Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Юрий Кузнецов

Плач о самом себе

 
Ходило солнце высоко,
Всё отражалось в нём.
Мне было тяжко и легко
Светить его огнём…
 
 
Вещало сердце: мне дано
Идти во глубь глубин,
Где было знание одно
И был язык один.
 
 
Но потемнела жизнь моя,
Душа и плоть моя!
Темнее только мать-земля,
Сырая мать-земля.
 
 
Ещё как будто не зарыт
Лежу во тьме степей.
Далёкий колокол звонит
Из-под моих ногтей.
 
 
Натянут креп ночного дня,
Так пусто и мертво.
Пришли народы на меня,
Не видя ничего.
 
 
В гробу откроются глаза,
Блестя в последний раз.
Моя тяжёлая слеза
Покатится из глаз.
 
 
И встанет Солнце высоко
У гроба моего.
И спросит тихо и легко:
– Ты плачешь… Отчего?
 
 
– О Солнце Родины моей,
Я плачу оттого,
Что изо всех твоих лучей
Не стало одного.
 

1993

Превращение Спинозы

 
Смотрел загадочно Барух,
Шлифуя линзы быта,
Как пауки ловили мух
В углах звезды Давида.
 
 
Из всех её шести углов,
Из тупиков унылых
Собрал философ пауков
И в банку поместил их.
 
 
Друг друга жрали пауки.
Задумался философ.
Но были мысли далеки
От мировых вопросов.
 
 
Нюх щекотал кровавый дым -
Паучий бой кончался.
В нечистой склянке перед ним
Один паук остался.
 
 
Была разгадка так близка.
Философ не сдержался
И превратился в паука,
И в банке оказался.
 
 
Остался жив один из двух,
Один пожрал другого.
Но знать, кто был из них Барух,
Нет смысла никакого.
 

1993

Заклятие в горах

 
Когда до Бога не дойдёт мой голос
И рухнет вниз с уступа на уступ,
Тогда пускай в зерно вернётся колос
И в жёлудь снова превратится дуб.
 
 
Иному человечеству приснится,
Как вдаль бредёт мой распростёртый труп —
А на одной руке растёт пшеница,
А на другой – шумит могучий дуб.
 

1994

В день рождения

 
Горит свеча в созвездье Водолея.
А на земле идут мои века,
Напоминая, что душа Кощея
От самого Кощея далека.
 
 
Я одинок, я жду освобожденья,
Как хвост кометы, жизнь свою влача.
Мне всё темней в день моего рожденья,
Всё громче Богу молится свеча.
 

11 февраля 1995

Сербская песня

 
Как случилось, как же так случилось?!
Наше солнце в море завалилось.
Вспомню поле Косово и плачу,
Перед Богом слёз своих не прячу.
Кто-то предал, ад и пламень лютый!
В спину солнца нож вонзил погнутый.
Кто нас предал, жги его лют пламень!
Знает только Бог и Чёрный камень.
И наутро над былой державой
Вместо солнца нож взошёл кровавый.
Наше сердце на куски разбито,
Наше зренье стало триочито:
Туфлю Папы смотрит одним оком,
Магомета смотрит другим оком,
Третьим оком – Русию святую,
Что стоит от Бога одесную…
Бог высоко, Русия далёко,
Ноет рана старая жестоко.
В белом свете всё перевернулось,
Русия от Бога отвернулась.
В синем небе над родной державой
Вместо солнца всходит нож кровавый.
Я пойду взойду на Чёрну гору
И всё сердце выплачу простору.
Буду плакать и молиться долго,
Может, голос мой дойдёт до Бога.
Может, ангел плюнет в очи серба,
Его душу заберёт на небо.
 

1995

Дни очарования

 
На гребне славы, а быть может, смерти
Я получил цветок в простом конверте —
Один цветок, и больше ничего,
И даже неизвестно – от кого.
Хотел узнать – напрасная попытка.
Жена сказала: – Это маргаритка. —
Цветок засох, я выбросил его.
Он для меня не значил ничего.
 
