёл в другую группу – действующую на передовых позициях. Но подробнее об этом в дальнейшем.)

В первые же дни пребывания Володи по соседству с нами мы убедились, что он, увы, мало чем отличается по моральным качествам от своих соседей: также он начал своё пребывание на даче с приглашения гостя (точнее, гостьи) и также его выстукивание на машинке сменялось периодами полного затишья, после чего стучание возобновлялось с новой силой, и трудно было определить, какие периода продолжительней.

Но всё проходит, как однажды сказал Экклезиаст, – Володя Чалкин остался в одиночестве, и тогда знакомство наше укрепилось, мы начали чаще распивать вместе чаи и другие жидкости, беседовать, даже спорить. Собственно, более или менее серьёзный спор возник как-то между Володей и Юлькой, я же ограничивался лёгким подзуживанием той или другой стороны, поскольку уже тогда считал весьма бессмысленным занятием всерьёз и подолгу рассуждать о политике, как внешней, так и внутренней: разговоры эти напоминали мне метания тех, кого называли когда-то софистами и кто яростно искал абсолютную истину, а также единственно верные рецепты поведения человека в обществе.