Текст книги "Бабушкин сундук"

Автор книги: Юрий Миролюбов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Там ночной ветер посбивал немало падалицы, и ее собирали на сидр и на варенье. Одни приносили полные корзины, а другие перебирали на длинных столах принесенные яблоки, разрезали, чтоб вырезать темные пятна, или червей, и складывали в другие корзины. Последние шли в мойку и потом в точило. Всякий раз, когда точило загружали, два дюжих мужика вертели большое колесо, слышался треск раздавливаемых яблок, и из жерла лился пенистый ароматный сок. Мы его пили с наслаждением! Потом яблочный морс шел в бочку, и когда она наполнялась, Михайло вез ее к погребам, где ее содержимое перекачивали в огромную, стоведерную бочищу, и там сидр бродил несколько дней. Затем, после оседания дрожжей, его потихоньку перекачивали в другие бочки, закрывали, надписывали год и ставили в ряд с другими. На следующую весну сидр разливали по бутылкам.

Выжимки шли на дешевое варенье, на полусидр, для чего их смачивали водой, оставляли с час, а потом снова давили, и наконец, на корм скоту, курам, для чего в мязгу прибавляли грубой яшной муки, давленного зерна, или картошки. В последний сбор, когда яблоки созрели, мязгу сбраживали и гнали яблочную водку. Тогда этим делом заведывал Михайло и почему-то ему было очень жарко, он все вытирал платком лицо и шею, и все похохатывал, а проходившая мимо Праба ему грозила кулаком. За что это, мы так и не понимали. Нужно тоже признать, что мы мало интересовались садом. В огороде было лучше. Там было много сладкой морковки и горошка. Кругом вставали важные подсолнухи, кукуруза. Если забраться за них и присесть еще за кусты картошки, со двора тебя не видно, а сам ты лежишь, смотришь в небо, где – в синеве – летают ласточки. Как красиво летают они! Воробьи, те летят грузно, мотая как попало крыльями, а ласточки – режут небо и, почти не шевеля крыльями, взмывают вверх и падают вниз. Как хорошо грызть сладкий корешок и смотреть на синее небо и тонкокрылых ласточек! Мы уже знали, что ласточки – святые птички! Говорили об этом и Праба, и Михайло.

В огороде росли также святые травы: базилик, иссоп, крупная богородка. Праба говорила, что им цены нет, такие они – святые! Она их набожно, с молитвой, связывала в пучки, и украшала ими иконы. Отец же употреблял их вместо кропила, в молебен с водосвятием. И то – вода от них приятно пахла, точно они ей свою силу передавали. Мы на эти пучки смотрели с уважением и зря не трогали. Раз сказано, что – святое, значит им играть нельзя! С любовью подходили мы к этой грядке, трогали травы, целовали их, но не рвали. Святое есть святое и потому неприкосновенное. Праба говорила, что их можно рвать только с молитвой: “Боже наш, Боже! Ты сам святой и травы святые насадил. Спаси и помилуй!”

Наконец, главное, что мы узнали: в саду и на огороде в ночь на Ивана Купала, или на Летнего Коляду, домовики, полевки, садовики, огородники собираются, едят страву,[65]65
  Укр. страва кушанье, блюдо, устар. яство. Ю.П.М.: «“Страва” ни в коем случае не является “погребальной едой”, как думает Л. Нидерле, а это вообще “жертвенная еда”, “торжественная еда” или “праздничная снедь”».


[Закрыть] какую им, по приказу Прабы, ставит Михайло в предбаннике, пьют квас, бражничают и гуляют до утра. Праба так и говорила: “А вы, Михайло Гарасевич, страву на мовь поставьте! Надо, чтоб все было, как в Рожаниц-день”. И Михайло шел напоминать кухарке, та приготовляла молоко, творог, крутые рубленые яйца, пшенную кашу, блинцы, квас, пиво, брагу, водружала на поднос, а Михайло, заметив первую звезду в небе, нес все “на мовь”. Что значило это выражение, я не знал, но знал, что так надо и твердо в это верил.

