Текст книги "Гроза на Шпрее"

Автор книги: Юрий Дольд-Михайлик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

Григорий позвонил Лестеру, попрощался, рассчитался с портье и вышел на стоянку такси. Машина вишневого цвета была на месте. На этот раз из окошка ему улыбался Курт.

– Захотелось увидеться с вами еще разок, может, больше не придется. Выпросил у Франца машину на полчаса.

Расплачиваясь, Григорий крепко пожал руку Курта, прошептал:

– Я уверен, мы еще встретимся с тобой и Лидией.

– Напишите нам на адрес Матини. Я все-таки решил поехать в Италию, попробую уговорить Лидию перебраться сюда. Здесь нужны честные люди, готовые бороться за то, чтобы не повторились кровавые годы фашизма.

Они выехали на привокзальную площадь. Григорий еще раз пожал руку своего бывшего денщика.

– Мы увидимся! – прошептал он.

Не успел он раздеться и надеть пижаму, как раздался телефонный звонок.

– Томми, это вы? – спросил кокетливый женский голос.

– Девушка, вы ошиблись. Какой номер вам нужен?

– Двадцать восемь семьсот двадцать.

– Номер правильный, но никакого Томми здесь нет. Может, вы неточно записали?

– Нет, записала я точно, – голос звучал ожесточенно. – Это меня опять обманули.

Григорий задрожал от радости. Вот и все. Дожил, дождался… Только что услышанное им означало: второй день недели, вторник, в восемь часов вечера. О месте, где произойдет авария, они с полковником договорились заранее.

Сегодня воскресенье. Итак, остался один день – понедельник. Завтра он устроит свои дела, сочинит несколько писем родственникам, которые живут в американском секторе и просят разыскать свои семьи. Письма будут трогательные. Руководитель отдела должен лично поговорить с этими людьми, поэтому выехать можно будет раньше. Только бы не позвонил Нунке. Ведь он может заподозрить, что Григорий рассказал Берте о Лютце, тогда возникнут неприятности. Надо поберечь Мишку Домантовича, исчезнуть так чисто, чтобы на него не пала даже тень подозрения. Видимо, полковник все предусмотрел, и «гибель» Григория устроят достаточно шумно. И все равно хочется попрощаться с Нунке. Сейчас тот в таком положении, что, узнав о новой катастрофе, никому даже не заикнется о ней. Ведь это он привел Григория в школу, занимался им, доверял, спасал от подозрений Шлитсена. И такой опытный шпион попал в ловушку! А теперь ко всему присоединятся еще и его семейные дела, о которых знает только Григорий. Сложный клубок получается!

Провал с диверсией по отравлению скота также запишут на счет Нунке. И он будет молчать.

Григорий подходит к столу, берет лист бумаги и, улыбаясь, что-то пишет.

Китайский мандаринчик

Тишина. Жуткая тишина опустевшей квартиры.

Раньше Нунке этого не замечал. Возвращаясь поздно вечером домой, он мертвецом падал в постель, порой даже в рубашке и носках. А утром, наскоро проглотив завтрак, приготовленный старой служанкой, даже не ощущая его вкуса, думал о множестве срочных дел, отложенных на сегодня. Что ж, не та уже работоспособность, сказываются годы. Особенно остро он чувствовал их после тяжелого гриппа. Организм был бессилен сопротивляться болезни, и она постепенно добивала его.

Вздохнув, Нунке зажигает сигарету и сразу же бросает ее в пепельницу. Ложится на диван, протягивает руку к журнальному столику, берет письмо.

«Берта!» При воспоминании о ней Нунке охватывает ужас. Перед отъездом она обо всем догадалась. Он вспоминает торопливые сборы, холодное прощание. Берта уже никогда не вернется.

Рука сжимает листок. Строки, как огненные молнии, пронизывают все его существо.

– Никогда, – вслух повторяет Нунке, и вдруг это слово наполняется реальным, ощутимым содержанием, обдает сердце ледяным холодом. Его трясет лихорадка.

Нунке вскакивает, глаза его расширены от ужаса.

