Текст книги "Гипсовый трубач(все части в одном томе)"

Автор книги: Юрий Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]

Глава 29
Триумф Телемопы

В холле соавторов нетерпеливо ждал Огуревич. Он был явно взволнован. Мускулистые щеки в тревоге напряжены. На розовой лысине сквозь пушок, выращенный усилием воли, виднелись капельки пота.

– Телевидение приехало! – пугливо улыбаясь, сообщил он.

– Это я вызвал! – со значением объяснил Жарынин.

– Зачем?

– Но вы же просили помочь!

– Я? Да, конечно… Но лишняя огласка…

– Не повредит! Примите, Аркадий Петрович, для храбрости сто грамм внутреннего алкоголя – и вперед! Расскажите всему прогрессивному человечеству о мерзком рейдере Ибрагимбыкове и его чудовищных планах! Про то, как призаняли у него деньжат, можете умолчать.

– Я? Но ведь… Нет… Я не умею перед камерой. Я растеряюсь и скажу что-нибудь не то…

– Какие вы, однако, в торсионных полях робкие! Лучше бы осторожничали, когда вкладывали стариковские деньги в «чемадурики».

– Дмитрий Антонович, вы меня неправильно поняли. Я должностное лицо и заинтересованное. Мне неловко. Лучше, если выступит общественность. Вы, например, как режиссер и человек… Ян Казимирович… Ящик… Бездынько. Он отлично говорит!

– Бездынько? Это хорошо. Златоуст! А мы с коллегой послушаем, мы приехали сюда сценарий сочинять! Скажите еще спасибо, что я сюда телевидение вызвал!

– Спасибо, но…

– Никаких «но»… Пойдемте, пойдемте, Андрей Львович, – режиссер подхватил писателя под руку и повлек в сторону. – Нас ждет шалунья Синемопа. Итак, мы остановились на том, что Лева втянут подругой в антисоветский заговор и взят в КГБ…

– Разве? – удивился Кокотов, но, поймав на себе суровый взгляд соавтора, поправился: – Да… Его вызывают на допрос…

– …И бьют за расхищение социалистической собственности, – громко добавил жестокий кинематографист.

– Постойте! – донесся жалобный голос Огуревича. – Я забыл вам сказать. У меня есть свободный «люкс»…

– Неужели? – Жарынин остановился и резко обернулся к директору. – А прежде вы клялись, что «люкса» нет и не предвидится!

– Я держал его для Меделянского.

– Так что же?

– Он задерживается в Брюсселе.

– Правда?

– Правда! – подтвердил Аркадий Петрович, глядя в пространство остекленевшими от честности глазами.

– Когда я могу переехать в «люкс»?

– Хоть сейчас.

– Ну, тогда ладно, так и быть! Пойдемте, Андрей Львович, на баррикады эфира!

Соавторы бодро направились к выходу и не видели, что произошло дальше. А жаль! Из-за колонны вышла ражая Зинаида Афанасьевна и вплотную подошла к супругу.

– Я правильно поступил, рыбонька? – жалобно спросил Огуревич.

– Правильно! – кивнула «рыбонька» и коротким ударом в корпус отправила мужа в нокдаун.

– За что? – согнувшись и задыхаясь, взмолился Аркадий Петрович.

– Я знаю, кого ты хотел поселить в «люксе»! Лапузину! Дрянь!

…После полутемного холла яркий уличный день заставил Кокотова зажмуриться. Открыв глаза, он обнаружил перед входом автобус с надписью «ТВ-Плюс». Неторопливый бородатый оператор в пятнистой форме спецназовца и высоких десантных башмаках укреплял на треноге камеру. Делал он это с таким угрюмым лицом, словно устанавливал станковый пулемет, чтобы перекрошить, к чертовой матери, всех окружающих. Молоденький звукооператор в бейсболке, разматывая провода, поглядывал на него с некоторой опаской.

Поодаль толпились насельники. Тихо переговариваясь, они внимательно следили за происходящим. Два древних солиста ансамбля песни и пляски Красной Армии обменивались мнениями о том, как удивительно со времен их активной плясовой молодости изменилась военная форма. А некогда знаменитая телевизионная красавица, народная дикторша Жиличкина, усохшая почти до энтомологических размеров, восхищалась тем, насколько преобразились телекамеры, которые прежде напоминали средних размеров шкаф, поставленный на колесики и снабженный объективом величиной с супницу.

