Текст книги "Черняховского, 4-А"

Автор книги: Юрий Хазанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Я вспомнил книжки, где похищают детей, а потом требуют огромный выкуп. Такое и сейчас бывает, я слышал. Но у моих родителей нет таких денег – они мне даже велосипед купить никак не могут. И телевизор тоже. Который недавно изобрели, он уже есть кое у кого: маленький и с линзой перед экраном…

Я подумал об этом, а сам машинально начал одеваться: куртку надел, шапку.

– А ботинки? – услыхал я. – В тапочках в горы пойдёшь? Соскользнёшь в ущелье, потом доставай тебя!

– Я… я никуда не пойду! – сказал я.

– Не пойдёшь? – крикнул мужчина. – Тогда я…

…Но, прежде чем я по-настоящему испугался, он улыбнулся, широко-широко, во всю папаху, и сказал нормальным голосом:

– Очень прошу, пожалуйста, Саня, пойдём со мной, не пожалеешь. Дело одно есть. От имени и по поручению. Я жду…

Он вышел за дверь, а я завязал ботинки, и мне страшно захотелось узнать, какое у него ко мне дело.

Когда мы шли по коридору мимо столика дежурной, та воскликнула:

– Шахмурза Сафар-Алиевич! Сколько лет, сколько зим! Давно приехали?

– Только вчера. Напелись и наплясались… И скажите, пожалуйста, этому молодому джигиту, что я не разбойник с большой дороги, а тоже немножко джигит, и даже с его отцом знаком. А то он…

– Ничего не испугался, – сказал я. – Просто настроения не было.

– А теперь появилось, верно? Тогда вперёд без страха и сомнений!..

Сначала мы как следует поели, а потом Шахмурза повёл меня на концерт своего ансамбля песни и пляски, и я сидел в первом ряду, как первый секретарь райкома. Когда вернулись в гостиницу, дежурная сказала, что звонил мой папа и говорил: сегодня они заночуют в Лескене. Она ему сообщила, с кем я ушёл, и папа был очень рад и просил передать Шахмурзе, что, если завтра тот со мной случайно окажется в Верхнем Чегеме, мы все там встретимся, потому что они с Юрой приедут туда.

– Что ж, – сказал мне Шахмурза, – я как раз собирался к сестре заехать. Значит, так тому и быть. А теперь ложись и спи спокойно, без страха и сомнений…

Я долго лежал в постели и слушал, как в темноте щёлкают на стенке электрические часы. Каждую минуту – щёлк! – и перескакивает стрелка. Казалось, они по правде шли – с новым щелчком всё дальше и дальше. Вот вышли из комнаты, пошли по коридору… Я уснул.

Когда утром за мной пришёл Шахмурза, я уже умылся, только зубы не чистил.

На всякий случай мы оставили записку папе, где два раза было слово «салам» и один раз «Чегем», потом поели и уселись в «газик» с брезентовой крышей.

– Теперь вперёд без страха и сомнений, – сказал дядя Шахмурза. – А это… – Он повернулся к водителю. – Познакомься с Саней…

– Эльбрус, – произнёс тот.

Я не сразу сообразил, что он говорит о себе. У нас таких имён нет. У нас и гор в сто раз меньше, чем на Кавказе. Хотя мы могли бы, если хотели – Урал Васильевич кого-нибудь назвать, или Белуха Сергеевна: есть такая гора на Алтае, кажется.

– Сначала в Долинск, – сказал Шахмурза. – Пускай Саня на розы посмотрит.

Слева от нас тянулся огромный парк.

– Там липовая аллея, – сказал Эльбрус. – Идёшь, как под крышей, дождь никогда не замочит. Высота дерева, знаешь, сколько? Тридцать метров. А живут четыреста лет.

Я не успел удивиться, потому что Шахмурза крикнул:

– Стой! В парк зайдём, на башню!

Когда мы поднялись туда по внутренней лестнице, он велел мне закрыть сначала правый глаз, а потом левый.

– Что видишь?

Левым я видел парк, деревья, каменное русло реки, дома и за ними равнину, а правым – горы, горы и горы… Зелёные, жёлтые, а дальше серые, тёмные – в тумане или в облаках.

