Текст книги "Гроза на Шпрее"

Автор книги: Юрий Дольд-Михайлик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)

Вечером того же дня, когда происходил этот разговор, к небольшим воротам в дальнем конце кладбища подъехала черная машина, из нее вышел неизвестный в темном плаще. В руке у него был маленький букетик. Оглянувшись и не заметив ничего подозрительного, он вошел на кладбище, встретившее его шелестом опавшей листвы. Медленно, словно прогуливаясь, он шел по ажурным тоннелям аллей, которые по бокам окаймляли памятники и надгробия, навеки застывшие в скорбном карауле. Вскоре он остановился возле маленького, совсем свежего холмика с крестом и мраморной доской у изголовья.

«А стоило ли сюда приходить?» – меланхолически думал неизвестный в темном плаще. «Впрочем, не каждому удается украсить цветами собственную могилу. Жаль, конечно, что я не мог присутствовать на этой церемонии. Вот была бы комедия! Можно было даже, например, произнести коротенькую речь. А поскольку о покойнике плохого не говорят, пришлось бы хвалить самого себя… Ну, ничего, на следующую церемонию я попаду непременно, как ни страшно об этом подумать. И это может произойти очень скоро…»

Незнакомец стоял, покачиваясь с пяток на носки, в плену вдруг овладевшего им ужаса, суеверного страха перед будущим. «Напрасно я искушаю судьбу… нет, не надо было приходить сюда», – корил он себя, с обидой поглядывая на свеженасыпанный холмик. Робко, словно украдкой, он перевел взгляд выше, на мраморную доску, и вполголоса прочитал:

ВЕРНЕР БОЛЬМАН

1907–1947

Его взгляд, смягчившийся от наплыва чувств, вдруг стал злым и колючим.

«Только и всего! Даже не могли придумать какое-нибудь трогательное изречение: «Пухом тебе земля», – или что-то в этом роде. Скряги! И венки жалкие, словно общипанные… Ничего толком не сделают. А это что? Ну, конечно, – перепутали год рождения… остолопы! А сменить доску уже нельзя – поспешили поместить фотографию в газете… К черту все! Распустил тут слюни. Мало ты повидал могил на своем веку! Но это были чужие могилы… Тьфу, тьфу, тьфу, ты чуть не сошел с ума? А это разве твоя? Цветочки, видите ли, принес… Так и впрямь можно накликать беду…»

Изо всех сил швырнув букет куда-то за холмик, он быстро направился к выходу. У ворот Больман пошел медленнее, осторожно выглянул на улицу. Никого нет. Торопясь, он сел в машину, рванув ее с места.

«Так или иначе, а Больмана больше нет. Есть Зепп. Начнем новую… нет, продолжим старую жизнь под новой вывеской… Все же жаль расставаться с собственным именем. Разве плохо звучало: Вернер Больман… Эх, если бы мы не проиграли войну!..»

Рука мертвой хваткой вцепилась в руль, нога сильнее нажала на акселератор, туловище словно рванулось вперед. Это бешенство терзало живого покойника, бешенство за поражение, за утраченные возможности, за вынужденный отказ от собственного имени.

Убийцы скрываются в норах, прячутся в щели

Григорий сам вел свой «опель». После ремонта мотор и все ходовые части работали безукоризненно. Приятно было ощущать эту их слаженность. Гончаренко давно не сидел за рулем и теперь с особой остротой ощущал, как послушно машина покоряется каждому его движению.

«Если бы все так ладилось сегодня и в дальнейшем», – невольно подумал он, и тоскливое чувство сжало сердце.

С тех пор как он узнал о гибели Лютца, тоска не покидала его, как зубная боль, которая то притупляется, то снова становится невыносимой.

Если бы он более настойчиво разыскивал Карла, если бы успел с ним встретиться… Григория неотступно преследует мысль, что тогда все могло сложиться иначе. Другой город, другой круг друзей, простой сдвиг во времени – в таких случаях это очень много значит… И потом он, Григорий, мог бы предостеречь Лютца.