 
О чём я думал в этой жизни бренной?!
О времени, о смерти, о Вселенной?
Не знаю, после вспомню. А теперь
На странный стук я открываю дверь.
Я дверь открыл на волю провиденья
И замер от немого удивленья.
И надо же! Передо мной она!
Поклонница зазнобная. Одна
Из тех, кто просит в дни очарованья
Сперва вниманья, а потом свиданья.
Поклонницы, что вьются возле нас,
Всегда урвут свой заповедный час.
Они летят на имя человека,
Как мошки на огонь, – и так от века.
– Вадим! —
Вадим Петрович – это я.
Она со мной на «ты». Ну и змея.
Быть может, Томас Вульф писал ужасно,
Но этот тип изобразил прекрасно.
– Позволь войти! —
Я вижу: это страсть,
Тут можно под влияние подпасть.
– Да как вас звать? – спросил её сердито.
– Ах, да! – она смутилась. – Маргарита! —
И засмеялась: – Есть такой цветок… —
Конечно, есть… Как позабыть я мог!
На всякий случай я сказал: – Входите.
Но у меня жена. Не подводите.
– Не подведу! – вошла в мой кабинет,
И мы расположились тет-а-тет.
Зацвёл цветок: слова и звуки, звуки.
Не разговор, а слуховые глюки.
Всё об искусстве – и глаза, и грудь.
Всё обо мне, о Пушкине чуть-чуть.
Глаза блестят, и нечто в них мелькает,
Но что она в искусстве понимает?
На истину копнул разок, другой
И понял, что она ни в зуб ногой.
Зато какими сыпала словами,
Зато какими двигала бровями!
Но несмотря на брови и восторг,
Я заскучал: глазами морг да морг.
Давно мне эта музыка знакома,
С двух слов меня одолевает дрёма.
Хотя была поклонница мила,
Я не заметил, как она ушла.
 