Верили и Праба с Михайлом, иначе они бы не стали и делать страву. Особенно было заманчиво сидеть в огороде и думать, что вот, здесь, где примята трава, у грядки со святой травой, сидели полевики с домовиками, ночью огород стерегли! Михайло клялся, что не раз их видел, а Праба – та прямо заявляла: “Что? Где они? Да, вот, видишь, за тобой стоит!.. И какой проворный! Только одним краем глаза и успеваешь заметить, а он уже и скрылся!.. Мелькнул, и нет его!” Я оглядывался, побаиваясь, а Праба добавляла: “И – не бойся их! Они – добрые!” Но все же мне бывало жутковато, особенно, к вечеру…

Сан Франциско,

1969 г. Июль.

ПЛОДОВЫЙ САД

Сразу же за палисадником начинался наш фруктовый сад, где было с десяток абрикосов, груш, черешен, слив, райские яблочки,[66]66
  Дикая яблоня, яблоня-дичок, Руrus acerba, дает мелкие, кислые и горьковатые яблоки, кислицу или резань (рязань). Рязань ж. мелкие яблочки, дичковые, на квас; || мороженные яблоки, привозимые по зимнему пути. || Сиб. сибирские, китайские, райские яблочки (или резань?). (В.Р.Я.)


[Закрыть] кусты крыжовника, смородины, малина, а за ними – большой яблочный сад. Там были сотни деревьев разных пород, и еще больше молодых, постепенно выраставших и начинавших плодоносить. Отец собирал отовсюду самые редкие породы, иногда даже с землей, чтоб уживались в нашем климате. Были у него европейские, русские и даже азиатские породы, самые редкостные. Были крохотные яблочки, не больше вишни и огромные, крымские, по полтора-два фунта[67]67
  Т.е. до 0,8 кг.


[Закрыть] каждое! Эти яблоки шли в Питер, Москву, Варшаву, Киев и не знали конкуренции. Простой антоновки у нас было с дюжину, и то – для себя, а остальные яблони были только первосортные, заморские, фрукты которых укладывались в вату и отправлялись скорыми поездами.

В саду же шла работа каждый день, с утра до вечера. Белили стволы, опоясывали их липучими поясами, опрыскивали бордосской жидкостью,[68]68
  Исправлено, было “бордосской жижей”.


[Закрыть] пахали землю между деревьев, окапывали лопатами, равняли граблями, поправляли работу мотыгами, где была вредна лопата, резавшая корни, сажали белую фасоль. Отец добивался этим, что сад ему приносил вдвойне – и яблоки, и фасоль. Последняя прекрасно удобряла почву, доставляла деревьям азот, а костяная мука, которую подсыпали кругом, давала еще известь и фосфор. Яблоки получались тугие, крепкие, без пятен, без червя, могшие спокойно лежать до Рождества, и даже до весны. Падалка, которой было тоже немало, каждый день собиралась, бабы ее проверяли, вырезали гнилые места, мыли и направляли на сидр. Первый сок шел в бочку, где бродил, затем его разливали по бутылкам. К оставшейся мязге приливали воды, оставляли на час, и давили еще раз, то был сидр второго сорта. Его подслащали сахаром и сбраживали для домашних целей. Из мязги варили яблочный “джем”, повидла, делали пастилу. Все эти продукты шли в город, где их охотно покупали.

Работа, конечно, шла неустанная. Мужики и бабы получали при этом еду и, сколько хочешь, сидра. Еда была деревенская, незатейливая: борщи, вареная картошка, пережаренная с луком, отварная рыба, или свинина, говядина с хреном, вареники, либо блины, иной раз пирожки с луком, капустой, пюре из фасоли, гороха, или чечевицы. Хлеба поедали несметное количество. Полагался еще чай, но все предпочитали сидр. Когда бы в сад ни наведался, там всегда были люди. Зато и в порядке все было. Нигде – ни сучка лишнего. Ветки подрезаны, наземные побеги срезаны, а образовавшийся хворост сложен на кучи, высушен, и к осени сложен во дворе, под навесом, где его брали на топливо.

Вокруг сада шла канава, а вдоль, изнутри и снаружи последней, посажены в два ряда вербы. Их подрезали на высоту в полтора человеческих роста,[69]69
  Исправлено, было “в полтора человеческого роста”, – хотя так и правильнее (от “в пол втора человеческого роста”), но так сейчас почему-то не говорят.


