Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Юрий Кузнецов

ЛЮБОВЬ К ГОРОДУ

Тропы славы идут через город.

М.Исмаил 

 
Да, это чувство мне не скрыть уже,
Как сказано друзьями справедливо.
Но чувство к городу в моей душе
Стоит лицом к лицу со сжатой нивой.
 
 
Да, гложет зависть и меня порой.
Портрет поэта – что он выражает?
Тут он рябит в газете городской,
А там вода арыка отражает.
 
 
Все камни детства прокляли меня,
Посаженные мной трещат дубравы.
Зачем же среди суетного дня
Мне кружит голову желанье славы?
 

Перевел с азербайджанского Юрий КУЗНЕЦОВ

Мамед Исмаил.
Легенда о круге

 
Вернулся из странствий Бахлул Даненде [2]2
  Бахлул Даненде – мудрец, острослов, герой азербайджанского эпоса.


[Закрыть]
И палкою круг начертил на воде.
 
 
И так произнёс: "Ни один человек
Из этого круга не выйдет вовек".
 
 
"Он лжёт! – как один, храбрецы поднялись. -
Мы выйдем из круга!" – и в путь подались.
 
 
Но тайна мерцала, как круг на воде,
И знака не подал Бахлул Даненде.
 
 
Кидал человека скитальческий дух,
Но кровь в его теле вершила свой круг.
 
 
То вера вела на незримом пути,
То дьявол толкал за черту перейти.
 
 
Земными путями идя по прямой,
Они попадали обратно домой.
 
 
Небесной дорогой идя до звезды,
Они попадали в свои же следы.
 
 
За месяцем месяц, за годом шёл год,
Бурлил нескончаемый водоворот.
 
 
Не зная начала, не видя конца,
Не вышел никто из земного кольца.
 
 
Да вас ли покинуть, луга и поля,
Магнитное поле – родная земля,
 
 
Где тайна мерцает, как круг на воде,
Который оставил Бахлул Даненде?!
 

(Мамед Исмаил. Перевод с азербайджанского Ю.П. Кузнецова)

Ю. Марцинкявичюс.
О Родине желая говорить...

 
О Родине желая говорить...
сперва погибшим высказаться дайте.
Они дыханьем наполняют наши
знамёна и незримыми руками
благословляют сны, мечты и труд:
глазами звёзд они глядят повсюду,
словами колосятся; вечно живы,
как щебет птиц, благоуханье вишни,
улыбка женщины, и смех младенца,
и правая рука, в которой сжаты
все времена Отчизны дорогой.
Давайте говорить одну лишь правду,
чтоб нас могли погибшие понять.
 

(Юстинас Марцинкявичюс,

пер. с литовского Юрия Кузнецова)

Поэмы и циклы стихов

Золотая гора

 
Не мята пахла под горой
И не роса легла,
Приснился родине герой.
Душа его спала.
 
 
Когда душа в семнадцать лет
Проснулась на заре,
То принесла ему извет
О золотой горе:
 
 
– На той горе небесный дом
И мастера живут.
Они пируют за столом,
Они тебя зовут.
 
 
Давно он этого желал —
И кинулся, как зверь.
– Иду! – он весело сказал.
– Куда? – спросила дверь. —
 
 
Не оставляй очаг и стол.
Не уходи отсель,
Куда незримо ты вошел,
Не открывая дверь.
 
 
За мною скорбь, любовь и смерть,
И мира не обнять.
Не воздыми руки на дверь,
Не оттолкни, как мать.
 
 
– Иду! – сказал он вопреки
И к выходу шагнул.
Не поднял он своей руки,
Ногою оттолкнул.
 
 
Косым лучом насквозь прошел
Простор и пустоту.
В тени от облака нашел
Тяжелую плиту.
 
 
Холодный мох с плиты соскреб,
С морщин седых стихов:
«Направо смерть, налево скорбь,
А супротив любовь».
 
 
– Хочу! – он слово обронил. —
Посильное поднять,
Тремя путями этот мир
Рассечь или обнять.
 
 
Стопа направо повела,
И шёл он триста дней.
Река забвения легла,
Он вдоль пошёл по ней.
 