– Это не облака, а снег, – сказал Шахмурза. – Вот здесь и начинается Кавказский хребет. А к нему ведут ущелья. – Он вынул из кармана гребёнку. – Смотри: широкая часть – это вроде сам хребет, а между зубьями – вот они – ущелья. И по ним реки текут – ЧегИм, ЧерИк, БаксАн…

Я смотрел теперь вправо обоими глазами. Никогда ещё не видел столько гор сразу.

– Вон на той горе, – показал Шахмурза, – жил когда-то злобный меднобородый Фук. Он прятался от доброго богатыря Урузмека и насылал засуху на наши земли. Но богатырь-нарт добрался до него и в бою снёс ему голову. И полдня шёл кровавый дождь, а потом полил светлый и благодатный…

По дороге до питомника роз я слушал истории про нарта Урузмека, про Бийнегера, у которого заболел старший брат, и вылечить его могло только молоко белой оленухи, а поймать её была в силах только собака, которая жила у родича этого Бийнегера, а родич не хотел даже дать щенка от своей собаки… Такой гад… А про пастуха Бек-Болата дядя Шахмурза почти пел – он же всё-таки солист у себя в ансамбле.

Долинский цветник похож на ковёр из разноцветных квадратов, если каждый увеличить в тысячу раз. Кроме роз там были квадраты флокса, львиного зева, ириса…

После этого мы поехали обратно через весь Нальчик, выехали на Пятигорск, но вскоре свернули влево. Навстречу откуда-то с гор, из-под ледников, текла река Чегем, а мы ехали вверх по её берегу. Я задавал много всяких вопросов – про кавказских овчарок, про ишаков, про «газик», которым рулил Эльбрус, и что такое ведущий мост, но тут лопнуло колесо, и мы остановились. Эльбрус даже ни разу не заругался – вот чудак! – а молча стал менять колесо, и я ему помогал: держал гаечный ключ, и торцовый тоже. Мы уже сменили колесо, когда в кустах на обрыве зашуршало, словно кто-то прятался, а потом решил убежать.

– АлмостУ, – сказал Эльбрус.

– Они только по ночам ходят, разве не знаешь? – сказал Шахмурза. – Садись, поехали.

– А кто это? – спросил я.

– Алмосту – лесной человек, – объяснил Эльбрус. – Многие не верят, конечно. Многие и в Бога не верят. А я думаю, почему не быть? Не такое бывает…

Пока мы медленно поднимались в гору от селения Хушто-Сырт, я успел кое-что узнать про алмосту. Оказывается, живут они в лесах, но своих жилищ у них там нет. Их встречали в заброшенных саклях, в пастушьих хижинах. Ходят на двух ногах, как люди. У них короткая шерсть и развевающиеся волосы.

– Как у хиппи, – пробормотал я, но никто меня не понял, да я и сам толком не знал, кто они такие. Слышал только чего-то, как Эльбрус про алмосту.

– А глаза красные и не продольные, как у нас, а сверху вниз растянуты. Как морковка, – закончил описание Эльбрус.

– Нос курносый или горбатый? – деловито спросил Шахмурза.

– Не верите? – с обидой сказал Эльбрус. – А наш почтальон с ним всю ночь рядом просидел. До войны ещё было. Сейчас их не видно. Да и кому война понравится?

– Наверно, их выселили вместе с нами, балкарцами, – предположил Шахмурза, и шутливости в его голосе не слышалось. – А обратно привезти забыли.

– Не знаю, – тоже серьёзно ответил Эльбрус. – Мне тогда ещё четырёх не было.

– Ну, и что почтальон? – напомнил я Эльбрусу, потому что они оба замолчали.

Про то, кого и куда высылали, я спрашивать не стал: уже знал – при мне папа с мамой о многом говорят, а если другие взрослые удивляются иногда – зачем они так? – отвечают, что ребёнок (это я) должен знать о своей стране как можно больше, и не только хорошее.

– …Что почтальон? – переспросил Эльбрус. – А… пришлось ему как-то в горах переночевать. Костёр зажёг, пригрелся, уснул. Проснулся – видит, алмосту рядом сидит, греется, кукурузный початок жуёт. Почтальон вида не подал, что не спит, лежит и смотрит.

– А потом? – спросил я.

