Текст книги "Гроза на Шпрее"

Автор книги: Юрий Дольд-Михайлик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Когда убегает сон

Большой город окутан мглой. Полупогашенные фонари не в силах побороть ее. Они выхватывают из темноты лишь небольшие, тускло освещенные площадочки вокруг своих столбов, и от этого тени домов кажутся еще глубже, а сами дома сливаются в сплошную, непроницаемую стену. Только кое-где, очень редко, их черную немоту, словно крик о помощи, разрывают открытые окна, в которых еще не погасили свет. Кто-то не спит…

…Горит ночник и у Марианны. Он освещает только изголовье кровати, вся же комната погружена в полумрак, который поглощает знакомые с детства контуры вещей. И это все больше усиливает отчуждение от всего, что до сих пор было устойчивым миром девушки. Как удивительно может уплотниться время! Марианне кажется, что между позавчерашним и сегодняшним днем пролегли годы. И сердце ее, распахнутое для радости, словно разжатая ладонь, превратилось в ссохшийся комок. Стоит только дохнуть на него, и он рассыплется в порошок, оставив в груди лишь пустоту. Отец и мать не понимают, что с ней происходит, считают, что она тоскует по Рамони. Знали бы они, как мало он теперь значит для нее! Даже не мало, просто не существует совсем. Мучает Марианну сейчас совсем иное – мысли о жизни и смерти. Не поспей Фред вовремя, и ее бы уже не было. Все останется, а она бы не существовала. Как будто с грифельной доски начисто стерли написанное. Что же такое тогда жизнь? Куда же девается все, что было твоим естеством? Если исчезает, значит, все обесценивается: добро и зло, справедливость и несправедливость, правда и ложь. Их уравнивает, приводит к единому знаменателю смерть… Но стоит ли жить без правды, без веры в ее незыблемость и бессмертие? Отец говорит, что она чуть не погубила свою бессмертную душу, обрекая ее на вечные муки. А что такое вечность? Что-то непостижимо бесконечное. Ибо сколько бы человек ни продвигался вперед, изучая вселенную, все равно впереди остается непознанное. Следовательно, одному человеку и всем людям вместе никогда, ни за какую цену не узнать всей правды. Она всегда убегает и убегает в бесконечность… как трудно, как трудно все это постичь! Горькое чувство безнадежности пронизывает душу. Стены комнаты как бы раздвинулись, выбросив Марианну в необозримую пустыню, и сыпучие пески сомнения поглощают ее, так, что дышать уже нет сил…

…Зеленый, низко опущенный абажур отбрасывает тень на голову Умберто Висконти. Она разгладила морщинки на лице, и оно напоминает застывший, почерневший от времени иконописный лик. Живыми кажутся только глаза – в их лихорадочном блеске бессонница и раздумья двух ночей. Страницу за страницей Висконти листает свою жизнь и понимает теперь, где ошибся: он старался действенную любовь к ближнему втиснуть в куцые рамки догмы, боясь перешагнуть ту границу, которую сам себе очертил: тут божье, а вот тут – человеческое. Было время, когда он чуть не переступил эту черту. Включившись в движение Сопротивления, он действовал бок о бок с коммунистами, считал их могучей силой, единственно последовательной в борьбе с фашизмом. Выводы, к которым он тогда пришел, испугали его, и когда война закончилась, он, как страус, спрятал голову в привычную сферу религиозных ограничений, в его глазах они были уздой, помогающей держать народ в шорах. Против кого? Против самого себя?.. Единственное свое дитя ты отдал на воспитание священникам, которых сам не уважал. И вот результат – они вырастили из нее хрупкий цветок, который при первом же соприкосновении с жизнью чуть не сломался. Его могла сорвать каждая алчно протянутая к нему рука… Умберто Висконти настороженно прислушивается. Но из комнаты Марианны не долетает ни звука. Хвала мадонне, девочка спит…