[Закрыть] и промежуток, самый яр, был густо засажен ежевикой, коричным шиповником, терном, малиной и засеян земляникой. Там было щеглиное, пеночное и соловьиное царство! Колючая преграда отпугивала котов, но птички чудесно себя чувствовали, и уж пели, будьте уверены, как нигде! Одних соловьев были многочисленные хоры. И, бывало, в конце апреля, в начале мая как заведут вечерние и утренние спевки, Боже мой! Мама ходила с туго стянутой головой: мучилась мигренью, но чтоб дозволить хоть чуть проредить заросли, то – нет! Куда же птички денутся? И всё, бывало, прилаживала кружки лимона на виски. Верное средство, если крепко стянуть платком.

Праба Варвара говорила: “И что ты ночами не спишь? Оттого и голова болит!” – но мама отвечала: “Закрыть окон нельзя, душно. Крепко пахнут цветы… Ну, и птички, разбойники, свищут, не заснешь!” – “А со стороны улицы?” – “Так и оттуда цветами пахнет, да еще пылью с дороги тянет… Нет, уж Бог с ними, как-нибудь…”

Должно еще сказать, что и сверчки, кузнечики, цикады, какие-то южные жуки, все это до самого утра подавало свой глас. – “Всякое дыхание да хвалит Господа!” – замечала Праба – “Так жукам и от Бога положено!”. Но на заре стихали сверчки, и начинали птички! Мама мучилась, но за котами сама наблюдала, чтоб их кормили, как следует, иначе они птичек ловить будут.

Коты же проходили по двору, нервно поводя ушами. Птичий гомон, свист, пение их раздражали. Потому они бежали рысцой через открытые места, до зарослей мальвы, где и прятались. Но не тут-то было, скворцы, ласточки на них с таким рвением налетали, что даже видно было, как летела шерсть!.. Коты отмахивались лапами, но птицы были храбры и ловки. Коты подпрыгивали, шипели, но со всех ног бросались под укрытие. И вдруг, там – собака! Наш Жук считал, что во дворе, где была какая-то тень, она принадлежала ему! С неистовым лаем кидался он на котов, и те удирали совсем куда попало, на дерево, под амбар, на крышу сарая…

Однажды мы как-то заметили, что ласточки встревожено вьются возле гнезда под стрехой. На крыше оказался кот, который стремился достать лапой ласточкино гнездо. Мой старший брат быстро поднялся на чердак летней кухни, и стал смотреть. Вот кошачья лапа появилась, почти дотянулась до гнезда, но затем исчезла. Кот пересел ниже. Когда он снова стал шарить лапой, брат подставил ему горящую папиросу, и еще ткнул ею! Боже, что сделалось с котом! Он взвыл как ужаленный, подпрыгнул в воздух раза два и кубарем слетел наземь, заложил как-то по-заячьи уши за спину и кинулся драть куда-то, да налетел на Жука, вскочил ему на спину, и проделав умопомрачительное сальто-мортале, взлетел на стог сена, фыркнул, как пантера и скрылся! Брата он не видел, но только ощутил ожог. Вероятно, ему померещилась просто нечистая сила! Коты ведь страшно суеверны. Он знал, что мы не любили, когда он хватает птичек, а уж от гнезда его гнали братья, стреляя из рогатки. Как только он лезет на дерево, так ему кто-либо и влепит дробину! Тоже – не особенно вкусно! А тут – прямо огнем обожгло! Не иначе как нечистая сила! И как же мы все весело хохотали…

Котяга наш, громадный самец, исчез на добрую неделю. Потом как-то вернулся, худой, голодный. Ему сейчас же дали большой кусок мяса, и он, урча и перебрасывая его справа-налево, слопал, напился молока и вышел. По дороге, идя мимо кухни, он лишь нахмурил уши, сердито мотнул хвостом, но даже не взглянул на злополучное гнездо! Коты ведь и самолюбивы, и не любят места, где раз опозорились!

В саду шла работа, ездили телеги, разбрасывали удобрение, везли хворост. Отец то появлялся во дворе, то исчезал в глубине сада. Сообразно с его приказаниями, рабочие шли то в один конец сада, а то в другой – и [так] до самого обеда, когда Михайло звонил в подвешенный лемеш. Тогда люди приходили на кухню и садились за длинные столы. Последним приходил Корнеевич, бывший за старшего. Все приказания отец передавал через него, а он уже говорил другим.

