Текст книги "Бабушкин сундук"

Автор книги: Юрий Миролюбов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

РОЖДЕСТВО НА РУСИ В СТАРОЕ ВРЕМЯ

В старое время Рождество было значительным днем, Праздником, отделявшим одну половину года от другой. Рождества ждали, особенно дети, с нетерпением, и когда оно приходило, встречали и проводили его счастливо. Вот, кончился долгий и унылый пост, Филипповка. Завтра, наконец, Рождество, и всякий ждет звезды, по которой садился в последний раз за постный ужин. Это – Свят-Вечер. К нему долго готовились, ждали, считали дни. Вот подали пирожки с картошкой, луком, капустой. Подают жареную рыбу на глиняном старом блюде, и чем старее оно, темнее, тем лучше. В таких же простых, темных горшках подают пшеничную кутью и взвар из сухих яблок, груш, слив, вишен и абрикосов. Кутья – мягкая, с медом. Взвар сладкий, наваристый. Когда вечеря кончена, отец надевает кожух, шапку и идет на улицу, звать прохожих, или проезжих. В этот день все всегда дома, и если попадается путник, то редко. Его вводят в дом, угощают, поют горячим чаем, а коня кормят овсом. Потом, помолившись, ложатся спать.

На утро, при звоне колокола, встают, идут в церковь. Сугробы уже порозовели в лучах восходящего солнца, а где походил вчера Мороз Красный Нос, вдавил валенками следы, там синело, и бурая травинка, занесенная Бог весть откуда, качалась на плетне, вся в инее, и плетень занесло и приморозило. Все было как в белой шерсти. За ночь занесло снегом и укутало инеем деревья. Яблони, покачивая корявыми ветками, роняли снег и иней, а вишни замело до верхушек. Веревка, протянутая через двор, для белья, оледенела, и казалась железной. Все крыши, карнизы, столбы замело снегом, и все стало причудливым. У ворот надуло целую гору, и снег уже слежался, и хрустел под ногами. Куры, как дурные, ходили по снегу и клевали ледяшки. Ступишь, и звенит, трещит, как стекло. Сделаешь шаг, и поскользнешься! Гей, берегись, человече! Из труб прямыми столбами в самое небо валил дым. По дороге, одолевая сугробы, прошел Святой Василий с Меланией. На снегу лежали стебельки сена, соломы. То здесь, то там темнел свежий навоз.

У церковной ограды, занесенной сугробами, стояли Иван Златоуст с Григорием Богословом и истово крестились на первый удар колокола к обедне. Старый Никола вышел во двор, прохрустел валенками по снегу – где и по колена – к хлевам и конюшням, дал скотине свежего сена, вывел коней во двор, обвел вокруг телеги, крестясь, трижды, и повел к колодцу поить. За ним вышла в теплом платке Марья с ведрами, пошла доить коров. Запахло сеном и молоком, а из хаты пахнуло пирогами, жареным салом, колбасами, кислой капустой и гречневой кашей.

По дороге, скрипя полозьями, проехали в санях хуторяне, за ними другие, третьи, кто верхом, кто пешком, потянулись к церкви, где уже стояли другие. Много саней скопилось у каменной ограды.

Выскочив было на улицу, Вася – молодой студент, ахнул, схватился за уши и вбежал обратно в дом. Через минуту он вышел тоже, как все, в шубе, бараньей шапке, валенках и варежках. Желтоватый башлык закутывал его лицо. Тридцать градусов – не шутка! А в церкви уже было тепло от свечей, во множестве горевших перед образами. Было много народу. Клубы синеватого ладана плавали над толпой молящихся и текли под купол. Казалось, паникадила висят в облаках, где-то в небе.

