Текст книги "Ментакль (СИ)"

Автор книги: Юрий Мори

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

  Только предполагаемая польза для Центра и могла меня спасти.

  – Где я? – глухо отдавался от стен мой голос, эхо оставалось там, возле призрачных ламп, не успевая падать с моей скоростью. – Зачем?!

  Я не понимал, на каком свете, сплю или бодрствую, в ментакле я или в карцере. Может быть, я уже умираю, только об этом забыли сказать?

  Вопросы, одни вопросы. Без ответов. Да и кому, а, главное, зачем мне рассказывать о происходящем, если никого здесь нет. Нет, не было и не будет. Я понял, что психика моя всё-таки треснула: возможно, генерал этого и добивался? Один чёрт, в служивые с радостью от процесса я никогда не годился, да и сейчас не подхожу, а вот если меня как следует ушатать, то на выполнение приказов – хватит.

  Больше ничего и не требуется, если разобраться.

  Я понял, что нужно за что-то держаться. Закрыть глаза, закусить губу – увы, как и обычно в мозгобойке, тела я не чувствовал совершенно, но знал, помнил, как это делается – и вцепиться единственным мне доступным способом, воспоминаниями, во что-то крепкое и нерушимое. Всё равно во что, лишь держаться, не чувствовать, как некогда единый дух расползается подобно мокрой газете на куски, разрывается, смытый в унитаз.

  Песню какую спеть, что ли? Нет. Это сейчас не поможет.

  И тогда вспыхнул свет, не яркий, как я ожидал, обычный. Дневной. Судя по тусклоте, на дворе стояла зима, в наших краях так мутно-белёсо бывает только к концу года.

  И... Теперь у меня было тело, вполне себе живое и настоящее. Я поднялся, оглядываясь, ощупал себя и застыл. Нет, я прекрасно понимал, кем на самом деле являюсь, никто не отключал мне память, я мог продиктовать по памяти паспортные данные, включая код подразделения, или спеть песенку, навсегда заученную в детском саду – такие воспоминания въедаются навсегда, круче первой любви или высшей математики.

  Но при этом я был девушкой. Судя по избытку сил, неуёмной какой-то энергии, постоянному порыву – довольно юной. И я (она? мы?) был солдатом, точнее говоря, рядовым бойцом рабоче-крестьянской Красной армии, заброшенным в эти Богом и людьми забытые места, чтобы выполнить приказ Ставки Верховного Главнокомандования и лично Иосифа Виссарионовича Сталина.

  О-фи-геть... Я и книги-то о попаданцах ненавижу за их повторяющуюся глупость, а тут такой поворот судьбы. И холодно ещё так. И навозом воняет – мама не горюй.

  – Офигеть, – повторил я вслух. Голос, конечно, хрипловат, не оперное сопрано, но, несомненно, девичий. Ощущение не из приятных. Я по-другому стоял, чем привычно, по-другому двигался: пришлось, шурша чем-то на полу, сделать на пробу пару шагов вперёд-назад.

  – Чего шумишь, Нинка, проснулась? – спросил кто-то за спиной. – Слово странное.

  – Ага...

  Я даже знал, кто это: напарник, Петруха Воронов из нашей разведывательно-диверсионной группы, комсомолец, разрядник, отличный товарищ. Командир, потому как все остальные старшие по званию уже в руках врага.

  Живы ли, нет? А кто знает.

  – Ну и добре, – ответил Петруха, сопя. – Холодно здесь, могли бы и в хате у кого переночевать.

  – А ну как немцам сдадут? Внутренний враг, товарищ Воронов, опаснее внешнего! Сам ведь знаешь.

  Я незаметно провёл рукой по своему телу. Косынка на голове, туго завязанный по брови платок. Толстая телогрейка, под ней грубый вязаный свитер. За поясом обнаружился пистолет – я даже подошёл к узкому окошку, из которого и лился тусклый зимний свет. Ну да, угловатый чёрный пистолет. Кажется, ТТ, я в них вообще не разбираюсь. Но слитое неведомым образом с моим сознание Нинки подтвердило: так точно, тульский Токарева. В кармане топорщился запасной магазин.

