Текст книги "Тайна Соколиного бора"

Автор книги: Юрий Збанацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Трое в жабьей коже

Сохраняя при помощи весла равновесие, Василек вытаскивал из воды один за другим свои вентери. В лодчонку лилась вода, с отяжелевшей сети падали крупные капли, между густыми переплетами вентеря блестели, как в крошечных окнах, тоненькие водяные перепонки. Но ни в одном из вентерей рыбы не было. И только в двух последних Василек нашел линьков и небольшого карасика.

Неудача никогда не разочарует настоящего рыбака, ибо если б рыбаки разочаровывались при каждой неудаче, они давно уже перевелись бы на свете. Василек был настоящим рыбаком. Он осторожно поставил в воду последний вентерь и только тогда посмотрел на улов.

«Ну что ж, с таким уловом нельзя возвращаться в село, – подумал он. – Староста обещал шкуру спустить, но господин офицер со своими любителями рыбных блюд предупредит его!»

Приходилось ждать вечера: может быть, днем что-нибудь сдуру и влезет в вентерь. А спать так хотелось! Недолго думая Василек подвел лодку к берегу, втащил ее в высокую острую осоку, расстелил на дне челна мокрое сено и уже через несколько минут спал крепким сном.

А тем временем в селе произошли большие перемены. О, если бы хоть сорока на хвосте принесла Васильку в лодку эти вести!..

Много или мало спал Василек – сказать трудно: ложился – небо было в тучах, и проснулся – то же. Только тогда накрапывал мелкий дождь, а теперь он сеялся, как через густое сито.

Василек выехал на речку, медленно, словно играя, пустил лодку по течению и поплыл к селу. В прибрежной осоке гулял ветер и старательно расчесывал ее, пригибая к самой земле.

Село было как на ладони. Всматриваясь и вслушиваясь, Василек старался угадать, что там делается. Его тревожила участь матери. Что, если начнут донимать ее за то, что он не принес рыбы? Чего ждать от них хорошего!

В селе было тихо. Не слышно было шума моторов, не шли через мост обозы. Вот кто-то вышел из села, направился к речке; за плечами у него пулемет или ружье. Может быть, это его идут разыскивать? На всякий случай Василек пристал к берегу, втиснулся в осоку и начал наблюдать. Но это был какой-то запоздалый косарь. Он начал выкашивать траву над рекой. От него Василек узнал, что и господин офицер, и его молодой адъютант, и вся часть на рассвете ушли из села. Проселочная дорога была глухая, и фашистские обозы пошли соседним шоссе, километров за двадцать отсюда.

Единственной властью в селе остались Лукан и трое солдат из тыловой хозяйственной части.

Гроза прошла, оставив всюду противную осеннюю слякоть. И кто знает, может надолго… Но все же люди облегченно вздохнули: меньше слонялось по селу зеленых мундиров, некому было копаться на пожарищах…

Василек возвращался домой радостно возбужденный. Мать давно уже поджидала сына.

– Вынесло? – еще издали спросил ее Василек.

– Чтоб их ветром по свету, как пепел, разнесло! Одних чертей вынесло, а других принесло. Зимовать, наверно, будем в хлеву, как скотина.

Выяснилось, что в их доме остановилось трое гитлеровцев.

Узнав новость, Василек небрежно бросил:

– Вынесло тех, вынесет и этих.

* * *

Подойдя к дому. Василек столкнулся с человеком необычайного вида, как тыква выкатившимся из сеней. Разомлевшее от огня лицо, круглые, как у птицы, маленькие бесцветные глаза, большой круглый живот, круглые, одутловатые щеки, круглая жирная лысина – все в нем было круглое. Он неплохо для немца говорил по-русски. Выяснилось, что он был уже когда-то в России, в плену.

– А, молотой тшеловек! – Такими словами встретил он Василька, и не успел мальчик опомниться, как два линя и карасик уже были в руках у немца. – Слапый, слапый рипа! – укорял он и показывал руками, какой должна быть рыба – Нужно польшой! Во! – И добавил – Нужно много-много!