 
Река без тени и следа,
Без брода и мостов —
Не отражала никогда
Небес и облаков.
 
 
И червяка он повстречал
И наступил ногой.
– Куда ползёшь? – Тот отвечал:
– Я червь могильный твой.
 
 
На счастье взял он червяка
И пронизал крючком.
Закинул, Мертвая река
Ударила ключом.
 
 
И леса взвизгнула в ответ
От тяги непростой.
Но он извлёк на этот свет,
Увы, крючок пустой.
 
 
Не Сатана сорвал ли злость?
В руке крючок стальной
Зашевелился и пополз
И скрылся под землей.
 
 
Он у реки хотел спросить,
Кого он встретит впредь.
Но та успела позабыть
И жизнь его, и смерть.
 
 
Он вспять пошёл и мох соскреб
С морщин седых стихов
И прочитал: «Налево скорбь,
А супротив любовь».
 
 
Стопа налево повела,
И шел шестьсот он дней.
Долина скорби пролегла,
Он вширь пошел по ней.
 
 
Сухой старик пред ним возник,
Согбенный, как вопрос.
– Чего хватился ты, старик,
Поведай, что стряслось?
 
 
– Когда-то был мой дух высок
И страстью одержим.
Мне хлеба кинули кусок —
Нагнулся я за ним.
 
 
Моё лицо не знает звезд,
Конца и цели – путь.
Мой человеческий вопрос
Тебе не разогнуть.
 
 
А на пути уже блистал
Великий океан,
Где сахар с берега бросал
Кусками мальчуган.
 
 
И вопросил он, подойдя,
От брызг и соли пьян:
– Ты что здесь делаешь, дитя?
– Меняю океан.
 
 
Безмерный подвиг или труд
Прости ему, Отец,
Пока души не изведут
Сомненья и свинец.
 
 
Дай мысли – дрожь, павлину – хвост,
А совершенству – путь…
Он повстречал повозку слёз —
И не успел свернуть.
 
 
И намоталась тень его
На спицы колеса.
И тень рвануло от него,
А небо – от лица.
 
 
Поволокло за колесом
По стороне чужой.
И изменился он лицом,
И восскорбел душой.
 
 
На повороте роковом
Далёкого пути
Отсек он тень свою ножом:
– О, верная, прости!
 
 
Он тенью заплатил за скорбь
Детей и стариков.
Подался вспять и мох соскреб:
«А супротив любовь».
 
 
Но усомнился он душой
И руку опустил
На славы камень межевой
И с места своротил.
 
 
Открылся чистым небесам
Тугой клубок червей.
И не поверил он глазам
И дерзости своей.
 
 
Из-под земли раздался вздох:
– Иди, куда идёшь.
Я сам запутал свой клубок,
И ты его не трожь.
 
 
Ты всюду есть, а я нигде,
Но мы в одном кольце.
Ты отражен в любой воде,
А я – в твоем лице.
 
 
Душа без имени скорбит.
Мне холодно. Накрой. —
Он молвил: – Небом я накрыт,
А ты моей стопой.
 
 
Дней девятьсот стопа вела,
Пыль супротив он мел.
Глухая ночь на мир легла.
Он наугад пошёл.
 
 
Так ходит запад на восток,
И путь необратим.
От мысли он огонь возжег.
Возникла тень пред ним.
 
 
– Ты что здесь делаешь? – Люблю. —
И села у огня.
– Скажи, любовь, в каком краю
Застигла ночь меня?
 
 
– На полпути к большой горе,
Где плачут и поют.
На полпути к большой горе,
Но там тебя не ждут.
 
 
В тумане дрогнувшей стопе
Опоры не найти.
Закружат голову тебе
Окольные пути.
 
 
– Иду! – он весело сказал
И напролом пошёл.
Открылась даль его глазам —
Он на гору взошел.
 
 
Не подвела его стопа,
Летучая, как дым.
Непосвященная толпа
Восстала перед ним.
 
 
Толклись различно у ворот
Певцы своей узды,
И шифровальщики пустот,
И общих мест дрозды.
 
 
Мелькнул в толпе воздушный Блок,
Что Русь назвал женой
И лучше выдумать не мог
В раздумье над страной.
 
