Текст книги "Гипсовый трубач(все части в одном томе)"

Автор книги: Юрий Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]

– Что именно?

– Ну, какую-нибудь математическую ерунду.

– Я забыл… – замялся Андрей Львович. – Ну хорошо, ну вот хотя бы так: сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы, да?

– Что?! Профессор, повторите, пожалуйста!

– Сумма квадратов катетов…

Лицо Натальи Павловны чудесным образом изменилось: в нем появилась некая счастливая настороженность, перешедшая сначала в нежное изумление, а потом – в то особое лучезарное восхищение, от которого мужчине начинает казаться, будто он не только самый умный, но и самый красивый на свете. Кокотов даже пожалел, что не владеет никакими государственными секретами.

– Ну, поняли?

– Понял…

– Однако в шпионки меня не взяли.

– Почему?

– Скорее всего, из-за Дэна. Но я ничего не могла с собой поделать. Я влюбилась. Потом он мне признался, что я ему тоже сразу понравилась, но он, хитрюга, нарочно медлил. У нас в подпольной секции был ритуал: если Дэн видел, что кто-то тренируется серьезно и делает успехи, он вызывал к себе в «келью» и вручал как награду рукописный учебник карате, спрятанный для конспирации под обложкой школьного словаря. Стоила такая награда пятьдесят рублей. А одно занятие – пять.

– Большие деньги!

– Да! Я получала повышенную стипендию, сорок пять рублей, еще мне дедушка каждый месяц подкидывал, но по сравнению с тем, что зарабатывал Дэн, это было мелочью, хотя ему приходилось делиться и с директором ЖЭКа, и с участковым. А вызов в «келью» он обставлял как сакральную инициацию. В конце тренировки мы строились в шеренгу и кланялись Учителю. Он долго переводил взгляд с одного на другого, заставляя трепетать от радостного ожидания, а потом еле слышно называл имя счастливчика. Я все ждала, ждала, отчаялась и, когда он сказал: «Наташа, зайдите ко мне!» – чуть не потеряла сознание. Но если бы он меня не вызвал, я бы и сама пришла. Когда девушка решила отдаться, это непоправимо. В подвальной каморке было тепло и удушливо сыро, будто рядом затеяли большую стирку. Вместо кровати он спал на снятой с петель двери, установленной на четырех кирпичах и застеленной тонким армейским одеялом. Идеальное место для потери невинности!

– Вы серьезно? – усомнился Кокотов.

– Конечно! А где, по-вашему, должна стать женщиной внучка академика и дочь редактора программы «Очевидное – невероятное»? Поехать по дефицитной путевке на Золотые пески и сделать это в полулюксе в постели с законным мужем, сыном членкора? Ошибаетесь! Вы не представляете, на что способна воспитанная правильная девочка из ненависти к своей правильности!

– Ну почему же, догадываюсь… – пробормотал себе под нос бывший вожатый первого отряда.

– А про обет целомудрия девчонки, конечно, наврали! – Наталья Павловна странно хихикнула. – Когда я забеременела, он сделал мне предложение. Я ликовала. Но мама ни в какую: у Дэна не было московской прописки, он из Томска. И дедушка купил нам кооперативную квартиру. Но ребенка у меня не получилось. Ни с ним, ни с другими мужьями. Дэн оказался добрым и нежным, не разрешал мне травить тараканов, так как в насекомых могли жить души умерших. Любовником он был фантастическим! Кокаинисты поразительно неутомимы и изобретательны в постели. Он стал нюхать исключительно для самопознания, но остановиться уже не смог. Муж часто уезжал из дома, якобы к учителям – совершенствовать свое искусство. На самом деле (я только потом узнала) он ездил выбивать долги у кооператоров. Помните, в конце перестройки было много кооператоров?

– Помню.

– А куда они, кстати, потом все делись?