На скамейке, развалившись, сидел благодушный Агдамыч. Наблюдая телевизионную суету с тихой мудростью вовремя похмелившегося русского человека, он при этом бдительно следил за сохранностью привинченных латунных табличек. В отдаленье по аллее нервно бегал Жуков-Хаит, иногда он останавливался, доставал из кармана бумажку, заглядывал в нее и снова устремлялся вперед.

– Кого ждем? – спросил Жарынин, подходя к оператору и осматривая камеру ревнивым взором профессионала.

– Имоверова.

– Ого! Вы слышали? – режиссер обернулся к соавтору. – Лицо канала!

– Да, – кивнул Кокотов. – Сильный ход!

Имоверов был знаменитым телеведущим, можно сказать, звездой, и тот факт, что останкинский однокурсник прислал для репортажа именно его, говорил о многом.

– А где он?

– Едет, – отозвался оператор таким голосом, словно массовый расстрел он собирался начать конкретно с Имоверова, едва тот появится.

Из-за куртины показался Болтянский. Он шаркал, повиснув на руке рослого молодого красавца, одетого в дорогие джинсы, серые кроссовки из змеиной кожи и голубую куртку от «Бербери».

– Это Кешенька, Иннокентий – мой правнучек! – с гордостью сообщил Ян Казимирович, обращаясь одновременно к соавторам, старческому коллективу и телевизионщикам.

Правнук с легкой досадой поклонился, повернувшись к общественности. У него была высокая чубастая стрижка и загорелое спортивное лицо, излучавшее беспредметную доброжелательность.

– А похож-то! Ну вылитый! Две капли! – воскликнула Жиличкина, хотя говоря по совести, особенной схожести между дзядом и правнуком не было, если не считать неуловимой польской несгинелости.

Ян Казимирович церемонно представил Иннокентию Жарынина и Кокотова. Их имена и профессиональные заслуги, благоговейно перечисленные фельетонистом, произвели на плейбоя примерно такое же впечатление, как залетевшая на экран мобильника эсэмэска с рекламой меховой распродажи. Затем Болтянский, трепеща от гордости, сообщил, что Кеша служит в юридическом отделе российско-германской фирмы «Дохман и Грохман».

– А чем занимается ваша фирма? – робко полюбопытствовал автор «Кентавра желаний».

– А почему тут телевидение? – не ответив, спросил правнук.

– Это Дмитрий Антонович вызвал! – с готовностью объяснил Ян Казимирович.

– Зачем?

– Кешенька, я же тебе рассказывал, – заволновался старичок, – у нас хотят отобрать «Ипокренино»!

– Кто?

– Ибрагимбыков! Ты забыл?

– Ах да! Вспомнил… Но это невозможно!

– К сожалению, возможно, Иннокентий! – возразил Жарынин.

– Но ведь это же дом ветеранов!

– Подумаешь, дом ветеранов! Оборонные заводы захватывают, – наддал режиссер.

– Странно, что рейдеры еще до атомных станций не добрались! – встрял Андрей Львович, гордясь сказанным.

– Вы полагаете, телевидение поможет? – усомнился правнук.

– А вы думаете, нет? – недоверчивость юриста явно разозлила режиссера.

– Надо привлечь общественное мнение! – воскликнул Кокотов.

– Лучше привлечь к уголовной ответственности этого… Как ты сказал, дедушка?

– Ибрагимбыкова.

– Вот-вот… его! А телевидение бесполезно.

– Матка боска! – всплеснул руками Ян Казимирович. – Вот времена! Раньше – печать была огромной силой! После моего фельетона в «Правде» «Нет крепдешина – возьмите керосина!» Лаврентий Павлович посадил всю коллегию Министерства торговли. Всех до единого! А сейчас? Беззаконное время!

– Почему беззаконное? Будет суд… Наймите хорошего адвоката! Кстати, когда суд?

– Двадцать первого.

– Время еще есть. Может, все образуется. Закон на вашей стороне.

– Иннокентий, мне странно слышать такое от юриста. Вы разве не знаете наших судов? – возмутился Жарынин. – Там, если проплатить, могут запросто женщине дать срок за мужеложство!

– Сказано, конечно, смешно, но вы сильно преувеличиваете! Все не так трагично, – возразил правнук. – А где, кстати, ваш Меделянский? Он председатель фонда – вот пусть и борется!

– Вы даже знаете нашего главного сострадальца? – усмехнулся режиссер.

– Не знаком, но наслышан.