…Шагает из угла в угол по своей комнате и Джузеппе. Он старается обдумать то, что должен сегодня написать, но никак не может собраться с мыслями. Его душит гнев, он все еще под впечатлением пережитого днем унижения. Насмешливая, презрительная улыбка Фреда жжет его, словно прикосновение раскаленного железа. И ведь уверен, гад, что Джузеппе его испугался! При других обстоятельствах пусть бы попробовал стрелять, пусть бы делал что угодно, один-два приема дзюдо, и он бы валялся на полу, как мешок. А фото бы тю-тю! Позволили бы только обстоятельства… Ничего, Джузеппе ему этого не простит. Пройдет не так уж много времени… Круто повернувшись, секретарь подходит к маленькому столику, который служит ему и письменным, придвигает лист чистой бумаги и начинает писать…

…Джованна только что вернулась из кабаре. Она еще не легла в постель, и даже не успела снять платье. Девушку подташнивает от выпитого вина, на обнаженных плечах и руках она чувствует липкое прикосновение чужих пальцев, которые после каждого выступления тянули ее к своим столикам. Пить с посетителями кабаре входит в обязанности певицы. И, наверное, не только пить. Хозяин кабаре, синьор Джулио, сегодня совсем недвусмысленно намекнул, что Джованне не мешало бы обновить свой туалет, а когда она спросила, где взять на это деньги, только гаденько ухмыльнулся: «Не прикидывайся овечкой, крошка». А. Джованна и в самом деле чувствует себя овечкой, которую подстерегает стая волков. Рано или поздно один из них затащит ее в свое логово и тогда… Вот тебе и карьера певицы! Никто из знатоков не заметит тебя, не запишет твой голос на пленку, не предложит учиться дальше. Так бывает только в кино. И никто никогда не женится на тебе, потому что на девушках из кабаре вообще не женятся. Даже Паоло. Он уехал и словно сквозь землю провалился, открытку и то не удосужился написать. А-а… ко всем чертям Паоло! Таких, как он, найдется сколько угодно, только пальцем помани! И у них, по крайней мере, будут деньги, а не фига в кармане. А если заводить любовника… Сдернув платье, так что оно затрещало по всем швам, Джованна валится прямо на одеяло. Плечи ее вздрагивают. «Святая мадонна, святая мадонна, – сквозь слезы шепчет она, – ты же видишь мое сердце, я ведь хотела быть честной девушкой…».

…В просторном, хорошо обставленном номере гостиницы на Виа Национале мистер Хейендопф потягивает через соломинку ядовито-зеленый напиток. Он уже порядочно выпил в баре. Но представление о том, как можно проводить свободное время, у него связано лишь с двумя понятиями: спиртное и женщины. И поскольку с женщиной ему сегодня не повезло, пришлось удовольствоваться бутылкой и бокалом. Положив ноги в туфлях на стол, Хейендопф нежится, очень довольный всем на этом свете: этой жидкостью, что так приятно щекочет горло, мистером Гордоном, который дал ему пятидневный отпуск, и уж, конечно, самим собой, ибо только собственная смекалка подсказала ему поездку в Рим, где столько этого антикварного хлама, что хоть пруд пруди. Но сейчас он не думает о нескольких мелочах, приобретенных за бесценок, если считать на доллары, а не на лиры. Получилось так, словно он ловил маленькую рыбку, а поймал кита! Правда, не совсем еще поймал, но непременно поймает, потому что издали увидев, как Сомов садился в машину, Хейендопф бросился за ним вдогонку и узнал, где тот живет. Жалкий пансионат, в котором может снимать номер лишь человек, дела которого пришли в полный упадок. Что ж, тем лучше. Легче будет соблазнить его работать под началом мистера Гордона. Именно такие ловкие парни ему крайне нужны, и начальник не поскупится на вознаграждение за безусловно ценное для них приобретение. Да и для служебной карьеры Хейендопфа это будет иметь значение. Итак, завтра… Потягиваясь и сладко зевая, избранник фортуны мистер Хейендопф, которому во всем так везет, направляется к кровати…