– Надо что-то делать! Надо вернуть их, разыскать… Вернуть, вернуть! – бессмысленно восклицает он.

А в голове тревожно пульсирует мысль – нет, уже не вернешь. Берта обо всем догадалась. Могла в отчаянии и Гансу рассказать. Даже если вернуть их силой, ничего хорошего не получится.

Какими глазами станут смотреть на него Берта и Ганс? При воспоминании о сыне его охватывает печаль – для Нунке это новое, доселе неведомое чувство. Кажется, будто на него наваливаются, придавливают огромные каменные глыбы. Он с грустью осматривает комнату, глаза быстро перебегают с картины Риделя на старинные часы в позолоченном корпусе, вывезенные из Польши, ощупывают старинную мебель… Все это он собирал для них, для своей семьи. Хотел создать уют, счастливую жизнь, а теперь…

Трудно даже представить, что в письме – правда. Может, Берта просто хотела отомстить ему, излить свою горечь, боль и обиду? Такое иногда бывает, когда хочется выместить злобу на близком человеке.

Нунке мечется по комнате, словно зверь в клетке. Впервые он настолько растерян, что не знает, как быть. Задел стол, и теперь оттуда ему кивает китайский мандаринчик, подаренный Шульцем в день рождения. Кивает, словно утверждая правдивость изложенного в письме. Будто молчаливым согласием поддерживает Берту и детей. Нунке отводит глаза от мандаринчика, взгляд его упирается в потускневшие рамы: по одну сторону портрет отца, по другую – матери.

«Как странно тогда одевались», – неожиданно думает Нунке, вглядываясь в пожелтевшие фотографии. И вдруг ему вспомнились годы детства. Он инстинктивно ищет утешения у матери. Ее ласковая прохладная ладонь ложится ему на разгоряченный лоб… Шелковистые волосы щекочут щеку, когда мать склоняется над ним… Странная привычка – задумавшись, мять мочку уха… Где-то совсем недавно он видел этот знакомый с детства жест, только где, когда?.. Да ведь этот жест унаследовал от бабушки Ганс. Запрограммированный в генах, он возродился в его сыне. А может, Ганс не только это унаследовал от бабушки? Ведь она тоже становилась упрямой, когда ее задевали за живое. Все фон Кронне были воинами и завоевателями, голос крови не может не проснуться в Гансе. Ведь ради таких, как он, и был устранен Лютц.

Мать Ганса не была урожденной фон Кронне, в ее семье нет потомственных военных, и сама она, ласковая, нежная, пыталась научить сына доброте… Неужели ее гены оказались у Ганса сильнее, чем гены фон Кронне, и Лютц сумел сыграть на этом?

Голова трещит, тело словно заковано в ледяной панцирь. Не в состоянии больше терпеть одиночество, Нунке подходит к телефону. Надо срочно позвонить Фреду. Ведь он вчера вернулся из Гамбурга и, возможно, заходил к родителям Берты.

И вдруг ужасное подозрение обожгло Нунке: а что, если Фред, единственный из оставшихся в живых, кто знал правду о Лютце, рассказал об этом Берте? Надо было только намекнуть ей – и она бы обо всем догадалась. Нет, этого не может быть. Фред теперь единственный близкий ему человек, которому он доверяет больше, чем другим, на которого может положиться.

Нунке набирает номер, слышны длинные, долгие гудки, никто не отвечает. Нунке нажимает на рычаг, набирает другой номер.

Из трубки раздается женский голос.

– Сегодня на рассвете он уехал по делам в восточный сектор.

– Когда вернется?

– Точно не знаю, возможно, завтра после двух.

Нунке опустился на диван и долго лежал неподвижно.

Как сквозь слой ваты, к нему доносились голоса детей, которые всегда замолкали при его появлении. Он вызывал у них страх… ласкал ли он их когда-нибудь? Когда умерла старшая дочь, он не смог даже приехать на похороны и, конечно, понимал, что Берта никогда не простит ему этого… Но Берта и дети всегда были очень одиноки. Он был все время в разъездах, писал им нечасто. Жена не написала ему даже записки из Гамбурга, не поблагодарила за подарки, – передала через Фреда сухую фразу: «Деньги еще есть, присылать не надо». Эта фраза как бы вместила в себя всю их совместную жизнь. Что еще, кроме денег, он давал своей семье?..