Так же быстро, как выкатился из дома, он вкатился обратно. А через минуту его засаленная нижняя рубашка и широкие пестрые подтяжки снова мелькнули в сенях. Немец остановился на пороге. В руках он держал топор и маленькое полено.

– Молотой тшеловек! – обратился он к Васильку. – Рупай тров. Такой нетлинный, коротки. Дойче плита. Быстро, быстро!

– Иди, сынок, наколи, – тихо посоветовала мать Васильку, увидев, как вспыхнули гневом глаза мальчика. – Чтоб им в пояснице день и ночь кололо! А то придет долговязый – не миновать беды…

В селе долго звучали редкие выстрелы. Потом они стихли, а через некоторое время явился и долговязый. Он был узкоплеч: маленькая голова его сидела на тонкой, длинной шее, как топор на топорище.

Весь обвешанный разного размера пистолетами, держа в обеих руках убитых кур, поблескивая зелеными змеиными глазами, он не обратил никакого внимания на мальчика и прошел в хату. Из сеней послышался его по-детски тонкий голос:

– Отто! Охота наславу!

А Отто уже звал мать:

– Матка! Куры, куры!

Скоро вернулся и третий. Это был большеголовый, широкоплечий атлет с одним глазом. На другом глазу чернела кожаная повязка. Уцелевший глаз смотрел на все так пронзительно, что, вероятно, вполне заменял оба. С туго набитым мешком за плечами немец прошел по двору, уколов незнакомого мальчика, как иглой, острым взглядом…

За те дни, пока эти трое жили в селе, Василек хорошо успел к ним присмотреться.

Отто был в Германии хозяином пивной. Он ни о чем, кроме кулинарного дела, не говорил и не мог говорить. Он подолгу рассказывал, какие вкусные и нежные блюда готовил он в своем заведении, как трудно стало перед этой войной, когда уже не о деликатесах, а о простых сосисках мечтали, как о самом лучшем блюде. Но теперь, слава богу, фюрер думает за всех! Закончится эта война, и опять будет немцам очень хорошо. Он снова откроет ресторан – в Москве или, в крайнем случае, в Киеве. О, он покажет, как надо приготовлять кушанья!

Долговязый Фриц в Германии держал тир, в котором гитлеровцы день и ночь учились стрелять. Фриц помешался на оружии. У него на поясе всегда висело не меньше пяти пистолетов и десятка два хранилось в ящике.

Одноглазый Адольф, который больше всего гордился своим именем, у себя дома занимался всем и ничем. Подобно фюреру, его знали как недоучку-живописца, который брал и малярные работы, и как любителя музыки, и как пособника полиции в делах розыска. Теперь он забыл все свои прежние профессии, кроме двух последних, которым придавал особое значение. Все его карманы были набиты губными гармониками разных типов и видов. А полицейский опыт он широко использовал для работы в украинских селах.

День у них начинался в восемь утра.

Отто растапливал плитку, привезенную из Нюрнберга, и начинал готовить завтрак. У него всегда что-то шипело на сковородках и в кастрюлях.

Адольф садился возле дома на завалинке и наслаждался звуками военных маршей.

Фриц становился под липу и воображал, что находится в тире. От ствола яблони отлетали куски коры, падали ветки.

Стрельба и музыка продолжались, пока Отто, как распорядитель бала, не оповещал камрадов, что завтрак готов.

Следя за тем, как Фриц прячет в ящик свои пистолеты, Адольф говорил:

– Фриц, будь приятелем, вот этот… – и дотрагивался до одного из пистолетов. – На память!

Фриц чувствовал себя, как при встрече с грабителем на большой дороге:

– Что ты, что ты! Это же бельгийский. Мне его…

Он быстро сгребал оружие в ящик, а Адольф убеждался, что подарка от приятеля не получит. Чтобы загладить неловкость, он спрашивал:

– Как думает господин Фриц: наши Москву взяли?

Господин Фриц безусловно ничего не думает. Ему и так хорошо. Довольно того, что за него думает фюрер.