– Не знаю…

– Странно. Ну, не важно. Дэн сколотил банду из боксеров, борцов, каратистов. Завидев их, люди, как правило, сразу все отдавали. Но однажды кто-то стал возражать, и они его то ли убили, то ли изуродовали. Дэн бежал за границу, осел в Испании. Мы договорились: через месяц-другой я проберусь к нему. Я взяла академку, попросила у дедушки денег и купила с помощью мамы, дружившей с женой директора «Интуриста», путевку в Барселону. За неделю до вылета Дэн позвонил и попросил захватить посылку для человека, с которым успел сойтись в Мадриде. Посылка была небольшая, но тщательно, слишком тщательно упакованная. А я же готовилась в шпионки! Понимаете? Так вот, внутри оказалось «Изборское евангелие», рукописное, с чудными миниатюрами и инвентарным номером отдела редких книг «Ленинки». О краже этого чуда сообщали по телевизору. И хоть я была влюбленной дурой, но сразу поняла: если влипну, никакой дедушка-академик меня не вытащит! Я позвонила Дэну, наврала испуганным голосом, что меня вызывал следователь и спрашивал об исчезнувшем муже, поэтому надо временно затаиться, даже не звонить друг другу. Посылку у меня вскоре забрал странный парень с бегающими глазами. Он же потом приносил мне письма от Дэна и забирал мои. Потом я написала мужу, что следователь от меня якобы не отстает и, чтобы притупить бдительность органов, надо понарошку развестись. Он отказался, даже обиделся, но, подумав, прислал заверенное нотариусом согласие. Я развелась и тут же выписала его из квартиры. Так закончился мой первый брак…

– И вы с ним больше никогда не виделись?

– Ну почему же! Когда пришел Ельцин и началась настоящая стрельба с горами трупов, дело о каком-то покалеченном кооператоре прикрыли – и Дэн вернулся.

Все это время мы переписывались: он звал в Испанию, а я отказывалась под разными предлогами: сессия, болезнь дедушки, диплом… Дэн ворвался в квартиру с огромным букетом алых роз, и мы набросились друг на друга, словно два смертельно изголодавшихся хищника! Я ведь ни разу не изменила ему за все это время, хотя, как вы догадываетесь, желающих было предостаточно. Вы удивлены?

– Ну… в общем… отчасти… – замялся писатель.

– Я вас понимаю. Женская верность – такой же каприз, как и измена. Но, во-первых, я его любила. А во-вторых, в нашем роду принято менять мужей, а не мужчин. Мы провели с Дэном безумную ночь! До сих пор, когда о ней вспоминаю, у меня на теле встает дыбом каждый волосок! Кокаинисты – потрясающие любовники, пока есть деньги на кокс…

– Вы это уже говорили, – ревниво проскрипел Кокотов.

– Ах да, извините! …Каждый оргазм был как рождение сверхновой звезды. В перерывах, приходя в себя, я слушала его: Дэн клялся, что безумно любит меня, говорил, что у него большие планы по продаже русского антиквариата за границу. Как заклинание, повторял: мы должны немедленно пойти в ЗАГС и снова расписаться. Я со всем соглашалась и думала только о еще одной сверхновой… А поутру, за завтраком, молча положила перед ним вырезку из газеты. В ней было про арест в Шереметьево-2 человека, пытавшегося вывезти в Испанию Изборское рукописное Евангелие. Дэн все понял и долго молчал, потом тем же бесстрастным голосом, каким когда-то рассказывал нам про сансару и карму, объяснил, что в Испании попал в лапы русской мафии и у него просто не было выхода. Он упал на колени, целовал мои ноги и умолял простить!

– И вы простили?

– Нет! Я попросила его уйти. Но он ответил, что здесь прописан и останется жить со мной, пусть даже как сосед. Тогда я вызвала милицию.

– Милицию?

– А кого – не братков же?! Приехал наряд, я предъявила лицевой счет, где Дэна давно уже не было. Знаете, мне казалось, что вот сейчас он уложит ментов одним своим знаменитым ударом ногой в челюсть с разворота. Если бы он так сделал, я бы ждала его из тюрьмы! Но мой чернопоясник, мой Учитель, мой зажигатель сверхновых подчинился щуплым милиционерам с суетливой поспешностью трамвайного безбилетника. И все во мне сразу кончилось. Мгновенно и навсегда…

Наталья Павловна остановилась у скамьи, присела, достала из кармана фляжечку и снова приложилась к ней со светской непринужденностью.

– И что с ним стало? – спросил Кокотов, хлебнув коньяка следом за своей бывшей пионеркой.