 
Незримый сторож ограждал
Странноприимный дом.
Непосвященных отражал
То взглядом, то пинком.
 
 
Но отступил пред ним старик.
Шла пропасть по пятам.
– Куда? А мы? – раздался крик.
Но он уже был там.
 
 
Увы! Навеки занемог
Торжественный глагол.
И дым забвенья заволок
Высокий царский стол.
 
 
Где пил Гомер, где пил Софокл,
Где мрачный Дант алкал,
Где Пушкин отхлебнул глоток,
Но больше расплескал.
 
 
Он слил в одну из разных чаш
Осадок золотой.
– Ударил поздно звёздный час,
Но всё-таки он мой!
 
 
Он пил в глубокой тишине
За старых мастеров.
Он пил в глубокой тишине
За верную любовь.
 
 
Она откликнулась, как медь,
Печальна и нежна:
– Тому, кому не умереть,
Подруга не нужна.
 
 
На высоте твой звёздный час,
А мой – на глубине.
И глубина ещё не раз
Напомнит обо мне.
 

1974

Стальной Егорий

 
В чистом поле девица спала
На траве соловьиного звона.
Грозна молния с неба сошла
И ударила в чистое лоно.
Налилась безответная плоть,
И набухли прекрасные груди.
Тяжела твоя милость, Господь!
Что подумают добрые люди?
Каждый шорох она стерегла,
Хоронясь за родные овины.
На закате она родила
Потаённого сына равнины.
Остудила холодной росой,
Отряхая с куста понемногу.
Спеленала тяжёлой косой
И пошла на большую дорогу.
Не взмывал от болота кулик,
Не спускалось на родину небо.
Повстречался ей певчий старик.
– Что поёшь? – и дала ему хлеба.
Он сказал: – Это посох поёт,
Полый посох от буйного ветра.
Ин гудит по горам хоровод
За четыре окраины света.
А поёт он печальный глагол,
Роковую славянскую тайность,
Как посёк наше войско монгол,
Только малая горстка осталась.
Сквозь пустые тростинки дыша,
Притаились в реке наши деды.
Хан велел наломать камыша
На неровное ложе победы.
И осталась тростинка одна.
Сквозь одну по цепочке дышали.
Не до всех доходила она
По неполному кругу печали.
С той поры разнеслась эта весть
В чужеликие земли и дали.
Этот посох, родная, и есть
Та тростинка души и печали.
 
 
Схорони в бесконечном холме
Ты своё непосильное чадо.
И сокрой его имя в молве
От чужого рыскучего взгляда.
А не то из любого конца
Растрясут его имя, как грушу.
И драконы земного кольца
Соберутся по русскую душу.
Пусть тростинка ему запоёт
Про дыхание спящего тура,
Про печали Мазурских болот
И воздушных твердынь Порт-Артура…
То не стая слеталась сорок,
То безумная мать причитала.
Частым гребнем копала песок,
Волосами следы заметала.
Отняла от груди и креста
Дорогую свою золотинку.
На прощанье вложила в уста
Ветровую пустую тростинку…
 

* * *

 
Солнце с запада всходит крестом,
Филин душу когтит под мостом,
Змей и жаб небеса изрыгают.
Смерть ползёт, словно смерч, по степи,
Ум за разум заходит в цепи,
И могильные камни рыдают.
"Дранг нах Остен! – Адольф произнёс. —
Перед нами отступит мороз.
Мы стоим у шарнира эпохи.
Голос крови превыше небес.
Киев пал, русский флот не воскрес,
И дела у Иосифа плохи!".
На Москве белый камень парит,
На Москве алый кипень горит,
Под Москвой перекопы-заслоны.
Слава родине, хата не в счёт!..
Из железных кремлёвских ворот
Вылетали железные звоны.
Расходились ворота-врата.
Кровь из носу, аллюр три креста!
Из ворот молодецким аллюром
Вылетал словно месяц гонец
И скакал в непроезжий конец
По забытой дороге на Муром.
Он скакал, обгоняя рассвет,
Три часа и три дня без ста лет.
Он простёрся со свистом и воем
По равнине несметным числом.
Пал с коня и поклонным челом
Бил трикрат перед вечным покоем:
– Лихо, лихо великое прёт.
Выручай по закону народ!.. —
Грозный рокот донёсся до слуха,
Задрожала сырая земля,
И гонцу отвечает Илья:
– Не замай богатырского духа!
Глубоко моя сила ушла,
Моя поступь Руси тяжела,
И меня не удержит равнина.
Ваше лихо покудова спит.
Против неба старуха стоит,
Пусть окликнет закланного сына!..
 