– Он в Брюсселе. Судится.

– А разве они не вернулись?

– Нет. Задерживаются!

– Странно… А Лапузина здесь?

– Здесь. Вон ее красный «Крайслер»! – Жарынин махнул рукой в сторону стоянки.

– Вы с ней знакомы? – ревниво уточнил автор «Кандалов страсти».

– Конечно! У нее очень сложный раздел имущества. Я ее консультировал.

– Кешенька, ты обещал и нам помочь! – взмолился любимый фельетонист Сталина.

– Ладно, я позвоню Огуревичу. Но пока акции лежат у меня в сейфе, ничего плохого быть не может.

– Какие акции? – насторожился Жарынин.

Но в этот момент к зданию лихо подрулил большой серебристый джип. Первой из него выпорхнула юная длинноногая блондинка с мелкими и влажными, словно прямо из-под душа, светлыми кудряшками. Ее коротенькая юбка заканчивалась как раз там, откуда начинается вызов общественной морали. Старички ветхо крякнули, с грустью вспомнив каждый о своем. Старушки посмотрели на одноприютников с осуждением и закручинились о невозможном. Следом выгрузилась полная дама средних лет, вся затянутая в черный кожаный костюм, точно авиатор начала прошлого века. Это сходство дополняли похожий на шлем парик и большие темные очки, поднятые на лоб. Она осмотрелась и разрешающе кивнула: только после этого показался Имоверов – атлетически сложенный парень с движениями усталой балерины. Одет он был в бирюзовый пиджак и пеструю шелковую рубашку с распахнутым воротом. Лицо канала осмотрелось, шумно вдохнуло ипокренинский воздух и произнесло, томно растягивая слова:

– И эту красоту хотят отнять! Ну, мы им сейчас покажем!

Между тем водитель джипа вынул из багажника складные стул и столик. Разложил их. На стул тут же уселся Имоверов, а на столик влажная блондинка определила гримерный чемоданчик. Ведущий откинулся, как в парикмахерской, а она, взяв кусочек губки, начала осторожно накладывать тон. Кожаная дама, видимо, редакторша, не теряя времени, достала из сумочки исписанные странички, присела на корточки и принялась читать заготовленный текст, почти вставив свои артикулирующие губы в ухо звезде.

Из-за колонны высунулся Огуревич и жалобно поманил Кокотова.

– Передайте Дмитрию Антоновичу! Пусть не рассказывает о том, как мы вкладывали деньги в «чемадурики»! – попросил он, держась за живот.

– Передам!

– И пусть обязательно скажет, что у нас живут двадцать народных артистов. Хорошо?

– Хорошо.

– Вы думаете, телевидение нам поможет?

– Конечно!

– Когда это все закончится?! – всхлипнул Аркадий Петрович, исчезая.

А Кокотов вдруг задумался о том, что же будут воровать друг у друга люди, когда на последнем этапе антропогенеза перейдут в корпускулярно-волновое состояние? Видимо, найдут что…

Тем временем загримированный Имоверов поднялся со стула. Влажная блондинка, уложив его русые волосы, теперь поправляла ему пиджак и ворот рубашки, а кожаная дама дошептывала текст, но вдруг лицо знаменитости исказилось обидой, он замотал головой, что-то сердито буркнул гримерше, вытряхнул губы редакторши из своего уха и скрылся в джипе, хлопнув дверцей. Оператор в сердцах сплюнул и погладил камеру, словно пулеметчик, уговаривающий сам себя погодить со стрельбой, пока враг не подойдет ближе. Престарелая общественность заволновалась. Даже опытный Жарынин нехорошо нахмурился и достал из кармана мобильник.

Но кожаная дама, чтобы всех успокоить, подняла руку и громко объявила:

– Не волнуйтесь! Сейчас начнем съемку! Кто будет говорить?

– Я! – выступил вперед старый фельетонист.

– Не стоит, дедушка! – ласково упрекнул Кеша.

– Надо, внучек! Если не мы, то кто же?

– А вы у нас кто? – участливо спросила кожаная, приготовив блокнот и ручку.

– Иван Болт! – Ян Казимирович почему-то решил отрекомендоваться своим прославленным газетным псевдонимом.

– Тот самый?! – в восторге воскликнула дама.

– Конечно! – побагровел от удовольствия старик, а Кокотов подивился подкованности телевизионщиков.

– Замечательно! Кто еще?

– Ящик. Где Ящик?.. – Ян Казимирович начал беспокойно озираться.