 
О чём я думал в этой жизни бренной?
О времени, о правде, о Вселенной?
Не помню… Мысли любят тишину.
Забрал я в ум прогнать свою жену,
И эту мысль ласкаю, как голубку.
И вдруг звонок. Я замечаю трубку,
Я поднимаю трубку, как всегда,
И по привычке отвечаю: – Да!
– Да! – говорю. На том конце молчанье,
Но слышу потаённое дыханье.
Я трубку положил. Чёрт знает что!
Жена спросила: – Кто звонил? – Никто! —
Ответил я. – Какое-то дыханье,
Но не моих ушей очарованье.
Бог дремлет, время катится само.
Через три дня я получил письмо
От Маргариты… Ладно, ради бога.
В письме она взошла на «Вы» – для слога.
«Я думала о Вас все эти дни.
Вы на большом виду, а я в тени.
Я Вас хотела видеть, но похоже,
Вам Ваше одиночество дороже.
Я Вам цветок послала – что с того!
Вы даже не узнали – от кого.
Я к Вам пришла, но Вы тогда скучали
И, кажется, меня не замечали…
Но голос был мне в заповедный час,
И этот голос говорил о Вас:
«Люби его, и он тебя заметит,
Зови его, и он тебе ответит».
Гадала я, что скажет мне поэт:
Родное «да» или чужое «нет»?
Гадала я и наконец решилась,
Знак подала – моя судьба решилась.
Я позвонила, помните… тогда…
Вы всё сказали, Вы сказали: «Да!»
На этом месте я остановился
И так захохотал, что прослезился.
Такого не придумать Сатане!
Она живёт и грезит, как во сне.
А дальше пишет грешными словами.
«Я счастлива, что в одном веке с Вами
Одним и тем же воздухом дышу,
Он так меня ласкает… Я прошу
Заветной встречи!..» Женщина скучает,
И день, и час, и место назначает.
В конце приписка. Крупное P.S.
«Вся Ваша! – здесь, и здесь, и здесь!..»
Понятно, что сказать она хотела,
Она в виду имела части тела.
Бьюсь об заклад на уровне большом:
Она письмо писала нагишом!..
День, час и место – это превосходно.
Который день? Он сходится – сегодня!
И время есть… Тут некуда спешить,
Тут надо выпить прежде, чем решить.
Я сел и дёрнул душу из стакана.
– Ты пьёшь один? – жена сказала. – Странно! —
Конечно, странно, милая душа.
Зато я пью, как надо, не спеша.
Налил и ей. Второй пошёл в охоту,
Потом подряд: я пью всегда без счёту.
И порешил по здравому уму:
Идти мне на свиданье ни к чему.
Пошёл и завалился на диване.
И всё проспал. Проснулся, как в тумане,
И слышу голоса на склоне дня,
И вроде кто-то теребит меня.
Открыл глазок, другой – и глянул в оба:
Передо мной та самая зазноба!
Я даже рот разинул, как дурак,
И весь проснулся… Дело было так.
Поняв, что не пришёл я на свиданье,
Поклонница вошла в очарованье,
Ей в голову взбрело – со мной беда!
Шурум-бурум, и с места – и сюда!
Она вперёд, как саранча, летела
И в двери бум. Жена остолбенела.
– Где он? Что с ним? Он заболел? А ну! —
И оттолкнула бедную жену.
И наконец нашла, кого искала,
У изголовья на колени пала
И радостно трепещет, что живой.
И вот уже готова лечь со мной.
И руку жмёт, и я не замечаю,
Как на её пожатье отвечаю.
Моя жена была поражена:
– Вадим, скажи, что я твоя жена! —
Я ни гугу. Зазноба обернулась
И за словцом в карман не потянулась:
– Так вы жена? Как это глупо. Фи!
Что может понимать жена в любви! —
Я всё лежу. Вот это положенье!
И ничего нейдёт в соображенье.
На них гляжу: и та, и та дрожит.
Моя жена приличьем дорожит,
Но жжёт её последними глазами…
Да ну вас к чёрту! Разбирайтесь сами!
Да это просто сумасшедший дом,
И я не я, и стены ходуном.
Как в зеркале, я стал ненастоящим,
Закрыл глаза и притворился спящим.
Жена с ума сошла и сгоряча
По телефону вызвала врача.
Ну, думаю, не миновать скандала!
Жена в притворный обморок упала.
Поклонница таланта моего
Бежала прочь. Но это ничего.
Цвети, цветок, последним пустоцветом,
Иной талант боготворя при этом.
Светись, звезда! Молись, моя свеча!..
Но вот явились сразу два врача,
Жену и визги увезли в больницу
И растрясли скандал на всю столицу.
А я наутро принимал парад
Пустых бутылок, выстроенных в ряд.
 
 
О чём я думал в этой жизни бренной?
Да ни о чём – как Царь всея Вселенной.
Покой везде. А прошлое есть сон…
Когда звонит в квартире телефон,
То по привычке, как во время оно,
Я поднимаю трубку телефона
И, чтоб не ошибиться никогда,
Я говорю: «Однако», а не «Да».
Но иногда, как в дни очарованья,
На том конце я слышу гул молчанья.
 

1995

Кубанка

 
Клубится пыль через долину.
Скачи, скачи, мой верный конь.
Я разгоню тоску-кручину,
Летя из полымя в огонь.
 
 
Гроза гремела спозаранку.
А пули били наповал.
Я обронил свою кубанку,
Когда Кубань переплывал.
 
 
Не жаль кубанки знаменитой,
Не жаль подкладки голубой,
А жаль молитвы, в ней зашитой
Рукою матери родной.
 
 
Кубань кубанку заломила,
Через подкладку протекла,
Нашла молитву и размыла,
И в сине море повлекла.
 
