Текст книги "Гипсовый трубач(все части в одном томе)"

Автор книги: Юрий Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]

Глава 49
«На дне»

Андрей Львович встал с диванчика, снова подошел к двери Оклякшина, подергал. Заперто. Постучал, прислушался: молчок. Возвращаясь на место, он увидел, как по коридору проехала в дорогой электрической коляске молоденькая инвалидка, повиливая колесами, словно бедрами…

…Над входом в знакомый подвальчик вместо вечной, казалось, вывески «Пельменная» теперь красовалась другая – «Трактиръ „На днѣ“», выполненная шрифтом, знакомым по дореволюционной «Ниве». Несколько зачитанных номеров этого популярнейшего некогда журнала достались Светлане Егоровне в наследство от бабушки, Ольги Генриховны, служившей гувернанткой в хороших домах. Кокотов в детстве часто листал пожелтевшие страницы, пахнувшие бумажной стариной, и, будучи единственным сыном у одинокой матери, завистливо удивлялся дружной многочисленности царской семьи, изображенной на первой странице как раз за чтением «Нивы». Уж очень у них, Романовых, все было хорошо, ну очень! Как знать, если бы они не таили от народа гемофилию наследника, если бы Александра Федоровна почаще жаловалась в интервью на замучившие ее истерические припадки, а Николай Александрович не скрывал безуспешных попыток избавить себя от алкогольной, а жену – от распутинской зависимости… Как знать, возможно, их не растерзали бы под Екатеринбургом, а пожалели бы и отпустили в Англию, к родственникам.

Ведь революционеры не звери, и лютуют они не против людей вообще, а против чужого, несправедливого, как им кажется, благополучия.

Пролив моря крови и обретя собственный успех, по их мнению вполне заслуженный, они наконец умиротворяются, и общество получает несколько десятилетий спокойной жизни, пока не вырастет новое поколение, убежденное в том, что люди в ондатровых шапках и финских пальто, стоящие по праздникам на Мавзолее, незаслуженно, бесчеловечно счастливы, а потому должны быть сурово наказаны! И вот уже депутат с лицом начитанного кляузника, багровея, клеймит с трибуны съезда маршала Ахромеева за то, что у полководца на даче два холодильника! Только подумайте – целых два! А вскоре после путча несчастного маршала находят повешенным в служебном кабинете. А лет через пятнадцать дочка того самого депутата, уже погибшего от переедания виагры в дорогом борделе, будет, сидя в красном «Кайенне», весело рассказывать телерепортеру, сколько стоит колье, подаренное ей сыном алюминиевого магната. Вот это, собственно, и называется революцией. Но уже пошли, пошли в школу мальчики и девочки, которым когда-нибудь захочется выволочь дочку депутата из «Кайенна», сорвать с ее шеи колье, купленное на деньги обобранных работяг, и тут же, на мостовой, жестоко прикончить булыжником за непростительно роскошный образ жизни…

Кокотов родился как раз в то время, когда народ еще не оклемался от предыдущей борьбы за справедливость и потому жил послушно, размеренно и стабильно. Одним из главных признаков этой стабильности была незыблемость вывесок: если в каком-то доме очутилась «Булочная» – то это навсегда, пока не снесут изветшавшее здание. А если в каком-то помещении разместился «Союзрыбнадзор», то он будет надзирать здесь до тех пор, пока останется хоть одна промысловая килька.

Андрей Львович по-настоящему осознал, что в стране революция, когда булочная вдруг превратилась в «Мир пылесосов», кинотеатр «Прага» в автосалон, «Союзрыбнадзор» – в фитнес-центр «Изаура», а Дом пионеров имени Папанина – в варьете «Неглиже де Пари». Но если бы на том остановились! Так нет же: через год вместо «Мира пылесосов» уже кипел, готовясь лопнуть, банк «Гиперборея», а вместо варьете манил к дверям караваны лимузинов дом приемов ООО «Сибдрагмет». И во всем этом была некая разрушительная необязательность, летучая ненадежность, оскорбительная изменчивость, ибо, отправляясь в «Срочный ремонт одежды», где еще месяц назад тебе вшивали в брюки новую молнию, ты мог вдруг ткнуться в дверь с вывеской «Студия интимного массажа „Гладиатор“»…