К рабочему обеду, в полдень, обычно присоединялся и я, а потом в столовой не мог уже есть, за что мне постоянно попадало от родителей. Праба, однако, заступалась: “Он уже пообедал с рабочими! Там же такой зеленый борщ сегодня, что и у нас нет!” Но отец возражал: “Он же мал еще… Да и что там люди говорят? Наслушается, чего не нужно”.

– Все равно, рано или поздно наслушается, – возражала Праба. – Да и Корнеевич, коль надо, так остановит. Человек почтивый.

– Почтивый? – усмехнулся отец – Я вчера слышал, как он двух девчонок отчитывал! Я уж его стыдил, стыдил…

– Ну, что ж. И это случается, – не сдавалась Праба. – А все-таки, он – человек сурьезный, и наше добро бережет.

Обед прошел скучно. В среду – всегда фасольный суп, печеная картошка, либо постные макароны с луком, селедка, клюквенный, либо лимонный кисель… А что такое кисель, да еще без молока? Кошкам и то – дали по вчерашней рубленой котлете… У рабочих, по крайней мере, отварная рыба, просол, с хреном, а у нас – только и хорошего, что чай с вареньем да еще – бублики, ванильная сушка. Остальное все – прямо как в Великий Пост. И, тем не менее, это только среда и пятница. Отец же постится и в понедельник. После обеда все, где попало, устроились, больше – на сеновале, или у стогов соломы, чтоб поспать. Я тоже засыпаю на полчаса. Как не поспать, если на заре встаем? Ну, а люди должны встать еще раньше. Зимой даже начинают обход деревьев с фонарями. Если где кора объедена, надо сейчас же пересадить кору с дикой яблони. Отец показывал, как это делать. Кусок коры должен быть длинным. Кору на поврежденном дереве отделяют ножом и туда вводят кусочек чужой, потом – засовывают под кору кусочек нижней, и так – со всех сторон, а потом замазывают смоляной замазкой, крепко привязывают бичевкой,[70]70
  Бичева ж. (неправильно бечева), умалит. бичевка, бичевочка; вообще, тонкая веревочка, для связки, привязки чего. (В.Р.Я.)


[Закрыть] и уже через месяц-другой пересаженная кора прирастает. На некоторых деревьях постарше – даже шрамов потом не остается.

На хворост идет всякий наземный молодняк, боковые побеги, отрезанные концы веток. Туда же идет и все, что вырубается во рву, вокруг сада, ветки вербы, чересчур длинные плети шиповника, или ежевики. Приходится подрезать, а где – так и вырубать лишние стволы. Верба растет быстро, и за лето такие ветки вытягивает, что обязательно надо подрезать.

Один день отец ходил вдоль забора, выходившего на улицу и что-то объяснял Корнеичу. Тот все понятливо кивал головой, потом вывел вечером коня, и на нем уехал. На другое утро, было уже туманно, как обычно, в конце сентября, мы проснулись от какого-то необычного шума. Разобрали мы с Прабой только позже, что у нас весь наружный забор подпилен, повален и оттянут в сторону, а во двор едет огромная деревянная постройка, вроде длинной пивной, или сарая, с окнами, дверями, как есть. Тянет ее штук сорок лошадей, которых ведут, покрикивая – “Но! Но!..” мужики, их хозяева. Домина въехал и покатил прямо в сад, за службы, где было для него приготовлено место. Эффект был потрясающий! Сразу двор наполнился людьми. Сбежалась вся деревня. – “Что ж оно будет?.. Да они же за пятнадцать верстов пивную купили, да всю ее и перевезли!” А там – распоряжались Корнеич с отцом, и уже через час домина был аккуратно поднят и поставлен на “быки”, большие пни, а с улицы уже закрывали столбы и строили заново.

Я был в диком восторге, Праба басовито хохотала, а мама плакала: “И всегда вот так! И ничего же не сказал! Хоть бы посоветовался…” – “А зачем же советоваться?” – удивилась Праба. – “Ты его вовсе не понимаешь! Петя правильно сделал. Всё сам обдумал и сделал, а тебе – никаких хлопот. А то бы охала да ахала, да перечила бы!” Мать не сдавалась: “Никогда я ничего не знаю. Вот, так с этим доминой…” – “Да перестань ты, а то от слез раскиснешь!” – уговаривала Праба: “Делает, так и надо. Хозяин ведь!”