– Ничего особенного. Живет в Лыткарино, работает в ночном клубе. Играет и проигрывает. С кокаина он соскочил от безденежья, зато теперь много пьет. Несколько раз занимал у меня деньги. Пока не отдал, поэтому боится звонить, но иногда, в подпитии, присылает эсэмэски в стихах. Погодите-ка! – Она вынула из кармана алый, под цвет машины, телефон и защелкала светящимися кнопками. – Вот, нашла! Послушайте последний шедевр:

 
От меня не дождешься покою,
Виновата ты в этом сама,
Специально родившись такою,
Чтоб сошел я конкретно с ума!
 

Она декламировала, конечно, с нарочитой иронией, но писатель, уловив в ее голосе далекую печаль, похвалил:

– Недурно! Не хуже Вишневского.

– Что вы, гораздо лучше! Но русские люди безалаберны. Они могут воспользоваться своим талантом лишь в том случае, если талант больше их безалаберности. А такой талант дается редко. Собирать же крошечные способности в кулак, словно кузнечиков, русские не умеют.

– Почему – словно кузнечиков?

– А вы в детстве никогда не собирали кузнечиков в кулак? Вы ловите, а они выпрыгивают, вы ловите, а они выпрыгивают. Большинство людей живут именно так. Вот из меня тоже шпионки не получилось. Зачем им агент с криминальным замужеством? Хотя, может быть, Дэн тут и ни при чем. Тогда началась параноидальная дружба со Штатами. Горбачев как с ума сошел, выдал им всю «прослушку» в новом американском посольстве. Если такая вечная дружба, то зачем нам ракеты, танки, шпионы? Поразительно, какие идиоты оказываются иногда у власти! Похоже на судьбу красивой женщины, вы не находите? Чем роскошнее нация, тем ничтожнее ее избранники.

– Пожалуй… – согласился Андрей Львович. – А как вы потом… жили?

– Я? Весело. Меня распределили в ТАСС. Это последнее, что успел сделать для меня дедушка.

– Умер?

– Да. От инфаркта, когда разогнали его институт, чтобы открыть там филиал «Лось-банка». А потом я снова вышла замуж.

– За кого?

– За красивого мужчину!

– За очень красивого? – вредным голосом поинтересовался автор «Кандалов страсти».

– Ага, ревнуете, ревнуете! – захлопала в ладоши Наталья Павловна. – Так вам и надо за то, что меня тогда не заметили, променяли на ту рыжую… как ее… со смешной фамилией?

– Тая Носик… – Он незаметно положил руку на спинку скамьи.

– А потом еще эта ваша… Обиходиха!

– Елена… – Его рука по-змеиному поползла в сторону бывшей пионерки.

– Интересно, почему вам нравятся женщины со смешными фамилиями? Тут какая-то тайна. У меня есть один знакомый психоаналитик, я у него обязательно спрошу.

– Почему только со смешными? Вот у вас, например, совсем не смешная фамилия! – проговорил Кокотов в нос, и «змея» ласково коснулась плеча Обояровой.

Она вздрогнула и посмотрела на соблазнителя с веселым недоумением:

– У вас опа-асные руки!

Но тут телефон громко заиграл «Съезд гостей» из «Ромео и Джульетты», и она приложила трубку к уху:

– Алло!.. Да… Добрый вечер… – на ее лице появилось недоумение. – Все хорошо… Гуляю… Да, со мной… Вас!

– Меня? – изумился Андрей Львович, беря теплый и дорого пахнущий мобильник, который забубнил противным голосом Жарынина:

– Значит, гуляете?

– Да… вот… отличный вечер…

– Жду вас у себя. Немедленно!

– Но… знаете ли… Сегодня воскресенье!

– Не знаю и знать не хочу! В искусстве выходных не бывает! Синопсис готов?

– Готов.

– Захватите с собой!

Трубка отключилась. Подневольный писатель виновато развел руками:

– Искусство зовет!

– Понимаю…

– А я вот не пойду!

– Нет, вы идите! Для мужчины работа всегда на первом месте. Мама говорила: «Труд делает мужчину человеком!» Но мы с вами непременно продолжим нашу роскошную беседу! Идите! А я еще погуляю, мне надо обдумать завтрашние переговоры с адвокатами Лапузина.