Швейцар, стоявший при входе в трактир «На дне», был одет как степенный дореволюционный городовой, с бутафорской шашкой-«селедкой» на боку. Официанты изображали услужливых расторопных половых с полотенцами, перекинутыми через руку. На стенах висели окантованные афиши постановок знаменитой пьесы и обрамленные фотографии сцен из спектаклей. В дальнем углу, обхватив колени руками, смотрел куда-то вперед и выше мраморный Буревестник революции, позаимствованный, видимо, из раскуроченного музея. Имелись также старинная конторка красного дерева и граммофон с огромным раструбом. Сверху, из спрятанных усилителей, доносилась тихая унылая песня:

 
Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбацкую лодку берет…
 

Автор «Космической плесени» в ресторан опоздал, замешкался дома у зеркала. В глазах одноклассников ему хотелось выглядеть человеком солидным, преуспевающим, а добиться этого с помощью небогатого кокотовского гардероба было непросто. С галстуком так просто намучился! Раньше неверная Вероника, бросив короткий взгляд, говорила: «Еще и перо воткни!» Приходилось покорно развязывать галстук, брать другой, потом третий – и так до слов «Ладно, в этом не стыдно!».

Он заявился, когда товарищеский ужин начался и в банкетном зале стоял клекот первичного насыщения. За обильным столом сидели немолодые мужчины и женщины, странно напоминавшие тех мальчиков и девочек, с которыми Андрей Львович когда-то учился в одном классе. Между ними втиснулся незнакомый сухой старичок с многослойной, как хороший бекон, орденской колодкой на старомодном пиджаке. К стулу была прислонена палочка. Неведомый ветеран жевал, казалось, всем лицом и озирался вокруг с радостным непониманием. Во главе застолья царил Понявин, полысевший и сильно растолстевший. Увидев опоздавшего, Лешка недовольно покачал головой и строго указал ему на свободный стул рядом с Валюшкиной. Когда писатель, извиняясь, пробрался к своему месту, Нинка вдруг вскочила и звонко крикнула:

– Руки!

– Что – руки? – оторопел Кокотов.

– Руки мыл?

– Мыл… – соврал он и с детской готовностью показал ладони.

Все добродушно захохотали: видно, они уже успели попасться на ту же самую удочку. Старичок спросил дебелую соседку, над чем смеются, и, получив разъяснения, тоже захихикал. Понявин только снисходительно улыбнулся. Но громче всех заливалась сама Нинка: через плечо у нее висела сохранившаяся бог весть с каких времен самодельная матерчатая сумочка с выцветшим красным крестиком. Но тут Понявин взял рюмку и поднялся, отчего стал еще ниже. Все, замолкнув, смотрели на него с той хмельной преданностью, с какой всегда едоки смотрят на кормильца.

– Ну, вот… – начал кормилец, рассматривая водку, – …мы все собрались здесь сегодня… и что бы хотелось сказать…

Говорить Лешка так и не научился, точнее, не научился связно излагать мысли. Но если в детстве он выдавливал из себя фразы с неимоверным трудом, как засохший казеиновый клей из тюбика, то теперь всю эту разрозненную нелепицу, сложенную из бесконечно повторяющихся слов «детство», «школа», «дружба», «жизнь», Понявин говорил легко, значительно и уверенно. А сверстники, потешавшиеся над ним тридцать лет назад, когда он нес околесицу, переминаясь у доски, теперь слушали, чуть ли не соревнуясь в благоговейном выражении лица. Старичок смотрел на оратора с безмятежным восторгом и, приложив ладонь к уху, выпытывал у соседки, кто это говорит; озарялся счастьем узнавания, но вскоре забывал и снова спрашивал.