Почему Карл поселился именно в Карове? Почему именно в этот вечер к нему пришла Берта? Так ли уж она непричастна к убийству, как старается доказать Нунке? Какова во всем этом роль ее мужа?

В памяти, в который уже раз, возникает вчерашний разговор. Часов в шесть вечера позвонил Нунке и попросил немедленно приехать к нему домой на Курфюрстендамм. Он сам открыл дверь, и Гончаренко поразило, как за несколько дней болезни изменилось не только его лицо, но и вся фигура. Опущенные плечи и ссутулившаяся спина говорили больше, чем небритые щеки, мешки под глазами, деланная улыбка, промелькнувшая на губах и скорее напоминавшая нервный тик.

Нунке провел Григория в свой кабинет и запер дверь на ключ.

– Садитесь, Фред, и не удивляйтесь этим предосторожностям. Я оказался в таком положении, когда в собственном доме чувствую себя, словно в осажденном дзоте. Да, именно так… – Нунке замолчал, с преувеличенным старанием раскуривая уже на четверть выкуренную сигару. Затянувшись несколько раз, он снова положил ее в пепельницу, зло оттолкнул, словно это она мешала начать разговор.

– Как видите, нервничаю, – сказал он, и губы его снова дрогнули в улыбке, похожей на тик. – Сейчас вы поймете, почему. Но прежде, чем рассказать о своей беде, хочу предупредить: я пригласил вас не как подчиненного, а как товарища, как офицера, на честь и скромность которого могу положиться.

– Безусловно, герр Нунке! Все, что вы скажете, останется между нами. И если моя помощь…

– Не скрою, я на нее рассчитываю… Но прежде чем перейти к основному, хочу спросить вас: скажите, вы обратили внимание на так называемое дело Лютца?

Григорию показалось, что стул под ним пошатнулся.

– Конечно. Газеты подняли вокруг него страшный шум. К тому же я знал Лютца лично. Мы с ним работали в Сен-Реми и в Кастель ла Фонте. Он был адъютантом командира дивизии, известного вам генерала Эверса. Лютц был неплохим офицером и, как мне кажется, порядочным человеком.

– Черт бы побрал его с этой порядочностью еще в Италии! – зло воскликнул Нунке, швыряя карандаш, которым постукивал по столу.

– Простите, но я не понимаю, какое отношение к вашим неприятностям имеет Лютц, – холодно бросил Григорий. Он едва сдерживал нарастающие в его сердце гнев и боль.

– Непосредственное. Своим появлением в моем доме…

Сжато и коротко Нунке рассказал, что Лютц был некоторое время репетитором его сына, и за это время успел привить мальчику привычки и взгляды, никак не совместимые с понятием порядочности, в том разумении, которого всегда придерживались предки фон Кронне, которого придерживался он сам, – Иозеф фон Кронне, вынужденный в силу временных обстоятельств скрываться от всех, кроме домашних, под осточертевшим именем Нунке.

– Я допускаю, что вы расходились с Лютцем во взглядах, – начал было Григорий, но Нунке нетерпеливо остановил его.

– Самое скверное то, что мальчик несколько раз навещал его в восточной зоне, и моя жена, фрау Берта, желая исправить свой недосмотр в воспитании сына, тайно от меня разыскала бывшего репетитора, чтобы потребовать от него раз и навсегда прекратить эти компрометирующие нашу семью встречи. К сожалению, это произошло в день убийства. Берту и Лютца видели вместе, не обладая опытом, она вела себя неосторожно. Теперь под угрозой наша фамильная честь, ведь это свидание можно трактовать совсем в ином свете. Даже хуже: некоторые газеты прямо связывают появление «таинственной дамы» с тем, что произошло в лесу под Каровом. Итак, восточная полиция поведет розыски и в этом направлении. Представляете, какой вопль поднимется, когда полиция узнает фамилию особы, с которой Лютца видели в последний раз? Иногда мне кажется, что я теряю рассудок, так неожиданно это все свалилось на меня… – Нунке вытер вспотевший лоб и уставился в одну точку. – Простите, Фред, немного передохну, очень шумит в ушах, наверное, снова поднялось давление.