…Григорий только что проснулся и включил свет. Он не помнит, что именно ему снилось, но по тому, как тоскливо сжимается сердце, понимает – снился родной дом. Поймать бы хоть краешек этого сна, снова погрузиться в него и пусть хоть так побывать на родной земле. Он протягивает руку, чтобы снова погасить свет, но тотчас ее отдергивает. Нельзя себя размагничивать. Сними книгу с полки и почитай. Погляди, сколько у тебя добрых утешителей! Григорий ночует в опустевшей квартире Матини. Тот взял с собой только несколько медицинских справочников, несколько новых журналов. За всем остальным он приедет потом. Наслаждайся, Григорий, выбирай любую книгу, – вон их сколько выстроилось на стеллажах. Сможешь ли ты когда-нибудь собрать свою библиотеку? Григорий встает и нежно проводит рукой по корешкам. Вот оно, бессмертие! Навечно зафиксированные в черных строчках тончайшие порывы человеческой души, полет мыслей, надежды, обращение к потомкам. Подлинная материализация личности каждого автора, его вечное присутствие среди живых… Преодолевая искушение почитать что-либо из последних новинок, Григорий останавливает выбор на всемирной истории Шлоссера. Второй том посвящен Германии, это именно то, что нужно. Заглянув в прошлое народа, легче понять его настоящее. Григорий снова ложится и погружается в чтение. Но читать столь солидный трактат, переведенный на итальянский язык, трудно. Мал запас слов. Григорий путается в длинных периодах. Чтобы понять их смысл, приходится напрягать внимание, а если встречается очень длинная фраза, то и перечитывать по нескольку раз. Книга лежит на одеяле обложкой кверху, а мысли Гончаренко уже блуждают далеко от нее, они устремляются вслед за Агнессой, Иренэ и Матини, которые сейчас в пути. Вдруг в памяти всплывает вскользь брошенная фраза друга: «Чуть не забыл, прочтите письмо, которое я оставил в бюваре на столе». Матини не сказал, от кого письмо, а Григорий не успел спросить, в этот момент в комнату влетела Стефания, взволнованная предотъездными хлопотами, и стала требовать, чтобы мужчины помогли ей что-то упаковать… Так и ускользнули эти слова из памяти, а могли и совсем забыться…

Несколько листков почтовой бумаги, исписанных по-немецки. Прочитав обращение, Григорий сразу взглянул на подпись. Лютц! Дорогой Карл! Единственный человек в стае хищников, в которой Григорий оказался, прибыв в Сен-Реми.

«Матини, друг, чертов ты парень, тебе даже невдомек, как я обрадовался, узнав твой адрес! – писал своим размашистым почерком Лютц. – Стоит сейчас передо мной бутылка отличного бренди (по такому поводу, как встреча со старым другом, я разрешил себе подобную роскошь) и два полных бокала. Я понемногу отпиваю из одного и чокаюсь с другим, воображая, что это ты держишь его в руке. Не хватает только твоей печально-иронической улыбки, а она мне вот так необходима в этой собачьей жизни…

Слова толпятся и торопятся, прямо рвутся на бумагу, а я, право, не знаю, с чего и начать. Ведь столько набралось всего с тех пор, как мы в последний раз виделись с тобой. Курт, с которым я встречался, рассказал мне о твоих неприятностях, и я рад, что они кончились, ибо в жизни, где все течет, все изменяется, непоправима и действительно нерушима только смерть. Чтобы задобрить эту отнюдь не таинственную даму, я выпью еще один глоток, как бы в ее честь, а в действительности затем, чтобы легче было написать о нелепой гибели нашего общего друга Генриха фон Гольдринга. Случайно мне в руки попалась паршивенькая газетенка – выпускали ее в одном из лагерей для интернированных немцев – из нее я и узнал, что Генрих был казнен за вооруженное нападение на солдата оккупационных войск. Сообщение официальное, так что сомнению не подлежит. Не стану писать, сколь сильно меня это потрясло. Я очень любил Генриха, хотя, признаюсь, не всегда понимал, что руководит некоторыми его поступками. Но все равно дружба с ним дала мне очень много. И дело не только в этом – всегда обидно и печально, когда в мире становится одним порядочным человеком меньше. Достаточно, ставлю точку, различные затасканные сентенции так и звенят на кончике языка. Лучше, Матини, еще раз выпью с тобой эту рюмку до дна в память о нашем друге.

