Текст книги "Гипсовый трубач(все части в одном томе)"

Автор книги: Юрий Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]

Глава 31
Однажды в России

Из неподвижной задумчивости писателя вывела «Песня Сольвейг». Впервые за два дня его старенькая «Моторола» дала о себе знать. После подлого ухода вероломной Вероники телефон звонил редко. Автор «Полыньи счастья» вел унылый одиночный образ жизни. Нет, сначала Кокотов, конечно, возжаждал отомстить и позвонил Лорине Похитоновой. Поэтесса ответила молодым, ничуть не изменившимся голосом и с радостью согласилась на свидание. Лучше бы она этого не делала. То, что прежде было роскошным избытком женственности, волновавшим кровь, превратилось в пожилое обременение, обвислое и отталкивающее. Но особенно поразили ее руки – морщинистые, с огромными артрозными суставами и кровавым маникюром, точно Лорина, как хищная птица, кого-то до смерти закогтила. Перехватив взгляд бывшего любовника, она грустно улыбнулась искусственными, посиневшими у десен зубами, вздохнула и сказала:

– Зато я теперь много пишу!

«Мд-а, – дважды не войти в один арык!» – подумал писатель и нажал зеленую кнопку:

– Алло?!

– Вы там что, умерли? – сварливо спросил Жарынин. – Прошло полтора часа! Мы будем сегодня работать или нет?

– Почему умер? Откуда у вас мой телефон? – насторожился Кокотов.

– Вы об этом спрашиваете меня – старого нелегала? Я знаю о вас все! Приходите немедленно!

…Дверь «люкса», в отличие от других, была обита темно-зеленым дерматином. VIP-апартаменты состояли из гостиной и спальни, а на самом деле – из двух обычных номеров, соединенных между собой арочным проходом. Вместо второго туалета имелась маленькая кухонька с электроплитой. Мебель, телевизор, холодильник и все прочее выглядело не таким древним, как в остальных помещениях, а на полу лежали ковры с вытоптанным орнаментом. Входя, наблюдательный писатель успел ревниво заметить в санузле, выдержанном в изысканных кофейных тонах, свою геополитическую шторку. Однако доносившееся оттуда все то же знакомое неисправное журчание немного примирило его с обидной действительностью.

Жарынин в стеганом шелковом халате полулежал на диване, покрытом голубым синтетическим мехом, и курил трубку. Он был похож на восточного владыку, который полудремлет после объятий любимых наложниц. И действительно, в комнате стоял едва уловимый запах недавно ушедшей женщины. Но Дмитрий Антонович не дремал, нет, напротив, в нем, вдохновленном недавним торжеством, ощущалось кипение веселой творческой злобы.

– Отдохнули? – бодро спросил режиссер.

– А вы?

– Ладно, не ехидничайте! Мы в ответе за тех, кого приучили.

– Где же Регина Федоровна? – невинно поинтересовался Кокотов.

– У нее отгул.

– От вас?

– Неплохо! Очень неплохо! Мне нравится, что вы сегодня сердитый. Значит, дело у нас пойдет. Итак, что мы имеем?

– Трудно сказать…

– А имеем мы, Андрей Львович, насколько я помню, студента Леву, приехавшего на педагогическую практику в пионерский лагерь. Так?

– Так.

– Лева – хороший такой мальчик, аккуратный, правильный. И он влюбляется в лагерную художницу. Первая страсть. Томленье юной души и зов созревшего организма.

– Почему именно в художницу? – насупился писатель.

– Ну не в повариху же?! Вы-то ведь в художницу влюбились! А Лева разве хуже вас? Нет, он лучше. Герои всегда лучше своих авторов. Как мы ее назовем?

– Называйте как хотите…

– Бодрее, мой друг! Мы творим вечное! А назовем мы ее Наталья… Как?

– Не надо! – взмолился Кокотов.

– Не надо – так не надо. Мы назовем ее, как и вашу подружку, Тая. Не волнуйтесь, потом поменяем. Это – пока, чтобы не перепутать.

– Хорошо – пусть Тая…

– Кто такая Тая? Думаем! Она хиппи. Настоящая. Состоит в подпольной организации. У нее с Левой летний случайный роман. Она ведь девушка опытная. Хипповки в этом отношении были абсолютно раскованные. Я в молодости встречался с одной – дочкой генерала. Что вытворяла! Боже, страшно вспомнить! Для нашей Таи этот роман – всего лишь игра, эпизод, прихоть пресыщенного тела. А вот для Левы, невинного мальчика, это – космическое чувство, на всю жизнь. Согласны?