  И я – я?! – внезапно понял и как стрелять, и как менять магазин в пистолете. Как прыгать с парашютом, спускаться, учитывая направление и силу ветра, как подорвать вражеский автомобиль или хотя бы надёжно испортить двигатель, чтобы без капитального ремонта – никуда.

  – Так точно, товарищ Борисоглебская! – откликнулся Петруха. Голос у него заледенел, стал выше и отчаяннее. – Бдительность превыше всего.

  Он звякнул там у себя в углу стеклом, поднимаясь на ноги. И про это я всё знал, не выпивка и не молоко: зажигательная смесь. Вонючая, но надёжная, для порученной нам акции по уничтожению населённого пункта, захваченного гитлеровцами, самое то.

  У меня кружилась голова. Раздвоение личности сминало мысли, перепутывало их не хуже брошенных в одну кучу верёвок, которые словно сами собой превращались обычно в клубок.

  – Темнает, – сказал Петруха. – Скоро и выходить пора.

  Из глубины сарая, в котором мы и ждали ночи, негромко, но требовательно замычала корова. Завозилась, пережевывая сено, дыхнула таким знакомым и родным запахом домашней скотины. Как в родном колхозе.

  Потому и тепло так, что не сарай это, а коровник.

  Теперь я знал её, понимал и осознавал полностью, как себя, эту Нину. От смутных воспоминаний о детстве до последних событий, когда группу забросили в тыл немцам. Громко звучит: в тыл, на самом деле даже отсюда до Москвы было километров сто двадцать. Два часа неспешного пути на машине, даже с поправкой на вечно разбитые дороги. Но, стоп, на какой машине, Кирилл? Нет пока их таких.

  Совсем нет. И ты неведомо как обречён остаться здесь, в сорок первом, в этой истово верующей – не в Бога, в дело Ленина-Сталина – девушке. Не выбраться тебе и не спастись, нет никакой другой жизни у тебя и никогда не было. Не было никакого будущего, кроме колхозных коров, сельской школы, комсомола, спешной военной подготовки добровольцев, заброски через фронт. Ничего не было, миф это всё. И ментакль, в котором я, как казалось, завис между небом и землёй – просто пакостная выдумка отсталых обскурантистов.

  – Солнце зайдёт – выйдем. Только осторожно надо, немцы в деревне. Старосту, видишь, назначили, из бывших. У-у-у, сука!

  Это говорил я – и не я. Мучительное ощущение, когда от тебя-то ничего не зависит, когда ты пропитываешься чужой ненавистью к давно мёртвым немцам, старосте – я даже представил его себе, как сам видел, суетливый мужичок с бородкой и в чеховском пенсне, в потёртой шинели без петлиц, перешитой хозяйственной женой в куртку до колен.

  И всё-таки здесь и сейчас был я. И никуда от этого не деться: если заставить Нину зачем-то ударить рукой по стене, у меня будет ныть рука, а если достать пистолет и выстрелить себе в голову – кончится не только её молодая жизнь, но и моя.

  Такие вот пироги.

  Я чувствовал себе привязанным к креслу Алексом из «Заводного апельсина». Глаза не закрыть, не отвернуться от того, что видит и делает Нина, а поверх всего звучит и звучит неслышимый никому больше Бетховен. Симфония номер девять, ре минор.

  – Сухой паёк есть ещё?

  – Ну так, держи вот.

  Не о чем и говорить, это я ел заледеневшие на морозе сухари, с трудом глотая грубые ржаные комки, грыз «Минскую» колбасу. Были ещё таблетки концентрата, но где и, главное, на чём здесь кипятить воду, чтобы их размягчить?

  Внутри разлилось ощущение если не сытости, то хоть какого-то наполнения желудка. Нина размялась, помахав руками, посмотрела вверх, в окошко.

  – Поджигать будем одновременно. Я дом старосты, а ты давай машину спали, грузовик. Когда немцы выскочат, отходи из деревни, – велел Петруха. – Сбор за околицей на дороге.

  – Так точно.

  – Патроны не тратить зря, но это сама знаешь. Мы не на передовой, наше дело диверсия. Выжженная земля, как сказал товарищ Сталин.

  И правда, стемнело. Нина осторожно отворила дверь коровника, выпустив наружу облачко сравнительно тёплого воздуха, огляделась, вышла.

