Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Юрий Кузнецов

 
Земля в огне, земля во мгле…
Фашизм приносит весть:
Нет воли к жизни на земле,
А воля к власти есть.
Восточный хаос не родит
Ни звёзд, ни высших дум.
Добрыни нет, Обломов спит,
А Тюлин пропил ум.
Приказ велит: стереть славян,
Пространство распахать!
Шумит Великий океан?
Прикладами прогнать!
 
 
Дороги дыбом. Скрип подвод.
Плач женщин, мгла небес.
Двоится блеск, излом ползёт
На Северский Донец.
На том Донце ни лечь, ни встать,
Дома без глаз и стен.
Степан загнул: – Едрёна мать! —
А Влас сказал: – Где плен?
 
 
Связной пришел среди огня —
Обугленная тень:
Стоять три ночи и три дня
И весь четвёртый день.
И полк три ночи и три дня
И весь четвёртый день
Стоял огнём среди огня
И превратился в тень.
Настала ночь…
Огонь и мрак
Змеились по полям.
Эх, закурить бы! А табак
С землёю пополам.
Табачный дым горчил, как мёд
Иль сон о санитарке.
Из тьмы ударил пулемет
На огонёк цигарки —
Так мошкара на свет валит
И на огне сгорает.
А что за сила ей велит,
Ночная тварь не знает.
Есть эта тайна у живых,
Но людям не понять:
Какая сила тянет их
Друг друга убивать.
 
 
О человеке и земле
Бытует притча ныне:
Стрелял четырежды во мгле
Стоящий на равнине.
В четыре стороны земли
Ушли четыре пули,
Однако цели не нашли
И землю обогнули.
Ждала удача молодца…
Но все четыре пули
Пришли с обратного конца
И круг на нём замкнули.
Упал герой, и нелюдим.
И счёты свёл со светом…
Земля одна, и ты один,
Не забывай об этом.
 
 
Курится кладбище, кресты,
Холмов нецелый ряд.
Блестит река, песок, кусты,
Размыты крыши хат.
Звезда последняя бледна.
Темнеют рвы по склону.
На полном фронте тишина…
Держите оборону,
Трофим Изместьев, Поздняков,
Степанчиков, Козьмин,
Ахтырский… чёрный блеск… Сивков,
Пол-Мустафы, Эмин…
Удар – по склону навскосок
Свинцовый блеск, туман,
Во рту, в ушах, в глазах песок…
 
 
В шкафу звенит стакан.
Удар – и содрогнулся дом,
Стены как не бывало.
Фугас оставил свой пролом
До самого подвала.
– Не надо, – прохрипел старик, —
Не надо столько света… —
Ему блеснул последний миг —
Не зеркало ли это?
Из уцелевшей глубины
Разрушенного дома
Оно сверкнуло со стены
Внезапно и бездонно.
В нем отразился самолет,
Калитка, Тихий Зарев.
Фугас в подвале подождёт…
Живи, Иван да Марья!..
 
 
Равнину залпы черноты
Секли, толкли, мололи.
Казалось, горные хребты
Сошлись и бьются в поле.
В ушах, и рядом, и вдали
Подземный блеск орудий.
С песком и комьями земли
Перемешались люди.
Огонь переходил в мороз,
Рыл на пустом металл.
На высоту комет и грёз
Могильный червь взлетал.
Сверкали антрацитной мглой
Горящие деревья.
В глубинных кварцах – под землёй
Ревела батарея.
У битвы не было небес,
Земля крушила землю.
Шел бой в земле – его конец
Терялся во Вселенной.
 