– Не совсем…

– Возражайте, умоляю вас, возражайте!

– Да, Тая опытная, даже немного развращенная, но душой она стремится к чистоте. Она устала от животных порывов плоти, наркотиков, от оргий. – Кокотов бросил в соавтора гневный взгляд. – Она рисует ангелов…

– Почему ангелов? – спросил Жарынин, отводя глаза.

– А вы хотите, чтобы она чертей рисовала?

– Ладно, пусть ангелов. И что?

– А то, что наш Лева со своей неопытной страстью для нее, возможно, – единственный шанс вернуться к нормальной жизни, снова соединить в гармонии порывы тела и души…

– Можно подумать, это кому-то когда-то удавалось! – горько усмехнулся режиссер.

– Вам не нравится то, что я говорю?

– Нет, мне как раз нравится! Искусство, как заметил Сен-Жон Перс, – это придуманная правда. Итак, у наших героев назревает что-то серьезное. И Тая нарочно томительно длит допостельный период их отношений. Ох, как они это умеют! Как умеют! Она искренне хочет снова стать той чистой, допорочной девушкой, какой была когда-то. Она надеется. По вечерам, после отбоя, они встречаются в зарослях сирени, возле старенького гипсового трубача, и нежно, почти невинно целуются. Вы довольны?

– Доволен.

– Ах, эта летняя нежность! Она дает ему покурить травку. В первый раз. Представляете? Как я это сниму, как сниму: падающее звездное небо, кружащаяся каруселью сирень, оживающий гипсовый мальчик, смеющееся лицо Таи… Тысячи лиц! А может, назовем ее Никой?

– Нет!

– Что – нет?

– Никакой травки. Мы же решили: она хочет с помощью Левы стать другой. Совсем другой. Неужели не понятно?! – возмутился Кокотов.

– Да, пожалуй… Вернувшись со свидания в свою мансарду…

– Почему в мансарду? – вздрогнул прозаик.

– А где еще должна жить художница? Конечно в мансарде. Вернувшись, она ложится в кровать и вспоминает себя девочкой, доброй и чистой. Засыпает и видит сон. Ей лет десять. С папкой для рисования и коробкой карандашей она входит в совершенно пустой музей. Длинная галерея. Тая медленно идет, с детским изумлением разглядывая мраморную наготу богов и богинь. И вдруг впереди, в нише, где должен стоять Аполлон, она видит… Кого?

– Не знаю…

– Эх вы! Она видит нашего гипсового трубача! Понимаете? Как, а? Хорошо?

– Хорошо, – кивнул писатель.

– Она бросается к нему. И тут происходит невообразимое. Буквально на наших глазах, приближаясь к трубачу, Тая превращается из девочки в девушку. Ах, как я это сниму! Шаг – и ей уже двенадцать. Еще шаг – четырнадцать. Третий шаг – шестнадцать… Вообразили?

– Угу, – кивнул автор, полуприкрыв глаза и представив себе, как Наталья Павловна превращается из девочки в женщину.

– Но и это еще не все! – жутким голосом, словно рассказывая байку из склепа, продолжил Жарынин. – Мраморные фигуры в галерее тоже преображаются: боги – в корявых мужиков с вздыбленными фаллосами, а богини – в бесстыдно вожделеющих шлюх с отвисшими грудями… И вся эта кошмарилья тянется к нашей Тае похотливыми руками, всеми силами стараясь не пустить ее к гипсовому трубачу, который, в свою очередь, превращается в…

– Леву! – воскликнул писатель.

– Правильно!

– Ну это прямо фрейдизм какой-то!

– Разумеется! Без фрейдизма и еврейской судьбы нынче в искусстве делать нечего!

– А Лева у нас разве еврей? – удивился Кокотов.

– Это надо обдумать. Итак, повзрослевшая на бегу Тая достигает Левы, но едва они протягивают друг к другу руки, раздается…

– Крик петуха! – хихикнул автор романа «Кентавр желаний».