За завтраком родители об этом говорили, и отец тоже сказал: “А зачем тебе знать нужно было? И без тебя все как по линеечке вышло! Потом и не привык я. Ведь всегда, если что-либо хорошее придумаю, ты возражаешь!.. Перестань шуметь!.. Ведь это же для дела нужно. Теперь будет, где яблоки зимой держать. Раньше было всегда трудно с ними”.

– Тебе все равно! Ведь теперь вся округа, Николаевка, Раково, Змиево, Самарское, Донские Хутора, Шамшино – будут про тебя знать!

– Ну и что же? Будут знать, а мне того и надо, наниматься придут.

– Да ведь люди неведомо чего наплетут…

– А я так и испугался! Что я, девушка, что ли?

– Наверх, до начальства дойдет.

– Ну и пусть доходит. Мы никого не били, не грабили, только дом перевезли, да мужики, каждый по трешке заработал. В Америке и не то еще возят.

– Что мне Америка! То Америка, а то наша деревня, да и ты… Ты ведь поп все же? Неприлично духовному лицу такие “козлики” выкидывать.

Отец наконец рассердился:

– Ты что же? Ссоры ищешь? Дело сделано, ну и помолчи.

Тут Праба взяла маму под защиту: “Ну, ты, Петя, не того… как его… не кричи! Она, бедная, испугалась утром… Перестаньте!” – и увела маму в спальную.

Отец еще с месяц возился со своим приобретением, пока не устроил там полную чистоту, все перемыл, перекрасил, а что осталось без покраски, так песком и дресвой[71]71
  Дресва ж. крупный песок, гравий, хрящ. (В.Р.Я.)


[Закрыть] натерли, что побелело. Зажгли особую печку, привезенную из города, поставили для влажности ведра воды. После этого домину наполнили яблоками. Некоторые из них выдержали даже до конца мая. Теперь и мать не возражала, и говорила: “Как увидела, сколько коней да мужиков, да еще домина во двор лезет!.. За сердце хватило! Думала, с ума отец сошел…”

Теперь работа пошла легче, потому что все яблоки можно было легко сортировать, и уже прямо на месте готовить ящики, а не таскать их то взад, то вперед.

Вспоминается мне, как привезли к нам доломитный камень для пяти-шести молодых яблонь. Народу было тоже, в этот день! Камень – целая гора! Перестарались итальяшки, как-то его и на русскую железную дорогу перегружали? И вот, долбят его мужики, бьют в щебень, целый день помахивают молотами. Потеха! Мать опять вздыхала про себя: “И нет у него, чтоб по-человечески! Все наровит, чтоб "с треском" шло!..”

Как раз приехала тетя Анна. Мать ей – не знаю чего наговорила, а Анна кинулась к Прабе:

– Ничего не понимаю! Давно это с ним?

– А что давно-то?

– Да вот, что дом чуть ли не с Кубани волоком припер… Теперь вот, камней, и эти дармоеды, по трешке в день, до конца света будут работать – “«тюк!» да "тюк!"” – Что же с ним такое?

– А!.. наконец-то поняла! Да ты сестры не слушай! Петя такой же как всегда, а мамаша наша всего боится – да “что люди скажут”, да “что начальство подумает?” – А мы же, слава Богу, у себя, на своей земле! Петя что хочет, то и делает, лишь бы людям зла не было!.. Да ты сходи в домину-то, и сама увидишь, нужное это было дело, или нет? Ведь плодовый сад у нас, а яблок хранить негде.

Тетя подцепила меня, и мы почти побежали к складу. Там царила чистота и был образцовый порядок. За столами сидели женщины и заворачивали яблоки в шелковую бумагу, другие в серебряную и укладывали в коробочки, на чистой вате.

Тетя поздоровалась, и мы прошли по всему зданию, видели термометры, гигрометры, весы, часы…

– И это все? – спросила тетя.

– Да, это все, – ответил я.

– Тогда не понимаю… Не понимаю, с чего волноваться сестре? Он просто улучшил свое дело!