 
Земля толклась. Живьём скрипя,
Ходил накат землянки.
Но стихло. Жизнь пришла в себя
И уловила: танки!
– Солдат Степанчиков, убрать!.. —
Мелькнуло вдалеке
Стенанье – «Не забуду мать
родную!» – на руке.
Земля расступится вот-вот,
Мелькают траки, траки,
Свет – тьма!
Меняя пыль, плывёт
Равнинный гул атаки,
Запрыгал точками прибой
За танками на пашне.
– Отсечь пехоту!.. —
Грянул бой.
В старинный, рукопашный
Вошёл стремительно Иван
С остатками полка,
Так ниспадает в океан
Гигантская река.
Не высота страшна, а склон.
Пять дней не спал никто.
И тело зачерпнуло сон,
Как воду решето.
Они заснули на ходу
С открытыми глазами,
Не наяву и не в бреду
Залитые слезами.
Что снилось им? Какой фантом
Шел поперёк дороги?
Блеснул Ивану тёмный дом,
Мария на пороге.
У края платья сын мигал,
Как отблеском свеча,
И мать из мрака высекал,
«Ты где?» – отцу крича.
Иван вперед бежал сквозь дым,
Уже сошлись в штыки.
Жена сияла перед ним —
Из-под её руки
Он бил штыком…
Хрипенье, стон,
Уж четверым не встать.
Сошел на них огромный сон,
Что дважды два есть пять.
Как тьма, разодраны уста.
– Ура! – гремит по краю.
– За нашу Родину! За Ста…
– Степан, ты жив?
– Не знаю. —
Степану снился беглый сон:
Он над водой возник,
Поток отбрасывает вон
Его упавший лик.
Степану снилась глубина,
Недвижная веками.
Но ускользала и она
С луной и облаками.
Мелькала тьма со всех сторон,
Приклад горел в ладони…
Трофиму снился хмурый сон:
Он спит в горящем доме.
Огонь струится по глазам,
Жены нет рядом – дым.
А он кричит глухим стенам:
– Проснитесь! Мы горим! —
Бежал, как тень, среди смертей,
Огня, земли и стали.
А слёзы плачущих детей
Сквозь стены проступали.
Пространство бросить не дано,
В котором мы живём.
Объято вечностью оно,
Как здание огнём.
Долине снятся тополя,
Красавице – кольцо,
Устам – стакан, зерну – поля,
А зеркалу – лицо.
Врывалась в эти сны война,
И крови смрад, и пламя.
И та и эта сторона
Усеяна телами.
Не проходи, мой брат, постой!
Еще дрожат их руки
И воздух тискают пустой,
Как грудь своей подруги.
Еще свободный дух скорбит
Над жизнью молодой,
Душа мечтателя стоит,
Как цапля над водой.
 
 
На солнце танк горит пятном.
Скатился камень жгучий —
Танкист, охваченный огнём,
Как дом травой ползучей.
Горел танкист средь бела дня,
И догорел танкист.
Переметнулся клок огня
На прошлогодний скирд.
И мыши прыснули на свет —
Несметное число.
И дезертир за ними вслед,
Поскольку припекло.
И снова танки! Склон изрыт
Снарядами. Деревья
Бегут от ужаса. Горит
Окраина деревни.
Во тьме твоей, двадцатый век,
Не исследить печали!
В разбитом доме человек
Играет на рояле.
Так далеки от чистых нег
Военные печали.
С ума сошедший человек
Играет на рояле.
Один за всех иль против всех…
Уж стены запылали.
Полуубитый человек
Играет на рояле.
Удары сыплются вокруг —
И в клочья разметали.
Но кисти рук, но кисти рук
Играют на рояле…
 
 
Накрыл Ивана смертный дым…
И враг простер ладонь:
– Такой народ непобедим.
Но с нами Бог… Огонь!
 
 
Пришло письмо на старый дом.
Но чёрное, как снег,
Письмо изломное о том,
Что человека нет.
Ушёл из мира человек,
Оставил солнцу тень,
Огню – туман, бродяге – снег,
А топору – кремень,
Осенней буре – листопад,
Долине – тишину,
Слезам – платок, звезде – закат,
Ночному псу – луну.
 

 
Распахан танками Восток
И город Тихий Зарев.
Иван-да-Марья жил цветок,
Осталась только Марья.
Во мгле оплакала она
Горючую разлуку.
И скоро солнце и луна
Позолотили муку.
Дом пустовал с того утра —
Угроза прихотлива.
Фугас окрестных три двора
Опустошил без взрыва.
А на стене, как божий свет,
Забрезжило зерцало.
Взорвётся бомба или нет?
Но истина молчала.
Мелькали в зеркале века.
И плыл планетный шар,
Метель, холмы и облака,
Берёза и анчар.
Кривой монгол, стальной тевтон
Легли на нём слоями.
Повёл на Родину масон
Огромными ноздрями.
И отразился декабрист,
И с топором студент,
Народоволец и марксист,
И тот интеллигент,
Перед которым, заблистав
В тумане золотом,
Возник изысканный жираф:
– Россия, твой фантом! —
Сошел Февраль, вскипел Октябрь
Гранёными зрачками.
Погнало пенистую рябь
По зеркалу клочками.
Уму и поиску ломоть
Продиктовал веленье:
Стране закон, идее плоть,
Искусствам направленье…
Страна в огне, страна во мгле,
Фашизм приносит весть:
Нет воли к жизни на земле,
А воля к власти есть.
 