«Берта? Берта?» – старался вспомнить Григорий. И вдруг перед глазами возникли листочки письма к Матини, исписанные размашистым почерком Карла Лютца. «Да, Лютц вспоминал какую-то Берту, свой безрадостный роман с нею, что-то писал и о мальчике – своем воспитаннике. Вот, оказывается в чем дело! А что, если Нунке следил за женой и сам подослал убийц, чтобы убрать Лютца со своего пути?..»

– Я обдумываю тысячи вариантов контрдействий, – снова заговорил Нунке, – но не могу прибегнуть ни к одному, пока точно не узнаю, как обстоит дело. Используя возможности агентства, вы могли бы оказать мне неоценимую услугу – разузнать, в каком направлении ведется расследование, знает ли хозяйка квартиры, где жил Лютц, фамилию Ганса или Берты? Жена твердит одно: назвалась матерью одного из учеников Лютца. Я не уверен, что это так. Она сейчас так угнетена, так измучена страхом, что сама не уверена в том, что говорит. А Ганс… после моего с ним разговора… – Нунке сжал кулаки, и Григорию заочно стало жаль несчастного мальчика.

Выяснив все подробности из рассказанного Бертой, Фред Шульц пообещал Нунке на следующий же день выехать в Каров, а там уже действовать в зависимости от обстановки.

Поездка в восточный сектор совпадала с личными планами Григория. Надо было ознакомиться с переданными Больманом списками подпольной сети и как можно скорее передать ее под постоянный, неусыпный контроль советской оккупационной армии, ибо деятельность подпольных групп больше всего направлена против нее.

Еще с вечера Григорий составил детальный план поездки и теперь старался не думать о ней. По опыту он знал, как много зависит от непредвиденных обстоятельств, и какой козырь в таких случаях – свежая голова. Навязчивость какого-либо решения может лишь повредить, а она непременно появляется, эта навязчивость, если все время думать только об этом.

Сегодня, после слякоти и тумана, впервые выдался ясный день. Ночью подморозило, деревья покрылись пушистым инеем. Пробиваясь сквозь неплотную светлую пелену туч, солнечные лучи робко прикасались к хрупкой их красе. Покрытые тоненькими серебристыми иголочками, ветви кустов и деревьев, застывшие в неподвижности, походили на узор, выведенный тонкой кистью, который от малейшего прикосновения может порваться. Земля тоже серебрилась, будто на нее опустилась сизоватая пленка, расшитая блестками. Только на серой бетонной ленте дороги иней уже растаял под колесами машин.

Миновав Бланкенбург, Григорий поехал медленно. Целомудренная красота пейзажа рождала в сердце щемящую боль, чувство оторванности человека от природы. В своих вечно циклических изменениях она оставалась одинаково равнодушной и к человеку и к букашке. Напрасно наивные сердца тешат себя мыслью о полном слиянии с природой. Оно приходит, наверно, только со смертью, когда человек возвращается в лоно земли, породившей все живое.

«Погоди, парень! Что-то не туда тебя занесло. Разве единение с природой – это пассивное слияние с ней? Оно ведь заключено в творческом потенциале, заложенном в человеке. В его вечной борьбе, желании проникнуть в таинства материи, праматери всего живого, в беспрерывном создании новых форм, о чем бы ни шла речь: о материальных ли ценностях, о построении ли философских систем, о создании ли новых социальных формаций. Вечное творчество природы и вечное творчество людей! Их неизменное стремление к созданию новых, более совершенных форм… Вот и стало все на свое место. Ты уже дышишь полной грудью, ощущаешь себя частицей мира…»

Но в разговоре разума и сердца все же не было единства.

И дышалось Григорию не так легко, как он старался убедить себя. Каров с его аккуратными коттеджами и садиками, нарядными, как в пору весеннего цветения, вызывал недоверие и раздражение именно из-за той идиллической картины, которую увидел Григорий, оказавшись в городе. Улицы казались умело расставленными декорациями, которые прикрывают театральные подмостки, грязные и неопрятные, где по углам мохнатые пауки плетут липкую паутину, где ждут своего выхода актеры, загримированные под благородных героев, скрывая под гримом лица убийц.