Наверно, надо рассказать о себе. Если излагать лишь факты и события, в которые уложилась моя жизнь, то их не так уж много. Был интернирован, но вскоре выпустили. Осел в Берлине – в западной его части, потому что именно здесь нашел своего старшего брата, единственного, кто остался в живых из всей нашей семьи. Впрочем, из дома брата пришлось бежать, чтобы не слушать нудных нравоучений добропорядочного бюргера. Теперь я живу как репетитор у одного из своих учеников. Да, я еще не сказал тебе, что преподаю в школе историю молодым балбесам. Зарабатываю не так уж много, но на скромную жизнь хватает. Тем более, что за репетиторство я получаю комнату, стол, и, представь, даже… расположение хозяйки. Итак, у меня есть любовница, которую я не люблю и которая, наверно, не любит меня, а просто бросается в омут, очертя голову, от нечего делать, а может быть, в отместку мужу, который все время разъезжает по разным странам. Противно все это, а порвать не хватает смелости. По-человечески жаль женщину, и очень я привязался к мальчику, ласковому и любознательному. Он увлекается живописью, мечтает стать художником, но отец наверняка не позволит ему, так, по крайней мере, думает Берта.

Вот тебе факты. Ничего особенно страшного вроде бы и нет. А на самом деле есть, Матини, есть! И бессонные ночи, и страх, и полная путаница в мыслях. И тут уж не отделаешься несколькими словами. Скверно мне, Матини, так скверно, что и не скажешь! Поэтому стоит эта бутылка на столе и, признаться, есть еще несколько, припрятанных в тайничках, о которых моя милая хозяйка даже не подозревает. Как-то на аэродроме, возле Сен-Реми, один из наших шутников поймал то ли мышь, то ли крысу, я уже не помню, облил бедного звереныша бензином и пустил бегать по летному полю. А несчастное создание возьми да и прыгни в самолет, да так ловко, что никто этого не заметил. Самолет, конечно, сгорел. То же самое происходит сейчас в Германии. Преступные руки не скупятся на горючее, чтобы поджечь молодые сердца, и это кончится так же, как на аэродроме – живые факелы сожгут все вокруг. Я говорю только о молодежи, потому что соприкасаюсь с ней ближе и больше всего огорчаюсь за нее. Одновременно мучают мысли и о собственной персоне. Ты же знаешь меня – увалень да и только! Если бы кто-то толкал меня в затылок, я, может, поплыл бы против течения, а так только хлопаю руками по воде, не решаясь зайти поглубже. И напрасно мои коллеги поглядывают на меня косо, боец из меня, как из г… пуля, извини за такое сравнение… Эх, милый друг, думал излить тебе душу, а слова, словно кость, застряли в глотке. Может, потому, что я сам еще не пережевал все как следует. Скорее всего так. Поэтому прости за это слюнявое послание. И не думай, что повинна в этом бутылка, которую я успел осушить. Клянусь, нет! Будь здоров и напиши о себе. Посылай письма на Главный почтамт, до востребования, если напишешь на домашний адрес, письмо может попасть не ко мне, а в нежные пальчики фрау Берты. Итак, жду ответа. Обнимаю тебя, друг! Эх, как жаль Генриха, как жаль! Помнишь наши беседы и споры втроем? Еще раз будь здоров! Желаю тебе полный рог изобилия. Фортуна проживает в ваших местах и к тебе, как к соотечественнику, возможно, будет милостивее, чем ко мне.

Твой Карл Лютц».

Медленно, очень медленно складывает Григорий листочки. Бедняжка Карл! Сейчас ему трудно, и это хорошо. Душевная боль, как и всякая боль, сигнал, предупреждение – осторожно, отсюда надвигается опасность! Здоровый организм отвечает на такие сигналы защитной реакцией… Так-то это так, но чтобы мобилизовать защитные силы, чаще всего требуются лекарства. А где он их ищет? В бутылке?