И сейчас же вернулась к маме, и они обе запальчиво заговорили в полголоса: “Плодовый сад!” повторяла тетя. – “Ты, деревня этакая! Не понимаешь, что это плодовый сад…”

Я сам не понимал, в чем дело, и почему мать наша не признает разных новшеств, которые вводит отец.

Действительно, вскоре заявился к нам и благочинный, поповская гроза, отец Игнатий, и ходил с отцом по саду, потом смотрел перевезенный дом, удивлялся, а отец приказал Михайлу положить две дюжины сидра батюшке в его тарантас.

“Ничего такого не вижу… Бог весть, чего наплели про тебя, – а получив еще несколько ящиков шафранных яблок, совсем размяк. – Боится у нас священство всего нового!.. Это тоже не так хорошо, чтоб…” – и с этими словами исчез в облаке пыли.

– Он было завел речь, что мне, как духовному лицу не надлежит "торговать яблоками", на что я сказал: “Иереи наши урожай благословляют? Пшеницу собирают? Потом что они с ней делают? А продают! Так почему же мне нельзя "яблоками торговать"?” – Развел руками и ответил: “А вот, отец Петр, не знаю…” Но главное-то – я ведь от них больше не завишу, веду собственное дело, а если служу, или приобщаю больных, так это всякий раз разрешает сам благочинный”[, как потом рассказывал отец.]

Я в те годы мало чего понимал, но уже знал, что мужики папу любят, но что начальство его не особенно ценит.

Позже мама говорила: “Его вообще мало кто понимал”.

Вероятно, это и было причиной разных его невзгод.

ЯБЛОКИ, ЯБЛОКИ…

Что произошло в мире за полвека? Где то, что нас радовало? И что за мир был полвека тому назад! Нет больше той прелести жизни, что ласкала сердце. Нет больше той милой радости, что напояла все. Нет нежности. Всюду видишь одну грубость. Взять хотя бы нашу жизнь, дом, яблоневый сад. Ведь теперь нигде такой благодати нет и не будет! Помню ясно, как сейчас, конец июля. Помню ветки, тяжело свисающие до земли, кудрявую листву, синее небо над ними, беловатые, розовые, румяные, желтоватые яблоки, так и стиснувшие друг друга, крепкие, полные сока, неистово, остро пахнущие, и желтую падалицу в траве, запах сена, гвоздики, петунии, мяты, канупера, дягиля… голова кружится! Птичий свист, гомон людей, воробьиный щебет, крик петухов, ржание коней и воркованье голубей, мычание телят, писк подросших цыплят, ленивый лай собаки… а в комнатах тихо, прохладно. Туда, в раскрытые окна, врывается волнами жара, вздымает занавески, гонит по полу цветные лоскутки, нитки. Утром мама шила мне новую рубашку к Спасу. Яблочный Спас уже завтра. И все во дворе и в доме пронизано яблочным духом. Куда ни пойди, всюду они, яблоки! В саду уже три дня как кипит работа: ставят и переставляют козла, кладут на них доски, укрепляют, а там уже бегут по ним девчата с корзинами, стремятся к медленно идущим среди деревьев возам, подают корзины. Ни одно яблоко не упало на землю, каждое бережно снято с ветки, положено в корзину. Потому-то наши яблоки сохраняются, не портятся раньше времени. То же, что упало на землю, или само оборвалось с дерева, пойдет в точило, на сидр. Их тоже, румяных и пахучих, немало.

Жара идет волнами. Жужжат надоедливо осы. Люди отмахиваются от них, вытирают лица, жадно пьют квас с ледника. Синее небо почти безоблачно, полно золотистых лучей, и только изредка виднеются сверкающие, жемчужные облачка. В этом небе, если смотреть вверх, кудрявятся ветки яблонь в желтых, беловатых, красноватых и зеленоватых яблоках. Возьмешь такое в руку, оно само хрустит. Но – нельзя, нельзя! Завтра Спас, тогда можно будет, а сегодня – никак нельзя… Хочется пить? Пей квас, а не то – бери прошлогоднего сидра бутылку. Его уже святили. Тогда как свежих яблок еще не святили. Можно выпить яблочного морса, к нему примешан прошлогодний сидр, сделанный после Спаса. Этих же яблок есть нельзя. Грех! И люди смотрят с жадностью на плоды, нюхают их, а в рот не берут. Крепка вера деревенская! Скушаешь свежего яблочка завтра…

“Ева ты, моя Евочка, не ешь до Спасова дня яблочка!” – нараспев говорят в саду бабы, перекладывая яблоки и посмеиваются, стыдливо прикрывая лицо рукавом.