С холодным, даже сердитым лицом Григорий постучал в дверь домика фрау Марты. Ему отворила невысокая худая женщина и тоже окинула его недоброжелательным взглядом.

– Мне нужна хозяйка этого коттеджа, фрау Марта Бауман, – сказал Григорий, вопросительно глядя на нее.

– Если вы по поводу комнаты, то она пока еще не сдается, – поспешно ответила женщина и сделала движение, чтобы прикрыть дверь.

– Нет, я по другому делу.

– Репортер? – в голосе фрау Марты послышалось раздражение, а намерение захлопнуть дверь стало еще более явным. – Ни на один вопрос я больше не отвечу. Мне нечего добавить к тому, что я уже рассказала.

– У меня совершенно личное дело, фрау, и я не отниму у вас много времени, если вы разрешите войти.

Женщина нехотя пропустила посетителя в маленькую переднюю, потом открыла дверь в комнату, жестом приглашая незнакомца войти.

– Садитесь! – коротко предложила она, сама оставаясь стоять.

– Если сядете вы, фрау! Согласитесь, трудно вести разговор, если хозяйка стоит, ожидая, чтобы непрошеный гость убрался как можно скорее.

– Вы правы, – скупо улыбнулась фрау Марта и села. – Так чем я могу служить?

– Я не ожидал, насколько трудно мне будет начать этот разговор. По тому, как вы встретили меня, я понял, – вам осточертели разговоры с газетчиками, следователями, просто любопытными. Как убедить вас, что я не из них? Я был просто другом Карла Лютца. Мне казалось совершенно естественным прийти к вам, чтобы поговорить о том, как он жил в последние годы. Мы расстались с ним в конце войны, и с тех пор я не имел ни единой весточки, а когда напал на его след, выяснилось – поздно! Это страшно угнетает меня. Словно я в чем-то виноват перед ним… Не знаю, поймете ли вы меня.

Лицо фрау Марты стало более ласковым, хотя настороженность еще окончательно не покинула его.

– Что же я могу вам рассказать? Герр Лютц поселился у меня месяцев десять назад. Жил очень скромно. Днем в школе, вечером – с тетрадями или книжкой. Иногда выходил пройтись, немного посидеть в баре. Друзей завести не успел и было заметно, что чувствовал себя очень одиноко. Поэтому и не брезговал компанией простой старой женщины. Мы часто засиживались с ним за обедом или ужином, разговаривали. Особенно, если он выпьет рюмку. Герр Лютц не то, чтобы любил выпить, а словно бы искал в этой рюмке отдых от мыслей, так мучавших его.

– Да, я это знаю… Добрый, честный и в то же время слишком мягкий и нерешительный. Медленно, очень медленно происходил в его душе перелом. Некому было помочь, вот что самое страшное.

Григорий скорее размышлял вслух, чем разговаривал с хозяйкой дома, и та окончательно поверила, что перед ней не репортер, который пришел что-то разведать. Она обрадовалась, что можно, как она выразилась, «по-человечески» поговорить о своем покойном квартиранте и совершенно оттаяла. Вскоре на столе уже дымились две чашки крепкого кофе, и старая женщина, сокрушенно покачивая головой, поведала о содержании своих бесед с Лютцем, о мелких подробностях их совместной жизни под одной крышей, которые всякий раз по-новому освещали для нее образ Лютца.

– Прожил он у меня недолго, но я горюю о нем, как о родном сыне, – закончила свой рассказ фрау Марта, и на ее лице снова промелькнуло выражение отчужденности и замкнутости.

– Неужто у Карла не было ни одного товарища, и никто навещал его?

– Несколько раз прибегал мальчик, его бывший ученик, – ответила женщина, думая о своем.

– Вы не знаете его имени? Мне бы хотелось с ним встретиться.

– Звали Ганс, фамилию не знаю. Кто спрашивает у детей их фамилию?