  Деревня, обычная деревня, почти уже спящая по причине позднего часа и нехватки керосина. Жидковатые столбы дыма над крышами стояли кошачьими хвостами вверх. Только в паре изб светились жёлтым окна, маленькие, подслеповатые. И тишина, нарушаемая скрипом снега под ногами Петрухи – он тоже выбрался во двор, деловито поделил четыре бутылки с зажигательной смесью пополам: по две каждому из нас.

  – Спички не отсырели? – уточнил он.

  Пришлось обоим вернуться в коровник, прикрыв за собой дверь, достать непривычно большие для меня, хрустящие в руках коробки, достать по спичке, чиркнуть. Нет, нормально, горят.

  – Может, сразу здесь подпалить? – осведомилась Нина.

  – А ну как сразу займётся? Выдаст нас с головой раньше времени. Если разгорится как следует у старосты и германцев, досюда само дойдёт.

  – Должно разгореться, товарищ Воронов.

  – Так точно, товарищ Борисоглебская.

  А ведь она не любит свою фамилию, подумал я. Церковная, от деда-священника досталась. Не любит – но и не меняет, такие вот дела странные. Наверное, на Руси всегда так, чего только стоит наш современный царский герб в сочетании с торговым триколором и советским гимном. Фьюжн в стиле контужн. Такое разумом не понять, здесь внутреннее чутьё нужно.

  Я думал, это только сейчас, ан нет! И восемьдесят лет назад так было, и тысячу, наверное, тоже. И на смерть всегда идут, не выкрикивая имя очередного вождя и учителя, молча.

  Просто за Родину, уж какая она есть.

  Разделились в конце улицы, Петруха потопал разношенными валенками налево, придерживая карманы с бутылками, а Нина свернула в другую сторону. Ни в её, ни в его облике ничего военного не было: на вид шпановатая молодёжь, больше, конечно, городского вида, не деревенского, но кто там в темноте будет рассматривать. Парень явно выпивкой разжился, торопится за стол, а девушка... Ну что, девушка, гуляет, может. Или хочет немцев заинтересовать – такое же тоже случалось.

  Петруха поторопился. Пока она медленно дошла до бывшего правления колхоза – а чем ещё мог быть этот крепко сколоченный большой дом с висящим над крыльцом знаменем со свастикой, двумя мотоциклами с коляской во дворе и странным, с кургузой мордой, грузовичком у входа – в стороне уже раздались крики, темное небо снизу подсветилось пламенем.

  – Эх, товарищ Воронов... Это ж я у немцев на глазах буду бутылки кидать, – шепнула сама себе Нина. – Хотя, ладно. Не разговоры разговаривать пришла.

  Она присела на корточки, достала из кармана ватника бутылку, спички, сложила ладони домиком, стараясь не погасить дрожащий огонёк, подожгла воняющую бензином тряпку в горлышке. Подождала, пока разгорится, и метнула в кузов грузовика. Довольно умело, кстати, бросила, чувствовалась тренировка.

  Сама отбежала в сторону, спряталась за стоящей у ворот телегой, начала зажигать вторую спичку, выставив в снег оставшуюся бутыль – тёмно-зелёную, с непривычным для меня длинным горлышком. Отсветы разгорающегося грузовика и помогали ей – лучше же видно! – и мешали. Так и заметить могут.

  Но поджечь вторую бутылку Нина не успела: страшный удар в спину заставил ей перекувырнуться через голову, едва не сломав шею. Она распласталась на снегу, не понимая даже, что происходит.

  – Вот же ж тва-арь! – протяжно сказал кто-то. – Диверсантка чёртова!

  Чьи-то сильные руки подняли ей в воздух, легко, словно ребёнка, поставили на ноги, ощупали – быстро и грубо, выдернули из-за пояса пистолет. Потом запасной магазин из кармана.

  – Глянь-ка, Агафон, чего нашёл. Ну теперича всё.

  Теперь Нина – и я, естественно, – видели двоих дюжих мужиков. Оба в белых военных полушубках, не иначе сняли с наших бойцов или из захваченного склада смародёрили, в треухах. На рукавах – белые на белом – повязки. Полицаи это, в разведшколе ещё говорили, «ополчение». Немцы таких где могут набирают себе в помощь из бандитов бывших, политических, всяких обиженных советской властью.