– А вот и нет! Звук утреннего горна. Помните? Та-та-та-та, та-та…

– Еще бы! – заулыбался Андрей Львович и пропел на мотив пионерской побудки:

 
Вставай-вставай, дружок!
С постели на горшок.
Вставай-вставай!
Порточки надевай!
 

– Вот именно! И волшебство заканчивается. Монстры снова становятся музейными статуями. Лева – гипсовым трубачом в нише. И только Тая остается взрослой. С тем и просыпается. Сколько, кстати, ей тогда было?

– Лет двадцать пять…

– И вот она, двадцатипятилетняя, пробуждается, потягивается так, что сквозь сорочку видны крупные соски. Нет, лучше пусть спит голая! Как вы думаете?

– Мне все равно! – буркнул Кокотов, странно глянув на соавтора.

– Она потягивается, встает, озаряется молодой утренней улыбкой. Свежее утро. Горн зовет на зарядку. На подоконнике – букет сирени от Левы.

– Она живет в мансарде – и, значит, окна выходят на крышу.

– Уели! Хорошо – букет лежит на пороге. Вместо того чтобы мелко придираться, сами придумали бы хоть что-нибудь! Ну? Что дальше?

– Дальше?

– Да, дальше!

– Не знаю…

– Кокотов, вы будете работать или паразитировать на моем таланте?

– Я… Паразитировать? – От возмущения писатель окончательно стряхнул с себя унылое оцепенение, охватившее его после письма Натальи Павловны. – Хорошо! Допустим, однажды Тая не приходит на свидание к гипсовому трубачу.

– Почему?

– К ней приехали.

– Кто?

– Друзья.

– Отлично! К ней приехали друзья-хиппи. От кого он это узнает? – строго спросил Жарынин.

– А это важно?

– Конечно!

– Ну, не знаю… От пионера, допустим.

– Лучше – от пионерки. Она тайно влюблена в своего вожатого. Такое могло быть?

– Вряд ли… – засомневался Кокотов. – Знаете, все-таки педагогическая этика…

– Да не в вас, успокойтесь, она влюблена, а в нашего Леву.

– Теоретически, конечно, могло. Когда я преподавал в школе, в меня была влюблена девятиклассница Галахова.

– Если бы Набоков рассуждал теоретически, он бы не спёр «Лолиту» и не прославился бы на весь мир!

– А разве Набоков спёр «Лолиту»? – оторопел писатель.

– Конечно спёр!

– У кого?

– У Хайнца фон Эшвеге-Лихберга! Экий же вы темный, коллега! Ладно, вернемся к сюжету. Лева узнал, что к Тае приехали друзья-хиппи. Дальше?

– Ну, приехали, расположились в лесу, на поляне, развели костер, выпивают, курят, поют под гитару…

– Главное – они говорят. Помните эту прекрасную чушь, которую мы несли в те благословенные годы? Дальше так жить нельзя! Не хватает воздуха! За границей люди живут по-настоящему! Надо бороться! Идиоты!

– Погодите, так вы же сами пострадали от советской власти! – удивился Кокотов.

– Пострадал. Правильно. И горжусь! Это только бездарность страдает от геморроя, а талант всегда страдает от власти. Любой. Назовите мне гения, не пострадавшего от власти! Не назовете!

– Пожалуй! – согласился Андрей Львович, вспомнив, как ему всучили унизительную «двушку» на Ярославском шоссе.

– Но вернемся к сюжету. Нам с вами не хватает остроты! Из этого свободолюбивого брюзжания золотой молодежи конфликта не вытащишь! Думайте! Они должны сказать что-то такое, что перевернет сюжет! Ну!

– Не знаю…

– Вы не писатель!

– А кто?

– Аннабель Ли!

– Я уйду! – вспылил Кокотов и вскочил.

– Останьтесь и думайте!

– Ну что уж такого страшного они могли там сказать! Они же не подпольщики. Они же не хотят убить Брежнева, в самом-то деле!

– Во-от! Молодчага! Именно! Убить Брежнева! Один из приехавших, сын генерала КГБ, вдруг ни с того ни с сего предлагает убить Брежнева! У отца есть наградной пистолет. И Лева это слышит! Он ревниво следит из темноты за Таей и ее друзьями…

– Ну, так уж и Брежнева… – насторожился писатель.