– Опять уснул. А утром алмосту уже не было. Только кочан кукурузный остался. Обглоданный.

– А оно не могло его загрызть? Или укусить? – поинтересовался я.

Мы поднимались всё выше. Становилось холодней, река и мотор так шумели, что я плохо слышал Эльбруса и часто переспрашивал. Шахмурза дремал.

– На людей они вроде не нападают, – говорил Эльбрус. – А вообще, ручаться нельзя. Человек тоже напасть может.

– Что ж, их ни разу так и не поймали?

– Попробуй, если такой ловкий. Они, знаешь, как бегают? Быстрее, чем наш «газик».

Машину тряхнуло, но Шахмурза не проснулся.

– Я тоже один раз алмосту встретил, – сказал Эльбрус.

– Ну да?

– Честно… Как тебя сейчас. Иду вечером около Белой Речки, вдруг в кустах, прямо как сегодня у обрыва, – ширк, ширк! Я кричу: «Стой! Кто там?..» Не отвечают! Понимаешь – не отвечают!

– Ну и что? – спросил я. – Может, у них секреты какие?

– У нас, если человек пройдёт, обязательно ответит.

Я не знал, что ещё спросить, и потому сказал:

– А зубы у них большие?

Эльбрус задумался над ответом, и тут Шахмурза встрепенулся и громко, красиво – он же народный артист – пропел на мотив не то «Чижика-Пыжика», не то частушки какой-то:

   Я увидел на мосту

Мою милку алмосту.

Догоняю, обнимаю —

Оказалось, что не ту!

– Шахмурза Сафар-Алиевич! – укоризненно сказал Эльбрус.

– А что, дорогой? – опять очень серьёзно произнёс тот. – Ты разве ещё ни с кем не обнимался?

– Ну зачем при мальчике?

– Мальчик уже многое знает, – уверенно сказал Шахмурза. – И про то, что наш народ три года назад из ссылки домой вернулся, тоже. Знаешь?

Я ответил, что слышал, у нас в доме говорили.

– И правильно, молчать не надо. Мы-то сами больше помалкиваем. А если говорим, то одно только: «Спасибо, мол, вернули обратно». А что на двенадцать лет из земли своей вырвали, да сколько поумирало – от болезней, голода, ещё в дороге, в телячьих вагонах… и потом… Об этом молчим в тряпочку. Даже детей своих именем Сталина продолжаем называть. Честь и стыд совсем потеряли… Верим всему, как дети неразумные, что бы нам ни говорили. Как ты, Эльбрус, в алмосту этого…

Я немного удивлялся, что Эльбрус ничего не отвечает, не спорит, пока не вспомнил: на Кавказе младший всегда должен слушать старшего и молчать. Даже если не согласен. Не то что у нас. Разве это жизнь?

– И ведь что получается? – говорил Шахмурза. – Чеченцев, ингушей, нас выслали к шайтану на рога, потому что в народе нашлись изменники, которые к немцам перешли. А у русских не было? А среди украинцев? А полицаи, власовцы – это кто? Из всех народов Советского Союза кто-нибудь побывал там наверняка. Кроме евреев и цыган, это уж точно. Потому что их и не взяли бы. Или сразу в газовую камеру. Ну и чукчи или… как их… юкагиры тоже к немцам не переходили, думаю. Так что высылать почти всех надо было, не только нас. И остались бы в стране одни евреи с цыганами и чукчи. Вот жизнь была бы!.. Я если за что «спасибо» могу сказать – что язык русский хорошо знать стал. Даже почти без акцента говорю. Верно, кунак?

Это он ко мне обратился, и я возражать не стал. Некоторое время мы ехали молча, потом как-то сразу оказались в селении, и Шахмурза начал со всеми здороваться, он ведь из этих мест. Мы вылезли из машины и пошли к его сестре. Дом у неё двухэтажный – на первом одни овцы, это я к вечеру увидел, на втором – люди. А крыша плоская, и с неё прямо на гору шагнуть можно.

Вскоре нас позвали за стол. Мужчины пили вино и говорили очень длинные тосты: за страну, за Кавказские горы, за Шахмурзу и весь его ансамбль песни и пляски, но не забыли про меня и моих родителей. А когда я сказал, что недавно мы переехали в другую квартиру и у нас теперь собака есть, Кери, то и за новоселье. Но за Кери пить никто не предложил. А я бы выпил.