Завтракали они долго и молча. Только и слышно было, как трещали куриные кости, будто там работала льнотрепалка.

В это время во двор входил Лукан. Останавливался у порога, как охотничья собака, делающая стойку.

Василек наблюдал за его жалкой фигурой, смеялся одними глазами и нетерпеливо ждал того, что совершалось каждое утро.

Появлялся Отто, и Лукан отвешивал земной поклон.

– А, господин бургомистер! – весело, как равного себе или старого друга, приветствовал Отто Лукана. – С добрым утром!

– С добрым утром, с добрым утром, господин офицер! – здоровался, низко кланяясь, Лукан.

Отто очень нравилось, что его называют господином офицером.

– Как спалось? – дружески спрашивал он Лукана и тыкал ему в руку сигарету.

Поспешно, задыхаясь от радости, Лукан благодарил за внимание, интересовался сном и здоровьем господина офицера и, хотя отродясь не курил, благоговейно прикладывался сигаретой к поднесенной гостеприимным Отто зажигалке. Он готов был не только курить – дым глотать, пусть только прикажет господин офицер!

Отто расспрашивал о здоровье жены и детей, не зная даже, есть ли они у Лукана, а потом начинал деловой разговор.

– Сколько вчера отправлено свиня? – спрашивал он, и глаза его становились круглыми и холодными.

Лукан бледнел, губы его дрожали:

– Десять, десять, как было приказано, ваше благородие!

Отто несколько минут смотрел на старосту, потом его короткая твердая рука удивительно быстро мелькала в воздухе, и на весь двор раздавалась звучная пощечина:

– Врешь, старая лиса, нужно двенадцать!

– Десять приказывали, ваше благородие, – пробовал защищаться староста.

В ответ звучала вторая пощечина, и у старосты загоралась другая щека.

– А коров?

– Тридцать, ваше превосходительство.

Отто был доволен.

– Кур? – спрашивал он дальше.

– Ох, с курами горе! Господину офицеру уже нечего стрелять. Всего по селу взято на учет пятьдесят четыре курицы. Я решил оставить их для вашего превосходительства.

Отто минуту думал, потом одобрительно кивал головой. Доставал из кармана широких, лягушечьего цвета брюк блокнот и карандаш, что-то быстро записывал и распоряжался:

– Сегодня – пятнадцать хороший свиня, сорок коров, триста пудов пшеницы.

– Будет исполнено, – кланялся Лукан.

Василек говорил матери:

– Ну и вояки!

Он уже смотрел на врагов без страха, с чувством отвращения и превосходства.

…Пришел наконец день, когда Отто объявил матери:

– Ну, хозяюшка, жаль расставаться, но ничего не поделаешь, нужно. Завтра выезжаем. Не скучайте по нас. Приказ фюрера!

– Езжайте, – только и прошептала мать, и у нее вырвался облегченный вздох.

Клятва

Войдя в свои права, осень повела себя сперва сурово – все что-то хмурилась, а потом смягчилась. Небо очистилось от туч, в глубокой синеве появилось солнце. Оно не горело по-летнему, но зато золотило деревья, покрывая каждый листочек такими чудесными узорами, какие вряд ли удались бы самому искусному художнику.

Соколиный бор теперь золотился, пылал холодным пламенем, а осень каждое утро готовила всё новые и новые рисунки, добавляя горячие краски.

Однажды утром мальчики снова собрались в Соколином бору. В последнее время они многое успели сделать. В лесу у них было теперь свое убежище. За несколько дней и ночей они построили замечательную землянку. Это была настоящая комнатка, в которой могло поместиться до десяти человек. Ее крыша была вровень с землей и так замаскирована, что самый острый глаз не смог бы ее заметить. Прямо на крыше росли папоротник, ореховые кусты и колючая ежевика. Свежеразрытую землю укрыли сухими листьями, травами. Казалось, даже зверь не ступал здесь, и, уж конечно, никто не заподозрил бы, что здесь поработали человеческие руки. Вход в землянку устроили под большим ореховым кустом. Дверь сплели из лозы, обмазали глиной, украсили сухой травой и ботвой, а сверху еще и веток сухих набросали.