– А кого? Суслова? Про него уже никто не помнит. А Брежнев – это, батенька мой, бренд! Одни брови чего стоят! Но суть не в этом. Непонятно: говорят они все это всерьез или стебаются. Сынок генерала напился, накурился и ляпнул, чтобы на девушек произвести впечатление. Помните, как мы болтали в молодости с друзьями и подружками? Вполдури. Сейчас так говорят в эфире. А гибель государства, чтоб вы знали, коллега, начинается с телевизионного диктора, который иронизирует, читая новости. Это конец! Дальше – чертополох в алтаре…

– А мне кажется, тут важнее другое.

– Что именно?

– С этой компанией приехал парень, с которым у Таи что-то было…

– Ага! Прекрасно! Как назовем?

– Данька, – не без колебаний предложил Андрей Львович.

– Отлично!

– Данька пытается восстановить прошлые отношения, это для нее он говорит про Брежнева. Он хочет обнять Таю, она сначала сопротивляется, но потом, ослабев от алкоголя, уступает…

– Да, пьяная дама себе не хозяйка, – согласился режиссер.

– …Они встают и уходят от костра в ночь. Лева крадется следом и видит, как Данька срывает с Таи одежду, как она бьется в его объятьях, мерцая во тьме беззащитной наготой. Он смотрит и беззвучно плачет…

– Ну и зачем нам все эти сопли?

– А разве не нужны?

– Нет, Лева ничего не увидел. Пусть теперь помучится! Самая страшная ревность – это ревность того, кто не уверен в измене. Вдруг она оттолкнула этого Даньку? Или наоборот, расцарапала ему в пароксизме страсти спину!

– А почему он ничего не увидел?

– Потому что его спугнули.

– Кто?

– Соперник. Нам нужен соперник внутри лагеря.

– Зачем? – удивился писатель.

– Сейчас поймете! Итак, в Таю влюблен еще один вожатый. Назовем его Станиславом… Стасик… Подловатое такое имя. Он тоже пытался ухаживать за нашей героиней. И соперники дерутся.

– Кто дерется? Их у нас трое.

– Лева и Стасик. Они дерутся, как вы с вашим однокурсником, умершим от пьянства. Но дерутся, заметьте, не из-за стихов, а из-за женщины, что гораздо архетипичнее, коллега! Где дерутся?

– Лучше – у костра во время вожатского праздника.

– У костра? Отлично! Ах, как я это сниму! Огонь придаст сцене пещерный аромат векового противоборства самцов из-за вожделенной самки! И для всех неожиданностью станет победа Левы, хотя Стасик гораздо здоровее. Однако наш тихоня-студент, оказывается, занимается боксом!

– Лучше карате. Тогда все карате увлекались, даже муж Людмилы Ивановны…

– Чей муж?

– Не важно. Я тоже ходил в подпольную секцию.

– Вы? – изумился Жарынин.

– Я, – подтвердил Кокотов, распрямив плечи и умолчав о том, что посетил всего две тренировки: после чудовищного удара ногой в челюсть он бросил это опасное занятие.

– Итак, наш Лева могучим ударом побеждает соперника, – возбужденно продолжил режиссер.

– Но ведь это, кажется, уже было. В «Коллегах» у Аксенова, например, – засомневался писатель.

– Забудьте слово «было»! Навсегда забудьте! Умоляю! В искусстве было все. Вы же не отказываетесь от понравившейся вам женщины только потому, что у нее до вас «было»? С вами-то будет по-другому, если вы настоящий мужчина. И в искусстве все будет по-другому, если вы настоящий художник. Ясно?

– Ясно. А Стасик, значит, обиделся, «затаил хамство», как у Зощенко?

– Вам разве нравится Зощенко?

– А что?

– Ничего. И вот наступает карнавал.

– Значит, и мой карнавал пригодился? – самодовольно заметил Андрей Львович.

– Конечно пригодился. Еще как пригодился! Наша Тая ведет себя так, словно с Данькой у нее ничего не было. Женщины это умеют. Она ластится к Леве, тормошит его и уговаривает нашего героя, терзаемого ревнивыми сомнениями, нарядиться хиппи. Для смеха. И он соглашается, но не просто так, а для того, чтобы почувствовать себя Данькой, который увел его любимую в ночь и неизвестно что там с ней делал!

– А не сложновато? – усомнился Кокотов.