Перед сном я вышел на улицу. Только не вниз по лестнице, а через крышу. Поднялся немного по тропинке и остановился. Ночь светлая, потому что луна, хотя от неё только серп, но толстый и яркий, а рядом звёздочка, прямо как на флаге Турции. Я когда-то в детстве изучал флаги разных стран и потому могу, не хвалясь, добавить, что похоже было и на флаг Туниса, и Пакистана, и, кажется, Ливии, но утверждать не буду.

Я вспомнил разговоры про алмосту и подумал, что если не он (она, оно?), то какой-нибудь зверь должен ведь обязательно здесь, в горах, быть. Например, барс. И тут, уже в третий раз за этот день, затрещали кусты, в сто раз громче, чем днём и чем в рассказе Эльбруса, и чего-то большое и тёмное двинулось прямо на меня. На голове у него торчком стояли волосы, а глаза горели лунным огнём. Я закричал и побежал к дому, но стукнулся головой обо что-то мягкое и остановился, закрыв глаза.

– Ты что, Саня? – услышал я. – Чуть с ног не сбил.

– Дядя Шахмурза, – сказал я и открыл глаза. – Там этот… алмосту… или зверь какой-то… Волосы длинные…

– А ну, посмотрим, дорогой. Вперёд, без страха и сомнений!

Он бросился в кустарник, а я чуть-чуть отстал.

– Сюда, Саня, – услышал я из темноты. – Поймал! Только не волосы у него длинные, а уши… Ну, пошёл, пошёл!..

И я увидел маленького ишака.

– Я не струсил, – сказал я. – Просто страшно сделалось немного. Потому что ночью.

– Ничего, – сказал Шахмурза. – Все люди чего-нибудь боятся, если не совсем психи. Вот я, например, нырять боюсь.

– Хо, – сказал я, – а я через всю эту крышу могу пронырнуть… Если не больше… Можно я на него сяду?

Мы вывели ишака на ровное место, Шахмурза держал его за ухо, а я сел верхом. Ишак стоял, как памятник самому себе, и сидеть было жёстче, чем на памятнике.

Когда мы вернулись в дом, Шахмурза рассказал всем, что я только что ездил на ишаке, но больше ничего. Я спросил, сколько он стСит и можно ли его держать в городе. Мне ответили, что рублей за тридцать отдадут, но только чего с ним в городе делать. Я ответил, что буду гулять, как с собакой, на поводке, а держать у кого-нибудь в пустом гараже, у нас во дворе есть такие, и потом начал рассказывать про нашу собаку, по которой здорово соскучился, что её зовут Кери, она рыжий сеттер, умная, как обезьяна, так говорит мама… Но меня уже никто не слушал, кроме бабушки Нафисат – она всё время улыбалась и кивала головой. И я много чего ей порассказал – даже про Лерика, который повадился меня дразнить, а сам ябеда, и про Нинку Булатову, которая, когда я однажды упал и разбил коленку, даже не пожалела, а ещё больше задрала нос: небось подумала, я к ней бежал… А ещё, знаете, у нас из магазина обуви огромную калошу выбросили. Она на витрине стояла, а потом перестала блестеть, её и выбросили. А мы чего придумали, рассказать?..

Бабушка Нафисат улыбнулась и кивнула. И я рассказал, что мы из калоши сделали самоходку. Как? Очень просто. Взяли два заводных автомобиля, игрушечных, привязали к калоше, завели и пустили. Сначала во дворе, а потом на уроке пения по залу… Что было!

Я засмеялся, бабушка Нафисат покачала головой и тоже засмеялась.

– Вы всё время здесь живёте? – спросил я.

Бабушка Нафисат кивнула.

– А вам сколько лет?

Бабушка Нафисат опять кивнула.

– А у вас много внуков?

Бабушка Нафисат засмеялась и кивнула ещё раз.

– Ты о чём бабушку всё время спрашиваешь? – сказала мне сестра Шахмурзы. – Она у нас по-русски ни слова не знает. Балкарский и тот забыла.