Торжественно пел хор: “Рождество Твое, Христе, Боже…” и “Дева днесь”. Люди крестились, кланялись, и в руках девиц, завернутые в платочек, трепетали вишневые веточки в цветах. На Святую Катерину, вот, срезали их, поставили в воду, а к Рождеству вишни и расцвели. У иконы Рождества тоже лежали вышневые ветки в цвету. Тут же стояли на коврике два снопа, первый и последний, лежала уздечка, воловье ярмо, стояли три горшка с сухими фруктами, медом и пшеницей, пучок сухих цветов с мая месяца, хлеб, на нем солонка с солью, в небольшой мисочке ладан и на нем золотой пятирублевик. Клок зеленого сена дополнял убранство, и вся икона была обернута вышитыми рушниками, с розами и виноградом по зеленой листве. Прислоненный под самой иконой, стоял кружок подсолнуха, засушенный с лета. Тут же лежала кучка деревенских леденцов, завернутых в яркие бумажки. Стопкой на тарелке лежали пряники и вокруг них орехи, чашка мака, а рядом клок конопли с начатой ниткой. Народу все прибывало. Вася с трудом протеснился к клиросу. Церковь гудела от молитвенного шопота и шагов входивших. Старые деды и прадеды стояли справа, впереди, согбенные, костлявые, и выкидывали руки, крестясь. Лица их сияли по-Рождественски. Слава Богу, что дожили! Великого Праздника сподобились! Как не радоваться? Как не возноситься душой к Богу? К концу жизни каждый день – драгоценный дар Божий. Слава Вседержителю! Молятся деды: “Воссия мирови свет разума… Небо звездам служащее!.. Тебе кланятися Звездою Утренней и Вечернею!.. Господи, слава Тебе!” Ничего, что такая молитва! Бог ее ласково примет. Темные ведь люди…

Налево стояли бабки, женщины, девчата и дети. Люди радовались. Рождество – великий день. После него Новый Год, Масляна, Великий пост, весна, Пасха. После Рождества дня прибавляется, ночи убывает, снега прибывает. К Рождеству – под гору, а с Рождества – в гору!

Там – снова в поле, снова за вечный крестьянский труд, землю раять, сеять, скородить. Зима – пора отдыха, долгого сна, починок, приборки, а там все должно быть готово, когда солнце пригреет, да начинать надо, чтоб все шло, как следует. Солнцем, светом жила крестьянская Русь. Солнце убывает – кончена работа, солнце прибывает, начинается новая. Свет видели русские люди в Рождестве. Свет Христов светился в глазах молящихся, ибо Святки для них были важнейшей вехой жизни. В Свят-Вечер хозяин ходил в овчарню, мерил волос – за ночь, по древнему поверью, дня прибавлялось на-волос. Шерсть вырастала на ту же величину. Сравнивал потом, на Рождестве, радовался – вот она, выросла! И сыну, показывая, учил: “И ты делай, как деды делали!” Потом шел в церковь и возвращался разговляться щами со свининой, борщом, пирогами, селянкой из свежей колбасы и кислой капусты. Приглашал хозяин к себе друзей на чай-сахар, кофей, рюмку водки, пироги, вареники.

Каждому полагалось угощение. И сейчас мужики молились, а сами иной раз думали: “А ну-ка, хозяйка не управится? Что ж тогда?” – но опять-таки успокаивались: “Чтоб моя золотая баба, да не управилась бы!”

И сейчас Вася смотрел на хозяев, на разряженных красавиц, с которыми в школу ходил, на сверстников и стариков, каких еще в детстве древними дедами знал. Прабабки, прадеды, юность, старость – все молилось. Стройно пел хор, налаженный кузнецом Басом. Не как-нибудь, а по-настоящему пели мужики. Веселый, переливчатый трезвон закончил службу.

“С Праздником!.. С Рождеством вас!.. С Праздником!..” – слышал он со всех сторон, улыбался, всем отвечал и в гуле голосов, приветствовавших его, тонул собственный голос юноши. Многие его звали обедать, но он отвечал: “Сегодня никак нельзя! Родители обидятся!” На паперти запахло снегом, сеном, дубленой кожей, а в воздухе вертелись снежинки, и сразу потеплело. – “Слава Богу! Отпустил Бог грехам нашим… Снежок идет”, – слышались голоса. Действительно, потеплело. Снег весело кружился под перезвон колоколов, кружился и плясал. И казалось, с каждым ударом колоколов прибавлял рвения. Домой Вася шел уже сквозь мягкую, шелестящую белизну. Остро пахло свежим снегом, как будто фиалкой, соломой, черносливом. – “Эх ты, Русь моя!” – подумал он с удовольствием, сбрасывая башлык на руку и входя во двор, где резво лаял черный Гектор, прыгавший вокруг. Казалось, пес тоже чувствует Праздник. Он весело прыгал, лаял, визжал и вертелся кругом. Приласкав его, Вася вошел в сени, сбросил валенки, полушубок, вытряхнул шапку, оглянул галерею с запорошенными окнами, и снег лежал пластами на стеклах, а вокруг царил мягкий полумрак, и только потом вошел в комнаты. Там уже пахло елкой, ромом, апельсинами, яблоками, жареным гусем, всеми милыми запахами Рождества. Вдруг за спиной раздался шум. То вносили на больших блюдах еще шипящих гусей. Послышались легкие шаги, такие родные. То вошла вслед за прислугами мать. – “С Праздником!.. С Праздником!.. С Рождеством Христовым!” – заговорили все сразу.