– Простоту ищите не в искусстве, а в инструкции к стиральной машине! И вот карнавал, праздник, шум, веселье. Ах, как я это сниму! И тут нашего Леву фотографируют.

– Кто?

– Стасик.

– Стасик у нас вожатый, – напомнил писатель.

– Пусть будет фотограф. Подумаешь! А потом он печатает снимки в лаборатории. Красная полутьма и Стасиков инфернальный силуэт. Поняли? Снимок Левы, одетого как хиппи, плавает в кювете, постепенно проявляясь. Глаза Стасика мстительно сужаются. Накануне по телевизору как раз показали разгон демонстрации хиппи…

– Где?

– В Москве!

– По какому телевизору?

– Ах да! Я же забыл, что у нас еще советская власть! – Режиссер звонко шлепнул себя по лысине. – Выход?

– Очень простой: Стасик проявляет и одновременно слушает «Свободу». Тогда все так делали.

– Точно! Я тоже слушал. Мне даже в голову не приходило, что они могут врать. Верил как пацан!

– А разве они врали?

– Конечно. Постоянно! Заметьте, не обманывали, а именно – врали. Ведь что такое вранье? Это – выгодная лгуну часть правды… Но вернемся к Станиславу. Он, как вы справедливо заметили, слушает «Свободу» и узнает, что в Москве разогнан митинг хиппи, идут аресты… Тогда он совсем другими глазами смотрит на снимок своего соперника и обидчика Левы. Он берет конверт и надписывает: «Москва, Лубянка, КГБ»…

– Площадь Дзержинского, – подсказал Кокотов. – И после этого приезжает черная «Волга» с чекистом…

– Лучше с двумя чекистами – «добрым» и «злым». Классика! Один угрожает отчислением из института, судом, ссылкой…

– Как Бродскому! – вставил писатель.

– При чем тут Бродский? Что вы, чуть что – сразу Бродский! Для нашего Левы изгнание из института – это полная трагедия, крах. Он ведь у нас из какой семьи?

– Не знаю…

– А кто знает, Бродский? Вы автор сценария или я?

– Вы, кажется, хотели, чтобы он был евреем…

– Я? – возмутился Жарынин. – Что вы из меня антисемита делаете! Он у нас из какой семьи?

– Он живет с мамой. Отец их бросил, давно… А мама – милая, тонкая, умная, трудолюбивая, заботливая, интеллигентная…

– Интеллиге-ентная, – передразнил режиссер. – Нет, вы все-таки хотите сделать из нашего Левы еврея!

– Почему?

– По кочану! Ладно, возьму-ка я на роль мамы Ирку Купченко… Короче, мать, чтобы в одиночку поднять сына, выбивается из сил, берет работу на дом. Ночь, Ирка тихо подходит и поправляет Леве одеяло, смотрит на него с нежностью, потом решительно надевает трогательные такие старушечьи очечки и возвращается к своему кульману…

– Как Пат Сэлендж?

– Вот злопамятный! Лучше подумайте, как нам показать, что для Левы изгнание из института – катастрофа, полный жизненный крах. Как? Нужен хороший флешбэк.

– Что?

– Воспоминание.

– Может быть, так: институтский двор, абитуриенты толпятся у списков принятых на первый курс. Лева сначала не подходит, боясь не найти свою фамилию, потом все же решается…

– Вы молодец! Лева мчится домой, бросается на шею матери, она плачет от счастья. Это же смысл ее одинокой жизни: сын – студент! И все это я дам вперебивку со сценой допроса. Перекошенная рожа «злого» чекиста и глумливо-сочувственная – «доброго»: «Кто посоветовал вам нарядиться в хиппи?» И флешбэк: Лева ищет свою фамилию в списках…

– Никто, – невольно отозвался Кокотов.

– Значит, вы сами это придумали? Может, вы состоите в организации хиппи? Признайтесь, в этом нет ничего страшного… Флешбэк: Лева находит свою фамилию в списке.

– Нет, не состою…

– Вы знакомы с кем-то из хиппи? Учтите, вранье вам дорого обойдется!.. Флешбэк: Лева мчится домой, чтобы поделиться радостной вестью с мамой…

– Нет, не знаком… – ответил за Леву Кокотов.