Долго горел свет в кабинете Матини. Григорий бродил по квартире, снова ложился. Раздумья – это такая вещь, что стоит только какой-то мысли засесть в голове…

Хейендопф мечтает изловить кита

В пансионате Григория подстерегала неожиданность.

Хозяйка, таинственно понизив голос, предупредила синьора Шульца, что сегодня с утра уже дважды заходил какой-то иностранец, скорее всего – американец, и очень интересовался, живут ли у нее постояльцы-немцы. Хозяйке пришлось назвать имя уважаемого синьора, потому что из немцев у нее живет он один, а она женщина одинокая и не хочет нарываться на неприятности, ведь пансион – это ее хлеб, и если она…

– Как он выглядит? – прервал Григорий, стараясь не выдать своего волнения.

– О, с виду очень приличный синьор, такой, знаете… – женщина покрутила пальцами, не зная, как описать внешность иностранца, в которой не было ничего примечательного. – Среднего роста, кажется, шатен, лицо, как бы вам сказать… Да что ж это я! – воскликнула женщина. – Он оставил вам записку, еще конверт у меня попросил.

Небрежно сунув письмо в карман, Григорий поднялся к себе в номер, и только там надорвал конверт. В нем была коротенькая записка, написанная наспех:

«Итак, вы теперь Фред Шульц? Это доставило мне немало хлопот, но не уменьшило радости от предвкушения встречи с Вами. Честное слово, это так! Поэтому ровно в семь я зайду пожать Вашу руку и пригласить Вас поужинать где-нибудь в уютном уголке. Олрайт!

Искренне преданный Вам Дэвид Хейендопф.»

«Хейендопф? Почему он оказался в Риме и откуда узнал обо мне? Не посланец ли он Думбрайта?»

Именно такое предположение показалось Григорию самым правдоподобным, и он обрадовался, что вовремя и удачно завершил все свои дела – даже кассета с пленкой передана по указанному полковником адресу. Волновало только одно: как поведет себя Джузеппе. Звонить на виллу не хотелось – если Рамони приехал, он сам разыщет Фреда, Витторио не терпится поскорее узнать о намерениях Умберто Висконти. Вероятно, и Лидия, и Джузеппе расскажут ему, как Марианна пыталась наложить на себя руки.

Григорий вызвал горничную и, сославшись на телефонный разговор, которого ждет, попросил подать завтрак в номер. После уютной, обжитой квартиры Матини, комната в пансионате с ее стандартной меблировкой и стандартными украшениями: непременной вазой на круглом журнальном столике и непременной же репродукцией на стене, изображающей извержение Везувия, казалось еще более непривлекательной. Чуть ли не во всех тратториях, парикмахерских, ресторанах, в которых побывал Григорий, без конца извергался Везувий, или плескались волны Неаполитанского залива. Подмигнув вулкану, как старому знакомому, Григорий принялся за уже остывший и опавший омлет, запивая его жиденьким кофе. Есть хотелось ужасно, вчера он не успел поужинать. Григорий собрался было уже пойти куда-нибудь, позавтракать по-настоящему, как раздался телефонный звонок. Рамони!

Но из телефонной трубки донесся другой голос. Церемонно извиняясь, синьор Умберто Висконти просил уважаемого синьора Шульца заехать к нему по срочному делу. Если синьор Шульц будет настолько любезен, то, может быть, сейчас…

– Безусловно… безусловно, синьор Висконти. Считаю своим долгом… Нет, машину присылать не надо, адрес я запомнил, через несколько минут буду.

Умберто Висконти сам открыл парадную дверь и сразу же провел гостя к себе в кабинет.

Еще во время первой встречи Григория поразило, как сдержанно и с каким достоинством держался отец Марианны, несмотря на трагические обстоятельства, при которых состоялось их знакомство. Теперь волнение Умберто Висконти выдавали дрожащие пальцы, автоматически передвигавшие безделушки на столе, и лихорадочный блеск глаз. Висконти на миг прикрыл их ладонью, и тотчас извинился:

– Простите, я всю ночь не спал, болят веки.