Вася обнял и поцеловал мать, дружески ответил девчатам, посмотрел на торжественный стол, потом на замерзшие доверху окна, сверкавшие золотом и серебром солнечного утра.

– Морозит! – сказал. – Рождество! – и потер руки, точно ему было еще холодно.

– Снег падает, – сказала мать. – На дворе уже теплее. – Когда внесли ароматный, наваристый борщ, она села за стол, Вася последовал за ней, а девчата еще принесли пироги.

– Ну, садитесь все! – сказала мать. – Папы ждать не будем. Он уехал на Хутора. Там есть больные.

Мать стала разливать борщ, потом положила всем по большому куску пирога, и сказала: “Ну, девчатки, с Праздником!” – подняла она стакан вина. – “С Праздником!.. Так же и вас. Дай Бог…” отвечали все и выпили глоток донского красного. Так начался Рождественский обед, в котором участвовал и кот Васька, получивший гусиный пупок и печенку.

Пришли поздравители и сказали, что снегу падает Бог ты мой сколько. И правда, они были все в снегу. Пока их угощали, Вася надел пальто, шапку, валенки и вышел в сад. Снег валил прямо как с лопаты, горстями. Потеплело так, что в валенках было жарко.

Сквозь падавшую белизну показался дворовый пес. Он тоже праздновал. Ему сегодня налили большую миску борща с хрящами и гусятиной.

Вася посмотрел на снег, вертевшийся кругом, и вернулся в дом. Рождество торжественно проходило и заставляло сильнее биться сердце.

ПАСХА НА РУСИ

Пасха – праздник весны – на нашей родине приобретал такое же всеобъемлющее значение, как праздник ведийцев, славивших возвращение Индры после того как зима уходила, и первые побеги священной травы – Сомы, выглянув на свет, начинали тянуться к небу. К этим праздникам ведийцы готовились задолго, уже с зимнего солнцестояния. Они готовили лучшие одежды, украшали свои жилища зелеными ветками, насыпали на землю зеленую траву и, в знак цветения, дарили друг другу крашенки. Главным украшением служили первый ягненок, приготовленный в этот день, как и блюдо, состоявшее из творога с медом. День этот был днем всеобщей радости, и встречные обнимали друг друга, целовали и посыпали свои одежды цветными порошками – красным, синим, зеленым – в знак начала цветения.

Даже земля перед входом во временные жилища ведийцев посыпалась разноцветными порошками (крашенная рисовая мука), а некоторые даже расписывали узорами самое землю, наподобие ковров. Последний обычай уцелел еще и до сего дня в Индии. Если на Руси не все эти обычаи наших пращуров-ведийцев соблюдались, то многие из них имели место на Пасху, как крашенки, агнец и творог с медом (сырная пасха), другие на Троицу – зеленое клечево, сено на земле, на полах и даже во дворе (на Днепре), а самый пасхальный ягненок носил имя Сурьи (Сурья ведийцев – вешнее солнце), ягненок таким образом был символом солнца, огня, Весны.

Ведийцы вкладывали в вешние праздники значение любви Индры (солнца) к людям, а также спасение их через Любовь, ибо Агнец – Ягни, Агни, значил в то же время и Любовь. Ту же идею принесло нам и христианство. Поэтому и празднование Пасхи на Руси имело особый торжественный характер, говоривший о древнейшем происхождении этих дней. Как древние ведийцы, постившиеся 7 недель перед праздниками Вешнего Индры, православные русские люди тоже готовились молитвами и постом к дню Воскресения Христова, к весеннему пробуждению природы. Православие, в его русском выражении, оказалось связанным с циклами “от зерна к зерну”, “от весны до весны”, от “вешнего до осеннего Вестника Солнца, Всадника Ашвина”. И, оттого что православные обычаи совпадают с этими циклами,[77]77
  Удивительно даже, но древний арийский Новый год, начало Уттараяны, первой, благой половины года, когда Солнце движется на Север, приходится на 14 января (т. е. 1 января по церковному календарю).


[Закрыть] из них возникла особая красота, равной которой нет ни в одной форме христианства. Вестник Солнца, Всадник Ашвин – Святой Юрий,[78]78
  Также Святой Георгий, по-церковному.