Слышно, как хлопнула дверь. Зельма приплелась в его кабинет.

– Вам нужно поесть, я приготовила обед. Принести сюда или накрыть в столовой?

– Я не хочу есть.

Зельма была глуховата и, не разобрав слов, не уходила.

– Может, заварить липового цвета, как это делала ваша матушка, когда вы болели?

Опять вспоминает о матери. Что за чертовщина?

– Нет, нет, Зельма. Мне ничего не надо, – почти закричал Нунке.

Двери, тихонечко скрипнув, закрылись. Липовый чай – снова напоминание о матери… А Шульц говорил, что у Баумана были плохие отношения с матерью, и та даже угрожала, что божья десница накажет его за все. Господи! Почему вдруг вспомнилась эта нелепая фраза? Какие-то глупости лезут в голову. Надо взять себя в руки и решить, что делать дальше.

Побег Воронова, провал школы, отъезд в восточный сектор Берты с детьми. Все это невыносимо. Полный крах его карьеры, да и всей жизни. У него больше ничего не осталось. Нет, фон Кронне не может допустить такого позора.

Как хочется еще раз взглянуть на детей, на Берту, но фотографии в комнате жены, а заходить туда страшно, да и, пожалуй, она забрала альбом с собой.

Нунке подходит к столу, выдвигает нижний ящик, на минуту задумывается, глядя на сталь пистолета. Затем, решившись, достает блокнот, вырывает лист и размашисто пишет: «Дорогая Берта и дети. Я понимаю, что не могу вернуть вас. Все, что я делал, было бессмысленным. Вам нужно совсем другое. Писать нет сил. Прощайте, я по-своему любил вас».

Он положил листок посередине стола. Пусть его смерть будет связана только с этим.

Щелкнул выстрел. Его сухой звук пролетел по пустым комнатам. Но глухая Зельма ничего не услышала.

Нунке, раскинув руки, лежал на ковре, и тоненькая струйка крови текла из его рта.

А на столе кивал головой китайский мандаринчик, словно одобряя то, что сделал хозяин.

Любовь и ненависть

«Ну, дорогой, окажи последнюю услугу – прими весь удар на себя. Сколько мы с тобой путешествовали, сколько видели, – подгоняет Григорий свой «опель». Он едет из Карова в восточный сектор Берлина. – Ведь ты не почувствуешь боли, тебя починят, покрасят, и снова станешь служить новому хозяину. А вот что будет со мной, неизвестно.

Странно устроен человек. Сколько раз смотрел в глаза смерти и даже не вздрогнул, понимал – так надо. А сейчас, когда еду к своим, когда знаю, что полковник рассчитал все до мелочей, когда моим спасением занимаются свои, родные люди, мне вдруг становится страшно».

Григорий оглядывается. Длинная лента шоссе пуста, но вот на большой скорости его обгоняют машины – одна, вторая. Что такое? Может, все сорвалось? Машины пролетают мимо, Григорий успокаивается.

Мысли плывут, и вдруг блестящая, освещенная солнцем лента шоссе превращается в Днепр… Зашумели ивы, ласково закивали розы, потянулись к нему красными и белыми лепестками, а где-то, вдали, с крыльца к нему простирает объятия отец… Увидеть бы все это в последний раз, тогда уже и смерть не страшна.

Проехала встречная машина. За рулем – красивая девушка, она ласково улыбнулась Григорию. И вдруг, словно из солнечного марева, выплыло лицо Марии. Большие серые глаза смотрели с грустью, будто говорили: «Вот ты и уехал, бросил меня в этом ужасном аду…» Глаза словно упрекали, просили… «Ведь война – мужское дело, а мы смертельно устали… Мы хотим любить, рожать детей…» И вдруг к Григорию донеслись слова, которых он от нее никогда не слышал: «Я люблю тебя, Григорий, я хочу быть с тобой…»

Он вздрагивает, пытается отогнать видение, но усыпанное золотистыми искорками лицо все время плывет рядом. Кажется, будто женщина наклонилась к окошку и шепчет нежные слова: «Не бойся ничего, родной, я всегда с тобой, я не оставлю тебя. Все будет хорошо. Скоро ты вернешься в Киев, а потом заберешь и меня».