Григорий понимал – старику просто трудно начать разговор, и он хочет собраться с мыслями.

– Вы не сочтете меня плохо воспитанным и высокомерным молодым человеком, если я попрошу вас об одном одолжении? – спросил Гончаренко, стараясь ему помочь.

Умберто Висконти поднял глаза, в них светилось искреннее доброжелательство:

– Синьор Шульц, я перед вами в неоплатном долгу, вы можете просить меня о чем угодно.

– Вот именно об этом, как вы его называете, «долге», я и просил бы вас забыть. Из нашего телефонного разговора, я понял – вы боитесь меня обременить, вам неловко, что я, человек посторонний и мало вам знакомый, стал свидетелем событий, которые представляются вам в чересчур трагическом освещении. Это лишает наши взаимоотношения обыкновенной человеческой простоты. А мне так хотелось быть полезным вам и синьорине Марианне! В Риме я пробуду недолго, но все, что смогу сделать для вас, сделаю с удовольствием и от всего сердца. Будем считать, что с преамбулой покончено?

– Будем считать, – Умберто Висконти впервые улыбнулся одними глазами. Иногда молчаливое доверие бывает красноречивее слов.

– Итак?

– У этого негодяя остались две записки и одно письмо Марианны. Он должен их вернуть. И пусть не ссылается, что куда-то их засунул. Такие, как он, берегут каждую бумажонку, как оружие.

– Рамони вернет все до последнего клочка. Ручаюсь. Прежде всего – он трус. Ну, а о том, как заставить его молчать, мы уже договорились в прошлый раз.

– Мне грустно, что вы собираетесь покинуть Рим.

– Мне тоже. Я оставляю здесь немало дорогих мне друзей.

– Присоедините и нашу семью к их числу. И помните, всегда, в любое время…

– Спасибо, синьор Висконти! Я очень ценю ваше расположение.

Условившись встретиться завтра, Гончаренко распрощался с отцом Марианны.

В пансионат возвращаться не хотелось, аппетит тоже почему-то пропал. В ресторан, первый попавшийся по дороге, Григория привлек уже не голод, а желание позвонить на виллу и узнать, приехал ли Рамони. Приличия ради Григорий заказал бутылку сухого вина, жаркое из молодого барашка, и направился к телефонной будочке. Трубку сняли в тот же момент, словно его звонка ждали. В ухо хлынул поток вопросов, жалоб на срочность дел, которые так не вовремя погнали Рамони в дорогу, извинений и просьб поскорей приехать. Витторио явно нервничал.

«Ничего, потерпишь… Я еще не такого страха на тебя нагоню!..» – подумал Григорий, решив не торопиться. Разговор с Рамони развеселил и вернул аппетит. После омлета, которым его угостили утром, жаркое казалось особенно вкусным. Понравилось и вино – терпкое, холодное. Намеренно затягивая завтрак, Григорий просмотрел утренние газеты и поднялся, только сложив последнюю из них.

Рамони встретил его упреком:

– Друзья так не поступают, Фред. Столько времени испытывать мое терпение!

– Я задержался из-за ваших же дел, – подчеркнуто раздраженно бросил Григорий. – Ну и задали вы мне хлопот! Представляете, отец Марианны хотел, чтобы я был главным свидетелем в уголовном деле, которое он собирался возбудить.

Витторио так сильно прикусил губу, что натянувшаяся кожа загнула кончик носа – и лицо тотчас приобрело хищное выражение.

– Я… я могу начать тяжбу с его дочуркой. Ворваться в мой дом в мое отсутствие и разыграть такую трагикомедию! На юридическом языке это называется шантаж…

– Мы не в суде, и я не прокурор, так что давайте говорить на языке человеческом, – оборвал его Григорий. – Понимаю, вам неприятна эта история, но будьте справедливы: если девушка решается лишить себя жизни и оставляет на столе письмо, адресованное в прокуратуру…

– Какое письмо? Где оно? – всполошился Рамони.