 
Против неба разрывы прошли,
Мать-старуху сожгли, размели,
Разнесли и старухино горе.
Оседая туманом вдали,
Прах старухи коснулся земли:
– Час настал. Просыпайся, Егорий! —
Дюжий гул в бесконечном холме
Отозвался на имя в молве.
Сын Егорий почуял тревогу.
– Сколько пыли! – он громко чихнул,
И родительский прах отряхнул,
И пошёл на большую дорогу.
Встрел Егорий пехотную кость:
– Али гнёшься, Иван, вырви-гвоздь? —
Я ответил: – Стою-отступаю.
– Ты забыл о железе в любви,
О гвоздях, растворённых в крови?
– Наша кровь с молоком, – отвечаю, —
Все мы вскормлены грудью… – Но он
Отвечает: – Я духом вспоён,
Русским духом великой печали.
Много лет под землёй я лежал,
Сквозь пустую тростинку дышал —
Сквозь неё наши деды дышали.
До сих пор ветровая поёт
Про печали Мазурских болот
И воздушных твердынь Порт-Артура… —
Говорю: – Это старая даль! —
Он вздохнул: – Эта наша печаль,
А печаль – это наша натура.
Я печальник, а ты вырви-гвоздь,
Но порой твоя полая кость
Загудит, как тростинка, от ветра.
Загудит, запоёт, а про что?
В целом мире не знает никто —
Это русская жизнь без ответа.
Мне приснилась иная печаль
Про седую дамасскую сталь,
Я увидел, как сталь закалялась,
Как из юных рабов одного
Выбирали, кормили его,
 
 
Чтобы плоть его сил набиралась.
Выжидали положенный срок,
А потом раскалённый клинок
В мускулистую плоть погружали,
Вынимали готовый клинок.
Крепче стали не ведал Восток,
Крепче стали и горше печали.
Так ли было, но сон не простой.
Говорю, быть России стальной!.. —
Он подался на кузню Урала.
И, увидев гремящий Урал,
Погрузился в горящий металл,
Чтобы не было крепче металла.
Иногда из мартена-ковша
Как туман возносилась душа
И славянские очи блистали.
Он сказал: – Быть России стальной! —
Дух народа покрылся бронёй:
Пушки-танки из грома и стали…
 

1979

Дом

 
На Рязани была деревушка.
В золотые глубокие дни
Залетела в деревню кукушка —
Скромный Филя возьми да взгляни.
А она говорит: – Между сосен
Полетаем, на мир поглядим
И детей нарожаем и бросим,
На край света с тобой улетим.
О дороге, о жизни, о смерти
Поведём мы потешный рассказ.
Будут слушать нас малые дети,
Мудрецы станут спорить о нас. —
Думу думал Филипп – что за птица?
Взял ружье да её пристрелил.
Стали сны нехорошие сниться,
Помечтал он и хату спалил.
При честн;м любопытном народе
Свою душу не стал он смущать.
Поглядел – куда солнце заходит —
И подался край света искать.
 
 
Две войны напустили тумана,
Слева сабли, а справа обрыв.
Затянулась гражданская рана,
Пятилетка пошла на прорыв.
Был бы Филя находкой поэта,
Да построил он каменный дом.
И завёл он семью… А край света —
На Руси он за первым углом.
 