 
Поразрешётился весьма,
Погнулся русский двор.
Мелькали галки сквозь дома,
А танки – сквозь забор.
Пришла соседка: – Ой, беда!
Я видела: живьём
Мертвец Иван идёт сюда.
Он близко – за холмом. —
Мария кинулась навстречь
Дорогой распростёртой.
И полилась живая речь:
– Живой ты али мёртвый?
Коли живой, то прикажи,
Чем утолить тебя?
А коли мёртвый, то скажи,
Чем исцелить тебя?
 
 
Не плачь, любезная жена!
Супруг бежал из плена.
Земля одна, и ты одна,
И встреча сокровенна.
Опасный путь ему лежал.
Скрываясь от погони,
Он из-под Харькова бежал
С проводником в вагоне.
Где тот безвестный проводник —
Иван вослед не глянул.
Как тень в зерцале он возник
И тенью так и канул.
 
 
Иван сказал: – Молчи, жена.
Иван своё возьмёт,
Подай зеленого вина —
Узнаю: жив аль мертв.
Не причитай – недолог срок,
Не тяжели души.
Но чтобы голос твой не смолк,
О сыне расскажи.
 
 
Блеснуло Марьино кольцо
Или на солнце камень —
Ударил в пыльное лицо
Далёкий ложный пламень.
Иван прикрыл рукой глаза,
А во поле сверкает.
– Откуда свет? Смотреть нельзя!
– То зеркало сияет.
 
 
Из уцелевшей глубины
Невидимого дома
Оно сияло со стены
Неверно и бездонно.
 
 
– А ведь под зеркалом тайник, —
Сказал Иван.
– О, боже!
Ты там взорвёшься сей же миг…
– Иль позже. А надёжней
На свете места не найдёт
Сам черт наверняка.
Туда никто не подойдёт…
 
 
Но подошёл Лука.
Чихая, он залез в пролом.
– Эхма, пропала хата! —
Потрогал бомбу сапогом
И сел напротив брата.
Про то, как счастию в дыму
Посильное воздал,
Наврал с три короба ему,
А может, нагадал.
– Я у троцкиста был спьяна,
А может, у софиста.
Кабы я знал, что жизнь одна!
Обоих чкнули быстро.
Кровь на аршин ушла с лица,
Но говорю: «Есть снимки,
Великий кормчий – друг отца,
Он с ним бежал из ссылки».
Туда-сюда взялись листать
Историю времён.
Тоска. Я жду, и что же! Глядь:
Ко мне заходит – Он!
«Как жизнь, голубчик?» – Ничего.
«Послушай, – говорит, —
Я знаю брата твоего:
Испания, Мадрид —
Всё проворонил, негодяй,
Хотя и был орёл.
Ты брату так и передай…
Иди».
И я пошёл
Заре навстречу и судьбе…
Так вот, прости, братан,
Я проболтался о тебе…
– Донёс? – сказал Иван.
Лука вздохнул: – Я известил…
И тень его исчезла.
Эсэс огулом оцепил
Опасливое место.
– Пиши, Лука, – сказал эсэс, —
Такое: «Выходи,
Или твоим не жить!» Вот здесь,
Ребенку на груди.
– Хитро придумал басурман,
Но крик подать не хуже.
– Письмо есть мистика, болван! —
Оно приводит в ужас.
Сошла к Ивану тень в пролом.
– Владимир? Вот те на! —
А по Владимиру углём
Кривые письмена.
Иван всё понял: час настал,
Иному и не быть.
Ребёнок мысли угадал
И медлил уходить.
– Отец, возьми, он был со мной,
И протянул кинжал.
– Он… деревянный!
– Нет, стальной! —
Родитель задрожал.
Чужие слышались шаги,
Он деревяшку поднял.
– Святой простак… Побереги! —
Поцеловал и отдал.
Обочь фугас дремал в пыли.
Казалось, только тронь —
И полыхнет из-под земли
Спрессованный огонь.
– Я не хочу нисколько жить! —
Заплакал мальчик звонко
И стал о бомбу колотить…
О, кулачки ребёнка!
 
 
Прощай, родная сторона!
Дай горсть от милой пыли.
Блеснула в зеркале спина,
Ивана уводили.
Не плачь, жена. Любовь горда!
Увидимся ли снова?
Но жизнь сказала: никогда!
Печально это слово.
К нему ключей не подобрать
И лбом не прошибить,
Умом упорным не понять,
Но сердцем не избыть.
Загадка сфинкса и числа,
Обмен или обман.
Оно для старости – скала,
Для юности – туман.
В нём слёзы первые любви
И брачный стон наутро.
Напрасны жалобы твои,
Пришедший ниоткуда.
Стоит раздумье на пути
Встревоженного духа,
Как будто бьётся взаперти,
Стекла не видя, муха.
 