Изнывая от ярости, Кокотов миновал пруды и двинулся вверх по ступеням к колоннам главного корпуса, горевшего в ночи всеми своими окнами, отчего неосведомленный наблюдатель мог вообразить, будто это никакая не богадельня, а богатый помещичий дом, где сегодня дают ослепительный бал. Чем ближе подходил он к балюстраде, тем суровее становился, готовя отповедь соавтору, который сначала шляется неизвестно где, а потом имеет наглость разговаривать с ним, членом правления Союза писателей, в таком тоне.

Глава 40
Железная Тоня

Дмитрий Антонович недвижно сидел в кресле. Не переодевшись с дороги, он, в своей замшевой куртке и берете с пером, походил на слегка располневшего Мефистофеля, смертельно уставшего от охоты за христианскими душами. Режиссер хмуро курил, извергая клубы табачного дыма, но не сине-сизые, как обычно, а мертвенно-серые, как из трубы крематория. Левый указательный палец Жарынина был аккуратно замотан свежим бинтом с изящным бантиком, который могут завязать только заботливые женские руки. На коленях у борца с советским кинематографом покоилась черная трость, и вошедшему писателю на миг показалось, что приготовлена она для расправы над ним, Кокотовым. От этой дикой мысли он слегка замешкался и упустил инициативу.

– Андрей Львович, а ведь я соскучился по вас! – строго усмехнулся соавтор.

– Ну, уж так и соскучились… – промямлил растерянный писатель, и громовая фраза, начинавшаяся словами: «До каких это, позвольте спросить вас, пор?» – прилипла к языку как скверная ириска. – Я… я… думал, вы уже сегодня не приедете! – только и вымолвил он.

– А вы и обрадовались! Гулять пошли. С дамой.

– Я попрошу не вмешиваться в мою личную жизнь! – взвизгнул автор «Полыньи счастья», пытаясь ступить на заготовленную стезю гнева.

– Ладно, ладно, не кипятитесь! – примирительно проговорил режиссер. – А в вашу творческую жизнь вмешиваться еще можно?

– В известных пределах.

– Тогда покажите синопсис!

– Извольте! – Кокотов положил ноутбук на стол, откинул крышку и включил. – А вы ничего мне не хотите рассказать?

– Что именно вас интересует?

– Например, как же это так получилось с телевидением? Ветераны до сих пор волнуются. Что ж этот ваш друг?

– Эх, Андрей Львович, голубчик, верно сказал старый хрыч Сен-Жон Перс: дружба не покупается, но она продается. Эдика вызвал главный с характерной фамилией Нехорошев и заставил переделать готовый сюжет. Ему якобы позвонили и приказали. – Дмитрий Антонович указал забинтованным пальцем верх. – Но скорее всего просто заплатили. И что оставалось моему другу? На телевидении, доложу вам, дисциплина, как и в церкви, – железная. А у Эдика две семьи.

– И вы хотите сказать, что главный редактор заставил сотрудника нагло солгать миллионам телезрителей? – вскричал писатель, все еще внутривенно кипя обидой, настоянной на коньяке.

– А вы разве встречали главного редактора, заставляющего подчиненных говорить правду? – подозрительно шевельнув ноздрями, поинтересовался режиссер.

– Не помню… – ушел от ответа автор «Гипсового трубача» и, склонясь к ноутбуку, стал выщелкивать из электронных нетей свой синопсис.

– Пили? – спросил вдруг Жарынин.

– Я?

– Вы!

– Чуть-чуть…

– Эх вы, спаиваете с гнусными намерениями одинокую женщину!

– А откуда у вас телефон Натальи Павловны?

– Не важно.

– Это она меня угостила, – с достоинством сознался Кокотов.

– Она? Угостила? Вас? А в первый раз кто кого угощал?

– Она же… – смутился Андрей Львович.

– Ну, это уже черт знает что! Мужчина как вид на глазах вымирает. В вас явно побеждает Аннабель Ли! Странные влечения еще не мучают?

– Я бы попросил… – Он аж привстал от возмущения.

– Смотри-ка, действительно написал! Ай, молодец, ай, работяга! Я-то думал, вы просто влюбленный пингвин. А какой заголовок! Пол-но-мет-раж-ный. Песня!