 
Два сына было у отца —
Удалый и дурак.
Увы, не стало храбреца,
Бывает в жизни так.
И слух неясный, как туман,
Поведал эту грусть,
Что за свободу дальних стран
Он пал со словом: «Русь!»
Семья сходилась за столом,
И жечь отец велел
Свечу на месте дорогом,
Где старший сын сидел.
Бросала редкий свет она
На стол и образа.
То глупость младшего видна,
То матери слеза.
Недолго младший сын гадал,
Раздался свист друзей,
Уехал и в Москве пропал
По глупости своей.
Была ль причиной дама пик,
Иль крепкое вино,
Или свалившийся кирпич —
Теперь уж всё равно.
«Вертайся, сын… У нас темно», —
Писал в письме отец.
Нераспечатанным оно
Вернулось наконец.
На нём (в окне померкнул свет!)
Стремительной подошвы
Запечатлелся пыльный след,
На облако похожий.
Знать, наугад одной ногой
Попал глупец сюда,
А в пустоту шагнул другой —
И сгинул навсегда.
Ещё свечу!..
На две версты
Сильнее свет пошел.
Как от звезды и до звезды,
Между свечами стол.
И два живых лица в ночном,
Два в сумраке ночном.
И скорбь застыла на одном,
И мука – на другом.
И этой муки не могла
Родная превозмочь.
О, далеко она ушла!
И наступает ночь.
О чём, о чём он говорит,
Один в ночном дому?
Ещё – одна свеча горит.
О, как светло ему!
 
 
Горели три большие зги,
И мудрость в том была.
Казалось, новую зажги —
И дом сгорит дотла.
Старик умел считать до трёх,
И мудрость в том была.
Не дай и вам до четырех,
Четыре – это мгла.
Когда о жизни говорят
И речь бросает в дрожь,
Три слова правильны подряд,
А остальные ложь.
Единство только трём дано,
И крепость им дана.
Три собеседника – одно,
Четвертый – Сатана.
Три слова только у любви,
А прочие излишек.
Три раза женщину зови,
А после не услышит.
С распутья старых трёх дорог
По Родине несётся
Тот богатырский русский вздох,
Что удалью зовётся.
 
 
Взлетали бабочки из мглы
И шаркали о боль.
Клубились, бились об углы
Огнёвки, совки, моль.
Бросали свечи вперемиг
Три исполинских тени.
Троился сумрачный старик —
Спиной к моей поэме.
 
 
Оставь дела, мой друг и брат,
И стань со мною рядом.
Даль, рассечённую трикрат,
Окинь единым взглядом.
Да воспарит твой строгий дух
В широком чистом поле!
Да поразит тебя, мой друг,
Свобода русской боли!
 
 
Зарытый в розы и шипы,
Спит город Тихий Зарев —
Без ресторана, без толпы,
Без лифта и швейцаров.
Над ним в холодной вышине
Пылают наши звезды,
Под ним в холодной глубине
Белеют наши кости.
Косматый запад тучи шлёт,
Восток – сухую пыль.
И запах мяты ноздри жжёт,
В ушах шумит ковыль.
В нём жили птицы и жуки,
Собаки и трава,
Стрекозы, воздух, пауки,
Цветы и синева.
Летели мимо поезда
И окнами смеялись.
Шла жизнь, но люди, как вода
В графине, не менялись.
 
 
Московский поезд! Тишина.
Неслышно вышли трое:
Мужчина, женщина – она
С ребёнком. Стороною
Повеял ветер и затих,
Была заря пустынна.
– Вот дом родителей моих! —
И дверь толкнул мужчина.
Спина. Ночное существо
На бледном полусвете.
– Как жизнь, родитель?
– Ничего, —
Ему старик ответил.
 
 
Что в этом слове «ничего» —
Загадка или притча?
Сквозит Вселенной из него,
Но Русь к нему привычна.
Неуловимое всегда,
Наношенное в дом,
Как тень ногами, как вода
Дырявым решетом.
Оно незримо мир сечёт,
Сон разума тревожит.
В тени от облака живёт
И со вдовой на ложе.
Преломлены через него
Видения пустыни,
И дно стакана моего,
И отблеск на вершине,
В науке след его ищи
И на воде бегущей,
В венчальном призраке свечи
И на кофейной гуще.
Оно бы стёрло свет и тьму,
Но… тайна есть во мне.
И с этим словом ко всему
Готовы на земле.
 