 
Луку с овчарками сыскал
Немецкий комендант
И триста марок отсчитал
За брата и талант.
Тут призадумался дурак
И мрачно стукнул по лбу:
– Цена известна, коли так,
Но лучше дайте бонбу.
Она без дела всё равно.
– Зачем?
– Для обороны. —
Желанье русское темно,
Но каковы резоны!
И в честь германского ума
Он снова стукнул по лбу:
– Иметь желательно весьма
И грамотку на бонбу. —
Судьба играла иль момент?
Спокойно комендант
На бомбу выдал документ,
Поскольку был педант.
Извлечь фугас из-под земли,
Из отчего подвала
Луке саперы пособли
За самогон и сало.
Добро, законное почти,
Взвалил он на подводу.
– Я благодарствую!.. Пади! —
Огрел коня – и ходу.
Его поток пространства гнал,
Поток тоски и света.
Он Лизавету поминал…
Пустое, Лизавета!
Позавалился ястребок
За Северский Донец.
Позакатился перстенёк
В неведомый конец.
Слова Луки – сплошной туман,
Любовь Луки – татарник.
Война ветвила ваш роман,
Как северный кустарник.
Дремал забытый хуторок
У самого обрыва.
Внизу, как тихий говорок,
Река толклась лениво.
Замолк у крайнего окна
Тягучий скрип колес.
Встречай, военная жена!
Лука добро привёз.
– Чего ты хочешь, волчья сыть? —
Лука сказал: – Лопату!
Хочу себя оборонить.
Давай и ты за хату.
– Взорвется бонба или…
– Цыц! —
Застрявшая ромашка
Блеснула меж колёсных спиц.
Жена вздохнула тяжко.
И, обрывая белый цвет,
На бомбу говорила:
– Да или нет, да или нет? —
В глазах её рябило.
Число всегда рябит. Оно
Пустое, Лизавета!
Ему предела не дано,
И ты не жди ответа.
Люби за синие глаза,
За белое лицо.
Люби за то, за что нельзя,
И плюнь через плечо.
 
 
Он проложил подземный ход
Из погреба к фугасу.
Зарылся в землю, словно крот,
И дожидался часу.
– Ты посади поверх цветы! —
Решил он торовато. —
На свете трое: я и ты,
И… – он увидел брата.
Рукой прикрыл свои глаза,
А во поле сверкает,
– Откуда свет? Смотреть нельзя!
Аль зеркало сияет? —
Из уцелевшей глубины
Невидимого дома
Оно сияло со стены
Неверно и бездонно.
Дохнула с зеркала гроза,
И брата тень шагнула,
И заслонила небеса
Гигантская фигура.
Но искажённые черты
Ушли в поля и пашни.
– Да, только трое: я и ты… —
Она вскочила: – Наши! —
Лука на слитный гул и ход
Из-под ладони глянул:
– Ну, слава богу! Русь идёт…
И в тёмный погреб канул.
 
 
Прошёл на Запад шум шагов,
На край иной земли.
Померкли языки штыков,
И вишни расцвели.
Был полк вином победы пьян
И верностью подруг.
Пришёл Степанчиков Степан,
Но без обеих рук.
Пропали руки на войне,
Остались от стенанья
На левой культе только «Не…»
– Вот образ отрицанья!
 
 
Победа! Сталин поднял тост.
Возник перед зерцалом.
«Я пью!..» – ему он произнёс
И чокнулся бокалом.
И гром по свету разнесло.
Я видел Русь с холма:
Мария плакала светло,
И строились дома.
Поэма презирает смерть
И утверждает свет.
Громада времени, вперёд!
Владимир, твой черёд.
 

Из Сталинградской хроники

 
Сотни бед или больше назад
Я вошёл в твой огонь, Сталинград,
И увидел священную битву.
Боже! Узы кровавы твои.
Храм сей битвы стоит на крови
И творит отступную молитву.
Я молюсь за своих и чужих,
Убиенных, и добрых, и злых.
Но когда человек убивает,
Он становится зверя страшней
В человеческом доме страстей;
И мне жаль, что такое бывает.
Кто я? Что я? Зегзица огня.
Только знаю, что, кроме меня,
Эту битву никто не закончит.
Знаю: долго во имя любви
Мне идти по колено в крови
Там, где тьма мировая клокочет.
Волга, Волга – текучая твердь!
Начинается битва, где смерть —
Явь и правда особенной жизни.
Поднимаю свой голос и зрак:
Отче! Я в Твоей воле… Итак,
Посвящаю поэму Отчизне.
 