А ресторатор все витийствовал, и чем безнадежнее запутывался в придаточных предложениях, тем строже смотрел на собравшихся. Но Кокотов даже не пытался вникнуть в смысл тоста, он, изнемогая сердцем, рассматривал одноклассников. Женька Воропаев совершенно облысел и скукожился, у Пашки Оклякшина красное распаренное лицо, точно после бани. Зинка Короткова нахлобучила кукольный парик и улыбалась пластмассовыми зубами. У Кольки Рашмаджанова нос, когда-то слегка орлиный, вырос в баклажан, а волосы, прежде жгуче-черные, стали расцветки, которую собачники называют «соль с перцем». Андрей Львович исподтишка разглядывал друзей, чувствуя себя при этом Питером Пеном, так и оставшимся вечным мальчиком среди безнадежно стареющих ровесников. Но всех еще можно узнать. Всех. А Валюшкина вообще почти не изменилась, если не считать мелких морщинок вокруг живых глаз. Не идентифицировал он лишь изумленного старичка и его дебелую соседку. Учитель? Но кто? Ни у кого из мужчин-педагогов не было такой солидной орденской колодки! А соседка? Кто эта обрюзгшая дама с начесом из неживых волос, мучнистым лицом и набрякшими темными мешками под глазами?

– Целоваться. Будем? – вдруг тихо, на ухо спросила Нинка.

– Ну ты и злопамятная!

– А ты. Мало. Изменился… – сообщила она.

– А ты вообще не изменилась!

– Да ладно… – бывшая староста покраснела от удовольствия. – Всех. Узнал?

– Всех, – кивнул Кокотов, – кроме старика и вон той – измученной…

– Шутишь?

– Нет.

– Ананий Моисеевич…

– Да ты что?! Сколько же ему?

– Восемьдесят шесть. Фронтовик.

– Точно, Ананий… – прошептал Андрей Львович, угадывая теперь в сухоньком сморщенном профиле былой двойной подбородок остроумного учителя математики.

И с орденскими планками разъяснилось: за тридцать лет ветеранов столько раз награждали юбилейными медалями, что колодка стала втрое толще.

– Молодец. Держится. Но ничего. Не соображает.

– А рядом с ним кто?

– Кончай! Прикалываться! Присмотрись!

– Присмотрелся. Может, она не наша? С Ананием пришла?

– Наша. Твоя.

– Моя?

– Истобникова.

– Не может быть! – ахнул он так громко, что одноклассники вскинулись с недоумением, а Понявин, который только-только начал выпутываться из бессмысленно сложного предложения, глянул на Кокотова с неудовольствием.

Автор «Кандалов страсти» потупился и стал исподлобья, осторожно рассматривать свою неправдоподобную школьную любовь, думая о том, что жизнь, в сущности, – чудовищная, однако, увы, неодолимая подлость по отношению к человеческому телу, стареющему быстро и отвратительно. Но еще страшней и нелепей – когда по ночам в развалинах плоти бродят, светясь, призраки молодых желаний и надежд.

Понявин наконец закончил спич и вздохнул с облегчением, как спелеолог, выбравшийся все-таки наружу. Следом стали говорить тосты остальные, стараясь выражаться без мудреностей, чтобы не обидеть косноязычного кормильца, ревниво внимавшего каждому слову. Хотя, как прикинул тщательный писатель на основе своего небогатого ресторанного опыта, стол обошелся благодетелю едва ли дороже, чем сто долларов за человека, а возможно, и того меньше. Придя к такому выводу, он сразу почему-то вспомнил треугольные марки из серии «Фауна Бурунди».

Когда дошла очередь до Истобниковой, она с трудом поднялась из-за стола, опираясь на палку, и тихо произнесла:

– За молодость, ребята!

– Диабет. Ранний. Тяжелый. Без ноги, – тихо доложила Валюшкина. – Муж. Танцор. Бросил.

– А что нам скажет наш писун? – поинтересовался Понявин с той добродушной иронией, с какой деловые люди обычно относятся к разного рода творческим существам.