– Я подумал, что, может, это он бросал в почтовый ящик угрожающие письма, о которых упоминали в прессе.

– Что вы, мальчик просто обожал господина учителя. Даже весь светился, как только его видел!

– Газеты писали о какой-то женщине, которая посетила Карла в день убийства…

– Зря ее припутывают к этому делу. Женщина совершенно порядочная, мать какого-то ученика герра Лютца.

– Она не назвала своей фамилии?

– Господину учителю, может, и назвала, а меня просто спросила, дома ли он и как к нему пройти.

– Все-таки странно: он вышел из дому с ней. Вы не думаете, что ее могли нарочно подослать.

– Глупости! К убийству она непричастна.

– Вы подозреваете кого-то другого? – быстро спросил Григорий.

– Может, и так. Но подозрение еще не уверенность, – фрау Марта поднялась, собирая со стола посуду, губы ее крепко сжались.

– Я понимаю, газетам западной зоны выгоднее всего уцепиться за любовную версию, чтобы затушевать политическую суть убийства. Очень рад, что мы оба верим в непричастность незнакомки к трагической гибели Лютца. Расспрашивая вас о женщине, я хотел проверить лишь собственное впечатление. Будем надеяться, что правосудие отыщет подлинного убийцу.

– Не знаю, как правосудие, а рука провидения должна покарать его за все!

Показалось Григорию, или женщина действительно побледнела? Почему она так выделила слово «за все».

Распрощались Григорий и фрау Марта так же холодно, как и встретились. От недавней откровенности не осталось и следа. Словно встала между ними какая-то тень. Не Лютца, нет, а кого-то другого.

«Она, безусловно, догадывается, кто убийца или убийцы, – думал Григорий по дороге в полицейское отделение, – но почему-то скрывает это. Что за причина? По всему видно, она относилась к Лютцу с искренней симпатией. Почему же тогда молчит? Боится мести? Или не решается обвинить, не имея неопровержимых доказательств? Любопытно было бы взглянуть на ее ответы следователю. Догадается ли он искать разгадку не в сказанном ею, а в том, о чем она умолчала?»

К Вагнеру, начальнику местного отделения Народной полиции, Фред Шульц пришел как лицо совершенно официальное, – директор возглавляемого им агентства. Вынув из портфеля стопку бумаг, Григорий разложил их перед собой и, откалывая от каждой копию, одну за другой передавал их начальнику отделения, коротко поясняя:

– Заявление Каролины Лемберг, жительницы Франкфурта-на-Майне, о розыске дочери. Шестнадцатилетняя Эльза Лемберг исчезла в марте 1945 года во время пребывания в Берлине на краткосрочных курсах медсестер. В прошлом году берлинские знакомые Каролины Лемберг будто бы видели Эльзу в районе Карова… Франц Рейман подал заявление о розыске своих родителей, Якоба Реймана и Гертруды Рейман, они потеряли сына в потоке беженцев из Берлина, когда тому было семь лет. Где они жили в Берлине, он не помнит, но, по его описаниям, это, очевидно, пригород. Мы проверили все возможные варианты, но нигде следов Рейманов не нашли. Остался Каров… Семидесятилетняя Клара Пфеффер разыскивает своего сына Леопольда Пфеффера, который скрывается от уплаты алиментов. Кто-то сообщил старухе, что сейчас ее сынок проживает в Карове. Мы установили, что это действительно так. Вот его адрес и исполнительный лист на получение алиментов. Просьба переоформить этот лист и официально вручить его по месту работы Пфеффера. Что же касается двух первых заявлений, то я попросил бы вашей помощи в розыске указанных личностей, поскольку по известным вам причинам мы не имеем допуска к вашим архивам, и, следовательно, нужных списков у нас нет… Сожалею, что это может причинить вам лишние хлопоты, но другого выхода я не вижу.