Мальчики очень любили теперь проводить время в землянке, вести разговоры, обдумывать, как они будут бороться с врагом.

Отец Мишки был пасечником. Пчел немцы уничтожили, но Мишка нашел в погребе несколько кругов воска и принес в землянку. Мальчики сделали из воска свечи, и теперь у них было светло. Очень нравилось им свое собственное жилище: стены оплетены лозой, пол устлан сухим сеном, потолок деревянный. Даже стол смастерили. Над столом повесили два маленьких портрета – Ленина и Сталина.

Собравшись утром, мальчики делились своими успехами. Мишка и Тимка сияли – они разбросали за ночь десятки листовок. Ни одно пожарище, ни один двор не остались без внимания. Только двор Василька обошли. А старосте Тимка набросал полный двор листовок: пусть читает, собака!

Отныне всю ненависть к врагу за Савву, за Саввину мать, за сиротку Верочку Тимка направил против Лукана. Теперь Тимка не даст ему житья! Мальчик придумывал для него самые фантастические наказания. Не расстрелять или повесить, а так допекать! Допекать, пока подохнет в страшных муках, с ума сойдет или повесится!..

Ребята с увлечением рассказывали, как они ходили в ночной тьме, оставляя за собой белых трепещущих мотыльков.

Но все их подвиги померкли после того, как Василек, приняв таинственно-важный вид, неторопливо вытащил из кармана черный, как воронье крыло, пистолет: это был один из пистолетов, составлявших богатство Фрица. Мальчики, не веря своим глазам, раскрыли рты, а Василек, к еще большему их удивлению, вынул несколько пачек патронов.

– Ну и штучка! – радовался Тимка, нежно поглаживая холодное тело пистолета, как будто это он был хозяином оружия. – И у дядьки Михайлы такого не было! – воскликнул он.

– Где ты его? – порывисто спросил Мишка. Глаза его горели завистью: почему не он добыл такую чудесную вещь?

Василек рассказал, как он достал этот пистолет.

– Теперь Фриц с ума сойдет или еще, чего доброго, застрелит Адольфа. Вот было бы хорошо!

Первый трофей разглядывали долго: ведь не каждому выпадает счастье прикоснуться своими руками к настоящему оружию! Единодушно решили подарить пистолет командиру партизан, как только он к ним придет.

Одно только волновало: почему он так долго не идет?

– Вообще мы должны собирать оружие, – наставлял своих друзей Василек. – Всё – винтовки, гранаты, патроны…

Мишке даже непонятно было, как же он до сих пор об этом не подумал. Ведь двоюродный брат Алеша, живший в соседнем селе, говорил однажды, что знает, где есть оружие, но Мишка даже внимания на это не обратил.

– Я обязательно достану! – пообещал Мишка.

Потом заговорили о своей тайне – о землянке в Соколином бору.

– Смотрите, ребята, о землянке никому ни слова! Даже родной матери, – снова напомнил Василек.

– Ну, ясно! – согласился Мишка.

Но Тимке этого показалось недостаточно.

– Надо поклясться, – предложил он.

Мишка пренебрежительно усмехнулся:

– Совесть нужно иметь – вот главное, а клясться – предрассудки.

Василек думал иначе.

– А верно, – сказал он. – Пионеры дают торжественное обещание, красноармейцы присягают Родине, а разве мы не бойцы? Нужно поклясться. Клянись, Тимка!

Тимка ожил:

– Пусть у меня язык отсохнет, пусть я родной матери и отца не увижу, если я где-нибудь, кому-нибудь, хоть и родной матери, скажу о нашей землянке! – выпалил он без передышки.

– Можно и так, – сразу согласился Мишка, пристыженный тем, что раньше сказал невпопад.

– Нет, не только так, – спокойно сказал Василек и задумался.