Андрей Львович, не любивший говорить тостов, отделался легким стихотворным экспромтом, придуманным, конечно же, заранее – с вечера:

 
За наши годы молодые,
За неоконченную жизнь
Подымем рюмки налитые
И опрокинем в организм!
 

– Прямо Херасков! – погрозил глава застолья вилкой.

Они встретились взглядом, и только теперь Кокотов наконец понял, на кого похож Лешка. Наукой доказано: умственные способности взрослой хрюшки достигают уровня четырехлетнего ребенка, что не так уж и плохо для будущего окорока. Понявин напоминал ему кабанчика, переступившего эту ребяческую черту и развившегося в полноценного мыслящего хряка, но пока еще на всякий случай скрывающего свои подлинные возможности от людей. Лишь чересчур умный взгляд выдавал: перед нами уже не свинья, не-ет, совсем не свинья…

Потом пели, блестя слезами воспоминаний и сглатывая подступающую к горлу тоску по утраченной юности:

 
Школьные годы чудесные —
С дружбою, с книгою с песнею!
Как они быстро летят!
Их не воротишь назад…
 

Понявин дирижировал вилкой, иногда отвлекался, подзывая старшего полового, кивал на стол и что-то брезгливо ему выговаривал.

 
Разве они пролетят без следа-а?
Не-ет! Не забудет никто никогда
Шко-о-ольные го-о-оды!
 

Потом танцевали, все, кроме Понявина и Истобниковой. Первый был слишком мал и толст, а Рита… Рита смотрела на пьяный перепляс с грустной усмешкой, ведь внутри-то она все еще оставалась легкой, как пушинка, спортивной танцоркой, призеркой конкурса в Братиславе. Зато Ананий Моисеевич неутомимо таскал по залу своих бывших учениц в старомодном, угловатом вальсе. Он даже хотел сделать стойку на руках, и его с трудом отговорили. Валюшкина решительно абонировала Кокотова на весь вечер. Она рассказала ему, что работает в банке, недавно купила по ипотеке однушку и отселила наконец бывшего мужа, который так и не смог понять: если обществу больше не нужны физики-теоретики, то совсем не обязательно по этому поводу с утра до ночи пить. Дочь в прошлом году вышла замуж и уехала в Чикаго. И бывшая староста, оставшись одна в трехкомнатной квартире, теперь снова молода и свободна – поэтому три раза в неделю ходит в бассейн.

– Ты отлично выглядишь! – похвалил Андрей Львович.

– Один. Тридцативосьмилетний. Предложение. Сделал! – гордо сообщила она, налегая на одноклассника удивительно упругой для ее лет грудью.

– Согласилась?

– Думаю.

Оклякшин сильно напился, со всеми перечокался, переобнимался и перецеловался. По залу он передвигался от одной танцующей пары к другой, как хмельной путник перемещается в пространстве, хватаясь за фонарные столбы. Достигнув Кокотова с Валюшкиной, он обнял их и, развернув так, словно собирался сплясать сиртаки, попросил с надрывом:

– Ребята, вы только не болейте! Умоляю! Но если что – сразу ко мне! Спасу!

– Что ж ты Аду. Марковну. Не спас? – укорила Нинка.

– Если бы она пришла раньше на полгода… спас бы! Не опаздывайте к врачу, ребятки! Вот… визитки… звоните в любое время! Ночью, утром, в метель… В любое! Помощь придет! Нет, извини, Андрюха, это не моя визитка. Лешкина. Гляди-ка: Понявин Алексей Иванович, ресторатор, действительный член Международной академии правильного питания. Ё-моё! Лешка-партизан – академик! Очуметь! Ага, а вот моя. В любое время – ночью, утром, в метель… Только скажите: «I need you!»

Тем временем официанты внесли осетра величиной с хорошую торпеду. В глазницы были вставлены черные маслины, и казалось, рыбина смотрит на все это гастрономическое безумие грустными еврейскими глазами.

– Осетр – современник динозавров! – наставительно заметил Оклякшин и стал заваливаться на бок.