Бабушка Нафисат кивнула и улыбнулась. А потом угостила меня айраном и лепёшкой. После чего я пошёл спать.

На следующий день мы уехали из Верхнего Чегема. Обратный путь был короче, потому что всё время с горы и колесо ни разу не спускало. Но один раз мы остановились – у водопада. Он похож на длинную седую бороду, немножко зелёную. Она как будто всё время хочет оторваться от каменного подбородка, но никак не может и потому сердито шумит, шипит и брызгает слюной…

Назавтра мы с папой и Юрой поехали в Орджоникидзе.

Моя командировка продолжалась.

(Конец рассказа Сани)

ГЛАВА 2. Опять недовольное ворчание по поводу литературных дел. Детское издательство заглаживает свою вину. Рессоры «Эдика» прогибаются, но выдерживают. О проблемах плоти: распутство по уважительной причине. О «царапинах» дружбы и совсем немного о ревности… Вынужденный перерыв в повествовании… «Сюита памяти»… Кстати о Фолкнере…

1

Командировкой нашу с Юлием поездку на Северный Кавказ можно называть весьма условно: во-первых, никто нас не посылал; во-вторых, никто не платил за транспорт, гостиницу. Зато никто не требовал с нас отчёта, не устанавливал сроки, не пытался экономить на гостиничном номере и железнодорожном билете. И поскольку за всё платили мы сами, а экономить не умели (и не хотели), поездки выходили в копеечку, которую вряд ли могли восполнить наши копеечные гонорары. К тому же почти все они откладывались на неопределённое будущее – когда и если напечатают то, что мы перелопачивали на месте или брали с собою в Москву. На этот раз мы снова увезли в своих потрёпанных чемоданах ворох стихотворных подстрочников и один прозаический – пьесу на бытовую тему одного немолодого осетина – директора местного техникума. Мужик он был приятный, но одного ему делать категорически не следовало: заниматься литературой. Однако попробуй скажи! (Я как-то много лет спустя попробовал – после того, как по просьбе одного автора из Москвы обработал его повесть о Гражданской войне, и она была издана в «Молодой гвардии», а редактор настояла, чтобы, как она выразилась, «в воспитательных целях» моя фамилия была тоже указана. Не на обложке, нет, а скромно на титуле… Так автор подал на нас обоих в суд! Вот на суде я сгоряча и ляпнул, что автору вообще не следовало бы заниматься литературой – тогда и адвокату платить не надо, и обижаться не на кого… Слава Богу, мы в конце концов помирились…)

Всё это я к тому, что нянчиться с чужими рукописями – дело беспокойное, даже опасное. Особенно если авторы ещё живы-здоровы и обладают крутым обидчивым нравом.

А ещё к тому, что по возвращении домой нам с Юлием пришлось сразу же вновь пускаться в рейды по редакциям в поисках работы и в надежде получить, наконец, что-нибудь интересное – и в денежном, и в литературном смысле. Но увы… и ещё раз – увы!.. Впрочем, мой друг и соавтор был в этих поисках куда спокойней и ленивей, чем я, что вызывало у меня и зависть, и раздражение, а у его жены некоторое неодобрение (подогреваемое мною).

Как раз тогда я набрёл на жилу – если и не золотоносную, то всё же добавляющую некоторое количество рублей к тем, что получала Римма, работая юрисконсультом на Московском Холодильнике, таящем в своих недрах, согласно достоверным легендам, помимо обычного мяса, какие-то особые его сорта для Кремля, в том числе туши новорожденных телят для изнеженного желудка лично маршала Ворошилова.

Но что это за жила? – возможно спросите вы. Это Музыкальное издательство, куда я проник не без помощи моих друзей-композиторов и где требовались русские эквиритмичные тексты для многих и многих зарубежных песен. То есть такие тексты, которые ложились бы на музыку. А чтобы они как следует ложились на неё, предварительно делалась «рыба». Этим словом называется воспроизведение мелодии в виде совершенно бессмысленных «тра-та-та» (или «тру-ту-ту»), вместо которых должны впоследствии появляться чарующие слова о любви (или о партии и её вождях) – в зависимости от места прописки песни. Для людей, далёких от творчества, поясню: если бы у нас, к примеру, имелся мотив «Чижика-Пыжика», но не было к нему всем известных русских слов, а только, скажем, на языке суахили, то «рыба» для русского текста выглядела бы так: «трА-та-тА-та, трА-та-тА, трА-та-тА-та, трА-та-тА…» Что под рукой мастера могло бы превратиться в бессмертное: «Чижик-Пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил…»