– Могу вслух прочитать! – предложил польщенный синопсист, почти забыв обиды.

– Не надо! Сядьте лучше и послушайте человека, который к вам неплохо относится. За те три дня, что мы общаемся, я к вам привязался. Сам даже не знаю почему, но ваше будущее мне небезразлично. Прошу вас: не вовлекайтесь в судьбу Лапузиной! Это очень опасно.

– Почему?

– Я же вам сказал: она судьболомная женщина! Что-то вроде Клавдии Шоша.

– Вроде кого?

– Вы что, «Волшебную гору» не читали?

– Ах, Шоша! – спохватился Кокотов.

– Да ладно придуриваться – не читали!

– Читал. Давно. В институте.

– Читали? Хм… Откуда мадам Шоша приехала в Давос?

– Ну, я не помню…

– Не читали ни шиша! Из Дагестана. Впрочем, это понятно. Читать вам некогда – все пишете, пишете каждый божий день. А мы, вахлаки, снимаем редко – обчитайся, поэтому вы, литераторы, по сравнению с нами, режиссерами, невежды!

– Это как сказать…

– А вы, мой друг, человек не только малообразованный, но еще и слабый.

– Почему же? – оторопел Кокотов от такого поношения.

– Да потому. Что вы прикидываетесь? Чтобы стать мачо, у вас не хватит мочи! Запомните, кстати, хороший каламбур! Используем в диалогах. В результате самое большее, чего достигнете (хотя и это вряд ли), – станете частью ее жизни. А стать частью жизни такой женщины, да еще в вашем возрасте, – это как переселиться из умеренных широт в тропики и сменить ноутбук на бамбук. Улавливаете?

– Не совсем.

– Тогда я расскажу вам одну историю, очень печальную, трагическую. Я сам узнал о несчастье только сегодня.

– Вы из-за этого такой злой?

– В известной мере. Слушайте и мудрейте! Из «Останкино» я поехал в прокуратуру кое-что разведать про Ибрагимбыкова. Там у меня служит… служила приятельница…

– И там тоже? Хм… – не удержался Кокотов.

– И никаких «хм»! – осерчал режиссер. – Это тот редкий случай, когда ваше «хм», коллега, более чем неуместно! Она следователь по особо важным делам. «Важняк». Или, если хотите, «важниха». Назовем ее… Антонина Сергеевна Афросимова. Меня с ней познакомил один художник. Высокая шатенка со строгими глазами. Очень красивая! Но знаете, есть женщины, которые относятся к своей красоте… Как бы это объяснить? Вам, конечно, приходилось выбирать себе костюм?

– Странный вопрос! – лениво отозвался писатель, в последний раз покупавший тройку, когда женился на вероломной Веронике.

– Тогда вы меня поймете! Вы подбираете костюм, чтобы ходить в нем на работу, допустим в школу. Примериваете – и он вам впору, хорош по цвету, даже по цене, но сидит при этом… Как выражались во времена моей юности, чересчур фасонисто. А вам ведь в нем на работу ходить. Тем не менее вы его берете, надеваете и отправляетесь на урок, но вам кажется, будто коллеги-педагоги, даже ученики лукаво отмечают «фасонистость» обновки, перемигиваются, мол, наш-то Андрей Львович, оказывается, пижон! И вы начинаете стесняться этого костюма, надеваете его все реже, реже и наконец вешаете в дальний угол шифоньера на радость моли…

– А к чему вы это рассказали? – с недоумением спросил автор «Космической плесени».

– А к тому, что наша Антонина Сергеевна с детства, точнее, с отрочества относилась к своей внешности, повторяю, весьма незаурядной, примерно так же, как к «фасонистому» костюму. Поверите ли, она стеснялась своей телесной одаренности. Бывают такие женщины. Редко, но бывают. А ведь тело не платье, его в шкап не засунешь. Уроки физкультуры в старших классах были для несчастной юницы сущим мучением, потому что среди плоских ровесниц она чувствовала себя дородной кустодиевской купчихой рядом с голубенькими пикассовочками. А какие взоры бросали на нее полузрелые одноклассники! В особенности наглел второгодник Селедкин, хулиган с незаконченной пороховой наколкой на руке. Про него пацаны шептались, будто по примеру своего осужденного за разбой старшего брата он вшил себе под крайнюю плоть подшипниковые шарики, отчего его будущей жене предстояло испытать невероятное счастье. Эти волнительные слухи из ребячьей раздевалки дошли до девчонок и произвели на Тоню сильнейшее впечатление. Она, покраснев до корней волос, прониклась странной, будоражащей симпатией к этому урковатому пареньку, пошедшему на фактическое членовредительство во имя своей грядущей избранницы! Впрочем, вначале продвинутые подруги долго объясняли ей, наивной, какое отношение имеют стальные шарики к гармоничному браку.