1995

 
Нерв войны – это связь. Неказиста,
Безымянна работа связиста,
Но на фронте и ей нет цены.
Если б знали убогие внуки
Про большие народные муки,
Про железные нервы войны!
Принимаю по русскому нраву
Я сержанта Путилова славу.
Встань, сержант, в золотую строку!
На войне воют чёрные дыры.
Перебиты все струны у лиры…
Ужас дыбом в стрелковом полку.
Трубку в штабе едва не пинали.
Связи нет. Два связиста пропали.
Полегли. Отправляйся, сержант!
Полз сержант среди огненной смази
Там, где рвутся всемирные связи
И державные нервы шалят.
Мина в воздухе рядом завыла,
Тело дёрнулось, тяжко заныло,
И руда из плеча потекла.
Рядом с проводом нить кровяная
Потянулась за ним, как живая,
Да и вправду живая была.
Доползло то, что в нём было живо,
До смертельного места обрыва,
Где концы разошлись, как века.
Мина в воздухе снова завыла,
Словно та же была… И заныла
Перебитая насмерть рука.
Вспомнил мать он, а может, и Бога,
Только силы осталось не много.
Сжал зубами концы и затих,
Ток пошёл через мёртвое тело,
Связь полка ожила и запела
Песню мёртвых, а значит – живых…
Кто натянет тот провод на лиру,
Чтоб воспеть славу этому миру?..
Был бы я благодарен судьбе,
Если б вольною волей поэта
Я сумел два разорванных света:
Тот и этот – замкнуть на себе.
 

1995

 
Гвозди-вести – не слухи войны
Командирам на фронте важны,
Уж потом они кости кидают.
Вот солдата призвал генерал:
– Ганс, ты щи у Ивана хлебал.
Что у русских?..
– Они заседают.
– Быть не может!..
ОДИННАДЦАТЬ РАЗ
Гром атаки развалины тряс.
Гасит Волга чужие снаряды.
Поднимаю спустя много лет
Протокол заседанья на свет:
«Осень. Рота. Завод «Баррикады».
«– Первый долг комсомольца в бою?»
«– Грудью встать за святыню свою».
«– Есть причины, когда он уходит?»
«– Есть одна, но неполная: смерть…»
Молодой современник, заметь:
Высота этих строк превосходит
Письмена продувных мудрецов,
Не связавших начал и концов
В управлении миром и богом…
Ганс, – гранату! В двенадцатый раз
Гром атаки руины потряс,
Но в тринадцатый вышел нам боком.
Рус, сдавайся! Накинулся зверь…
Комсомол не считает потерь,
Ясный сокол ворон не считает!
По неполной причине ушёл
Даже тот, кто писал протокол…
Тишина на тела оседает.
Но в земле шевельнулись отцы,
Из могил поднялись мертвецы
По неполной причине ухода.
Дед за внуком, за сыном отец,
Ну а там обнажился конец,
Уходящий к началу народа.
Вырвигвоздь, оторвиголова,
Слева Астрахань, справа Москва,
Имена сквозь тела проступают…
– Что за пропасть! Да сколько их тут!
Неизвестно откуда растут.
Ганс, назад! Пусть они заседают!..
 

1984

Путь Христа

 
Памятью детства навеяна эта поэма.
Встань и сияй надо мною, звезда Вифлеема!
Знаменьем крестным окстил я бумагу. Пора!
Бездна прозрачна. Нечистые, прочь от пера!
 
 
Всё началось со свободы у древа познанья
И покатилось, поехало в даль без названья.
Всё пошатнулось, а может, идёт напролом
В рваном и вечном тумане меж злом и добром,
Пень да колода, и всё ещё падает в ноги
Мёртвое яблоко с голосом: будем как боги!
Эй, на земле, где кусает свой хвост василиск!
Славен Господь! Он пошёл на Божественный риск.
Так говорят небеса и преданья святые…
Старый Иосиф женился на юной Марии.
Время приспело, явился ей ангел во сне,
Благовещая, как голубь в открытом окне,
Что зачала она веяньем Духа Святого
Божьего Сына – Спасителя рода людского.
В ночь Вифлеема на землю грядёт Рождество
Божьего Слова – Спасителя мира сего.
Милостью свыше Иосиф на деве женился,
Блюл её святость, но вскоре как муж усомнился.
Чашу пустую поставит она пред собой
И наполняет по капле водой дождевой.
С тайною радостью смотрит на полную чашу,
Будто в ней видит счастливую жизнь – но не нашу.
Мимо проходит, как будто он ей незнаком,
Ходит и водит по нёбу сухим языком.
То весела, то грустна, то смеётся, то плачет.
Очи потупит и думает… Что это значит?
Было ему летней ночью виденье во сне,
Ангел явился, как голубь в открытом окне,
И возвестил, что Мария чиста и невинна,
Скоро она станет матерью Божьего Сына,
Божьего Сына – Спасителя мира сего.
В ночь Вифлеема на землю грядёт Рождество.
 