Мои «тра-та-та» делала для меня мама, окончившая когда-то ради этого консерваторию, а вскоре я и сам наловчился, а для Юльки – его талантливая тёща, сама сочинявшая и исполнявшая песни под гитару, сначала в лагере и в ссылке, в которых провела почти двадцать лет, а потом и у себя дома, в Москве…

Конечно, я не преминул зайти и в Детское издательство, где ещё не терял надежду получить для перевода какую-нибудь приличную книжку на английском. Но чуда не произошло: холодная и замкнутая редактриса Наталья, не глядя на меня, сказала, что ничего нет, а экспансивная, очень полная и громкоголосая Смуйдрит на мой робкий вопрос, скоро ли прогрессивный советский ребёнок сможет насладиться пуэрториканской песенкой о тростнике с моим эквиритмичным текстом, а я смогу получить заслуженное вознаграждение, с подозрительной любезностью и даже некоторым смущением ответила, что сборник с этой замечательной песней вышел, но с оплатой небольшая заминка… недоразумение… потому что под текстом стоит не ваша фамилия, Юра, а совсем другая.

– Однако это ничего не значит, – добавила она, – свой гонорар вы, так или иначе, получите.

С опубликованием моих сочинений под другой фамилией, иначе говоря, с плагиатом, я уже был немного знаком. Однажды во время первого международного фестиваля молодежи в Москве, когда в «Литературной газете» напечатали мой перевод стихотворения индийского поэта («Вперёд, вперёд, вперёд, вперёд…»), а я в эти дни был на Кавказе и попросил своего брата Евгения получить за меня гонорар и прислать мне, ему заплатили, но предложили заменить инициалы под стихами: вместо Ю. Хазанов – Е. Хазанов, так нужно было по бухгалтерским законам. Помню, как был я огорчён и обижен: ведь, кроме того, что вся слава за «вперёд, вперёд» досталась брату, многие читатели заподозрили, что моё настоящее имя вовсе не Юрий, а Ефим или Евлампий…

Но что случилось сейчас, в Детгизе? Смуйдрит объяснила: видимо, при составлении сборника и перепечатке текстов моя фамилия затерялась… (где? каким образом?), и тогда составитель, его зовут Фридрих, он из другой редакции, поставил свою фамилию… Никакой корысти, не думайте, Юра, просто для порядка…

Я и не думал. Тщеславие тщеславием, но я понимал, что особых лавров за эту бодягу (о деньгах уж не говорю) не стяжаешь. Хотя… Пути людских страстей и маний неисповедимы.

Самое же удивительное я услышал в конце довольно долгого монолога Смуйдрит, когда она сказала, что, дабы загладить общую вину, они с Фридрихом хотят пригласить меня в ресторан (если угодно, с женой) и просят назначить день.

Мой вялый отказ принят не был, в голосе Смуйдрит появились повелительные редакторские нотки, и тогда я решил – выставлять так выставлять – прийти не один, а с Риммой. Однако мой чёрный замысел не удался: потому что заказ в ресторане (это был «Арагви», в связи с которым тогда справедливо говорили, что «молодец Юрий Долгорукий – какой город вокруг „Арагви“ построил»), так вот, заказ делал самолично Фридрих, а он, оказалось, почти не пьёт и ест тоже с гулькин этот самый, и тут даже Смуйдрит была бессильна. Тем не менее, когда тоскливый вечер был закончен и принесли счёт, щепетильная Римма сказала, что мы берём на себя половину расходов, и Фридрих не возражал.

Со Смуйдрит и с её мужем Аликом, таким же тучным и громкоголосым, мы вскоре подружились, а Фридрих, когда случайно встречались в издательстве, еле здоровался. Я так и не понял, чем его обидел, а он унёс эту тайну с собой в могилу. Смуйдрит и Алик ушли туда раньше, и никаких тайн между нами не было. Напротив, мы совершали немало совместных автомобильных прогулок, и рессоры моего «Эдика» (ЭИ 04–75) благополучно выдержали немалый груз их тел – груз, который, боюсь, в немалой степени способствовал их преждевременной кончине.