Григорий уже едет по мрачным улицам Берлина. Ищет нужную улицу, чтобы сделать круг и ровно в восемь быть у перекрестка. Вот и больница – большое светлое здание, он объезжает ее. Стрелка часов приближается к восьми. Через три минуты надо быть на месте «аварии». Оно выбрано очень удачно: оживленный перекресток, машины мчатся во всех направлениях. Григорий прибавляет скорость – до момента «катастрофы» остается минута…

И вдруг – удар в левое крыло машины. Вылетает стекло, Григорий, не удержавшись, падает на сиденье. Машину сразу же окружают солдаты, к ней никого не подпускают. На месте «аварии» откуда-то взялась «скорая помощь». Григория кладут на носилки, несут к машине.

Он видит вокруг себя людей в советской форме, слышит родной язык – и безмерно счастлив от этого.

Григорий сидел в кабинете полковника.

– Ну, как ты себя чувствуешь? Могу обрадовать: тебя до сих пор любят друзья и соратники, грустят о тебе.

И полковник протянул Григорию кипу немецких газет: в двух был просто некролог, в третьей – некролог с портретом. Газеты сообщали, что, выполняя свой благородный долг, на боевом посту погиб один из самых ответственных сотрудников «Семейного очага», человек, занимавшийся воссоединением разбитых войной семей, помогавший родителям найти детей, женам – мужей… Сотрудники скорбят по поводу преждевременной гибели Фреда Шульца.

– Есть еще одна новость. Твой благодетель и спаситель в тот же день, когда ты уехал, покончил жизнь самоубийством. Причины неизвестны. Как понимаешь, газеты об этом не пишут. Не причастен ли ты к этому?

– Возможно, – смутился Григорий. – В Гамбурге мне стало известно, что его жена с детьми переехали в восточный сектор. Уезжая, я послал ему письмецо. Тем более, что он должен был узнать о катастрофе и мне это ничем не грозило.

– Ох, молодость, молодость, горячая кровь, – улыбнулся полковник. – Хорошо, что все обошлось.

– Расскажите лучше, как все было после аварии.

– Собственно говоря, рассказывать нечего: обычная история. Пришлось позвонить в американскую администрацию, сообщить, что случилось несчастье с Фредом Шульцем, сотрудником фирмы или общества, – как там у них называется – «Семейного очага».

– А что там, кстати, было, на тех пленках?

Полковник помолчал.

– Я как раз собирался поблагодарить тебя за них. Материал оказался чрезвычайно ценным. Этот Больман раньше работал со Скорцени, он опасался остаться за бортом и, как видно, решил, когда станет трудно, продавать все и нашим и вашим – тем, кто больше заплатит. В дневниках много всего про Скорцени и его сообщников, характеристики людей, занимающих ныне высокие должности. Много фамилий, есть упоминания и о людях, которые работают в нашем секторе… Некоторых мы уже обнаружили. Они прекрасно законспирированы… Кроме того, там есть проект самого Больмана, как проводить в нашем секторе идеологические диверсии. Есть кое-что и о школе. Больман догадывается, что ее переведут в другое место, выражает даже свои мысли по этому поводу – на основании разговоров, услышанных краем уха. Есть и о тебе, его спасителе, и о подготовке новой группы по специальному заданию. Интересен также обличительный материал о том, как начинали свою карьеру некоторые известные деятели. Школа впоследствии превратится в крупный подрывной центр, американцы, как предполагает Больман, выделяют на нее значительные средства. В основном там будут готовить психологические и идеологические диверсии, направленные против молодежи Советского Союза и социалистических стран. Значительное место будет отведено религиозной обработке. Ну, и хватит об этом. Там остается твой друг, Домантович. После побега Воронова он, очевидно, будет руководить у них русским отделом. Ему станет немного легче. Дымов, по его словам, замечательный помощник. Мы приказали Домантовичу постепенно привлекать его к делу. Вот так, друг.