 
Не жаль кубанки знаменитой,
Не жаль подкладки голубой,
А жаль молитвы позабытой,
Молитвы родины святой.
 
 
Клубится пыль через долину.
Скачи, скачи, мой верный конь.
Я разгоню тоску-кручину,
Летя из полымя в огонь.
 

1996

Погребение зерна

 
Последний век идёт из века в век.
Всё прах и гул, как и во время оно.
– Не может быть! – воскликнул человек,
Найдя зерно в гробнице фараона.
 
 
Он взял зерно – и сон зерна пред ним
Во всю земную глубину распался.
Прошли тысячелетия, как дым:
Египет, Рим, и все иные царства.
 
 
В каком-то поколенье хлебороб,
А по занятью осквернитель праха,
Он в чистом поле зёрнышко погрёб,
Хотя и не без трепета и страха.
 
 
Зерно погибло – вырос хлеб вины.
Шумит в ушах бессонница-пшеница.
Но этот мир лишился глубины,
И никому уже он не приснится.
 

1996

Русский лубок

 
Во вселенной убого и сыро,
На отшибе лубочный пустырь.
Через тёмную трещину мира
Святорусский летит богатырь.
 
 
Облака, что бродячие горы,
Клочья пены со свистом летят.
Белый всадник не чует опоры,
Под копытами бездна и смрад.
 
 
Он летит над змеиным болотом,
Он завис в невечернем луче.
И стреляет кровавым пометом
Мерзкий карлик на левом плече.
 
 
Может быть, он указы бросает
И рукой его бьёт по плечу.
Может быть, свою душу спасает:
«Осторожно! Я тоже лечу».
 
 
Облик карлика выбит веками,
И кровавые глазки торчком…
Эх, родной! Не маши кулаками.
Сбрось его богатырским щелчком.
 

1996

Лежачий камень

 
Лежачий камень. Он во сне летает.
Когда-то во Вселенной он летал.
Лежит в земле и мохом зарастает…
Упавший с неба навсегда упал.
 
 
Старуха-смерть снимала жатву рядом,
И на него нашла её коса.
Он ей ответил огненным разрядом,
Он вспомнил голубые небеса.
 
 
Трава племён шумит о лучшей доле,
Река времён обходит стороной.
А он лежит в широком чистом поле,
Орёл над ним парит в глубокий зной.
 
 
И ты, поэт, угрюм ты или весел,
И ты лежишь, о русский человек!
В поток времён ты только руку свесил.
Ты спишь всю жизнь, ну так усни навек.
 
 
Спокойно спи. Трава племён расскажет,
В реке времён все волны зашумят,
Когда он перекатится и ляжет,
Он ляжет на твою могилу, брат!
 

1997

Серафим

 
Души рассеянная даль,
Судьбы раздёрганные звенья.
Разбилась русская печаль
О старый камень преткновенья.
 
 
Желает вольный человек
Сосредоточиться для Бога.
Но суждена ему навек
О трёх концах одна дорога.
 
 
Песок и пыль летят в лицо,
Бормочет он что ни попало.
Святой молитвы колесо
Стальные спицы растеряло.
 
 
А на распутье перед ним
На камне подвига святого
Стоит незримый Серафим —
Убогий старец из Сарова.
 

1997

Живой дар

 
Одно и то ж: и память, и забвенье.
Что Бог послал, а принял только я.
В руке моей, как вечное мгновенье,
Мерцает незабудка бытия.
 

1997

Тёмные люди

 
Мы тёмные люди, но с чистой душою.
Мы сверху упали вечерней росою.
Мы жили во тьме при мерцающих звёздах,
Собой освежая и землю и воздух.
А утром легчайшая смерть наступала,
Душа, как роса, в небеса улетала.
Мы все исчезали в сияющей тверди,
Где свет до рожденья и свет после смерти.
 