Не знаю, но вполне возможно, Фридрих был превосходным человеком – добрым другом, хорошим мужем, отличным коллегой по работе, но царапину он мне нанёс. Не тем, что заменил мою фамилию своей, а типично «редакторским», сиречь самовластным и небрежным, отношением к тому, кого в договоре уважительно, для отвода глаз, называют «автором». А на самом деле он никто. Неизвестно, вообще существует или нет… Поручик Киже… Без имени и без фамилии. (Только порою с национальностью.)

Поскольку я рос довольно начитанным ребёнком, то этот незначительный случай подтолкнул меня – а возможно, виною был не очень сытный и совсем не пьяный обед в «Арагви»… В общем, я сравнил тогда, в уме, конечно, и мне понравилось моё сравнение – себя и, в моём лице, обобщённого Автора с крепостным Герасимом, а Фридриха (обобщённого Редактора) – с жестокой помещицей; многострадальные же наши произведения осталось уподобить несчастной Муму, с которой, что барыня велит, то мы и делаем: в лучшем случае меняем имя или обрубаем хвост, а прикажет камень на шею – утопим.

Фридрих потом, позднее, подтвердил свой «статус барыни», когда я осмелился принести к нему в дошкольную редакцию несколько своих рассказиков. Тон, каким он распекал меня за мою смелость, напомнил мне (извините ещё раз за начитанность) надзирателя сиротского дома из диккенсовского «Оливера Твиста», совершенно ошеломлённого наглостью героя, посмевшего обратиться к нему с просьбой о добавке супа. В отличие от запуганного Оливера, я ответил Фридриху что-то не вполне парламентское и забрал рукопись, надолго лишив малышей Советского Союза возможности узнать о приключениях доброго спаниеля по имени Кап и его хозяев, Вовы и Киры-Кирюши.

А Смуйдрит оставила во мне совсем иные чувства: во-первых, я имел возможность, бывая у неё в гостях, убедиться, какой она великолепный кулинар, а во-вторых, ей было свойственно сострадание, сочувствие, причём, действенное. Она помогала, и звала это делать других, слепнувшему полунищему художнику Володе Яковлеву и его матери, а в один из непрекрасных моментов моей жизни, когда меня перестали печатать и фамилия моя стала почти непроизносимой для большинства издательств и журналов, она осмелилась в своей редакции предложить мне для перевода небольшую книжку двух известных в ту пору американцев (Арно Бонтема и Ленгстона Хьюза), и не её вина, что книга была не слишком интересной. Но всё равно вышла огромным тиражом и даже с моей фамилией на шмуцтитуле.

2

Ей-Богу, не я сказал, что бОльшую часть жизни человека его занимают проблемы отнюдь не духа, но плоти. И не будучи особенно стойким последователем Жана Кальвина и иже с ним на ниве пуританства, позволю себе вновь коснуться этих проблем. Однако сразу же хочу заявить, что не отношу себя ни к чрезмерно озабоченным ими, ни к тем, кто их чурается или стесняется. Нет и нет! Они меня интересовали и интересуют – и прямо, и косвенно. И теоретически, и практически. И в одиночных, и в артельных своих проявлениях. Хотя с детства я был противником коллективизма: терпеть не мог всякого рода собраний, заседаний и митингов, не говоря уже о пленумах, форумах и биеннале. А чтобы стать их организатором или вдохновителем – да никогда в жизни! И всё же, каюсь, приходилось оказываться в этом амплуа – но, честное слово, исключительно из гуманных побуждений – то есть, ради блага друга или друзей. Впрочем, не совсем забывая и себя – и не обязательно во имя удовлетворения каких-то там физиологических потребностей, но и просто из умственного любопытства – для расширения представлений о жизни во всех её проявлениях. (Я доступно объясняю?)