– Не волнуйтесь! Мы вас и так снимем, без ящика… – успокоила редакторша, видимо, решив, что ветеран тревожится из-за своего малого роста. – Кто еще?

– Я буду говорить! – объявил режиссер, выступив вперед.

– Вы? Кто вы?

– Жарынин.

– Господи, не узнала! Будете богатым… Отлично! Ой, ну как же я такого человека не узнала! – запереживала кожаная дама.

Дмитрий Антонович незаметно бросил на соавтора короткий взгляд, исполненный скромного торжества.

– А можно в стихах? – выступил вперед лысый, как кегля, комсомольский поэт, одетый в зеленую штормовку с выцветшей надписью «Братск».

– Нужно в стихах! – обрадовалась редакторша. – Как вас зовут?

– Верлен…

– Даже так?!

– …Тимофеевич Бездынько.

– Надо же! Просто какая-то кунсткамера знаменитостей!

– Я… Я буду говорить! Запишите! – Из-за спин вдруг раздался воспаленный голос Жукова-Хаита.

– Вы?! Да у нас сегодня настоящее созвездие! Только что помнила вашу фамилию… Забыла! Дурацкая работа!

– Жуков-Хаит!

– Ну конечно же – Жуков-Хаит… Ах ты, господи!

И тут Кокотов наконец догадался, что кожаная дама никого на самом деле не знает, а просто валяет профессиональную дурочку, чтобы расположить к себе обитателей «Ипокренина», где, как ей объяснили, нашли последний приют состарившиеся знаменитости. Жарынин тоже понял это и отвел глаза в гневном смущении. Однако редакторша энергично увлекла всех желающих выступить в отдаленье, спрашивала их о чем-то и строчила в блокноте. Наконец из джипа появился на свет Имоверов. На нем теперь были фиолетовые брюки, шелковый пиджак цвета взбесившейся канарейки и черная майка с меткой «Армани».

– Ну, вот я и готов! – Он встал перед камерой. – Как я вам теперь?

– Потрясающе! – воскликнула кожаная, насельники одобрительно закивали, а оператор, зверски прищурив левый глаз, взялся за камеру.

Паренек в бейсболке угодливо подал звезде микрофон, а тот принял его точно скипетр. Черенок микрофона был вставлен в кубик, на гранях которого красовалась разноцветная аббревиатура «ТВ-Плюс».

– Ну, кто первый? – ласково спросило лицо канала.

– Он! – Кожаная показала на Болтянского.

– Я, – выступил вперед старичок.

Редакторша подскочила к ведущему, показала ему страничку в своем блокнотике и еще что-то дополнительно доложила в ухо.

– Ага! – радостно кивнул Имоверов. – Работаем!

Оператор посмотрел на него глазами пулеметчика, у которого в разгар боя кончились патроны.

– Яков Казимирович, – игриво спросила телезвезда, – не отдадим ведь рейдерам «Ипокренино»? Москву-то врагам не отдали!

– Ян Казимирович, – обидчиво поправил знаменитый фельетонист.

– Ну конечно, конечно же, Ян… – Ведущий метнул нехороший взгляд в кожаную даму, а та виновато уткнулась в свой блокнот. – Ян Казимирович, не отдадим «Ипокренино»? Москву-то врагам не отдали!

– Не отдадим! – затвердевшими от волнения губами ответил бравый дед.

– А говорят, когда-то вы писали в «Правду» фельетоны под псевдонимом «Иван Болт» и могли снять с работы любого министра. Все хапуги Советского Союза боялись вас как огня!

– Писал… Мог… Боялись… – телеграфически подтвердил Болтянский.

– Так в чем же дело? Сразите врага штыком сатиры! Или силы теперь уж не те? Или нет пороха в пороховницах?

– Порох-то есть! – обиделся Болт. – Сталина нет! Да и «Правда» уже не та…

Кожаная дама сделала удивленные глаза, Имоверов слегка нахмурился и зашел с другого бока:

– Ян Казимирович, вы ведь по корням-то поляк?

– Поляк. Но я советский поляк!

– Это, конечно, ясно… – вздохнуло лицо канала, чувствуя, что разговор приобретает идеологическую пакостность. – Откуда вы родом?

– Род Болтянских из-под Збыхова… – бодро ответил дед.