В школе Афросимова была, конечно, отличницей, общественницей, готовой в любую минуту ринуться в бой против несправедливости. За это ее даже прозвали «Железная Тоня». Однажды она вступила в борьбу с директором школы, решившим исключить Селедкина за очередное мордобитие, хотя парня вполне можно было перевоспитать, а не отдавать на съедение уличной безнадзорности. Однако, несмотря на усилия Железной Тони, хулигана вышибли, и он сгинул на задворках отечественной пенитенциарной системы. Видимо, именно для того чтобы сражаться за справедливость во всеоружии, она поступила на юрфак, а потом пошла работать в прокуратуру. К тому же строгая темно-синяя форма с золотыми рыцарскими эмблемами в петлицах несколько скрадывала телесную роскошь, в которую озорная природа, точно смеясь, облекла эту скромную, гордую душу. Кстати, старый эротоман Сен-Жон Перс разделял женщин на четыре подвида: скромница со скромным телом, скромница с призывным телом, призывница со скромным телом и, наконец, призывница с призывным телом. Как вы думаете, коллега, к какой категории относилась Железная Тоня?

– Ко второй! – брякнул писатель не задумываясь и определил, что Наталья Павловна, несомненно, принадлежит к четвертому, роковому подвиду.

– Правильно! Вторая, на мой вкус, самая пикантная комбинация! Замуж Афросимова вышла рано, за своего одноклассника Никиту Сурепкина, хотя, честно говоря, никаких внятных чувств к нему не испытывала. Мальчик просто взял ее измором: дарил цветы, звал в театр, ждал под окнами, поздравлял со всеми праздниками, какие находил в отрывном календаре. Он нежно дружил с ее мамой, помогал будущему тестю реставрировать трофейный «Опель», привезенный Тониным дедом из Потсдама. Полковник Афросимов – личность историческая: именно он промокнул подпись фельдмаршала Кейтеля под актом безоговорочной капитуляции Германии. Это пресс-папье недавно ушло на аукционе «Сотбис» за полмиллиона фунтов. Кстати, героическому деду жених не нравился, но кто теперь слушает ветеранов!

Отец с матерью ежедневно настаивали на свадьбе, а подруги твердили: если она отвергнет Никиту, его подберут через минуту, как оброненную на асфальт сторублевку. Даже когда Тоню принимали на третьем курсе кандидатом в члены КПСС (тогда, в конце перестройки, вдруг решили резко омолодить партию), один из членов бюро туманно заметил, мол, не следует будущей коммунистке столь безответственно играть чувствами юноши с серьезными намерениями. (Оказывается, накануне в партбюро поступила умоляющая анонимка.) В общем, сложилась такая ситуация, при которой не выйти за Никиту означало совершить грубый антиобщественный поступок. И Тоня его не совершила, но выдвинула условие: она оставляет себе девичью фамилию. Одна мысль о том, что можно вдруг стать Сурепкиной, приводила ее в ужас.

Вскоре в Грибоедовском дворце крашеная блондинка с широкой лентой через плечо с профессиональной задушевностью предупредила молодых о взаимной ответственности, супружеском долге и предложила поцеловаться. Никита буквально трясся от сладостного предчувствия и даже уронил на пол обручальное кольцо, торопясь надеть его на палец невесте. «Плохая примета!» – ахнула чья-то родственница, вызванная на свадьбу из глубинки. Но остальные только рассмеялись, а юный муж светился таким счастьем, что Тоня тоже почувствовала себя счастливой. Что ж, отраженное счастье – удел многих. Вы не находите, коллега?