[Закрыть] открывает Весну и закрывает Осень. После него – зимние праздники Рождения Света (Коляда), или летнего солнцестояния (Купало). Оба они обозначают начало тепла, или конец тепла. Человек живет ими. Потому-то и праздник Пасхи на Руси приобретает такое торжественное, всеобъемлющее значение.[79]79
  Потому-то он и называется Велик День.


[Закрыть] Религия одухотворяла материю существования, она была энергией этой материи. Христос – символ Бога в Человеке, был в то же время символом Вечной Любви. Пасха, таким образом, была для русского человека праздником Возрождения Всемирной Любви, днем одухотворения, победы любви над материальной смертью, торжеством полного света (“Света от Света, Бога Истины от Бога Истины”) и торжеством из торжеств. “Ветхий Адам”, испив “пива нового не от камене неплодна Чудодеемого”, становился Человеком, обретшим Спасение. Древний Ведиец в эти дни пил первого свежего Сому[80]80
  “Сома” по-санскритски слово мужского рода.


[Закрыть] (Сома – род вина[81]81
  На самом деле, Сома – неалкогольный священный ведийский напиток.


[Закрыть]), ибо была новая трава, из которой этот напиток изготовляли жрецы. Причащение ведийцев Сомой равносильно православному говению к Пасхе, и, таким образом, оно вело к тому же очищению от грехов (Макс Мюллер, “Риг-Веда”) и к торжеству Возрождения.

Ведическое крашенное в пурпур-гаранс[82]82
  Гаранс – род пастельной краски (по БиЕ).


[Закрыть] яйцо, или наше “красное яичко” – один и тот же символ Красоты Возрождения Жизни через Любовь. Наши далекие пращуры-ведийцы (см. статьи А. Кура[83]83
  Куренкова А.А.


[Закрыть] в “Жар-Птице”, Сан-Франциско, Калифорния, США) имели религию, какую иначе как “пре-христианством” назвать невозможно. Эту религию русский человек сохранил и воплотил в обычаях старины, а Православное Христианство дало лишь догматическое и моральное утверждение этой религии, выражаемое иными словами.

Русское Возрождение не за горами! Оно близко, и когда оно возникнет, оно станет нашим народным Весенним Праздником, нашей Пасхой.

ВСЕ ПРИЗНАКИ К ЭТОМУ УЖ НАЛИЦО.

Будем же ждать. Да победит Любовь всякую смерть и да даст нам Вечную Жизнь!

Христос Воскресе!

ПОЛВЕКА ТОМУ НАЗАД

Много в газетах говорят о прошлом, да какое оно было, да что люди делали, да как жили. А вот мы жили среди народа, за Доном, у станции Каялы, что в “Слове о Полку Игореве” воспета, и ничего жили. Такой жизни нигде не видали. Край богатый, люди здоровые, лошади – звери, хлеб Донской – разве такой хлеб на Западе? Намоет себе два-три мешка зерна мужик, на рядне на солнце высушит и на ветряную мельницу свезет, такая мука, что хоть в город вези. А спекут хлеб на капустном листе, так и хлебом даже не зовут, а “пирогом”. И правда, не хлеб, а пирог. Солнце жгучее. Небо синее. Трава выше человека. Хлеб такой же растет. А ветер из Сальских степей такой, что крепче да душистей нигде нет. Тут только приехал из училища, где тебе голову забивали Пуническими войнами да греческим Анабазисом, еще и осмотреться не успел, а навстречу тебе, как Сивка-Бурка, Вещая Каурка, степной жеребец мчится, объезжачего скинул. А ну-ка, хватай! Где и прыть взялась, раз, раз, и – сбоку, у жеребца, и уже рукой за луку схватился. Еще толчок, и в седле! Дуй его горой! Бей его плетью! Скачет как бес жеребец, то туда, то сюда, и на передние копыта садится, и на заду виляет. А ты его плеткой, плеткой! Не даром за Доном, как и у казаков, все с плеткой ходили. Пеший идет, а плеть в правой руке. Понадобиться может. Так и тут, ты на черте-жеребце и плетью ему власть указываешь. И уже через полчаса, пожалуйте, смирнехонек, в мыле, дрожа назад идет. Там – казаки ожидают: “А я думал… хто эт-та? Та тож Питрович!.. Эге, куда нам, казакам!.. Питрович одни кого хочешь объездють!” – “Здорово, Донцы!” – “Здравия желаем, Питрович!.. Ну, и объяжачай вы!.. Такому станица жалованье платила бы!.. Скольки хотишь до Покрова? Да ты не смейси, кажи пряма!” Что там жалованье. Тут самому интересно, что и жеребца поймал, и усмирил! И вдруг – вспомнил: Пунические войны!.. Сразу как бы слабость нашла, и уж теперь бы не объездил. Куда там! Городское ученье в человеке слабость, а не силу пробуждает… – “Острамились мы, Питрович, с жеребцом!.. Он Пахомыча прямо-таки как куль с овсом скинул!..” А тут уж и Пахомыч рядом: “Ну, спасиба-тка, Питрович!.. Самим бы ни в жизть ни паймать!” Врет, конечно. Дело совсем не в жеребце, а в “сорокатравной!” Хватили чрез меру, вот – и не справились. – “Дыть, как эта…” – чешет затылок Пахомыч: “Оно-та, как сказать… По стаканчику тольки приняли…” Но мне прекрасно известно, что стакан, из каких чай пьют, граненый, и туда полтора стакана влазит.