1997

Предчувствие

 
Всё опасней в Москве, всё несчастней в глуши,
Всюду рыщет нечистая сила.
В морду первому встречному дал от души,
И заныла рука, и заныла.
 
 
Всё грозней небеса, всё темней облака.
Ой, скаженная будет погода!
К перемене погоды заныла рука,
А душа – к перемене народа.
 

1998

Призыв

 
Туман остался от России
Да грай вороний от Москвы.
Еще покамест мы живые,
Но мы последние, увы.
 
 
Шагнули в бездну мы с порога
И очутились на войне,
И услыхали голос бога:
– Ко Мне, последние! Ко Мне!
 

1998

* Поэзия есть свет, а мы пестры… *

 
Поэзия есть свет, а мы пестры…
В день Пушкина я вижу ясно землю,
В ночь Лермонтова – звездные миры.
Как жизнь одну, три времени приемлю.
Я знаю, где-то в сумерках святых
Горит мое разбитое оконце,
Где просияет мой последний стих,
И вместо точки я поставлю солнце.
 

1998

Стихи 1998–2003

Узоры

 
Светлый ангел пролетал по небу.
Девка выходила на крылечко,
На ступеньку низкую садилась
И брала иголку с тёмной ниткой,
На холстине белой вышивала
Тайные девические грёзы
И узоры жизни осторожной.
Только ничего не получалось.
Заливалась бедная слезами,
Не могла увидеть даже нитки,
А не то чтоб ангела на небе.
Светлый ангел порадел о девке
За её девические грёзы
И узоры жизни осторожной,
Постучал по голубиной книге -
Выпали три волоса на землю,
Три закладки меж страниц священных.
Первый волос золотой, как нива,
А второй серебряный, как месяц,
Третий волос синий и зелёный,
Словно море в разную погоду.
А меж ними облака стояли,
Полыхали тихие зарницы.
Поглядела девка в поднебесье,
А оттуда молния летела,
А вернее молвить, паутинка,
В паутинке нива золотилась.
Сотворила девка свят-молитву,
Отпустила душу и сказала:
– Это волос ангела блистает,
Мне о нём рассказывала бабка
И шептали во поле колосья…
Поглядела снова в поднебесье,
А оттуда молния летела,
А вернее молвить, паутинка,
В паутинке месяц серебрился.
На неё перекрестилась девка,
Облегчила душу и сказала:
– Это волос ангела сияет!
Мне о нём напоминает месяц,
Зимний снег и седина разумных…
Поглядела снова в поднебесье,
А оттуда молния летела,
А вернее молвить, паутинка,
В ней менялось синее с зелёным.
Перед нею задрожала девка
И глаза, как спящая, закрыла,
Затворила душу и сказала:
– Это волос ангела играет,
Словно море в разную погоду!
Он сегодня мне приснился ночью,
Ничего я про него не знаю
И дрожу с закрытыми глазами…
А когда она глаза открыла,
Волосы в ногах её дремали.
Осторожно их брала руками
И свивала радужную нитку.
И три дня не грёзы вышивала,
А узоры жизни терпеливой,
Мудрые священные узоры.
О трёх днях над вышивкой сидела,
И мелькала быстрая иголка,
И струилась радужная нитка.
На четвёртый день вставала девка:
– Всё готово! Где хвала и слава?..
Распахнула душу и ворота
И сказала: – Вот мои узоры!
Приходил народ на погляденье,
Глубоко ему запали в душу
Мудрые священные узоры.
А они, как нива, золотились,
А они, как месяц, серебрились,
И играли синим и зелёным,
Словно море в разную погоду.
А меж ними облака стояли,
Полыхали тихие зарницы.
– Это счастье! – говорили люди.
– Это радость! – восклицали дети.
– Божья тайна! – молвил самый старый.
– И моя! – проскрежетал зубами
Повелитель мировой изнанки.
Потемнело небо голубое.
Выскочил откуда-то чертёнок,
Прошмыгнул между хвалой и славой
И царапнул по зелёной нитке.
Где царапнул, там и след оставил,
Где царапнул, там и потемнело,
Хоть слегка, но всё-таки навечно.
Явно для того, кто может видеть,
А для глаз счастливых незаметно.
 