– Пожалуй, – вздохнул Кокотов и с еле заметной иронией спросил: – А вы что, были на той свадьбе?

– Я был на других свадьбах, – сурово ответил Жарынин. – Есть у меня право на художественный домысел или нет?

– Конечно! А как прошла первая брачная ночь?

– Не знаю. Тонин дед-ветеран достал по знакомству, а Никитины родители оплатили молодым путевки на Золотые пески. Там все и произошло…

– На Золотых песках? – вздрогнул писатель, вспомнив слова Обояровой.

– Да! А в чем дело? В ту пору обеспеченные родители со связями часто отправляли детей на медовый месяц в Болгарию. Не нравятся вам Золотые пески, давайте пошлем их в Сазополь. Какая разница! Все равно через девять месяцев у молодых родился мальчик. Никита унаследовал профессию своих родителей и, выучившись на стоматолога, стал хорошо зарабатывать. На зубах, знаете, люди не экономят, ибо именно зубы постоянно напоминают нам о том, что сделаны мы, мой друг, черт знает из чего, а жизнь наша есть ежеминутный распад плоти. Не так ли?

– А почему вы меня об этом спрашиваете? – насторожился Андрей Львович.

– А потому что вы постоянно ищете языком дырку в зубе. Со стороны кажется, будто у вас за щекой агонизирует мышь. Успокойтесь, дупло ваше никуда не денется, пока вы не посетите Владимира Борисовича. Как у него, кстати, над Понырями?

– Уже лучше! – кивнул Кокотов, с отчаяньем подумав, что и от Натальи Павловны, наверняка, не ускользнули признаки его зубной ущербности. – Ну, так что же случилось дальше? – спросил он, взяв себя в руки.

– Ничего особенного. Потом родилась дочь. Жили, воспитывали детей, прирастали вещами, жилплощадью, мебелью, дачными сотками. Как все. Тоня продвигалась по службе, обихаживала супруга. Других мужчин у нее, конечно, не было. К Никите она испытывала родственное равнодушие, переходящее иногда в бытовую нежность. Порой во время ночной мужниной ласки, быстрой, как выпад фехтовальщика, ей, чтобы чего-то достичь, приходилось вызывать из памяти сурово-задумчивое лицо любимого французского киноактера, играющего настоящих мужчин. Но чаще – вы не поверите – ей в трудные минуты помогал юный хулиган Селедкин. Точнее, воспоминания о нем и его безрассудном поступке с шариками…

– А это-то вы откуда знаете?

– Я? У меня был роман с ее близкой подругой, с которой она делилась…

– Погодите, вы же сказали, вас с ней познакомил один художник!

– Правильно, а Антонина в свою очередь познакомила меня со своей подругой. В чем противоречие?

– Ни в чем! Разве только в том, что прокурора в интимные минуты волнуют воспоминания о правонарушителе.

– Это не противоречие, коллега, это как раз то, что Сен-Жон Перс называл бахромой жизни.

– Неужели она так ни разу и не встретилась с хулиганом Селедкиным на своем профессиональном поприще? – невинным голосом полюбопытствовал Андрей Львович.

– С Селедкиным? – отвлеченно переспросил Жарынин, и по его лицу пробежала творческая судорога. – Ну конечно же встретилась! После института она стала следователем. Представляете, начинающая женщина, молодая специалистка попала буквально в выгребную яму нашего больного общества! Воры, бандиты, убийцы, мошенники, растлители… Сколько раз ей приходилось выезжать «на труп» и своими глазами видеть, как человек, еще вчера живой и полный планов, превратился в куклу из мертвого мяса. А вы думаете, просто упечь на десять лет в лагерь молодого мужика, который строил тебе глазки во время судебных заседаний? Постепенно ее красивое лицо обрело жесткую складку, какую часто наблюдаешь у практикующих хирургов, а большие карие глаза смотрели теперь со строгой пытливостью даже при дружеском общении, точно Антонина все время старалась мысленно подобрать собеседнику соответствующую статью УК.