Кеша, до этого с иронией наблюдавший за бенефисом прадедушки, вдруг сморщил лоб, и на его лице появилось то страдальческое выражение, с каким америкосы произносят свое: «O, no!». И действительно, случилось худшее: голос старого фельетониста сделался вдруг каким-то патефонным – и началось:

– Мой дед Станислав Юзефович Болтянский попал в Сибирь за участие в польском восстании. В Тобольске он женился на дочке ссыльного поляка Марысе…

– Однако вернемся из генеалогических недр истории в настоящее! – бодро попытался исправить ситуацию Имоверов.

Но не тут-то было!

– …О, это была романтическая история! Он стрелялся из-за нее с офицером Захариным, был ранен и шел под венец с неподвижной рукой на черной перевязи…

В глазах кожаной дамы возник ужас, она панически замахала руками, но остановить Болта было невозможно. Однако Кокотов и не слушал ветерана. Нет, он, умирая сердцем, следил за тем, как из дубовых дверей выпорхнула Наталья Павловна в белом ломком плащике и с тем же самым крокодиловым портфельчиком в руке. Походкой сильфиды, опаздывающей на бизнес-ланч, она направилась к красному дамскому «Крайслеру», села в машину и, лихо развернувшись, уехала. При этом Лапузина даже не взглянула на телевизионное священнодействие. Иннокентий, кстати, тоже пристально смотрел в ее сторону, даже сделал такое движение, словно хотел догнать Наталью Павловну, но не решился оставить прадедушку в трудную минуту…

– …женился он, вопреки воле отца, уже не на польке, а на русской – дочери купца второй гильдии Антонине Коромысловой…

– Стоп-стоп-стоп! – замахала руками редакторша. – Ян Казимирович, мы же договорились: очень коротко и по существу! Вы поняли?

– Понял!

– Тогда работаем! Тишина!

– …У них было четыре сына: Бронислав, Мечислав, Станислав. Я четвертый, младший.

Бедный Иннокентий покраснел и, стыдясь, отвернулся.

– Стоп! – приказала кожаная. – Нам не нужна история вашего почтенного семейства! Нам нужны сегодняшние проблемы. Вы поняли меня?

– Понял. Когда грянула революция, мне было всего семь лет, но я хорошо помню, как отец, сильно болевший, призвал нас к своему одру и сказал…

– Стоп! Хватит! – взвизгнула дама и мягко упрекнула Имоверова: – Алексей, ну спросите вы хоть что-нибудь! Не молчите! Работаем!

– Ян Казимирович, а как вы тут вообще поживаете? Как вас кормят? – душевно поинтересовалась звезда.

– Плохо кормят. Сосиски стали вот такусенькие! – ветеран показал полпальца – Нет, я что-то не то говорю… Пусть лучше Бездынько… А где Ящик?

– Дался же вам этот ящик! Хорошо, спасибо, Яков Казимирович, достаточно! – поблагодарила кожаная. – Кто следующий?

– Я! – выступил вперед Жуков-Хаит…

Редакторша шепотом проинструктировала Имоверова, тот приосанился и спросил строгим голосом:

– Так кто же хочет, Федор Абрамович, отнять у ветеранов культуры легендарное «Ипокренино»?

– Инородцы! – рявкнул он так, что старичков откинуло назад, а лицо кожаной исказил политкорректный ужас.

Даже влажная блондинка, которая сидела в кресле и отрешенно полировала ногти, недоуменно вздернула головку, так вскидываются сонные пассажиры на неприличное словцо, брякнутое кем-то в автобусе. Зато оператор, довольный, ухмыльнулся.

– Какие еще инородцы? – оторопел Имоверов.

– Те же самые, что и Великую Россию сгубили! Вы знаете, как фамилия бандита?

– Ну и как?

– Ибрагимбыков! – с отвращением произнес Жуков-Хаит. – А как фамилия нашего директора, знаете?

– Как же?

– О-гу-ре-вич!

– Я белорус! – жалобно пискнул из-за колонны Аркадий Петрович.

– Знаем мы таких белорусов! – демонически захохотал Федор Абрамович. – Это кавказско-еврейский заговор! Русский человек у себя в стране бесправен. Почему у татар есть свое министерство культуры, а у русских нет? За что бились на Куликовом поле? А?! За что? Вы мне можете объяснить?

– На Куликовом? Не могу… – растерялась звезда.

– Включишь телевизор – ни одного славянского лица! – вдохновенно продолжил Жуков-Хаит. – Сплошь инородцы! Это что? Это виртуальный геноцид русского народа! И вы за это ответите!