1998

Рана

 
Я пел золотому народу,
И слушал народ золотой.
Я пел про любовь и свободу,
И плакал народ золотой.
 
 
Как тати, в лихую погоду
Явились враги и друзья,
Схватили за горло свободу,
А в горле свободы был я!
 
 
Прощайте, любовь и свобода!
Как тати, враги и друзья
Ударили в сердце народа,
А в сердце народа был я!
 
 
Над бездной у самого края
Шатает от ветра народ.
В нём рана зияет сквозная,
И рана от ветра поёт.
 

1999

На кладбище

 
Я пришел не без дыма и хлеба,
Вот стою, о туман опершись.
Оседают под тяжестью неба
И родная могила, и жизнь.
 
 
Стыд и скорбь моего окаянства
Стали тягче небес и земли.
Тридцать лет олимпийского пьянства
По горам мою душу трясли.
 
 
Из нутра окаянные силы
Излетают кусками огня.
У креста материнской могилы
Рвет небесная рвота меня.
 
 
Покаяния вздох излетает
И летит до незримых высот.
На лету его ангел поймает
И до Бога его донесет.
 

2 января 1999

Страхи героев

 
На родину души героев
Смотрят издалека,
И на земле замечают
Ребёнка и старика.
 
 
Ребёнок с огнём играет,
Рядом старик стоит.
Ребёнок с огнём играет
Так, что земля горит.
 
 
И голоса героев
Сливаются в долгий крик:
– Ребёнок с огнём играет!
– Как знать! – говорит старик. —
 
 
Не только вечная слава
И поминальный стих —
Страхи от вас остались…
Он выжигает их.
 
 
Он тоже станет героем:
Нрав у него таков.
Он выжигает страхи,
Как тени от облаков.
 
 
Вы скажете: – Он рискует
Всё сущее истребить…
 
 
Не больше того рискует,
Чем ближнего возлюбить.
 

1999

На пирушке

 
В мире скука, а у нас пирушка,
Честь по чести дольный стол накрыт.
На одном конце палит Царь-пушка,
На другом Царь-колокол гремит.
 
 
Поднимите, дьяволы, стаканы
Выше свеч и белых облаков!
Не про нас ли говорят курганы
И тоскуют сорок сороков?
 
 
То не сизы соколы слетались,
То встречались наши хрустали.
В честь встречались, в почесть расставались,
Мед и пиво по усам текли.
 
 
Все имело место или дело,
Даже время Страшного суда.
Не в твою ли душу залетела
Снулая падучая звезда?
 
 
И не ты ли посреди пирушки
Пал лицом на стол, зело разбит?
На слухах ни пушки, ни хлопушки,
Даже колокольчик не звенит.
 
 
А когда превечный гром ударил,
Вскинул ты, не открывая глаз,
Голову, стакан рукой нашарил
И хватил во сне, благословясь.
 
 
Может, Бог тебя во сне приветил
Или черт поставил свой рожон?
Страшный суд проспал и не заметил…
Вот что значит богатырский сон!
 
 
Мы такие версты отмахали,
Догоняя свой последний час!
А про Страшный суд мы не слыхали.
Он прошел, но не дошел до нас.
 

2000

Невидимая точка

 
Я надевал счастливую сорочку,
Скитаясь между солнцем и луной,
И всё глядел в невидимую точку -
Она всегда была передо мной.
 
 
Не засекли её радары мира,
Не расклевало злое вороньё,
Все пули мира пролетали мимо,
И только взгляд мой западал в неё.
 