– На Каялу надо, – говорю. – К почтовому поспеть.

– Дык сядай, Питрович, и поскачем.

Пока скакали до Каялы, я все еще никак не мог себя одолеть, все вспоминал, как могло случиться, что еще третьего дня про Пунические войны учил, а теперь вот с бородачами, Донцами, и что еще полчаса тому назад жеребца объезжал. Как связать? Эх, и время же – тонкая вещь – то оно течет в классе, то в степи, смотря, где сам находишься, и то оно – длинное-предлинное, а то короче короткого. И почему бы всем на один лад не жить, и одинаково время понимать? Вот только от дела оно и зависит: в классе твое дело, время длинное, а в степи – короткое.

– Ну, как ана там, в горади? – спрашивает Пахомыч. – Увроди все спакойна?

– Спокойно, отец, – отвечаю в тон ему. – Люди работают, некогда глупостями заниматься.

– Ана и правда!.. Вот, к примеру, мы в степи… Кобылы да жеребцы, да трава новая, да водопой… Вот те и жизть!

– А чем плохо?

– Дык чем же плоха?.. Живем, хлеб жуем. А из горада, конешна, завсегда чего-либо нового слыхать.

– Лучше будет, коли без всяких новостей, – говорю, – а то еще чего-либо расскажут, да и спать не будешь.

Солнце сияло золотом, степи голубели, зеленели, цвели одуванчиком, среди которых мелькала синяя сцилла, ирис, фиалка. Белые домики деревни сверкали. Становилось жарко. Воздух дрожал, а вдали бежали “овны святого Петра”, голубые волны, точно впрямь овцы, либо телята.

– Глянь-кось, Питрович!.. Эта шта? – показал казак на небо. И правда, над краем кругозора, на юге, как бы что-то курило.

– Пожар, что ли? – недоумевал я.

– Какой пожар! Сполохи начинаются. Уже треть-день видим.

Через минуту над горизонтом образовалась как бы вторая земля, а на ней – поле, и синий мужик пашет, борозду ведет.

– Эта, вишь, старики говорят, сам свят-Петра пашенку в небе пашет… А глянь-кось там! Видишь? Пастухи Черные идут! Быть грозе вскорости.

Действительно, в небе возникает большая отара овец, а за ними, непомерно длинные, с крючковатыми палками в руках, идут Черные Пастухи, в папахах! Вокруг отары бегают псы… Мираж! Откуда? Из-за Каспия, наверное.

– Вот, и смотри, Питрович! Мы-то люди неученые, а что ты не эта скажешь?

– Это… когда воздух горячий, чистый, так он, как в зеркале, передает изображение… Отражение.

– А издалека?.

– Вроде, как бы из-за Каспия сейчас.

– Хе!.. Так человек, чем дальше, тем меньше ростом!.. А тут, вишь, в настоящем виде, – возразил Пахомыч. – И чисто-чисто, как есть.

– Наука говорит, что и эти пастухи, наверное, сейчас нас видят. Они тоже, видишь, в нашу сторону показывают.

Видение вскоре исчезло. Мы ехали шагом. Казаки говорили: “В этат раз Дон-Батюшка до Кулешовки достал. Мужики, говорят, штанами рыбу в огородах ловят!” Мы взглянули на север. Там действительно сверкали целые моря разлива. – “Через три дни Вербная, – сказал Пахомыч, – а мы еще не пахали. Земля волглая, нельзя никак. А тут, гляди, грозой хватит”. Он озабочено осмотрелся: “А может, разойдется, либо пройдет стороной?”