  – Да и так всё, – прогудел этот самый Агафон. Вытер зачем-то варежкой усы, потом коротко, без замаха, ударил Нину в солнечное сплетение.

  Боль была адская. Если бы я мог кричать – я бы орал. А она молчала, только согнулась вся, словно свернулась клубком, и повисла на руках второго ополченца.

  И ведь это не немцы. Это русские – такие же, как сама Нина, товарищ Борисоглебская, как я или ещё сто миллионов по всей стране.

  – Не убей дуру. Герр капитан велел ловить и к нему, они сами разберутся.

  Нину больно ткнули сзади прикладом, едва не поломав рёбра. От новой боли она всхлипнула, но не заплакала, только дыхание вернулось. Сцепила зубы, когда её поволокли куда-то в сторону бывшего правления колхоза. Грузовичок полыхал вовсю, вокруг, крича, суетились немцы – без курток, в одной только серой форме. Мыши на морозе. Один из них скакал, припадая на ногу, в одном сапоге. Не успел обуться, бедолага, давай теперь по русским снегам прыгай.

  Полицаи заволокли Нину в сени, бросили с размаху на пол. Сытый усатый Агафон, посмеиваясь, поставил ей ногу на спину, как любят позировать охотники с убитой добычей.

  Но она была пока жива. Она – и я вместе с ней.

  Кто-то над нами пролаял короткую фразу по-немецки. После секундной задержки, словно сигнал отстал немного, раздалась русская речь, лениво-барственная:

  – Господин Крюгер спрашивает, кого вы изволили поймать.

  Агафон убрал наконец ногу, видимо, попытался встать по стойке «смирно». Нина немедля вывернулась, ужом крутанулась на полу, пытаясь вскочить.

  Ничего, конечно, не вышло: удар сапогом в грудь – теперь ребрам точно конец! – отбросил её в угол. Я чувствовал всё вместе с девушкой: удары, боль, бессилие и жгучую ненависть.

  – Большевичка? – ленивый голос теперь почти не запаздывал, переводя. – Это ты подожгла германский транспорт? Партизанка?

  Агафон бубнил что-то насчёт пистолета и бутылки с зажигательной смесью, переводчик теперь бросал недлинные немецкие фразы, капитан неодобрительно бурчал в ответ. Оживлённая здесь у них обстановка, прямо-таки лингвистический кабинет. Нину подняли на ноги, цепко держа сзади за локти, потом стянули запястья холодной колючей верёвкой, затащили в дом и бросили на стул.

  Капитан Крюгер был на вид типичным немцем, хоть плакаты рисуй: белобрысый, суровый, с серыми спокойными глазами уверенного в себе и своём деле человека. Мундир расстёгнут, сам офицер небрит уже дня три, но кобура на поясе, вон рукоятка пистолета торчит. Переводчик, значительно старше и некрасивее, явно из эмигрантов – речь старомодная, бородка, зализанные на пробор довольно длинные сальные волосы. Эти двое и вели допрос, полицаи топтались у входа, изредка поддакивая начальству.

  Я сжался внутри Нины, убежал куда-то, стараясь не слышать и не слушать. Только напряжённо думал: зачем это всё? Зачем это всё – мне?

  Способ меня перевоспитать?

  Просто шутка ментакля, чтобы окончательно выбить из колеи?

  Тихий садизм генерала?

  Всё, что с нами происходит, оно ведь имеет смысл. Все встречи и расставания, удачи и ошибки, боль и наслаждение – всё зачем-то. Другой вопрос, что мы зачастую так и не понимаем, как именно связаны все нити, как перепутаны, где их начало и конец, альфа и омега...

  – Где остальные диверсанты?

  – Сколько человек в группе?

  – Отвечай, красная тварь!

  – Какие ещё объекты под угрозой?

  – Как вы перешли линию фронта?

  – Говори!

  Она молчала. Просто молчала, не считая нужным не то, чтобы отвечать на вопросы – вообще говорить что-либо. Ни к чему.

  Нину почти не били. В смысле не били всерьёз: капитан только время от времени подходил ближе и отвешивал тяжёлые пощечины. Одной разбил губу, поэтому девушка теперь время от времени сглатывала солёные капли крови – попыталась сплюнуть, но тут же получила прикладом в спину от Агафона: нельзя!