Полковник встал, подошел к ящику стола, достал оттуда папочку, подал Григорию.

– Здесь все твое, настоящее. Специально взял, чтобы ты не появлялся на улице – вдруг кто-то случайно узнает, как в прошлый раз.

Григорий достал военный билет на имя майора Григория Гончаренко. Руки его задрожали.

– А теперь, если не возражаешь, я прикажу принести сюда обед, подкрепишься, почитаешь газеты и журналы – здесь много наших, русских. В три часа придет машина и отвезет тебя на аэродром. И еще один сюрпризик: полетишь в одном самолете с Вороновым. Конечно, в разных салонах. Если захочешь, можешь увидеться с ним, не захочешь – и не надо.

Ровно гудят двигатели самолета. В чужом небе под крылом – чужие реки и города, а в дверях салона тоненькая фигурка стюардессы в пилотке, сдвинутой набок.

– Может, хотите чаю? – приветливо улыбается девушка.

Только человек, который прожил много лет на чужбине, не имея возможности даже в одиночестве думать на родном языке, может понять, что почувствовал Григорий, услышав эту обращенную к нему фразу. Вот уже несколько дней слышит родной язык, сам говорит на нем, и каждый раз любое слово звучит для него музыкой.

Григорий знает, что в соседнем салоне находится Воронов. Полковник сказал, что Гончаренко предоставлено право самому решать, разговаривать со стариком или нет.

Григорий никак не может решить этот вопрос. А времени остается все меньше. Он встает с кресла и снова опускается в него. Еще две-три минуты размышлений – и Григорий отправляется в соседний салон. У входа двое военных. Два слова – и перед ним распахиваются двери.

Спиной к нему, припав к иллюминатору, сидит бывший генерал. Почувствовав, что дверь распахнулась, он поворачивается лицом к Григорию.

– Вы?.. – в глазах удивление, а губы уже кривит принужденная улыбка. – Как прикажете понимать ваше появление здесь? Не выдержали немецко-американского рая и превосходства великой нации над всеми народами, или я, старый зубр разведки, оказался полным болваном и игрушкой в ваших руках? – в глазах старика блеснул хитрый огонек.

– Вы не ошиблись, – улыбнулся Григорий.

– Знаете, что я вам скажу, молодой человек? Кто бы вы ни были, даже если вы коммунист, которых я когда-то так ненавидел, я все равно от всей души благодарен вам. Да, да, благодарен… Без вашего вмешательства я никогда не решился бы на этот шаг, пожалуй, единственный в жизни, что дает мне право перед смертью уважать себя. Ненависть тоже продается, молодой человек, и стоит она порой дороже, чем любовь. Извините, герр Шульц, как я должен называть вас?

– Поскольку вы поняли, кто я, придется представиться полностью: майор Советской Армии Гончаренко. Всю войну прослужил в Германии, Италии, Испании. Был даже бароном фон Гольдрингом, а теперь пришел поговорить с вами как русский с русским.

– Ну что же, Гончаренко так Гончаренко. Если вы не побрезговали прийти поговорить со стариком, значит, пусть это будет моим причастием, как говорили раньше у нас в России верующие люди. Почувствовав приближение смерти, звали священника и исповедовались ему во всех грехах. А ко мне, неверующему, священник пришел сам, да еще и в образе большевика. И как ни парадоксально звучат мои слова, я рад этому. Еще парадокс: вы единственный, кто связывает меня с миром живых. Единственный, кому я могу излить душу. Удивительно, но факт… Вы всегда нравились мне, не было у вас бессмысленного немецкого самолюбия, презрения к людям не германской расы. Правда, мне никогда не пришло бы в голову, какую роль вы сыграете в моей судьбе. Но все равно повторяю: я благодарен вам.