Я не понимаю, почему они посмеиваются и спрашиваю Михайла конюха, но тот, сшивая какой-то ремень дратвой, сначала молчит, а потом отвечает: “А, баба ли, девка ли, все – дуры!” – и пожимает плечами. Однако отвечает неуверенно.

Во дворе кудахтает курица. Где-то пищит цыпленок. Я хожу в изнеможении, сжигаемый жарким солнцем, от воза к возу, смотрю во все глаза на краснобокие яблоки, а тронуть не смею. Как же? А что люди скажут?

Появляется наша Прабка с корзиной. Она отбирает самые лучшие яблоки для церкви. Завтра их понесут святить. Когда она уходит с ними, я помогаю, держусь за край корзины. “Ну, как ты?” – спрашивает она, когда мы входим в залу по ковровой дорожке, и ставим корзину на столик, под окном, у образов. – “Хочется свежего яблочка?” – “Да, Прабушка, хочется”. – “Ну, ничего, голубчик! Потерпи до завтрого”.

В доме упоительный аромат яблок и груш. В каждой комнате они в корзинах, в углу, возле икон. В иных и по две, по три… Яблок – им просто счета не было. Не то – груши, их было мало. Я ходил из комнаты в комнату и любовался обилием фруктов. Да, завтра ведь Спас!

К вечеру полсотни пароконных возов под начальством Михайла были отправлены в город. Ночью уехала вторая партия. В городе на Спаса был большой базар. Ночью было душно и через раскрытые окна слышался немолчный свист сверчков, а дальше ничего не знаю, ибо я крепко спал. Проснулся от шума и возгласов, и сейчас же стал одеваться.

Умывался и одевался я уже сам. Рубашка зеленого атласа и бархатные штаны лежали на стуле. Только что оделся, как вошла Прабка, поздравила с великим праздником, причесала, поцеловала и повела в столовую. Там сидели за столом мужчины и женщины и весело переговаривались. На столе был наш любимый самовар, стояло разное варенье, пирожки, и посредине – груда яблок и груш. Праба дала мне яблоко и грушу: “Бери, милый! Дождался-таки. Только что из церкви…” Я наскоро выпил чаю с яблочным пирожком и выбежал в сад. Там все еще стояли мешки, корзины и ящики, полные разноцветных, сочных яблок. Никогда такими вкусными они не казались мне! Тут же было немного рабочих, пожелавших работать и в праздник. Все они выбирали яблоки повкуснее на вид и ели. Я тоже не давал маху и набил оскомину, зубы болели, плохо обедал. “Ну, разве можно так?” – пожурила меня Прабка. – “Надо осторожненько!.. Ты бы снес Спасова яблока коровкам!” Я сейчас же набрал десятка два пахучих яблок и побежал к коровам. Как они обрадовались, и как яблоки хрустели у них на зубах! Лошадей не было дома, а потому я снес яблок овцам. Те тоже с удовольствием набросились на угощение. Даже собаки ели в тот день яблоки! О курах и говорить нечего, они уже давно добивались допуска в сад, где хотели клевать падалицу.

К обеду вернулся Михайло и сказал, что как только открылся базар, наши яблоки пошли бойко, но тут пришел старый армянин, забрал все возы сразу и обещал приехать за остальными. Прабка набожно перекрестилась: “Ну, слава тебе, Господи! Теперь год обеспечен…”

Я не знал, что такое “обеспечен”, и побежал к Михайлу, но тот тоже не знал. Тогда я побежал на речку, посмотреть верши, нет ли рыбы. Когда я поднял одну, она оказалась полной линей, плотвы, карасей, и даже было несколько карпов. Я позвал Михайла, и мы притащили много прекрасной рыбы. Мама сама изжарила ее на свежем масле со сметаной. В это время приехал армянин. Звали его Саркисов. Отец потом продавал ему все яблоки. Он все хвалил и всему радовался у нас, и нашему саду, и рыбе, и пирогам, и чаю с яблочным морсом, или яблочное желе хвалил. Пробовал он наши яблоки-“мускат” и тоже восклицал, что таких в городе не найдешь. “Кхарашо! Кхарашо!.. Вот искажи, батушка, пачиму у нас, в горади, нет такой красота?” – “А вы закажите, мы и для вас сделаем!” – смеялась Прабка.