Мишка и Тимка впились в него глазами. Они лишь теперь заметили, как изменился за последнее время их старший товарищ., На лбу его появилась, как у взрослого, маленькая морщинка, щеки впали и уже не были детски округлыми, как раньше. Блестящие черные глаза с золотистыми зрачками стали задумчивыми. Темно-каштановые волосы, о которых в последнее время никто не заботился и не стриг их, придавали Васильку внушительный вид. Мальчик заметно вырос.

Пламя свечи колыхалось, искрилось в зрачках Василька, а он думал вслух:

– Не только в этом мы должны поклясться. Землянка – дело второстепенное. Можно землянок бестолку полный лес так, для забавы, накопать. Клясться нужно в том, чтобы врага бить!

Мишка с Тимкой боялись вздохнуть и сидели как завороженные.

– Мы, молодые граждане Советского Союза, комсомольцы и пионеры, клянемся быть верными Отчизне, быть верными большевистской партии…

Эти слова звучали в подземелье, где никогда не бывало дневного света, но они согревали детские сердца, как весеннее солнце.

Куковала кукушка осенней ночью…

Тимка не предвидел, как трудно будет сделать в эту ночь надпись. Уже темнело, когда он огородами пробрался к наполовину растащенной копне против двора Лукана и, зарывшись по шею в сено, стал ждать удобной минуты.

Началось это просто. Разбрасывая по селу листовки, Тимка остановился у двора Лукана. Он бросил во двор несколько листовок, но этого ему показалось мало. В следующий раз он принес в кармане кусок мела и сделал первую надпись.

Теперь каждый день Тимка подолгу думал над тем, какие донимающие, оскорбительные слова напишет он Лукану сегодня. Писать хотелось много, потому что ненависти Тимки не было границ: ворот и забора не хватило бы, но всего сразу не напишешь. И каждый раз на воротах появлялась только одна маленькая фраза, а иногда и всего только слово. Днем Тимка бросал взгляд на старательно вымытые ворота, замечал кислую мину и покрасневшие от бессонницы глаза Лукана и радовался: ага, значит, берет за живое!

Тимка понимал, что Лукан легко мог его подстеречь, поймать или застрелить из ружья. Он знал, что нужно быть осторожным. Об осторожности говорил им тогда и Иван Павлович. Но Тимка не маленький и за выдумкой в карман не полезет.

Каждый вечер, будто играя, он подкрадывался к стогу сена, нырял в заранее приготовленную и замаскированную ямку и начинал следить за двором Лукана.

Домой Лукан возвращался всегда в сумерки, осторожно оглядываясь. Сновал по двору, заглядывая во все углы, и только после этого шел в хату. Громко щелкал замок, гремели засовы. Через узенькие щели в ставнях едва пробивались желтоватые полоски света, потом и они исчезали.

Настороженно прислушиваясь, Тимка подползал к воротам…

Он надеялся, что так будет и в этот раз.

Уже стемнело, а Лукан все не возвращался. Тем временем Тимка думал о своем. Скоро вернется Красная Армия и приедет отец. Война окончится. Люди говорят, что через сорок дней от немца и следа не останется.

Опять все будет, как прежде. Только Саввы уже не будет никогда… Ох, как жаль Савву! Какой товарищ был! Все говорил, что станет путешественником, вокруг света объедет. И вот куда отправился!.. Проклятые, и малыша не пожалели! А что он им? Ну что? Вот был бы партизан боевой… Дед Макар и похоронил его рядом с солдатскими могилами. Нужно сегодня обязательно принести цветов на могилы, потому что прежние, должно быть, уже увяли. Интересно: кто это еще, кроме них, каждый день кладет на солдатские могилы цветы?.. И не страшно! До войны ох как страшно было ночью даже мимо кладбища проходить! А теперь ничего. Придут с Мишкой, положат цветы, скажут: «Спи, Савва!»– и в Соколиный… Хороший Мишка! Он ему теперь как Савва. Горячий только очень: все время берегись, чтоб не посмеялся или не обидел. Но это ничего. И в самом деле, он, Тимка, любит похвастать. Надо как-нибудь избавиться от этой привычки… Но почему нет так долго Лукана?.. Подожди, собака, вернутся наши, поставят тебя перед всем народом – как ты будешь людям в глаза смотреть, что скажешь? Будешь извиваться, как гад, будешь просить – ничего не поможет, все равно повесят! И тогда Тимке совсем не будет страшно; наоборот, только тогда он успокоится… Но, в самом деле, уже совсем темно. Разве сейчас написать?..