До революции я честно служил в Генштабе, в семнадцатом вместе с другими офицерами бежал за границу и стал тем, кого вы встретили в школе под Фигерасом. Два чувства всегда жили во мне: ненависть к большевикам и любовь к России. Под палящим солнцем Испании, в песках Африки, где мне довелось побывать, когда я работал на англичан, я всегда мечтал о русской зиме. В европейских городах, что прижимаются друг к другу, мечтал о русском приволье, о степи и тайге… И, конечно, о снеге – белом, сыпучем, о сибирских пихтах и кедрах. Не знаю, придется ли мне увидеть все это. Может, как узнику, а может, старого человека, который никому не может причинить вреда, отпустят умирать на свободе…

– Наверное, так и будет…

– Так вот, молодой человек, раз уж речь зашла о парадоксах… Когда вы, русские, что греха таить, те же большевики, которых все, и я в том числе, считали неотесанными дикарями, выиграли войну у немцев, прославленной цивилизованной нации, у меня защемило под сердцем. Ведь коммунисты, не жалея жизни, отстояли Родину-матушку, бескрайние ее снега, широкие реки, леса дремучие, все, что я любил, что впитал с молоком матери! Вам наверняка очень странно все это слышать, но жизнь, молодой человек, значительно сложнее, чем можно себе представить. И если в последнее время в Германии я ни о чем, кроме своей печени, не думал, то теперь вдруг почувствовал себя человеком, наделенным аппаратом мышления, человеком, который может анализировать, любить или ненавидеть. Я волнуюсь, думая о встрече с теми людьми, которые отобрали у меня Россию, а теперь возвращают ее мне. Если бы я вернулся домой с немецкими завоевателями, я не чувствовал бы себя на родине. Всего лишь жил бы в другом климате, среди природы, которую топчут чужие сапоги. А теперь я еду в Россию, еду к своим бывшим врагам, для которых Россия – такая же родина, как и для меня. И вообще, как все странно! Люди, которые должны презирать меня, вдруг заботятся обо мне, создают мне условия для жизни. Вы понимаете, о чем я говорю, майор Гончаренко?

– Да, и мне искренне жаль вас. Ведь вы жертва страха, непонимания. Часть российской интеллигенции и некоторые из военных сразу поняли, за что надо бороться. Они остались на родине, пережили разруху и голод, и теперь вместе со своим народом празднуют Победу.

– Как же вам удалось обмануть меня, старого профессионала? Ведь я считал себя королем разведки. Мне всегда везло. Может, вы наконец скажете, зачем вам нужна была такая развалина, как я? Ведь тогда, в кафе, когда вы как бы невзначай оставили мне газету, вы не думали о том, что я, больной и старый, смогу похитить у Шлитсена какие-то материалы и передать их русским? Честно говоря, я считаю, что они не очень нужны вам. Насколько я теперь понимаю, вы прекрасно осведомлены обо всем. Что же заставило вас пойти на этот шаг и, очевидно, чем-то рисковать, если вы оказались в одном самолете со мной? Ведь вы сопровождаете меня в Москву не для того, чтобы извлечь из меня еще кое-что. Я уже и так, как говорят, окончательно раскололся. Это поняли все, кто говорил со мной в Берлине. Лететь в советском самолете в роли помощника Нунке – тоже невозможно. Итак, вами руководило что-то другое. Если столь успешно законспирированному разведчику пришлось уехать… А может, это случайное стечение обстоятельств и ваше возвращение не связано с моей изменой?

Григорий хотел что-то ответить, но старик перебил его.

– Нет, братец мой, если верить моей интуиции разведчика, вы спасали вашего приятеля Домантовича, не так ли?

– Не будем уточнять: ни вам, ни мне это ни к чему. Впрочем, ваш переход в советский сектор действительно вывел из-под огня наших разведчиков, на которых пали подозрения. Что же касается моего срочного отъезда из Германии, то вы, как разведчик, поймете меня: я свое задание уже выполнил…

– Что ж, молодой человек, спасибо вам за все. Большевики не раз кричали на весь мир, что хотят перевоспитать людей, раскрыть всем глаза, рассказать о правде, о подлинном гуманизме… Считайте, что вы выиграли бой…

Григорий встал, молча пожал старику руку и вышел.