 
Час Назарета склонился в почтенной печали.
Помер старейшина – плотнику гроб заказали.
Только Иосиф лесину во двор заволок,
Ангел явился и молвил: – Исход недалёк! —
Плотник с бревном, дева с милостью – так и бежали.
Груди Марии, как в мареве горы, дрожали.
И наконец под звезду Вифлеема вошли,
Но в Вифлееме приюта нигде не нашли.
И во хлеву, на соломе, она разрешилась
Чудным младенцем… И ангелы пели: – Свершилось!
 
 
Встала корова, качая тугим животом,
И облизала младенца сухим языком.
Свет через крышу наутро младенца коснулся,
И засмеялся младенец во сне, и проснулся.
И, головой задевая коровьи сосцы,
Вышел наружу, где солнце, полынь и волчцы.
С правой руки Дух Святой, его ангел-хранитель,
С левой руки дух лукавый, его искуситель.
Белый Пегас расправляет седые крыла,
Чёрная зависть гуляет в чём мать родила.
 
 
Встали волхвы перед ним с дорогими дарами
И поклонились ему в три ручья бородами.
– Боже! – сказали. – Тебе посылает дары
Тот, кто один выпрямляет сердца и миры.
Да не пройдёт наша первая встреча бесследно.
Ладан убог, миро бледно, а злато победно.
В ладане бог, в мире участь, а в злате весь мир,
Так говорит наше Солнце – восточный кумир.—
Оком окинул младенец светло и сурово
Мудрых волхвов и увидел от Духа Святого:
Ладан и миро прозрачны, а злато темно.
Злато он тронул рукой – превратилось оно
В чёрные угли и пепел… Волхвы онемели.
Глухо об этом священные кедры шумели.
Но, уходя, старцы деве шепнули тайком:
– Красное солнышко скажется только потом…—
Три пастуха подступили с простыми дарами
И поклонились ему в три волны бородами.
– Чадо! Прими эти образы жизни простой:
Посох и дудка, и жертвенный агнец святой.—
Глянул младенец на образы мира простого
И улыбнулся от сердца и Духа Святого.
Агнца коснулся – и агнец вознёсся туда,
Где замерцала густая, как млеко, звезда.
И пастухи полюбили Христа, как умели…
Долго об этом священные кедры шумели.
 
 
– Рано ты встал! – Мать погладила сына рукой,
Нежная ласка навеяла тихий покой.
Звон топора раздавался на тихом закате:
Плотник Иосиф рубил колыбель для дитяти.
Мать спеленала дитяти в тридевять земель,
Мать уложила дитяти в постель-колыбель,
Мать напевала ему колыбельную песню,
И растекалась она по всему поднебесью.
 

ХРИСТОВА КОЛЫБЕЛЬНАЯ

 
Солнце село за горою,
Мгла объяла всё кругом.
Спи спокойно. Бог с тобою.
Не тревожься ни о ком.
Я о вере, о надежде,
О любви тебе спою.
Солнце встанет, как и прежде.
Баю-баюшки-баю.
 
 
Солнце встанет над землею,
Засияет всё кругом.
Спи, родимый. Бог с тобою.
Не тревожься ни о чём.
Дух Святой надеждой дышит,
Святость веет, как в раю,
Колыбель твою колышет…
Баю-баюшки-баю.
 
 
Веет тихою любовью
В небесах и на земле.
Что ты вздрогнул? Бог с тобою.
Не тревожься обо мне.
Бог всё видит и всё слышит,
И любовью, как в раю,
Колыбель твою колышет…
Баю-баюшки-баю.
 