И ещё об одном. А, собственно, о том же самом. Знающие люди утверждают, будто сексуальные потребности у мужчин и у женщин различны – были, есть и будут. И никакие «феминизмы» и «сексуальные революции» этого не изменят. Отсюда, как мне кажется, следует вывод, приятный для, выражаясь эвфемистически, сердца мужчины: что сама Природа позволяет ему больше и чаще вожделеть. И – добавляют всё те же знатоки – не только удовольствия ради, но и здоровья для. Ибо что такое простатит? Правильно: воспаление непарной предстательной железы. И чем чаще у неё не бывает пары, тем чаще и сильнее она, несчастная и одинокая, воспаляется. Происходит это исключительно с мужчинами. И, значит, то самое, за что их во все времена осуждали, называя распущенными, аморальными, есть не что иное как наиболее действенный способ урезонить эту, лишённую пары, и помочь ей не воспаляться…

А теперь продолжим сюжет.

Почти одновременно мы с Юлием ощутили необходимость «оттянуться», как сказали бы на входящем сейчас в моду языке «хиппи». Однако поводом нашего беспокойства было совсем не состояние предстательной железы – мы и слова такого не знали, – причина была чисто литературного свойства. Разумеется, женщины и слушать ничего не станут, а дружным хором воскликнут что-нибудь вроде того, что все эти мужики одинаковы: готовы придумать что угодно для оправдания своих мерзостей. И будут совершенно правы. Но и мужчины «чувствовать умеют» и вправе считать себя оскорблёнными, когда, например, их литературные вкусы подвергаются такому испытанию, как у нас с Юлием, и они начинают искать выхода для эмоций.

О чём это я? А, о пьесе того симпатичного директора техникума из города Орджоникидзе, кто попросил нас перевести его произведение на русский язык, что мы и пытаемся делать… Помните, как в руках у фокусника внезапно – из ничего, из воздуха – появляется игральная карта? Или платок. Или даже кролик… Вот так же и мы должны были сотворить чудо. Только если фокуснику для этого достаточно пары умелых рук, широких карманов и двойного дна его аппаратуры, то нам было куда сложней: требовалось поменять почти всех действующих лиц, время и место действия, сюжет… Другими словами, само произведение и его автора. (А возможно, и переводчиков.)

Ничего этого мы сделать не могли, хотя бы оттого, что получили какой-никакой денежный аванс и были связаны словом, а потому всё-таки пытались что-то изобразить, издавая при этом беспрерывные стоны, переходящие в ругательства, и ругательства, переходящие в стоны. Но долго ли можно пребывать в подобном состоянии?

Знаю, кое-кто напомнит о существовании спиртоводочных изделий. Пробовали – помогает, но ненадолго. Кроме того – если много и часто, не очень полезно. И тогда что?.. Тогда приглашается Магда. Та самая «жрица любви», красивая, остроумная, о ком я уже немало писал, живущая вдвоем с больной матерью в комнатушке полубарачного дома недалеко от Тишинского рынка… Магда, которой остаётся не так уж много времени до начала всех её бед…

Итак, я позвонил Магде в большое издательство – место её работы, и мы встретились. Где – неважно: там, где, кроме неё и нас с Юлькой, никого не было…

Конечно, всё происходило точно так, как я предполагал, как не один уже раз наблюдал раньше. (Эх, господа, и в этом роде человеческих занятий – у нас досадное однообразие, от которого никуда не деться!.. Так думаю я не только сейчас, так думал и тогда.)

Разрешите на минуту отвлечься, чтобы принести свои извинения тем, кто читает это, – за развязность слога, которым позволяю себе излагать отнюдь не оригинальные мысли о мужчинах и женщинах и о непарных железах. В своё оправдание могу лишь сказать, что пребывал тогда, после возвращения с Кавказа в Москву, в приятно-расслабленном состоянии: это был недолгий период, когда жизнь казалась, как «гоголевская дама», приятной во всех отношениях (почти); когда появился новый хороший друг, коллега и соавтор (Юлий); когда сохранились в здравии (пока) друзья прежние; когда рядом – добрая подруга, она же и жена (Римма), и добрый спаниель (Кап); когда появилось даже слабое ощущение, что налаживаются дела литературные – ступил уже одной ногой на переводческую стезю и становлюсь почти своим в ресторане Дома литераторов у официантки Белы и буфетчицы Муси; а в голове, наконец, рождаются сюжеты будущих монументальных собственных сочинений…