  Из сеней, впустив морозный воздух, ворвались двое солдат, что-то доложили капитану. Крюгер остался спокоен, но в глазах засветилось что-то похожее на торжество. Переводчик так даже хохотнул довольно, потом наклонился к Нине, обдал её вонью самогона, чеснока и давно нечищеных зубов:

  – Пристрелили одного твоего то-ва-ри-ща! Поняла, девка? Германец – это сила! И грузовой автомобиль почти погасили уже. Но ты на свою верёвку заработала, не сумлевайся.

  Капитан скомандовал что-то, солдаты убежали обратно, прихватив молчаливого напарника Агафона с собой.

   – Тянуть не имеет смысла. Именем командования великого Рейха приговариваю к казни через повешение. Приговор окончательный. – Немецкая речь и почти синхронный перевод сплетались в один цветной шнурок, коричневый с чёрным. – Ополченец, ведите её во двор.

  Агафон хмыкнул и потащил Нину за собой словно вещь, не обращая внимания ни на что. Мне оставалось только молчать – да и не мог я ничего сказать, не мог сделать. Такой вот бессильный гость внутри, толку меньше, чем от глистов.

  Возле крыльца в окружении смеющихся немцев лежал мёртвый Петруха. Расстёгнутая телогрейка, заляпанная чем-то тёмным, блестящим в свете фонарей, была прострелена десятки раз, лицо разбито.

  – Это и был твой соучастник? – сплюнул переводчик. – Недостойные методы ведения боевых действий, терроризм. Вы, большевики, как были бандитами, так и остались.

  Нину поволокли куда-то по снегу, за ней даже не следы оставались, а две борозды, будто тащили уже мёртвое тело. Но она была пока жива, она – и я с ней.

  На стене дома старосты темнело пятно неудавшегося пожара, словно пламя лизнуло брёвна и решило погаснуть сразу. Такая вот диверсия... Видимо, сразу заметили и потушили. Или соседи всполошились, или патруль на Петрухино горе рядом проходил. В снегу возле спалёнными спичками валялись цилиндрики отстрелянных гильз.

  – Вон туда, на фонарь! – выслушав приказ капитана, сказал переводчик. – Чтобы всем хорошо видно было. Чтобы жители деревни знали, чем грозит непослушание распоряжениями оккупационной власти великого фюрера.

  Агафон вместе с вернувшимся напарником споро соорудили петлю из верёвки, потом неведомо откуда взявшийся ловкий мальчишка, подросток, залез на столб и привязал орудие казни.

  – Крепенько? А то смотри – сорвётся девка, я тебя рядом повесить велю. Узлов там накрути ещё, не лишнее.

  Мальчишка испугался. Закрутил ещё оборот, ещё.

  Столб для подобных дел был не предназначен раньше, обычное плохо отёсанное бревно метра три длиной с жестяным колокольчиком фонаря, но кто-то уже прибил намертво поперечину, сделав его пригодным под виселицу.

  Принесли табуретку, поставили в снег прямо под мерно качающейся петлёй. Затащили Нину, не давая спрыгнуть, накинули верёвку на шею.

   – Смерть немецким оккупантам! – хрипло попыталась крикнуть она. Сплюнула кровью на снег. – Мне не страшно умереть...

  Она не успела договорить. Но я был там, я был внутри, я теперь знал и никогда не забуду: не страшно умереть за свой народ.

  Переводчик, суетливо придерживая полы шубы, по-бабьи взвизгнул и пинком выбил табурет из-под ног Нины.

  Не было страха.

  Не было боли.

  Только одна мысль сверкнула перед тем, как с тихим хрустом сломались шейные позвонки: мало сделано, товарищи. Надо гораздо больше.

  Потом я словно угодил с размаху в костёр, не в состоянии оставаться внутри мёртвого тела. Рваное пламя жуткого зеленоватого цвета посекло меня, выплеснулось изнутри, словно фонтан, норовя поджечь всё кругом.

  Это была даже не боль – именно это и была смерть, я теперь знал, какая она. Каждая клетка организма вспыхнула, лопнула, теряя форму и содержание. Я весь превратился в один большой факел, которому ещё гореть и гореть.