 
Ирод прознал от лазутчика мира сего,
Что в Вифлееме родился соперник его,
И повелел всех младенцев казнить до едина.
Долго в Египте родители прятали сына…
Сладко он спал под деревьями с шапками гнёзд
И на песке у костра, под мерцанием звёзд.
Утром родители видели: мальчик играет,
Дым от костра самосильной рукою хватает.
А бедуин, наблюдая за детской игрой,
Грустно сказал: – Жизнь и дым не удержишь рукой.
Пусто в конце, хоть и густо бывает в начале.
Нет ничего… – И слова бедуина пропали.
Детство играет, как ветер зелёной травой,
Солнце и месяц играют его головой.
Белых, и сизых, и дымчатых роз воркованье,
Птиц милованье его наполняет сознанье.
Выйдет в пустыню и смотрит на солнце в упор,
И в Назарете про мальчика ходит сыр-бор.
– Сын у Иосифа – чудище. Смотрит на солнце,
Глаз не отводит, как узник в цепях от оконца.
Если он смотрит на солнце, то может смотреть
Даже на Бога, на правду, на снег и на смерть…
Пять ему минуло лет в захолустном местечке.
Мальчик в субботу трудился на солнечной речке.
Вылепил глиняных птичек, а дети глядят.
Птички как будто живые – вот-вот улетят.
Это увидел сосед и, моления бросив,
Стал колотить в бедный дом, где молился Иосиф.
– Слушай, Иосиф, что выкинул мальчик опять,
Вылепил птичек и хочет, наверно, продать.
Тяжко подумать. И это в святую субботу!
Несусветимо! И нет на него укороту.—
Бедный Иосиф на речку пошёл и, узрев
Несусветимое, впал против сына во гнев.
Мальчик не слушал, глаза его странно блестели.
– Птицы, летите! – он крикнул, и те улетели.
 
 
Мальчик сидел у воды на кремнистой гряде
И созерцал паука, что скользил по воде.
Плавно скользил, а под ним, позлащённая светом,
Бездна зияла – паук и не думал об этом.
Вздох паука на мгновенье напряг тишину,
Склюнула рыба его и ушла в глубину.
Мальчик глядел и не видел… И легче эфира
Было скольженье по глади бездонного мира…
 
 
Было однажды виденье средь белого дня.
В образе странника, пыль против ветра гоня,
Дьявол принёс ему зеркало во искушенье.
Мальчик пощупал рукою своё отраженье.
– Господи! Кто это? – он произнёс наконец.
– Царь Иудейский! – А где его царский венец? —
Странник ответил уклончиво: – Где-то в пустыне,
Где первородная пара блуждает поныне,
Где с караваном в Египет бежал твой отец,
Где-то в пустыне растёт твой терновый венец…—
Мальчик отпрянул – на зеркало пламя упало
И раскололо его, и виденье пропало.
 
 
Ратные люди играют огнём и мечом.
Мирное детство играет весёлым мячом.
Дети мячом запустили в Христово оконце,
Он поглядел и увидел, что мяч – это солнце.
Мяч на лету загорелся – горящим мячом
Детство играло – всё было ему нипочем.
День отдыхает в тени золотого кумира,
Дьявол играет горящей изнанкою мира.
 
 
В камешки дети играли вечерней порой,
Только Христос увлечён был другою игрой.
В небо глядел, и в глазах у него полыхало.
Белыми звёздами синее небо играло.
Дети его окликали. Он в небо глядел.
В серые камешки с ними играть не хотел.
Дети на крыше играли – один оступился,
Пал на кремнистую землю и насмерть разбился.
Звёзды и камни стремглав поменяли места.
Все убежали, оставив на крыше Христа.
И на него накатилась хула Назарета:
– Ты его с крыши столкнул и ответишь за это! —
Мальчик сказал по убогости мира сего:
– Это судьба. Я не сталкивал с крыши его.—
Но зашумела сильнее толпа Назарета:
– Ты заказал долго жить и ответишь за это! —
Он не ответил и молча на землю сошёл,
Встал подле мёртвого тела и руку возвёл:
– Встань и скажи, что тебя я не сталкивал с крыши!.. —
Встал жив-здоров и сказал, словно молния свыше:
– Ты не столкнул меня с крыши, а поднял с земли!.. —
Чудные эти мгновенья людей потрясли,
Только старейшины дело не так разумели…
Долго об этом священные кедры шумели.
 
 
Звонкая птица пила заревую росу.
Мальчик набрёл на большой муравейник в лесу.
Напоминал муравейник по сущему виду
Шапку волхва или в знойных песках пирамиду.
Всяк, кто видал в неустанном труде муравья,
В сердце сказал: «Все мы, Господи, люди твоя».
Плотная жизнь копошится, кропает, хватает,
Разум блестит, но дыханья ему не хватает.
Глядя на это, вздохнула простая душа:
– Божья премудрость построила дом – и ушла…
Часто детей собирал он в долине чудесной
И говорил им о жизни земной и небесной…
– Вы постояльцы на этой земле и окрест.
Дом ваш на небе! – и поднял на небо свой перст.
Мальчики слушали и принимали сурово.
Девочки слушали, не понимая ни слова,
И загляделись в его голубые глаза.
Тут-то и села на палец ему стрекоза.
И захихикали девочки, и зазвенели.
Он замолчал, а они на него не смотрели.
Гневно сверкнули его голубые глаза,
Он поглядел и увидел: сидит стрекоза!
И засмеялся, как лёгкий земной постоялец:
– Экие женщины! Вам покажи только палец!
 