Половые по кивку Понявина подхватили доктора и унесли в отдельный кабинет – полежать. Когда ели десерт, Нинка вдруг задумчиво произнесла:

– Даже не знаю, показать тебе или нет?

– Что?

– Зазнаешься!

– Не зазнаюсь! – пообещал Андрей Львович, недоумевая.

– Ладно.

Валюшкина сняла со спинки стула просторную сумку фирмы «Мандарина Дак» и вынула из нее школьный альбом для рисования, довольно затрепанный.

– Смотри! – сказала она и отвела взгляд.

Автор «Бойкота» переворачивал страницы с изумлением и гордостью: оказывается, все эти тридцать лет Нинка внимательно следила за его литературной судьбой. В альбом были вклеены вырезанные из газет рецензии на его повесть про восставших школьников, даже крошечные заметки о каких-то давно забытых встречах и конференциях, где он участвовал и упоминался через запятую. А «Гипсовый трубач» был изъят из журнала «Железный век» и тоже вклеен, причем некоторые строчки отчеркнуты розовым маркером. Например, вот такие:

«…Последняя, третья смена заканчивалась. Скоро, скоро им предстояло расстаться и разъехаться по домам. Он старался не думать об этом, как не думают в юности о смерти, но, конечно, понимал: скоро все закончится, и не мог, не хотел смириться с тем, что вот эта звенящая нежность, наполнявшая его тело с того самого момента, когда он впервые увидел ее на педсовете, так и умрет, развеется в неловких словах, случайных касаньях рук, косвенных взглядах, улыбках, полных головокружительной плотской тайны. Кажется, и она чувствовала нечто схожее, день ото дня смотрела на него с нараставшей серьезностью, даже хмурилась, точно готовилась принять какое-то очень сложное и важное решение. А поцеловались они за всю смену только раз…»

– Нинка! – только и смог вымолвить Кокотов.

– У меня все твои книги есть. Ты хорошо стал писать! Но мало…

– Да, мало… – согласился Андрей Львович, благодаря судьбу за то, что одноклассница ничего не знает о кроличьей плодовитости Аннабель Ли.

На прощанье Валюшкина тоже дала ему свою визитку, сообщив, что она начальник отдела личных вкладов банка «Северное сияние».

– Звони!

– И ты звони!

– Я. Звонила. Теперь твоя. Очередь.

– Позвоню.

– Хочешь. Я – тебе. Счет открою?

– А у вас проценты хорошие?

– Обычные. Но если. Форс-мажор. Деньги. Вытащу.

– Спасибо, Нинка!

– А поцеловать?

– Мм-а! – Он чмокнул ее в щеку.

– Какие же вы, мужики, скучные после сорока! – сказала она грустным человеческим голосом.

Визитку Оклякшина Кокотов, как обычно, засунул неизвестно куда и, вернувшись напуганный из поликлиники, перерыл полквартиры, но так и не нашел, зато в вазочке, где при Веронике лежали конфеты, обнаружил Нинкину карточку и набрал ее рабочий телефон.

– Банк «Северное сияние»! – отозвался влекущий девичий голос.

– Мне бы… госпожу… Валюшкину!

– Нину Викторовну?

– Да-да…

– Как вас представить?

– Кокотов.

– Кокотов? – переспросил голос, чуть повеселев. – Одну минутку!

– Андрей! – почти тут же откликнулась одноклассница. – Привет! Надумал. Счет. Открыть?

– Нет…

– А что? – игриво спросила она.

– Я визитку Оклякшина потерял.