Тимка сжал в кулаке кусочек мела. Он уже хотел выскользнуть из своего убежища, но в конце улицы послышались голоса. Тимка насторожился: это возвращался Лукан. Но с кем он там разговаривает?

Тимка замер, прощупывая взглядом темноту. Скоро на улице замаячили две тени. Кто там с этим псом? За плечами винтовка. Ага, полицай!

У Тимки забилось сердце. Может быть, Лукан узнал о его тайнике и направляется с полицаем сюда?.. Мальчик едва сдержался, чтобы не выпрыгнуть из засады и не удрать. Фу! Отлегло немного от сердца. Проходят улицей. Вот остановились у двора. Вспыхнул огонек зажигалки, прикуривают.

– Тут и стой, – слышен голос Лукана.

– Хорошо, хорошо. Будьте уверены!

– Если что – стреляй. Кто бы там ни был.

– Будьте уверены!

Лукан вошел в дом. Полицай постоял минуту возле калитки, потом начал маршировать по улице.

Тимка сидел не шелохнувшись. «Чертов Лукан! Полицая поставил! Как же теперь написать? Этак ведь и листовок ему во двор нельзя бросить… Но врешь, поганый Лукан, все равно и напишу и брошу! Только как?..»

Его душила злоба, на глазах выступили слезы.

«Все равно – буду сидеть тут целую ночь, а свое сделаю!» решил он.

Тимка злился и ждал чего-то. А полицай торчал на улице, попыхивая папироской. И вдруг Тимка вспомнил, что его, вероятно, давно уже ждет Мишка. Нужно ведь в Соколиный и цветов Савве и бойцам!

«С Мишкой что-нибудь придумаем», решил он и тихо выполз из сена…

Мишка встретил его сердито:

– Не дождешься тебя! Уже давно были бы в Соколином. И на кой дьявол он тебе, твой Лукан! Того и гляди, в беду попадешь. Придет его время!

– По-твоему, так его и не потревожить? Так и побояться полицая? Пусть, по-твоему, живет и радуется, пес?

– Партизаны его все равно повесят.

– Когда еще повесят! Пусть пока помучится. Видел, как ворота вытирает? Значит, забирает!

Мишка больше не возражал. Но что же делать? Лезть под полицаевы пули?..

– Нужно как-нибудь обмануть полицая.

– Как ты его обманешь? – сомневался Мишка. – Если бы ружье или хоть пистолет, как тот, что у Василия Ивановича, да если бы стукнуть, чтоб перевернулся!

– Может быть, поговорить с Василём?

– Не согласится.

– Почему?

– Нет приказа от Ивана Павловича делать так.

– Зачем же тут приказ! Это ж полицай!

– А ты думал как? Дисциплина не нужна? Может быть, Иван Павлович что-нибудь другое против них замышляет, а мы только помешаем…

– Но листовки ведь нужны? Значит, написать тоже можно.

– Это можно. Приказ такой есть.

Тимка все время думал над тем, как все-таки обмануть полицая – отвлечь его хотя бы на несколько минут от Луканова двора. Мишка посоветовал:

– Завтра напишешь. Ведь не будет он стоять каждую ночь.

– Что там – завтра! Сегодня нужно: и полицай стоит, и надпись появится. Взбесится, собака!

Мишке тоже понравилась Тимкина мысль, и он даже увлекся ею:

– Ловко! И полицай стоял, и партизаны побывали. И написать ему, знаешь, такое… страшное! Ну, хотя бы так: «Собака собаку сторожит, а все же…» Нет, не так…

Тимка ожил:

– «Лукан, собака, не поможет тебе ни гитлеряка, ни полицаяка, а ждет тебя хорошая дубиняка!» И еще что-нибудь такое, чтобы обоих в холодный пот бросило. Это уж я придумаю!