 
– Иван! – опомнился старик,
Не видя никого.
Пред ним ли старший сын стоит
Или сморгнул его?
– Я не один, – сказал Иван, —
Жена и сын.
– Откуда? —
Пришёл ли гул далеких стран
На Родину, как чудо?
Старик не мог судьбы понять,
Стоял и грезил ими.
– Мария! Дочка! Дай обнять…
А это кто?
– Владимир.
 
 
Итак, Владимир… Мысль спешит
О нём сказать заране.
Пространство эпоса лежит
В разорванном тумане.
К чему спешить? В душе моей
Сто мыслей на весу.
У каждой мысли сто путей,
Как для огня в лесу.
Во мне и рядом тишина,
Огни и повороты.
Душа темна, душа полна
Трагической дремоты.
 
 
Пустынный стол гостей не ждал,
Старик нарезал хлеба.
– А ты свободу людям дал?
– Нет, но открыл им небо. —
Бегущий мальчик на дворе!..
О детство, не спеши.
Как шелест листьев на траве,
Простая жизнь души.
Владимир искрою бежал
Поверх цветочной пены.
И шелест листьев возвышал
Угрюмый слух поэмы.
Сиял травы зелёный свод,
Смыкались облака,
Цикады час, кукушки год
И в; рона века.
 
 
Петух свои хвалы кричал
Шесту и небесам.
– Который час?.. —
Старик ворчал
И подходил к часам.
Он щупал стрелки, циферблат,
Не видя цифр уже.
Глухой эпический раскат
Боль порождал в душе.
Старинный бой, поющий хрип
Дом изнутри заполнил.
«Чу, время, чу!» – махал старик,
И это внук запомнил.
 
 
Пространный крик «кукареку»,
В нём слышен скрип цикады,
Кукушки дальнее «ку-ку»,
И ворона раскаты,
И треск отсохшего сучка,
И промысел орг;на,
И боль согбенного смычка,
И рокот океана.
Зеркален крик, зеркален крик,
Вот новое мышленье!
Девичий смех, предсмертный хрип
Находят выраженье.
В нём кровь и радость, мрак и гул,
Стихия и характер,
Призыв на помощь: «Караул!» —
И пение проклятий.
Сорви покров с расхожих мест —
И обнажится дно.
Сарынь на кичку, круг и крест
Заголосят одно.
 
 
– Часы! – раздался в доме крик. —
Часы остановились! —
Руками вдаль глядел старик —
Концы ногтей слезились.
Роилась бабочка в окне
Неизгладимым звуком.
Ребёнок гордо в стороне
Стоял с кленовым луком.
Иван вошёл и кинул взгляд:
Из часовой тарелки,
Пронзив кинжально циферблат,
Торчали обе стрелки.
– Зачем ты делал это зло? —
Спросил у мальчугана.
– Я не хотел, чтоб время шло! —
Ответ потряс Ивана,
И он задумчиво сказал:
– Не знаю, он из добрых. —
И головою покачал. —
Но это был бы подвиг —
Мир сделать вечным. Да, малыш,
Хотел добра ты, верю.
Но этим смерть не отразишь,
И грань уже за дверью.
 
 
Старик с постели встал чуть свет —
Земле отдать поклон.
С крыльца взглянул на белый свет,
А воздух раздвоён.
Земная даль рассечена,
И трещина змеится;
Цветами родина полна,
Шипеньем – заграница.
«Мир треснул», – Гамлет говорил.
Он треснул наяву
Через улыбку и ковыль,
Сарказм и синеву.
Через равнину и окно
Пролёг двоящий путь,
Через пшеничное зерно,
Через девичью грудь.
Разрыв прошёл через сады
И осень золотую,
И с яблонь падают плоды
В ту трещину глухую.
 
 
Мне снилась юность и слова…
Но старику не спится.
Дрожит седая голова,
Как ветвь, с которой птица
В небесный канула простор,
А та ещё трясётся…
Однажды вышел он во двор
И не увидел солнца.
– Иван, где солнце? – прохрипел. —
Али я встал стемна? —
Солдат на солнце поглядел:
– Отец, отец, война!
 
 
Старик сказал: – Мне снился сон,
Я видел Русь с холма:
С Востока движется дракон,
А с Запада чума. —
Дубовый лист, трава-ковыль
Ответили ему:
– Восточный ветер гонит пыль,
А западный чуму.
 