  – Я отомщу! – кричал этот огонь. Самому себе, привидевшимся немцам и предателям, мне, генералу, профессору, всему свету – я не знаю.

  Что-то внутри меня хрустнуло, как застрявшая в механизме больших часов случайная ветка, её раздробило шестернями, выплюнуло вниз кору и щепки. Мерный ход времени вернулся ко мне, хотя и вывернул наизнанку своим грохотом.

  Я.

  Отомщу.

  Всем.

  Башню сорвало, как у лёгкого пулемётного танка при попадании крупным калибром. Сорвало и выкинуло к чёртовой матери в заснеженное поле, по которому только зайцы скачут, делая свои вечные петли, на которые ни дверь не наденешь, ни на шею их не накинуть. Бессмысленные по сути звери, занятые своим бессмысленным же делом, имитацией жизни на воле. Кажется, я окончательно сошёл с ума, но теперь внутри раздавленного событиями, кипящего варева мозга появилось нечто, кристалл понимания истины, вокруг которого я восстановлюсь, сложусь из лопнувших клеток заново

  – Экий ты грозный, – сказал голос.

  Добросил тоже вернулся, значит, я всё ещё там. В ментакле. В чёртовой мозгобойке, возможности которой – прав генерал – мне до конца пока неведомы. Да и вряд ли кто-то разбирается в этой адской игрушке до конца.

  Были бы у меня зубы – заскрипел бы от злости, но даже этого пока было не дано.

  – А мне каково пришлось, знаешь? – шептал голос. Дробился эхом, то звенел, то глухо бухал ударами огромного молота по колоколам башенного механизма. – Не знаешь... Но мне и мстить уже некому, если только тебе. Здесь и сейчас.

  – Я-то при чём? – простонал кто-то моим голосом. Наверное, я же им и был, говорящим, или зелёное пламя смерти, или Нина, отдавшая всё: не за грузовик, как вы думаете, придурки. Не за выполнение приказа.

  За Родину, уж какая она есть.

  – А кому ещё? Смотри, думай, не отворачивайся, – сказал Добросил.

  Кажется, играл Бетховен. Девятая симфония ре минор.

  15. Побег

  Меня разобрали на части, показывая мне каждую деталь, потом сложили вместе. Человек – вовсе не сумма составляющих, от перемены их мест трансформируется и он сам, хотя ни знания, ни умения, ни жизненный опыт на самом деле не изменились. Повернулась только точка зрения на мир и своё в нём место, но этого оказалось достаточно.

  Я стал взрослее. Сложнее. Хуже. Лучше.

  Смерть.

  Свобода.

  Жизнь.

  Долг...

  Ладно, потом разберусь, потом, потом, потом.

  Позже.

  – Жив? Ну что ж... – Голос вернулся. Он по-прежнему не был ни злым, ни добрым. Человек, у которого из всего набора внутренностей чудом работает только мозг, вообще не может позволить себе настоящие эмоции. Для него это слишком дорого.

  – Почему ты не вмешался раньше?

  – Вот ты смешной... Вмешаться я и сейчас не могу. Я такой... как бы тебе объяснить, навигатор, проводник по нижним мирам. Вергилий без права нажать красную кнопку. Ты, парень, сам, всё сам. Умрёшь ты или выживешь – зависит никак не от меня.

  На месте генерала, я бы не выпускал меня сейчас в эту внутреннюю свободу. Добил, додавил, кинул бы обратно в карцер, выбил зубы – даже не знаю, что, но не на волю. Так человека не сломать, мне кажется.

  Впрочем, я не знал, какие у него планы. Да и что творится в аппаратной – кто их знает, может быть, меня пожалел Док и сменил программу.

  Сейчас я наслаждался парением в чистом утреннем воздухе над Центром. На самом деле меня как физического существа здесь не было и быть не могло, только дух, ментальная проекция на реальный мир. Чудовищная игрушка этот их ментакль, сродни «турку» – гениальному шахматному автомату фон Кемпелена, радости европейских монархов, который обыгрывал лучших игроков двора. Скопищу шестерёнок, пружин и гирек такого результата было не достичь, до появления электроники было ещё лет двести, поэтому внутри сидел ребёнок, безногий инвалид или карлик.