Начальник отделения, высокий, очень худой, с лицом, покрытым глубокими морщинами, которые свидетельствовали не столько о возрасте, сколько об изнурительной болезни, поглядел на собеседника умными, удивительно ясными глазами. Сейчас в них дрожали насмешливые огоньки:

– А я вижу. Пусть ваши клиенты обращаются непосредственно к нам. Зачем такая промежуточная инстанция, как ваше частное агентство? Зачем им платить вам гонорар, если в делах, касающихся розыска лиц в нашей зоне, они мот обратиться к нам на совершенно законных основаниях? Тем более, что работу, связанную с розыском, придется проводить все-таки нам! Получается даже неловко: вы пожинаете лавры и не только лавры, а мы на вас работай!

Григорий рассмеялся:

– А знаете, я подумал именно об этом, когда зашел к вам, герр Вагнер! Безусловно, частица истины в ваших словах есть. Но не вся истина. Не забывайте: по делу Рейманов мы проделали немалую работу, я бы сказал – основную. В большинстве случаев так и бывает: пока нападешь на след, приходится и поездить, и перелистать горы различных бумаг. Что же касается гонорара, то наше агентство в таких сложных случаях может совершенно от него отказаться, конечно, покрыв уже понесенные расходы. По сути, цель у нас одна: помочь людям воссоединить семьи, разбросанные войной.

– Вот что, герр Шульц, – начальник участка покосился на визитную карточку посетителя, – давайте поступим так: эти за… – ужасающий кашель вырвался у него из груди, лицо покраснело, из глаз побежали слезы.

Григорий даже не представлял, что кашель так может терзать человеческое тело. Увидав на столе термос, он, не колеблясь, отвинтил крышку, понюхал содержимое и наполнил пластмассовый стаканчик теплым некрепким чаем. Вагнер пошарил рукой в ящике стола, вытащил коробочку с какими-то таблетками, бросил две из них в рот и запил протянутым чаем. Приступ кашля медленно проходил. Вагнер обессиленно откинулся на спинку стула, отирая пот, обильно оросивший его лоб и теперь тоненькими струйками стекавший по испещренным глубокими морщинами щекам.

– Я утомил вас, герр Вагнер, – сказал Григорий, – и к тому же еще курил. Простите, я не знал… Увидел в пепельнице окурки и решил, что это ваши.

– Мои и есть, – Вагнер заговорщически улыбнулся, вытер лицо платочком и объяснил: – Не хочется лишать себя последней радости. Все равно отбитые в лагере легкие ничто не спасет. – Он сказал это просто, как человек, давно смирившийся с неминуемым, и Григорию неловко было произнести обычные успокоительные слова о необходимости отдыха, соблюдения режима, которые принято говорить в подобных случаях. Он только вздохнул.

– Так на чем мы остановились? Ага, эти два заявления! Поскольку вы их привезли и, несомненно, поработали над ними, попробую вам помочь. Но в дальнейшем… Тут надо подумать, как вообще наладить дело розыска людей, связав работу различных зон. Надо надеяться, что соответствующие инстанции это решат. Алименты мы этого мерзавца заставим платить. У вас все?

– Почти все. Розыски Карла Лютца надо прекратить. О его трагической гибели родственник, подавший заявление с просьбой найти его, уже знает. Я захватил заявление только потому, что наш клиент уполномочил меня узнать, закончилось ли следствие. Его волнует попытка некоторых газет затушевать политическую суть убийства и версия о таинственной незнакомке. Я, конечно, понимаю, что не смею спрашивать о направлении, в котором ведется следствие, и только сообщаю о просьбе моего клиента, о его твердой уверенности, что Лютц убит в связи с переездом в восточную зону. Он просит следствие обратить на это обстоятельство особое внимание. Оставить вам заявление, чтобы вы могли передать его следственным органам?

– Думаю, в этом нет надобности. Именно так мы и трактуем убийство.

– Тогда не смею больше вас обременять. Очень благодарен за внимание и время, которое вы мне уделили.

– Всего лучшего! О результатах розыска Рейманов и Эльзы Лемберг мы вам сообщим.