– А-а-а… потерял… – бесцветно повторила бывшая староста. – Подожди! Записывай…

Глава 50
Человек-для-смерти

После того как медсестра сердито постучала в кабинет исчезнувшего заместителя главного врача, прошло минут пять, и вдруг оттуда донеслись звуки жизни. Дверь осторожно отперли изнутри и чуть приотворили явно для разъяснения наружных обстоятельств. Видимо, обстоятельства эти оказались благоприятными, и уже через мгновение на пороге стоял, унимая зевоту, сам Оклякшин, краснолицый, в белом халате. Завидев томящегося в ожидании одноклассника, он удивился, обрадовался и распахнул объятья. От Пашки несло одеколоном и коньяком, явно только что употребленными соответственно для наружного и внутреннего освежения. Кокотов боковым зрением отметил, что товарищеские объятья с доктором не ускользнули от завистливых взглядов других пациентов, и почувствовал глупую гордость, как в детстве, когда кто-то из могущественных взрослых привечал его, простого ребенка, добрым вниманием.

– А мы разве на сегодня договаривались? – спросил Пашка с той беззаботностью, какую придает человеку утренняя толика алкоголя.

– На сегодня.

– Слушай, совсем забыл! Вчера новый томограф обмывали. Ну, я и остался тут. Жене позвонил и остался. Женька у меня в этом смысле редкая баба! Молодая, а все понимает! У других чуть что: «Срочно домой! А то сейчас приеду и всех разгоню!» Верка моя так всегда и делала! А Женька – нет: спи, милый, – где лег.

– Правда? – удивился Кокотов, подумав, что жена, разрешающая мужу все, как правило, позволяет себе еще больше.

– Правда! А почему? Потому что самые жуткие увечья выпивший человек получает по пути домой. Женька у меня травматолог. Она знает! Ты не падал? Сознание не терял?

– Не-ет!

– И не падай! Но если что – сразу к ней: утром, ночью, в метель. Спасет! Может, по чуть-чуть? – предложил Пашка.

– Нет, мне еще сегодня…

– Правильно! Мне тоже еще сегодня. Но ты, Андрюха, все равно молодец, что зашел! Главное не опоздать. Ада Марковна вот опоздала. Слу-ушай, а давай мы тебя на новом томографе прокрутим! Всё про себя узнаешь!

– Всё? – ужаснулся писатель. – А можно только про нос?

– Про нос? Можно. Ну и что у тебя с носом?

– Я же тебе говорил… по телефону.

– Да? Слушай, забыл…

– Понимаешь, вот нашли в носу какое-то новообразование, – по возможности беззаботно доложил Кокотов.

– Кто нашел?

– Врач.

– Какой врач?

– Из поликлиники…

– Из какой еще поликлиники?

– Из районной, – смущаясь своей заурядности, сообщил автор «Кентавра желаний».

– Из районной? У вас вроде своя была, писательская, возле «Аэропорта»? Мой однокурсник там работал, жаловался: «Тебе хорошо – тебе коньяк несут, а мне дурацкие книжки с автографами тащат. Не знаю, куда эту хрень девать!»

– Отобрали поликлинику, – вздохнул Андрей Львович.

– Кто?

– Какие-то жулики.

– Вот времена! Ну пойдем, жертва бесплатной медицины!

– Куда?

– К специалисту.

Ведя друга на второй этаж, Оклякшин по дороге расспрашивал, не слишком ли напился на вечере встреч, не нарушал ли в беспамятстве общественный порядок, и вспоминал, как проснулся рано утром на диванчике в трактирной подсобке, куда его уложили отдохнуть. Еще он искренне восхищался бодрой живучестью Анания Моисеевича.

– Когда стали выпускать, он ведь в Израиль уехал с детьми и внуками, а потом вернулся! Один. И знаешь почему?

– Не-ет…

– Скучно, говорит, нет там масштаба! Вот ведь поколение! Железное! Нет, не железное. Титановое! А женился недавно, знаешь на ком? Держись за стену! На своей ученице. Пенсионерке. Она его, оказывается, со школы любила и ждала, пока овдовеет. У самой трое внуков. Подожди здесь! – приказал Пашка и зашел в кабинет, возле которого собралось довольно много пациентов.