 
Окно открыто на закат,
На дальнюю сосну.
Я вижу, вороны летят,
Не в ту ли сторону?
Европа! Старое окно
Отворено на запад.
Я пил, как Пётр, твоё вино —
Почти античный запах.
Твоё парение и вес,
Порывы и притворства,
Английский счёт, французский блеск,
Немецкое упорство.
И что же век тебе принёс?
Безумие и опыт.
Быть иль не быть – таков вопрос,
Он твой всегда, Европа.
Я слышу шум твоих шагов.
Вдали, вдали, вдали
Мерцают язычки штыков.
В пыли, в пыли, в пыли
Ряды шагающих солдат,
Шагающих в упор,
Которым не прийти назад,
И кончен разговор.
 
 
Пускай идут, пускай идут
В твоей, о Русь, пыли.
Они всегда с тебя возьмут,
Что тень берёт с земли,
Что решето с воды берёт,
Что червь берёт с небес.
Народ и ненависть, вперёд!
Чуме наперерез.
 
 
Дым тихой Родины скорбит,
Боярышник застлав.
Состав на станции стоит,
Закрашенный состав.
Сквозь город – был подобен он
Слезящейся скале —
Толпа струилась на перрон.
В немыслимом числе
Мелькали головы, платки,
И речи не смолкали,
Текли, дробились ручейки —
И слёзы в них стояли.
Мерцало скопище людей.
Стремглав ходил баян
Туда-сюда среди локтей —
Степанчиков Степан
«Калинку» матери играл,
Но та молчала странно.
Старик во тьму поцеловал
Безмолвного Ивана.
Жена заплакала. Прощай!
До смертного конца
Не опускай, не опускай
Прекрасного лица.
Не говори! Любовь горда!
Не унижай былого.
Пускай умру, но и тогда
Ни слова! О, ни слова.
Придет из вечной пустоты
Огромное молчанье,
И я пойму, что это ты…
Сдержала обещанье.
 
 
Гудок – и дрогнула скала,
Блеснул излом разлуки.
Текли глаза, глаза, глаза,
Струились руки, руки.
Махал перрон, махал состав,
В руках рука тонула.
От тесноты один рукав
Задрался – и мелькнуло
Стенанье – «Не забуду мать
родную!» – на руке.
Владелец выколол, видать,
В мальчишеской тоске.
Ответный вопль пронзил туман,
А чей – не разобрать.
Прощай, Степанчиков Степан!
Узнала руку мать.
 
 
Мелькали мимо поезда,
Гудя на поворотах, —
Туда-сюда, туда-сюда:
Так на конторских счётах
Костяшки мечет инвалид,
Ведя расход-приход:
Ушёл, пришёл, летит, лежит —
Контора знает счёт.
Число, ты в звёздах и в толпе!
Огонь сечёшь и воду.
Сквозняк зеркал сокрыт в тебе…
Герой, скажи народу —
И слово тысячами лиц
Мгновенно распахнётся.
«Назад ни шагу!» – этот клич
По Родине несётся.
 
 
Ещё не вся глава, мой друг,
Одну черту, не боле.
О младшем сыне ходит слух,
Как перекати-поле.
Закон не писан дураку,
А случай и судьба.
Состав, идущий на Баку,
Щелкнул его сюда.
– Отец! – он кликнул старика,
Шагая напрямик
Через забор. – Встречай – Лука. —
И задрожал старик.
 
 
Не голос чей ли прозвенел?
О, это голос редкий…
Иссохший ясень зеленел
Единственною веткой.
Лука вернулся наконец —
Скиталец недалёкий!
И руки вытянул слепец.
– Ты где? —
А мир широкий.
Уж сын под ясенем стоит.
К нему навстречь пошёл
И – обнял дерево старик
И гладил долго ствол.
– Ты вырос, вырос, сосунок,
Ты вспомнил об отце.
Ты где гулял? Сынок, сынок…
Морщины на лице!
 
 
Он погулял, он погулял
У самой крутизны.
И тоже к дереву припал —
С обратной стороны.