  Обыкновенный карлик, просто сведущий в шахматах лучше окружающих.

  – Чем вспоминать всякую ерунду, – заметил Добросил, – присмотрелся бы ты к вон той автоколонне.

  Как же меня вывернуло и расплющило в маленьком аду! Я совсем забыл, что меня пытаются спасти. Я – или уже не я? – не был уверен в необходимости этого теперь. Но и бросить Нани, которая рисковала даже больше, чем я, было невозможно.

  Небольшой по сравнению с остальными машинами тёмно-зелёный джип неспешно ехал первым, пробираясь по извилистой дороге к Центру. За ним двигались, чётко соблюдая дистанцию, два военных грузовика, похожие сверху на блестящих металлом больших рассерженных жука – только слишком угловатых, неживых – в природе таких не бывает. Асфальт неширокой дорожки то скрывался под ветвями деревьев почти полностью, то выскакивал на открытые места, объезжая многочисленные пятна мелких озёр или болот. Вон мост пересекли над – кажется – речкой. Не силён я был в прикладной географии – вода она и есть вода. Если краёв не видно, то море, а так чёрт его знает, как правильно.

  – Присмотрелся, – ответил я.

  – Можешь ещё и головой поработать, – буркнул мозг. – Если получится.

  Я рухнул сверху на колонну, словно охотящийся на людей орёл-мутант. Выклюю печень, недорого, Эфон. Работаю через день.

  В джипе сидело четверо в привычной мне уже форме сотрудников Агентства. Один охранник смутно знакомый, кажется, он отводил меня в аппаратную. Остальных я не знал. Что ж, присмотрелся, но смысл пока не ясен.

  Продолжим знакомство с внешним миром: грузовик. Что-то совсем современное, почти секретное, из той кучи техники, которую придумали в десятых годах, собираясь воевать со всем миром. Я и марку понять не мог, да и ни к чему она мне. Водитель, здоровенный, бритый почти наголо, рядом коротышка-охранник. Оба в форме, но в армейской. Отлично, теперь я видел и это. Пронёсся по закрытому брезентом кузову, недоумённо глядя на ящики, бочки и прочий нехитрый скарб, пригодный для существования полутора сотен обитателей Центра. Потом затормозил и исправил свою ошибку, проникая сквозь всё это – вот здесь меня и ждали открытия!

  Нани, в камуфляжном костюме и берцах, скрючилась в одном из ящиков. Изнутри была скоба, за которую она держалась, но на кочках всё равно тихо фыркала – после ночёвки в карцере на деревянных нарах я её очень понимал. Ещё две совсем молодые девушки – теперь я читал в их сознании всё, как в открытой книге: зовут их Маша и Татьяна, они сёстры, одетые так же как блогерка, занимали пару бочек, напряжённые, готовые к мгновенному спурту.

  Насколько я понял, оружия у них не было. Решили проникнуть в Центр и?.. Голыми руками меня, такого хорошего, вытаскивать?

  Вот дают поисковики аномальных явлений!

  Больше людей в кузове не было, исключительно ящики с картошкой, лениво булькающие ёмкости с каким-то маслом, упаковки лекарств, батарейки, целая коробка неведомого назначения электронных комплектующих, стопки одежды в стандартных мешках, замороженные в лёд мясные туши. Только пара баллонов в углу меня озадачила: вероятно, какой-то газ? Ну да и Бог с ним.

  Подобным образом я обследовал второй грузовик, благо никто не мог ни заметить меня, ни остановить. Ничего интересного, подобный набор, только ещё огромная катушка кабеля из серии тех, что используют связисты. Тоже, наверное, нужная штука.

  Я вновь взмыл над автоколонной, прикидывая, чем вообще могу помочь девчонкам. На всякий случай прошёлся «по головам» водителя и охранника: ага, ребята вполне себе на нашей стороне, хотя мыслишки у них были так себе. Здоровяк думал, зачем он во всё это ввязался, а коротыш-охранник в деталях представлял, как раздевает Нани. Медленно, вдумчиво, с немалыми надеждами на долгое продолжение банкета.