К двери была прикреплена золотая табличка:

ЗАВЕДУЮЩИЙ ОТДЕЛЕНИЕМ

доктор медицинских наук, профессор

М. М. ШЕПТАЛЬ

Писатель опустился на свободный стул, незаметно оглядел сидевших рядом людей и подумал, что все они, независимо от диагноза – кто раньше, кто позже, – разлягутся по столичным и подмосковным кладбищам. Этот неизбежный финал, общий для всех, роднит и вон того цветущего мужика, раздраженно посматривающего на дорогие часы, и эту блеклую, высохшую женщину, которая никуда уже не торопится. В кокотовском мозгу мелькнула странная мысль: а если предположить, будто сидят они здесь в очереди не за лечением, а за бессмертием! Да-да, за бессмертием! Допустим, нашли вдруг такое волшебное лекарство, панацею, только не каждому она по карману. О, что тут начнется! Конечно, смерть – сама по себе жуткая несправедливость, но пока она неизбежна для всех, это уравнивает, утешает – и можно смириться. Все там будем! А если не все? Мир разделится на две касты: бедные останутся смертными, а богатые купят себе вечность. У Абрамовича будут не только яхты и «Челси», он к тому же еще никогда не умрет! Ну уж нет! Начнется даже не классовая, а межвидовая схватка за право на бессмертие, которого, как обычно, на всех не хватит. И тогда неудачники объявят войну вечности, потребуют отмены бессмертия – ради справедливости и тленного равенства. И, конечно, победят…

Из кабинета вышел высокий желтый дед.

– Ну, что сказали? – встала ему навстречу бабулька, судя по неуловимым приметам, не жена, а рано увядшая дочь.

– Доктор говорит: очень хорошие анализы! – клокоча мокротой, ответил ветхий счастливец. – Таких хороших еще не было!

Следом за стариком выглянула медсестра в туго перетянутом белом халатике, та самая, что нетерпеливо стучала в дверь Пашкиного кабинета.

– Кокотов! – позвала она.

– Я! – удивленно откликнулся писатель, непривычный к тому, чтобы в его фамилии правильно ставили ударение.

– Зайдите! – пригласила девушка, глядя на него с особенным интересом.

Андрей Львович боязливо покосился на очередь, ожидая протестов, однако неудовольствие, и то неочевидное, выразил лишь пациент с дорогими часами. Остальные, казалось, наоборот, испытали чувство облегчения оттого, что переступят порог неизвестности чуть позже.

Шепталь был высок, лыс, подтянут, весел и смотрел на вошедшего с тем насмешливо-ободряющим выражением, какое, наверное, врачам выдают вместе с дипломом по окончании мединститута.

– Мой одноклассник! – чересчур радостно отрекомендовал Пашка.

– Не может быть! – воскликнул профессор и переглянулся с медсестрой, явно обращая ее внимание на утреннюю несвежесть заместителя главного врача по хозяйственной части.

Девушка в ответ закатила глаза, давая понять, что обнаружила факт нетрезвости еще раньше. Дернув плечиком, она уселась за стол и разложила перед собой бланки.

– Писатель! – гордо добавил Оклякшин.

– Неужели? И что же вы пишете?

– Прозу, – нехотя сообщил Андрей Львович.

– Это хорошо. А стихи еще кто-нибудь сочиняет?

– Сочиняет… – неуверенно ответил Андрей Львович.

– Ну, вы меня успокоили! Присаживайтесь! – Шепталь показал на смотровое кресло, напоминавшее зубоврачебное.

Он надел себе на голову обруч с прикрепленным к нему зеркальным диском и включил лампу. – И где же у нас выросла бяка?

– В носу. Слева…

– Не волнуйтесь – найдем! – доктор расширил ноздрю с помощью инструмента, похожего на никелированные щипчики.

Лицо его сосредоточилось, и он стал похож на мастера, исследующего сломанную стиральную машину.

– Не бойтесь!

– Я не боюсь…

– Ну и правильно! Тэк-с, тэк-с… Ага, вот она. По-ня-атно! – Шепталь скосил глаза на Оклякшина и чуть отстранился, давая и ему возможность заглянуть в проблемное отверстие.

Пашка наклонился, нахмурился и тоже стал похож на специалиста по ремонту бытовой техники.