– Не хотите говорить честно? Ладно. Но высшего образования вы не получите никогда! Запомните!.. Лева вбегает радостный в квартиру…

– Знаком… – вдруг неожиданно для себя сознался писатель.

– С кем? Говорите! Мы просто хотим вам помочь… Флешбэк: Ирка Купченко плачет от счастья, что сын – студент… – Жарынин вытер с лысины пот, выступивший от творческого азарта.

– Я знаком с Таей…

– Фамилия?

– Носик.

– Она хиппи?

– Да…

– Рассказывайте!

– Что?

– Все: как приезжали к ней друзья, как хотели убить Брежнева…

– Вы и про это знаете?

– Конечно! Рассказывайте все! Разоружитесь перед Родиной! – Жарынин удовлетворенно откинулся в кресле. – Ну, в общем, наш Лева раскололся и всех сдал с потрохами.

– Почему?

– Не знаю, человек так устроен. Стоит сознаться в мелочи, а потом уже не удержаться. И вот стоит он, сердешный, и смотрит, как Таю ведут в наручниках к машине.

– Почему в наручниках?

– Потому что всё решили свалить на нее, дурочку. Кто же тронет генеральского сынка? Таю ведут, а за ней гурьбой бегут ничего не понимающие пионеры – с кисточками, красками, картонками – просят: «Таисия Николаевна, вы обещали посмотреть мой рисунок! Таисия Николаевна…» Нет, это – плохо…

– Почему? По-моему, хорошо.

– Плохо. Краски, кисточки… Не работает! Кем она еще может быть?

– Ну не знаю… – заколебался Кокотов. – А что если нам сделать ее танцовщицей? Она вполне может руководить кружком современных танцев!

– Потрясающе! Ее выводят в черном обтягивающем трико, в воздушном парео, грациозную, растерянную, беззащитную… Отлично! А в самом начале Лева влюбляется в нее, когда впервые видит, как она танцует у костра. Согласны?

– Абсолютно.

– Дети ее обожают. Таю арестовывают прямо во время репетиции, она ставит детский балет… Какой?

– «Белоснежка и семь гномов».

– Восторг! Девочки и мальчики, одетые гномами, бегут за ней на пуантах, в своих крошечных пачках, теребят накладные белые бородки и жалобно зовут: «Таисия Петровна, Таисия Петровна…»

– Николаевна.

– Не важно. Когда ее увозят – все плачут. А Тая, перед тем как сесть в машину, смотрит на Леву такими глазами, такими… Это взгляд, который на смертном одре вспоминать будешь!

– А Стасик? – спросил Кокотов.

– Что – Стасик?

– Он ведь понимает, что все случилось из-за его письма. Хотел убрать соперника, а погубил любимую женщину. Давайте он с собой что-нибудь сделает!

– Ну конечно! Выпьет литр проявителя.

– Я серьезно!

– А если серьезно, то он подойдет к Леве и при всех даст ему пощечину!

– Он?!

– Да, он!

– Но он же сам…

– А вы что, никогда не видели негодяя, который бьет по лицу хорошего, но оступившегося человека?

– Видел…

– То-то! Теперь мне нужна концовка.

– Может, оставить все как в рассказе? – робко предложил автор. – Лева через много лет приезжает в лагерь, ходит, вспоминает возле гипсового трубача…

– Отлично! Вижу! По загородному шоссе мчится кортеж. В «мерсе» сидит постаревший Лева в отличной «тройке». Костюм возьмем под рекламный титр у «Хьюго Босса», заодно и сами оденемся. Мне, коллега, не нравится ваш гардероб. Вы на фестиваль в чем собираетесь ехать?

– На какой фестиваль? – Андрей Львович от неожиданности на миг утратил дыхание.

– Канны, конечно, не обещаю, а Венеция и Берлин – без вопросов! Думайте, кто теперь наш Лева? Куда едет? И почему оказывается в лагере? Думайте!

– Он политик. Крупный. Депутат! – выпалил автор «Кентавра желаний», вдохновленный Венецией, куда давно мечтал попасть. – Лева едет на встречу с избирателями. Они торопятся, опаздывают. Мимо проскальзывают окрестности. И вдруг он замечает почти разрушенный указатель – «п/л „Березка“». Приказывает остановиться. Они сворачивают на старую, узкую, выщербленную дорогу и вскоре въезжают на территорию лагеря… Пустыня, разруха, выбитые рамы. Окрестные жители давно растащили все что можно…

– Не надо подробностей! Это все есть у вас в рассказе. Особенно хорошо про Марата Казея, от которого остались только пионерский галстук и раскосые глаза… Дальше!