  По ушам ему, что ли, съездить? Люди для меня были открыты, воздействие возможно, спасибо уж Доку или моей счастливой звезде – не знаю.

  Но не решился. Напугаю, а что он потом устроит, Бог весть. Пусть уж действуют по плану, я ощущал его наличие, а я потом разберусь, кто и зачем будет раздевать Нани.

  Поднялся ещё выше и заметил микроавтобус, чёрный, наглухо затонированный вопреки всем требованиям ГАИ, который стремительно нагонял колонну. Не удержался заглянуть внутрь: так это же господа офицеры возвращались на базу, радуясь хорошему улову! Боярский сидел за рулём, что-то насвистывая, подполковник развалился на пассажирском сидении рядом. Позади них, в просторном салоне, лежали в ряд пятеро без сознания. Попискивание мониторов пульса и давления, зелёные линии на небольшом экране. Знакомая тема, знакомая... Вот таким бревном меня сюда и привезли.

  – Как они там? – не оборачиваясь, спросил Горбунов.

  – Полный порядок! – Рядом с обездвиженными будущими операторами или – если не повезёт – «батарейками» сидел немолодой дядька в белом халате. Ясно, врачебный контроль.

  – Приехали, считай. Сейчас Доку сдадим добычу и до вечера свободен, лепила. Там в аппаратной сами справятся.

  Медик кивнул, поглядывая на лежащих.

  Минивэн догнал колонну, почти упёрся в задний бампер второго грузовика и сбросил скорость. Даже если очень захотеть, разъехаться на лесной дороге было невозможно. Только загнать грузовики в кусты, расчищая путь, но, судя по сырой почве и обилию мелких озёр, так можно и без машин остаться. Не вытянешь их потом обратно, несмотря на три ведущие оси у каждой и поднятой почти на полметра над землёй подвеске.

  Боярский – больше из озорства – коротко посигналил, на что грузовик откликнулся включением ненадолго «аварийки». Мигнул пару раз обоими стоп-сигналами и габаритами сразу, прости, мол, начальник – никак.

  – Жратву тащат?

  – Ага. Усиленный режим же, генерал велел запасы делать. Как грохнет по всей земле, не грибами-ягодами же питаться!

  – Что-то ты, Валентиныч, развеселился. Веди аккуратнее: врежешься, из своих за ремонт заплатишь.

  Майор поджал губы и немного отпустил вперёд грузовик: и правда, вплотную прижался же. Так и до аварии недалеко. Мне их появление было совершенно ни к чему. Да и Нани с командой изрядно удивится, увидев ещё одну машину – вдруг это собьёт все их планы. Я не отказал себе в удовольствии немного покопаться у Горбунова в мыслях, занятие было непривычным, приходилось продираться сквозь череду образов, отрывков слов, даже запахов и воспоминаний. Каша. Не позавидуешь телепатам, если они на самом деле существуют вне ментакля, читать чужие бредни – то ещё удовольствие.

  К тому же, ничего нового я не узнал.

  Ну да, план Центра я теперь представлял в подробностях, но он мне и ни к чему. Ознакомился с обрывком десятка секретных инструкций, удивился, но принял к сведению, что есть система самоликвидации, знал теперь местонахождение постов, открытых и тайных, схему расстановки камер, то, что у подполковника побаливает зуб, гневные – молнией – мысли о бывшей жене и тёплые, как набегающая морская волна, переживания о дочке. Человек как человек, у нас всех примерно это намешано.

  Флешка. Вот это слово Горбунова дёрнуло изнутри как током, он даже схватился за верхний карман пиджака, сжал пальцы, отпустил и расслабился. Интересно... А, так это просто ключ к его биткойн-кошельку! Всё его состояние, не такое уж маленькое, кстати. Даже если он честно поделится со всеми, начиная с генерала, на долю самого подполковника останется весьма немало.

  Только делиться он и не собирался, насколько я видел его мысли. Зато выловил из памяти Горбунова номер кошелька и ключ: вот силён мужик, я цепочки цифр в жизни заучить бы не смог. Но теперь я их знал не хуже самого владельца.

  – Приехали, Иваныч, – сказал Боярский. – Сперва колонну запустят, иначе не разъедемся. Эх, не повезло же одновременно прибыть, теперь минут пятнадцать ждать.