– Вижу-вижу… – обрадовался он.

– Любочка, а дайте-ка мне дермоскоп! – попросил профессор.

Медсестра подала ему маленький пластмассовый прибор, меньше дистанционного пульта, тоже оснащенный на конце крошечной лампочкой. Шепталь привычно поднес дермоскоп к кокотовскому носу и пощелкал кнопкой: вспыхнул красный свет. Доктора озабоченно переглянулись, затем безмятежно заулыбались, а Оклякшин даже коротко хохотнул:

– Я-то уж думал…

– А что там? – подозрительно спросил Кокотов.

– Пока ничего серьезного… – ответил Шепталь, быстро осмотрел правую ноздрю, уши, заодно пощупал пациенту шею – у ключиц и под челюстью. – Но для спокойствия сделаем соскобчик и отправим в лабораторию. Любочка, дайте кюретку!

Медсестра подала ему блестящую стальную закорючку – и Кокотов вскрикнул от боли.

– Потерпите! Всё, всё! Вот ватка! Прижмите! Любочка, записывайте: первичный осмотр, консультация, анализ на гистологию. А что, Евтушенко теперь в самом деле в Америке живет?

– Да.

– Странно для русского поэта…

– Он вообще странный, – подхватила медсестра, внимательно глядя на писателя. – Его тут по телевизору показывали. Красный пиджак в синих розах и кепка с помпоном! Андрей Львович, сколько вам полных лет?

– Сорок шесть…

– Надо же!

– А что?

– Хорошо выглядите. Адрес? Телефон?

– Домашний?

– И домашний, и мобильный.

Диктуя, Кокотов с тревогой заметил, что врачи отошли к окну и тихо что-то обсуждают.

– Андрей Львович, сейчас с этими бумагами пойдете в кассу…

– Люб, не надо, дай сюда! – вмешался Пашка.

– Да-а? – девушка вопросительно поглядела на профессора и, только дождавшись его кивка, протянула заполненные бланки Оклякшину.

Когда одноклассники уходили, Шепталь крикнул вдогонку:

– Пал Григорич, ты когда мне кушетку заменишь?

– А что случилось?

– Расшаталась!

– Что ж вы на ней такое делаете? – Пашка подмигнул Кокотову.

– Как вам не стыдно! – воскликнула Люба, заливаясь краской заслуженного смущения. – Еще и при писателе!

– Испугались? Отобразит – тогда узнаете! Ладно, скоро придет новая мебель, выберу вам самую крепкую!

– Ну, спасибо! – неловко засмеялся профессор.

Слушая эти пикантные препирательства, Андрей Львович почти совсем успокоился: ну не будут же они, в самом деле, так дурачиться в присутствии человека, у которого обнаружено что-то страшное! В коридоре, поймав на себе взгляды пациентов, дожидавшихся в очереди, автор «Полыньи счастья» все-таки не удержался и спросил беззаботным, но почему-то хриплым голосом:

– Ну и что у меня там?

– Ничего страшного.

– А зачем анализ?

– Врач, Андрюха, должен сначала исключить самое неприятное!

– А что самое неприятное?

– Самое неприятное – похмельный синдром. Может, по чуть-чуть?

– Нет. Не могу. Зачем тогда анализы?

– Анализы на всякий случай, чтобы ты успокоился!

– А сколько надо заплатить? – спросил писатель, чувствуя во рту медный привкус скаредности.

– Нисколько.

– Как это?

– У нас сейчас один банкирчик полный осмотр проходит. То да се. Я на него запишу, он и не заметит. Фирма платит. Капиталистический коммунизм. Понял?

– А когда будет результат?

– Дня через три-четыре. Я тебе позвоню.

– Спасибо…

– Пока не за что. Не переживай! Скорее всего, это невус… – успокоил Оклякшин, глядя мимо одноклассника.

– Какой еще невус?

– Эпидермальный.

– Это что?

– Фигня по сравнению с мировой революцией! А я все-таки выпью…