И вот однажды Афросимовой поручили выступить государственным обвинителем по делу знаменитой банды «автопотрошителей», которые грабили на Симферопольском шоссе машины, направляющиеся на юг, к морю. Ехали ведь целыми семьями, с деньгами, с лучшими нарядами, чтобы покрасоваться на курортных дискотеках. Под видом сотрудников ГАИ мерзавцы останавливали автомобили на глухом участке трассы, людей убивали и закапывали в лесу, а деньги с вещами забирали, транспорт же отгоняли барыгам – на запчасти. Взяли банду случайно: муровец, отправившийся с женой в отпуск, узнал в гаишнике рецидивиста, и газанул до ближайшего поста.

И вот среди арестованных бандитов Антонина Сергеевна, опешив, узнала своего Селедкина. Да, это был он, весь в наколках, изможденный «ходками», но еще сохранивший в лице романтическую хамоватость, так волновавшую ее в девичестве. Бандит тоже узнал одноклассницу. Сначала Афросимова хотела отказаться от дела по личным мотивам, но потом все-таки решила сама во всем разобраться и даже помочь Селедкину, если тот попал в банду случайно. Но выяснилось, что он не только организатор и вдохновитель ОПГ, но к тому же чудовище, кровавый палач, с садистским упоением резавший горло своим жертвам. И Железная Тоня потребовала приговорить Селедкина к высшей мере. Остальные получили большие сроки. Когда после оглашения приговора душегуба выводили из зала, он оглянулся и посмотрел на свою неумолимую одноклассницу…

– Как Тая на Леву? – невинно подсказал Кокотов.

– Ну да… Примерно… – не сразу согласился Жарынин.

– Но ведь у нас мораторий на смертную казнь?

– Да, знаю. Его отправили в «Белый лебедь». А это еще страшнее. Но вся штука в том, что на этом и закончилось небогатое женское счастье Афросимовой. Душегуб Селедкин навсегда исчез из ее горячих фантазий…

– А как же мужественный французский актер? – еще невиннее спросил писатель.

– О, это отдельная история!

– Расскажите!

– Стоит ли?

– Стоит.

– Ну ладно, слушайте! Жена этого актера, известная оперная дива, застукала мужа в постели со смазливым молоденьким осветителем, устроила грандиозный скандал и бракоразводный процесс, отсудив замок в Нормандии и коллекцию византийских икон. В ответ актер через средства массовой информации проклял женщин как вид, уехал в Америку и обвенчался там со своим юным другом. Таинство совершил чернокожий епископ, открыто сожительствовавший с мальчиками из церковного хора. Однако это безобразие стало известно в Ватикане, папа римский рассвирепел, и разгорелся новый страшный скандал, так как черный епископ оказался не только педофилом, но и главой тайной секты, куда вступил актер вместе со своим любовником. На основании какого-то апокрифа, найденного одновременно с Евангелием от Иуды, сектанты учили, что Христос якобы сожительствовал с миловидным апостолом Иоанном и таким образом, еще на заре христианства, Самолично освятил содомию. Ватикан нечестивца отлучил, но тот основал собственную церковь, объявив себя «Гомо-папой». Разумеется, после всего этого у Антонины, женщины во всех отношениях канонической, знаменитый французский актер стал вызывать омерзение. В общем, поймите правильно, она оказалась в супружеской постели одна, без всякой мужской помощи и поддержки…

– Ну зачем же вы так врете?! – вежливо возмутился автор «Полыньи счастья».

– Я? Нисколько. Откройте сайт «Скандалы.Ру». Там есть даже фото актера в обнимку с осветителем.

– Не прикидывайтесь! Вы ведь только что придумали всю эту историю с хулиганом Селедкиным, приговоренным Тоней к смерти!

– А разве заметно? – огорчился режиссер.

– Конечно заметно!

– Ну придумал! И что?

– Ничего. Может, вы и вашу Афросимову тоже придумали?

– К сожалению, нет, не придумал. Ладно, каюсь: никакого Селедкина она к «вышке» не приговаривала, но все остальное так и было, честное слово! Дети подросли, заканчивали спецшколу с углубленным изучением иностранных языков и географии. Супружеская жизнь Афросимовой текла, как оросительный канал с ровными бетонными откосами, – ни тебе шуршащих камышей, ни серебристых ив, склонившихся к воде, никаких затонов с кувшинками, напоминающими яичные желтки на зеленых сковородах… Слушайте, Кокотов, наверное, во мне умер поэт?