 
– Я научу тебя буквам, – учитель сказал. —
Аз – это первая буква, начало начал.—
Мальчик спросил у него: – Что такое начало?..—
И от вопроса учитель смутился немало.
– После узнаешь, – учитель помедля сказал. —
Всё в этой книге! – и книгу ему показал.
Мальчик взял книгу, раскрыл и от Духа Святого
Вслух прочитал до конца, и последнего слова.
Вырвал из книги конец и сложил из листа
Легкий кораблик – весёлый кораблик Христа.
И зашумели в долине священные кедры.
И подхватили кораблик воздушные ветры.
И на ручей опустился кораблик Христа.
Лёгкий ручей передал его речке, а та
Сильной реке, а река понесла его в море,
В синее море, где волны шумят на просторе.
В книге судеб одного не хватает листа.
В море гуляет счастливый кораблик Христа…
Старый учитель вздохнул и привёл изреченье:
– Знаешь ты больше меня, но продолжим ученье.
 
 
Плотник Иосиф привык к своему ремеслу,
Знал, как себя, и топор, и тесло, и пилу.
Даже в субботу в его голове то и дело
Что-то ходило, стучало, звенело и пело.
Плотник тесал, и бежало тесло по доске,
Стружки чудно завивались, как след на реке…
Так вот учитель в уме, как в раю созерцанья,
Посох Закона стругает из древа познанья.
Странно он рубит и тешет, и тонко берёт,
Лишние щепки летят и в огонь, и в народ.
Речи ведёт от корней до небесной макушки,
Гладко речёт, а слова завиваются в стружки.
Кажется, сам он – Закон, а не посох при нём,
Сам он – познанье, а древо почти ни при чём.
Так вот и люди: молились, божились, судились,
Каялись, знались, хвалились, клялись, говорились.
Слово тесалось – и ложью оно завилось…
Глядя на это, впервые заплакал Христос.
 
 
Череп Голгофы глядит на звезду Вифлеема.
Это не страшно. На черепе дремлет поэма.
 
 
Отрок двенадцати лет, как святой пилигрим,
Шёл по разбитой дороге в Иерусалим.
На придорожном дубу прозябала омела.
Дуб засыхал, но омела ещё зеленела.
Силы в нём падали, мощный огонь дотлевал.
Ветку омелы задумчивый отрок сорвал.
Мать и отец поджидали его на дороге.
Солнце сияло. Они говорили о Боге…
 
 
В городе праздник, молитвы и тёмная жидь,
Блеск благолепья, и нечем уже дорожить.
Сын запропал. Проискали три дня и три ночи.
Бедная матерь проплакала ясные очи.
Полуслепые от горя, явились во храм.
Плавал светильник. Курился глухой фимиам.
Сын их сидел супротив седовласых пороков
И разъяснял им Закон и реченья пророков.
Старцы дремали, и посохи сон стерегли.
Старцы кивали, но речи понять не могли.
В речи разумной святые огни зазияли:
– Книжники вы, и всегда вы на правду зевали.
Совесть ходячую гнали из храма взашей,
В мёртвую букву глядели – не в корень вещей!.. —
Старцы вскочили, и посохи стукнули разом:
– Речи твои превышают наш возраст и разум,
Благо тебе! Но о нас говорить не спеши.
В корень вещей мы глядели очами души,
Соками душ мы святые молитвы питали…—
Юный Христос отвернулся в тяжёлой печали.
И, покидая в глубоком безвременье храм,
Бледную ветку он бросил к старейшим ногам:
– Вот на раздумье о соках души и омеле!..—
Грозно об этом священные кедры шумели.
 
 
Эй, на земле, где целуют друг друга во зло!
Славен Господь! Он идёт! Его детство прошло.
И ничего не оставило людям на свете,
Кроме святого трилистника: Будьте как дети!
Только о детстве священные кедры шумят,
Только о детстве небесные громы гремят.
 

ПРИМЕЧАНИЯ

Ирод (Великий) – царь иудейский.

«Мяч на лету загорелся – горящим мячом Детство играло…» – Доныне на островах Индонезийского архипелага жители играют в футбол горящим мячом. До сих пор символ Божества люди пинают ногами.