Григорий проехал несколько кварталов, и ему пришлось остановить «опель». Из школы, мимо которой проходила дорога, высыпали ученики младших классов и, словно разноцветные горошинки, раскатились по тротуарам и мостовой. Как все дети во всем мире, они размахивали портфельчиками и повешенными прямо на руки ранцами, используя их как оружие в бою и как своеобразные щиты; фиолетовыми от чернил пальцами размазывали по щекам быстро просыхающие слезы – следствие выговора или плохой отметки. Собирались кучками, обменивались «фантиками» и другими своими богатствами, спрятанными в карманах, сбивая носки ботинок, играли в футбол камнями и всем, что попадалось под ноги, хохотали, ссорились, переговаривались.

Время быстро отодвинулось назад, и Григорий оказался возле своей школы, в такой же шумной толпе одноклассников. Он носил книжки в подаренном кем-то планшете и страшно этим гордился, хотя часть книжек приходилось засовывать под пояс, потому что в планшет они не умещались. Где они теперь, эти мальчики и девочки, которые вместе с ним впервые сели за парту? Если бы их седенькая учительница Наталья Константиновна раскрыла журнал первого класса «А» и сделала перекличку теперь, мало кто поднялся бы с парты, произнося слово: «Есть!»

Эти немецкие дети тоже соприкоснулись с войной, пережили голод и холод, ужас бомбежек. Но они были слишком малы и вряд ли что-либо помнят. Их смело можно назвать детьми послевоенного поколения. Это им утрамбовывать проложенную нами дорогу… А, может, прав Матини, который утверждал, что жало войны, раз впившись в живое тело даже младенца, навсегда оставляет на себе отравленный след? Как врач, он утверждает, что поколение, зачатое и выношенное во время лихолетья, не может быть здоровым ни физически, ни психически. Где-то в глубинах подсознания ребенка навсегда сохраняются пролитые матерями слезы отчаяния, их непреодолимый страх перед жизнью, ее жесткостью и неустроенностью. А рано или поздно это дает себя знать, рождая у мальчика или девочки, юноши или девушки чувство собственной неполноценности. Григорий тогда горячо спорил с Матини, доказывал, что ни организм человека, ни его психику нельзя рассматривать изолированно от общества. В здоровой среде, при деятельном вмешательстве в процесс формирования ребенка такого быть не может. Не должно быть. Нет, милый Матини, ты ошибаешься! Если мы с тобой хорошенько позаботимся об этом, если сумеем обеспечить им нормальную жизнь, то вот эти дети будут и строить, и смело нырять в глубины еще неведомого, и рожать таких же здоровых детей, как они сами Взгляни хотя бы на этих двоих. Видишь, как серьезно они выруливают своими портфелями, представляя себя за рулем какой-то машины? Взгляд их сосредоточен, белесые бровки нахмурены, губы упрямо сжаты. Они так увлечены игрой, так вошли в роль, что действительно чувствуют себя путешественниками, открывателями далеких неведомых земель. Они достигнут их, будь уверен, друг! Вот только бы мы с тобой не подвели…

Веселая толпа у школы схлынула. Григорий нажал на стартер, легонько повернул руль. Он подъехал к почте, отсчитал третий переулок справа. Вот и автомеханическая мастерская.

Звонок над входной дверью мелодично звякнул, высокий осанистый человек, очищавший какую-то заржавевшую деталь наждаком, поднял голову. С круглого лица, оканчивающегося двойным подбородком, на Григория взглянули тоже круглые, с добродушной лукавинкой глаза.

«Кажется, я не ошибся? Нет, не ошибся: почта, третий поворот направо, все как говорил Больман…»

– Герр Мейер? Герр Франц Мейер?

– К вашим услугам.

– На выезде из Бланкенбурга у меня что-то случилось с зажиганием. Я хотел повернуть обратно, но встречный шофер посоветовал обратиться к вам, – Григорий, ожидая, замолчал.

– Такой бравый парнишечка с русым чубом из-под синего берета, – внимательно всматриваясь в Григория, ответил Мейер.

– Вот именно… Веселый парнишечка, жаль, не хватает переднего зуба.