– Она забрала его с собой, когда пришла в себя. Сейчас оно у отца Марианны. А на юридическом языке, к которому вы только что прибегли, это называется документ, вещественное доказательство. Я не ошибаюсь? – с невинным видом спросил Григорий.

Лицо Витторио скривилось как от зубной боли:

– Глупейшая история, боже, глупейшая история! Я хотел пойти по линии наименьшего сопротивления, а наткнулся на препятствие, о котором даже не подозревал: глупое девичье целомудрие!

Рамони так искренне огорчался, так сетовал на свою судьбу, которая, как он сказал, «подсунула ему пустой билет», так жалел напрасно потраченное время, что утратил меру хотя бы внешней благопристойности. Григория физически тошнило от его излияний, и он решил положить им конец:

– Благодарите бога, что все так обернулось! Если бы девушку нашли мертвой у вас на вилле…

– О-о! – схватившись за голову, простонал Рамони. – Следствие, допросы… И шум, шум на всю Италию! Вы спасли меня, Фред!

– Только наполовину, – возразил Гончаренко. – Синьор Умберто в таком душевном состоянии, что способен на все.

– Надо что-то делать, надо что-то делать… Я потребую медицинской экспертизы, и она докажет, что я не лишал невинности эту сумасшедшую, хотя мог это сделать… У меня есть улики, они докажут: Марианна сама кидалась мне на шею, преследовала меня письмами. О, я сделаю из нее и ее папеньки всеобщее посмешище, я…

«Ты еще больший мерзавец, чем я предполагал!»

– Посмешищем прежде всего станете вы сами, – не скрывая гнева, крикнул Григорий. – Вместо того, чтобы погасить пламя, вы хотите его раздуть! Свести на нет все, чего я с таким трудом добился!

Рамони притих.

– Вы… вы считаете… есть другой выход? – заикаясь, спросил он.

– Пойти на все уступки и принять все условия, выдвинутые синьором Умберто. Кстати, мне стоило больших усилий добиться, чтобы требования его были благоразумны. Другой, собрав такой материал против вас…

– Какой материал? – в голосе Рамони слышалась явная тревога.

– Некоторые пикантные подробности вашей холостяцкой жизни, – наугад стал перечислять Григорий, – какие-то компрометирующие документы о вашем участии в деятельности МСИ, и не только МСИ, но и о ваших связях с другими нелегальными организациями, сведения о том, как запутаны ваши материальные дела. Надо думать, он тщательно ознакомился с вашим досье по каким-то одному ему ведомым каналам. И это меня волнует больше всего. Стоит таким материалам попасть в газеты левого направления…

Лицо Рамони так менялось по мере оглашения этого перечня, что Гончаренко понял – бьет он без промаха, и озабоченно прибавил:

– Признаться, я даже растерялся. Выступая посредником между вами и Умберто Висконти, – я отважился на такой шаг, надо же было выиграть время – я ведь руководствовался чувством симпатии к вам, но сейчас меня волнует и собственная безопасность. Мне бы не хотелось, чтобы мое имя связывали с этой историей, и вы понимаете, по каким соображениям.

Рамони зашагал по кабинету, мрачно размышляя над чем-то.

– Его условия? – коротко бросил он, останавливаясь напротив Гончаренко.

– Прежде всего, – начал было Григорий и замолчал, потому что в дверь кабинета постучали.

– Кто там? – раздраженно крикнул Витторио и, узнав голос Джузеппе, который просил разрешения войти, сердито крикнул: – Подождите! Я занят… Итак, Фред, каковы условия Умберто? – переспросил он.

– Окончательно и навсегда порвать отношения с его дочерью. Не появляться там, где появляется она. Ни одна душа не должна знать, что произошло здесь в тот фатальный день. Вернуть через меня все, что когда-либо писала вам Марианна. Не попадаться на глаза самому Умберто. Упаси боже, хоть раз отозваться о его дочери непочтительно. Если будет нарушено хоть одно из этих условий, Висконти начнет действовать, как сочтет нужным. Поверьте, мне было нелегко склонить его к этому. Он требовал, чтобы вы покинули Рим, чтобы в письменном виде признались в своих нечестных намерениях по отношению к его дочери… Требовал письменных свидетельств от меня и от всех присутствовавших в тот день в вашем доме, и вообще вел себя как человек, доведенный до крайности. Поэтому об угрозах физически расправиться с вами я уже не говорю.