Перед въездом в село я слез с коня, отдал повод станичникам, поблагодарил и пошел вдоль плетней. Вишни уже отцвели. Яблони да груши в цвету струили крепкий аромат.

Дома была предпраздничная суета. Мама обняла меня и сейчас же скрылась по какому-то делу. Скоро подали обед, борщ с маслинами, гречневую кашу с подсолнечным маслом, клюквенный кисель. Принесли и самовар. Стакан чаю – невредное дело после обеда. Тем более, что к чаю была халва, которую я любил, и миндальные коржики, с кизиловым вареньем. Отца не было дома. Он где-то ездил напутствовать старика.

– Две бутылки настойки взял с собой, – говорила мама. – Вероятно, с почками не в порядке… Я этого деда знаю. Крепкий, ладный, и здоровье, видимо, железное.

После обеда я прилег в моей комнате, по обычаю, на бурке, на полу, с кожаной подушкой в головах. В раскрытое окно вливался мягкий свет, еле пробивавшийся сквозь цветущую сирень. Наверху виднелся край синего неба, и в нем качались верхушки яблонь. Пели птички. Жужжали пчелы, осы и шмели. Царственный мир Родины покоился на незыблемых основаниях. Вместе с ним покоилась наша жизнь. Помню, что я об этом думал. Потом дремота навалилась, и сон, легкий, домашний, родной взял меня в свои мягкие объятия. Проснулся я от шума в зале. Приехал папа. Я вскочил на ноги, привел себя в порядок, и пошел с ним поздороваться.

– Дед, брат, такой, как дуб! – рассказывал он матери. – У него, правда, почки плохо работают. Дал я ему настойки. Сразу же, через минут десять, подействовало.

От обеда папа отказался. Пил только чай, к которому присоединился и я. В раскрытые окна столовой тоже рвалась сирень в цвету. Сквозь ее ветви мелькали красные и белые пятна, то были тюльпаны, уже выбросившие бутоны. Каждую весну ездил я на Степную, выкапывал луковицы и садил возле дома. На следующий год, когда цветы отцветали, отец их пересаживал дальше, по порядку, чтоб желтые и белые были отдельно. Теперь уже тюльпанов было столько, что некуда было их рассаживать. Между ними синели степные, маленькие ирисы, фиалки, мускарисы, сциллы, синие пролески. Все это я натаскал домой еще в детстве. Сейчас все цвело. Боже, как хорош был сад, зелень, цветы! Зеленые грядки левкоев, тажет, майоров, чернобровцев, бальзамина, портулака, петуний – уже шли к цвету. В саду все было готово. Главная работа сейчас была на огороде. Мать вставала в четыре утра и после чая шла на огород. Там копали землю, делали грядки, рассаживали лук, чеснок, редиску, сеяли укроп и иссоп, эстрагон и салаты. Однако, скоро и там управились. С Вербного Воскресенья закипела работа в доме. Готовились к Пасхе. Вкусные запахи носились в воздухе, но обед был скуден, борщ с грибами, гречневая каша с жареным луком, клюквенный кисель.

Сидишь за столом для формы. Постное уже приелось. Правда, можно было полакомиться балыком, икрой, или осетриной, но все же хотелось чего-то получше. Между тем неделя пролетела, точно и не было. Вот Великий Четверг пришел. Из солонок высыпали всю “старую” соль. Новая будет только ночью, после службы.

К Двенадцати Евангелиям шли все, самые старые деды и бабки. Кто не в силах был, того привезли. Гулко звенел и гудел большой колокол. Отец читал истово, на двенадцати языках, в том числе по-египетски, древнееврейски, арамейски, сирийски, славянски, гречески и латински. Нужно было видеть, с каким напряженным вниманием вслушивались люди в незнакомые слова! Торжественность службы, огни, вздохи, вызывали слезы то у одного, то у другого. На площади, у главного входа, выстроилась казачья сотня с Хуторов. Казаки стояли без фуражек, шашки вон, в левой руке большая свеча. Тихая ночь, казалось, сама слушала доносившееся из церкви Евангелие. То слышались слова, то пение хора. И вот кончилась служба. Море огней вылилось из церкви и потекло по дорогам. Огни сверкали вблизи, вдали, текли по улицам. Море огней сияло в небе. Точно не было между небом и землей границы. Все отражалось и повторялось, одно в другом. Медленно ехали казаки, держа огонь в руках. У атамана сверкал стеклами фонарь. Так везли казаки Четверговый Огонь по домам.