– Он нарочно вырвал его, чтобы вставить золотой, – улыбка снова появилась на губах Мейера, но в глазах был холодный вопрос.

Григорий медленно вынул серебряный портсигар с затейливой золотой монограммой.

– Хорошая штучка!

– Вот только застежка портит весь вид.

– А какой камень в ней был?

– Изумруд.

– О, цвет надежды! Точно такой есть у меня. Примерить?

– Обязательно.

Мейер быстро вытащил из жилетного кармана коробочку от патефонных иголок и вставил зеленый камушек в оправу застежки.

– Слушаю вас, герр…?

– Фред Шульц. Отныне я буду поддерживать с вами связь.

В глазах Мейера метнулся страх.

– Что-то случилось с Больманом?

Григорий недовольно поморщился:

– Выйдите и поднимите капот машины! Потом поговорим.

Мейер быстро вышел. Григорий сел и закурил. Вот оно – логово, где засел коварный хищник. Ишь какой смирной овечкой прикидывается. Только недолго тебе тут сидеть. Твой день «X» настанет раньше, чем твои хозяева планируют его для других.

Хозяин автомеханической мастерской вернулся очень быстро, держа в руках подшипник распределителя. Вид у Мейера был угнетенный, как ни старался он это скрыть.

– Плохо владеете собой, герр Мейер! – резко заметил Григорий.

– Еще не оправился после гриппа, вот немного и…

– Оправдание для старой бабы!

Мейер, старше Шульца по возрасту, а может, и по чину, стоял потупившись, словно ученик перед суровым учителем, пойманный на горячем деле.

– Больмана перевели на другую работу, только и всего. Как я уже сказал, отныне связь с вами будет поддерживаться через меня. Как обстоят дела на сегодня?

Сразу же повеселевший Мейер доложил о расстановке сил в Карове и Бланкенбурге.

– Вот томик Гофмана. По известной вам системе, десятым номером чернил, на сотой и сто первой страничках обозначьте фамилии. На двух последних – участки, где каждый работает. Все работы по втягиванию новых членов прекратить категорически. И, конечно, никаких террористических акций! Это бессмысленное убийство Лютца привлекло к Карову внимание и русской военной контрразведки, и местной полиции… Кстати, кто из ваших людей причастен к убийству?

– Никто.

– Ваше счастье! Хорошо было бы узнать, кто его организовал. Следствие пришло к выводу, что с беднягой учителем рассчитались по политическим мотивам. Если убийца не связан с нашим подпольем, мы могли бы подбросить им эту кость, это отвлечет внимание от всех наших.

– Понимаю. Маневр, действительно, удачный. К тому же.

Мейер наморщил лоб, его круглые глаза отвердели, стали похожими на застывшие оловянные шарики.

– Не люблю недомолвок!

– Одного из убийц я знаю. На девяносто девять процентов ручаюсь, что это Рихард Бауман. Я был в тот вечер в баре и видел, как он внимательно наблюдал за Лютцем. Приехал на черном «хорхе». Машина долго стояла возле бара, потом куда-то исчезла.

– Что собой представляет этот Бауман?

– Ничтожество. На побегушках у всех, кто имеет деньги. Здесь у него есть два или три дружка, такие же болваны, как он.

– А что это за «Молодые викинги»? Такая организация действительно существует?

– Возможно, в какой-либо из западных зон и существует, только вряд ли он входит в ее состав. И если его использовали, то только как наемного убийцу. А причислить себя к «викингам» – это в его характере. Во-первых, припугнуть мать, во-вторых, удовлетворить собственное тщеславие – не просто убийца, а еще и «молодой викинг» – похорохориться он любит, ради бахвальства.

– Вы с ним знакомы?

– Нет, это только скомпрометировало бы меня.

– Бауман, Бауман… Скажите, случайно не у его ли матери жил Лютц?

– Да. Только она порвала с сыном. Неизвестно, что между ними произошло, но она и квартиранта взяла только для того, чтобы к ней не вселился Рихард. Так говорят.

«Вот что недоговаривала фрау Марта! Сын, даже блудный, все равно остается сыном… Бедная женщина».