 
Я износил счастливую сорочку,
Я проглядел чужое и своё.
И всё смотрел в невидимую точку,
Покамест мир не сдвинулся с неё.
 
 
Смешалось всё и стало бесполезно.
Я растерял чужое и своё.
В незримой точке зазияла бездна -
Огонь наружу вышел из неё.
 
 
И был мне голос. Он как гром раздался:
«– Войди в огонь! Не бойся ничего!»
– А что же с миром? " – Он тебе казался.
Меня ты созерцал, а не его…"
 
 
И я вошёл в огонь, и я восславил
Того, кто был всегда передо мной.
А пепел свой я навсегда оставил
Скитаться между солнцем и луной.
 

2001

Полюбите живого Христа…

 
Полюбите живого Христа,
Что ходил по росе
И сидел у ночного костра,
Освещённый, как все.
 
 
Где та древняя свежесть зари,
Аромат и тепло?
Царство Божье гудит изнутри,
Как пустое дупло.
 
 
Ваша вера суха и темна,
И хромает она.
Костыли, а не крылья у вас,
Вы разрыв, а не связь.
 
 
Так откройтесь дыханью куста,
Содроганью зарниц
И услышите голос Христа,
А не шорох страниц.
 

2001

Русский маятник

 
Качнулся влево русский маятник,
И нас налево занесло.
Налево чёрт, как понимаете,
Увеличительное зло.
 
 
Во всю ивановскую маятник
Ударил чёрта между глаз.
Идут часы, как понимаете,
И нас качает всякий раз.
 
 
На этом сказка не кончается,
Она уходит вглубь и вширь,
Где русский маятник качается,
Как на распутье богатырь.
 
 
Качнётся вправо русский маятник.
Направо Бог. Он нас простит.
Часы идут, как понимаете,
Покамест богатырь стоит.
 

2001

Деревянные боги

 
Идут деревянные боги,
Скрипя, как великий покой.
За ними бредет по дороге
Солдат с деревянной ногой.
 
 
Не видит ни их, ни России
Солдат об одном сапоге.
И слушает скрипы глухие
В своей деревянной ноге.
 
 
Солдат потерял свою ногу
В бою среди белого дня.
И вырубил новую ногу
Из старого темного пня.
 
 
Он слушает скрипы пространства,
Он слушает скрипы веков.
Голодный огонь христианства
Пожрал деревянных богов.
 
 
Мы раньше молились не Богу,
А пню среди тёмного дня.
Он вырубил новую ногу
Из этого старого пня.
 
 
Бредёт и скрипит по дороге
Солдат об одном сапоге.
Скрипят деревянные боги
В его деревянной ноге.
 
 
Скрипят деревянные вздохи,
Труху по дороге метут.
Народ разбегается в страхе.
А боги идут и идут.
 
 
По старой разбитой дороге
В неведомый тёмный конец
Идут деревянные боги.
Когда же пройдут наконец?..
 
 
Прошли деревянные боги,
Прошли на великий покой.
Остался один на дороге
Солдат с деревянной ногой.
 

2003

Поэт и монах

 
То не сыра земля горит,
Не гул расходится залесьем, —
Поэт с монахом говорит,
А враг качает поднебесьем.
Монах недавно опочил.
Но сумрак, смешанный со светом,
Его в дороге облачил,
И он возник перед поэтом.
Его приветствовал поэт:
– Как свят, монах? Как живы черти?
 
 
МОНАХ
 
 
Не очень свят. А живы нет.
Вся жива – сон. Готовься к смерти.
 
 
ПОЭТ
 
 
Искал я святости в душе
И думал о тебе порою.
И вот на смертном рубеже
Явился ты передо мною.
Признайся, что не любишь ты
Мечты, любви и красоты,
Запросов сердца и ответов.
 
 
МОНАХ
 
 
Признаться, не люблю поэтов.
Изображать вы мастера,
Но только зло и только страсти,
Что так и валят из нутра.
 