– Лева находит гипсового трубача. Точнее, то, что от него осталось…

– Правильно. И плачет. И пошел титр: «Конец фильма».

– Почему плачет?

– А вы бы не заплакали?

– А если не так? – Писатель ощутил мурашки вдохновенья, разбежавшиеся по коже.

– А как?

– Наш фильм начинается с того, что Лева выступает перед избирателями. Он кандидат. Говорит красиво. Видно, что не новичок. Вокруг него челядь: секретарши, помощники, пиарщики… Все они его торопят: скорее, скорее, еще два выступления! Вот они мчатся на новую встречу по загородному шоссе. И вдруг…

– А что? – кивнул Жарынин, раскуривая новую трубку и глядя на соавтора с отеческой теплотой. – Неплохо! Узнав места своей юности, он велит остановиться. Выходит. Бредет по уничтоженному пионерскому лагерю. И в эту разруху сначала врываются детские голоса, звуки горна, потом проявляются какие-то тени. Так бывает, когда антенна телевизора плохо настроена, и картинка одного канала накладывается на другой. И вот постепенно из хаоса теней и звуков возникает, восстанавливается тот давно уже не существующий мир. С возвращения Левы в прошлое и начинается наша история. Концовку сделаем так же: слышатся голоса, мелькают силуэты – в прошлое врывается настоящее. Это помощники ищут, кличут хозяина. Они опаздывают на встречу с избирателями. Лева возвращается к «мерсу», последний раз оглядывается на лагерь и встречает взгляд Таи, которую ведут к черной «Волге» в наручниках… И все: конец фильма. Класс! Сегодня мы оба гении!

– Класс! – кивнул Кокотов.

– Может, и в Канны получится. Ну вот, а вы, Андрей Львович, боялись! – Режиссер посмотрел на часы. – За один вечер мы с вами придумали целое кино! Завтра сядем писать поэпизодный план. За это надо выпить!

Он встал, вынул из холодильника перцовку, разлил по рюмкам. Потом извлек из трости клинок и настрогал соленый огурчик.

– За Синемопу!

– За Синемопу!

Передышав выпитое, Дмитрий Антонович спросил:

– Послушайте, коллега, а может, нам всю эту историю вообще в сталинские времена засунуть?

– Зачем? – обомлел автор.

– Да вот я, понимаете, об «Оскаре» подумал. Во-первых, это модно. Гамлет кем только уже не перебывал: и панком, и эсэсовцем, и астронавтом, и психом. Я сам видел фильм, где «Эльсинор» – элитный дурдом. Ей-богу! А во-вторых, эти дебильные америкосы знают только Ивана Грозного, Григория Распутина, Троцкого и Сталина… Больше никого!

– Это невозможно. Мой «Гипсовый трубач»…

– Не волнуйтесь, при Сталине тоже были гипсовые трубачи.

– А хиппи? – ехидно поинтересовался Кокотов.

– Хиппи не было. Зато были троцкисты. Тая – из подпольной молодежной троцкистской организации. Кирова они уже убили. Теперь хотят убить Сталина. Вы, кажется, что-то писали про Сталина?

– Я? Вы ошибаетесь… – соврал Андрей Львович.

– Вы же сами мне рассказывали!

– Я говорил, что у меня был такой проект, но он не состоялся…

– Старик Сен-Жон Перс сказал: когда я слышу слова «проект» и «формат», мне хочется достать мой семизарядный кольт! А мне хочется… – Но «Полет валькирий» не дал режиссеру закончить мысль. – Региночка? …Да, устроился! …Тоже хочешь посмотреть? Заходи после ужина! …Конечно, жду! Жду, как обнадеженный девственник! – Захлопнув черепаховую крышечку, Жарынин повернулся к соавтору и произнес серьезным, даже строгим тоном: – А вы говорите: «Отгул». Сейчас ужинаем. Потом отдыхаем. Не забудьте: в двадцать два пятнадцать передача про наше «Ипокренино». Не проспите!

– Не просплю… – уныло пообещал Кокотов.