Саркисов уехал с ночным поездом, закупив весь урожай яблок. “Надо назад вертай!” – говорил он, прощаясь с отцом. – “Надо покупай, продавай!.. Дела гарит!”

Яблоками в те дни все пропахло, даже борщ слегка отдавал яблоками… Все удивлялись, но мама призналась, что всегда кладет в борщ пол-яблока, которое затем выбрасывает.

В саду, куда я побежал после обеда, суетились в траве и работали муравьи. Они кишели возле упавших яблоки, уносили по крошкам. “Когда-то унесут целое яблоко?” – думал я. До вечера было жарко в саду, а ночь пришла, и еще жарче стало. Последнее, что я помнил, это пряный аромат сада и звон миллионов сверчков, такой милый и нежный… Ночью мне снилось, что я строю из яблок, как из кубиков, дома, башни, город… Но вдруг явился медведь и стал все пожирать. Я закричал и проснулся. Праба склонилась надо мной и крестит: “Успокойся, дитятко. Бог с тобой! Что тебе приснилось?” – “Медведь… Медведь…” – испуганно отвечаю. – “Медведь?.. С чего бы это?” – задумчиво говорит она. – “Да ты просто яблок объелся… Вставай, уже все пьют чай!”

Только мы напились чаю, как вернулся Саркисов, на этот раз со своими рабочими. Однако уже через день он их отправил обратно и просил, чтоб мы дали своих: “Твой рабочий, батушка, чесно работай, а мой – уличный фулиган! Давай твой рабочий…” Наши мужики и бабы посмеивались, но пришли и за день сделали вдвое больше городских.

Прабка говорила Саркисову: “Одна слава, что городские! Наши работают, как полагается. А твои больше насчет сидра да чтоб нажраться! И то – все сено вытолкли! Спать на сене горазды, а работать, это уж как придется!”

С тех пор Саркисов нанимал только наших людей.

Яблочная суматоха продолжалась еще несколько дней. Яблоки с земли пошли в мойку и на сидр. Бабы несли их корзинами, и когда набирался воз, Михайло отвозил их к точилу. Янтарный сок, пенясь и играя, выливался в большую бадью. Оттуда его переливали в большие бочки, где он бродил, а оставшиеся жмыхи наливали водой, добавляли сахара, давили и получали сидр низшего качества. Жмыхи еще раз разбавляли водой, прибавляли к ним печеных яблок с обугленной кожицей, сахара и оставляли бродить. На этот раз из бражки гнали яблочную водку. Получался “Кальвадос” первого сорта. Саркисов разливал его по бутылкам с французскими этикетками, и продавал как заграничный. Отец возмущался, но Праба заступалась: “Ну и заграничный! А чем он хуже? Если покупают, значит нравится, да и нам выгода!.. И чего тебе волноваться?”

Отец вздыхал и говорил задумчиво: “Так-то оно, так, да… Эх, яблоки, яблоки!.. Я священник Бога Живого, а яблоками торгую!.. Нехорошо это”. – “Ну, и торгуешь” – живо возражала Прабка. – “Ты же сам трудишься, да и людям даешь кусок хлеба. Оставь твои вздохи! Яблоки, так яблоки. Они тоже от Бога!” – “Ты всегда найдешь слово в мою защиту… Но не виновен ли я, что торгую яблоками?” – “Так что же? Бросить сад? Пусть пропадает, и яблоки тоже? Пусть люди лишатся куска хлеба… И это будет угодно Богу! Не думаю!” – возражала Прабка.

Отец молча шагал по комнатам. Вскоре он уже стоял на молитве: “Окропиши мя иссопом и очищуся! Омыеши мя и паче снега убелюся!..”

На крыше ворковали голуби, а с дороги доносился скрип возов, тяжело груженных снопами. В окна входил волнами аромат сада, листвы, сена, гвоздики, табака и китайской гвоздики.