 
ПОЭТ
 
 
Ты прав, монах. Но прав отчасти.
 
 
МОНАХ
 
 
А птицы вашего пера —
Воображение и память.
Но что касается добра,
Ваш слог и бледен и натянут.
 
 
ПОЭТ
 
 
А мощь Державина! Вот слог:
«Я царь – я раб – я червь – я Бог!»
 
 
МОНАХ
 
 
Отвратна мне гуденьем крови
Державинская ода «Бог».
 
 
ПОЭТ
 
 
А что ты скажешь о любови?
 
 
МОНАХ
 
 
Исходит кровью не любовь,
А ваше самовыраженье.
В отмирном самоотверженье
Я умерщвляю плоть, и кровь,
И память, и воображенье.
Они затягивают нас
В свистящий вихрь земного праха,
Где человек бывал не раз,
Был и монах – и нет монаха.
 
 
ПОЭТ
 
 
Пускаешь пыль в глаза, монах!
Уж пел Давид под диким кедром,
Что человек есть только прах,
С лица земли взметённый ветром.
 
 
МОНАХ
 
 
В искусстве смешано твоём
Добро со злом и тьма со светом,
Блеск полнолунья с божеством,
А бремя старости с последом.
Покуда мысли есть в уме,
Покуда в сердце есть желанья,
Для узника очарованья.
Не мысли, не желай – и ты
Достигнешь высшего блаженства
При созерцанье совершенства
Добра, любви и красоты.
 
 
ПОЭТ
 
 
Монах, ты о каком уме
И о какой толкуешь тьме?
Что есть в уме, то есть и в чувстве,
А значит, в сердце и в искусстве.
Искусство смешано. Пусть так.
Пусть в нашем поле плевел много.
Но Богу дорог каждый злак.
Ведь каждый злак – улыбка Бога.
А ты готов всё поле сместь
За то, что плевелы в нём есть.
Не слишком ли ты судишь строго?
Что ж остается нам, творцам?
 
 
МОНАХ
 
 
Плач покаянья остаётся
Творцам, а может, мертвецам.
 
 
ПОЭТ
 
 
Давно в искусстве раздаётся
Сей плач.
 
 
МОНАХ
 
 
Искусство – смрадный грех,
Вы все мертвы, как преисподня,
И ты мертвец – на вас на всех
Нет благовестия Господня.
В предверье Страшного Суда
На рафаэлевой картине —
Завеса бледного стыда,
А не сияние святыни.
 
 
ПОЭТ
 
 
Загнул юрод! Ещё чего!
Чтоб на лице Пречистой девы
Не выражалось ничего
От прародительницы Евы?
Так отреши её тогда
От человеческого рода,
От богоданного стыда
Под знаком совести юрода.
Ты умерщвляешь плоть и кровь,
Любовь лишаешь ощущенья.
Но осязательна любовь,
Касаясь таин Причащенья.
Какой же ты христианин
Без чувственного постоянства?
Куда ты денешь, сукин сын,
Живые мощи христианства?
Так умертви свои уста,
Отвергни боговоплощенье,
Вкушая плоть и кровь Христа
И принимая Причащенье!
 
 
При грозном имени Христа,
Дрожа от ужаса и страха,
Монах раскрыл свои уста —
И превратился в тень монаха,
А тень осклабленного рта —
В свистящую воронку праха.
И смешаны во прахе том
Добро со злом и тьма со светом.
И ходит страшным ходуном
Свистящий прах перед поэтом.
Под ним сыра земля горит,
И гул расходится залесьем.
– Смотри, – поэту говорит,—
Как я качаю поднебесьем.
 
 
Поэт вскричал: – Да это враг! —
Окстился знаменным отмахом —
И сгинул враг, как тень, в овраг…
Но где монах? И что с монахом?
 

1 и 5 ноября 2003