Обретя под ногами твердую почву и поняв, что серьезная опасность миновала, Рамони успокоился с удивительной легкостью. Перед Григорием снова сидел нахальный и высокомерный сибарит, «аристократ духа, римский патриций», каким Витторио мнил себя.

– Много шуму из ничего, – бросил он презрительно, с издевкой. – Трагедия короля Лира, превратившаяся в фарс. Да я сам десятью улицами обойду эту ханжу… А высокомудрого Умберто Висконти и подавно… Что до ее писулек – вот! – Рамони вытащил из ящика стола письмо и две коротенькие записочки, написанные круглым, еще детским почерком. – Возьмите эти эпистолярные упражнения синьорины, их содержание покажется вам…

– Я не читаю чужих писем, – Григорий сложил листки пополам и попросил: – Дайте, пожалуйста, конверт! Вот так… Теперь будет поприличнее.

– Конечно, конечно, – поспешил согласиться Рамони, уловив в голосе собеседника иронию. – Как всегда вы правы… О, Фред, – перешел на патетический тон Витторио, – у меня не хватает слов, чтобы выразить вам свой восторг и благодарность. Вы, действительно, добрый гений нашей семьи. Если бы не ваше вмешательство… страшно даже представить, как все могло обернуться! Я не хочу, чтобы вы попали в беду, но если такое случится и я смогу быть вам полезен…

Рамони оседлал нового конька, пришпорил его метафорой о пробном камне дружбы, которым измеряется глубина человеческих отношений, и галопом помчался вперед, не в силах сдержать собственное красноречие. Григорий давно бы ушел, письма Марианны лежали у него в кармане, но ему надо было повидать Джузеппе, проверить, как тот поведет себя.

– Дорогой Витторио, – не выдержал Гончаренко опостылевшего словоизлияния, – я чуть не забыл сказать, с доктором Матини и Лидией я договорился: они будут молчать, остается Джузеппе. Хорошо бы предостеречь и его. Причем медлить я бы не советовал.

– Он достаточно разумный юноша, чтобы самому понять это, впрочем… – Витторио нажал на кнопку звонка.

Вошел Джузеппе, быстрый подозрительный взгляд в сторону Григория, потом – тревожный в сторону патрона.

– Простите, синьор Рамони, я не хотел мешать вашей беседе с гостем, я решил постучать лишь потому, что счел эту телеграмму весьма любопытной для вас обоих – она из Испании.

Витторио взял протянутый ему длинный телеграфный бланк и вслух прочитал:

«Прибуду завтра в одиннадцать. Предупредите Фреда. Нунке».

– Кажется, закончились мои римские каникулы, – вздохнул Гончаренко. – А жаль. Успел я мало: немного побродил по музеям, немного пофотографировал… кстати, некоторые снимки получились великолепно, и это меня утешает, останутся воспоминания не только о городе, но и о его людях. Есть очень выразительные жанровые сценки. Вы не интересуетесь фотографией, как любитель, синьор Джузеппе?

– Одно время увлекался, особенно фотомонтажом. Любопытная штука: скомпоновав несколько невинных фотографий, можно с помощью техники переснять все заново, изобразив что угодно, даже убийство.

Они поглядели друг на друга, приветливо улыбаясь. Витторио даже в голову не могло прийти, что у него на глазах происходит своеобразный поединок.

– Детские забавы, уверяю вас! На такой крючок может попасться только полный профан. С помощью тех же технических приемов можно установить подделку, – сделал выпад Григорий. – Криминалисты набили на этом руку, и легко отличают, где фотомонтаж, а где подлинные события.

– А вот мне известны случаи, когда подделки были выполнены столь совершенно, что даже появлялись на газетных полосах как подлинные, бесспорные документы, – попробовал отбить выпад Джузеппе. – Если желаемое принималось за то, что произошло в действительности. Итак…