Мишка даже позавидовал тому, как ловко и быстро сочиняет Тимка, но сказал:

– Это длинно. Можно короче. Вот так, например: «Все равно повесим!»

Они еще немного поспорили, что именно написать на заборе Лукана, пока не пришли к выводу: в конце концов, не важно, что написать. Главным все же оставался вопрос – как написать.

– Да чего там долго думать! Поджечь, и всё. Пусть сгорит, гад! – Мишка сказал это так твердо и решительно, что у Тимки даже мороз прошел по коже.

– Поджечь, говоришь? А он все равно удерет, – неуверенно сказал Тимка.

Это было неубедительно, но как мог Тимка отважиться на такое страшное дело – поджечь дом!

Однако Мишка быстро отказался от своего предложения:

– Нет, поджигать нельзя.

– Почему? – В голосе Тимки слышалось не только удивление, но и облегчение.

– Дом такой сгорит, а разве он его собственный? Это же колхозная аптека. Наши вернутся, а тогда что? Опять строить? И так все село сгорело…

Тимка был с этим согласен, но не мог примириться с мыслью об отступлении.

– Так как же, так и не написать? Дело твое. Если не хочешь, сам напишу. Думаешь, испугаюсь? Бойцы вот на фронте каждый день воюют и к врагу пробираются – и не боятся. И я не испугаюсь. Подкрадусь и перед носом у него все равно напишу…

– Так и напишешь!

– А, говорить с тобой!..

Тимка, решительный и гневный, уже удалялся.

– Да подожди ты! – крикнул Мишка. – Храбрый какой! Сейчас что-нибудь придумаем. Надо же листовки разбросать. Знаешь как?

Тимка нерешительно остановился:

– Как?

– Пробраться потихоньку во двор со стороны огорода и бросить листовки. Полицай с улицы не услышит.

Тимка мгновение думал:

– Не годится! Написать тоже нужно. И обязательно на заборе!

Мишка сердился:

– А зачем?

– Ты знаешь как? Я придумал!

Мишка слушал невнимательно – тоже там, придумал!

– Ты зайди с другого конца улицы и закричи по-гусиному или кукушкой. Полицай обязательно пойдет в ту сторону, а я тем временем канавой, к забору – и раз-раз! Я в один миг!

Мишка подумал:

– Можно и так. Но смотри…

Тихо-тихо полз Тимка канавой. Крапива обжигала руки, о какие-то черепки и стекла он порезал колени и пальцы. «Опять мать заругает!» мелькнула мысль. Он вздрагивал, когда производил хоть малейший шорох, и все время не спускал глаз с полицая. Тому, очевидно, надоело ходить, и он сел на скамейку у ворот.

Казалось, уже кончалась долгая осенняя ночь, когда Тимка подполз к забору.

Небо над селом было по-осеннему прозрачным и усеяно мерцающими звездами. Нигде ни облачка.

Тимка уже начинал сердиться на Мишку. Подвел, наверное! И не куковал по-кукушечьи и не гоготал по-гусиному… Ну, пусть знает! Все равно Тимка не уйдет отсюда, пока не сделает своего!

Неожиданно ночную тишину нарушили какие-то звуки. Сначала несмело, приглушенно, а потом так громко поднялся в дальнем конце улицы гусиный гогот, будто там взбудоражили целый табун гусей.

Полицай насторожился, потом вскочил на ноги. Старательно прячась в тени хлева, он пошел на звуки. Постоял немного на углу, прислушиваясь, потом, когда гогот повторился, исчез за хлевом.

Не раздумывая, Тимка перебросил в огород пачку листовок и припал к забору. Кусочек мела забегал по шероховатым доскам…

Через минуту он, пригибаясь, полз назад. Уже не гоготали гуси. Все отдаляясь, к нему доносилось печальное «ку-ку».

Тимке хотелось петь, и он повторял:

 
Куковала кукушка осеннею ночью.
Чтоб тебе, Лукан, повылезли очи.
 

Над селом снова воцарилась тишина.