– Я не инородец! – взмолился ведущий, и в самом деле скорее похожий на пригожего скифского юношу, воспитанного развратным греком.

– Вы еще хуже!

– Почему?

– Сами знаете!

– Стоп-стоп! – как-то даже нехотя произнесла кожаная дама. – Федор Абрамович, вы что такое нам тут говорите?! Мы о чем сюжет пишем? Об «Ипокренине», которое хотят отнять у стариков! А вы? Вот когда мы будем снимать о ксенофобии, мы к вам обязательно снова приедем. А сейчас ближе к теме! По этому поводу вам есть что сказать?

– Есть! Слушайте все! Только русская национальная власть наведет в стране порядок! – воззвал Жуков-Хаит. – Нет чужебесию! Долой чужекратию и мужеложство! Смерть Хазарии! Слава России! Я все сказал! – Выкрикнув последнее, он вскинул руку и, чеканя шаг, пошел прочь.

– А он у вас нормальный? – спросила кожаная дама, в отчаянье, как шапку, сдвинув набекрень свой парик.

– Не волнуйтесь, он скоро перекоробится… – робко успокоил ее кто-то из старичков.

– Перекоробится? Ну разве что… А пока все какую-то ересь несут! Прямо не знаю, что и делать! Хоть уезжай…

– Ну где же Ящик? Скорее найдите Ящика! Он все правильно скажет! – воскликнули сразу несколько ветеранов.

– Можно теперь я в стихах! – жалобно попросился Бездынько.

– Вы? – редакторша недоверчиво посмотрела на его ветхую штормовку с надписью «Братск». – Обязательно. Потом. Давайте-ка вы, Дмитрий Антонович, выручайте! Объясните по-человечески, что здесь происходит?

Жарынин неторопливо выступил вперед. Лицо его было исполнено суровой торжественности, ноздри слегка раздувались, а глаза светились огнем правдолюбия.

– Взгляните вокруг, какая красота! – Он широко распахнул руки. – «Ипокренино» – это не только природная, историческая и культурная жемчужина Подмосковья, это пристань чудесных талантов, всю жизнь бороздивших океан вдохновения и заслуживших священное право на тихую гавань. Последнюю гавань в своей отданной стране жизни… И эта гавань в опасности!

– Замечательно! – воскликнул Имоверов, невольно захваченный мощной метафорой. – Так что же за коварные гольфстримы угрожают этой тихой гавани?

– Правильно! Именно – «гольфстримы»! – внезапно вернувшись, встрял Жуков-Хаит, но его коллективно зашикали и оттеснили.

– …Наш святой долг, – крепчая голосом, продолжил речь Жарынин, – наша задача – сберечь эту жемчужину и передать в надежные руки новых поколений творцов, поэтов, музыкантов, художников. Нет, не гольфстримы угрожают нам, а наглое криминальное рейдерство. Ибрагимбыков – запомните это имя! Имя человека, впрочем, нет, не человека…

Кто-то тихонько тронул Кокотова за плечо, он обернулся: Валентина Никифоровна протянула ему узкий конверт, от которого исходили тонкие ароматические флюиды.

– Просили передать! – сказала она с лукавым сочувствием.

– Спасибо… От кого?

Но бухгалтерша уже повернулась к нему спиной и скрылась в толпе ветеранов.

«Интересно, – подумал писатель, – эти конверты уже продаются с душистой пропиткой, или они насыщаются волнующим запахом, хранясь в пределах красивой дорогой женщины?» Размышляя, он надорвал заклеенный конверт и вынул втрое сложенный листок. Летящим, но разборчивым почерком там было написано:

Уважаемый Андрей Львович!

Возможно, я больше не вернусь в «Ипокренино». Это зависит от результатов сегодняшних переговоров. Но так или иначе, я была рада встретить Вас и вспомнить юность. Вы меня, конечно, не узнали. Хотя скажи я Вам всего одно слово – и Вы, конечно, вспомнили бы все!..

Но не важно. Пусть это останется тайной. Жизнь без тайн скучна. На всякий случай – прощайте! Прощайте, прощайте, прощайте, герой моих фантазий!

Н. Лапузина

От мысли, что он больше никогда не увидит Наталью Павловну и не узнает, почему стал героем ее фантазий, Кокотов оцепенел. Все его существо наполнилось детской знобящей досадой, а на глазах едва не выступили слезы, но именно в этот обидный момент раздался шквал аплодисментов, вернувших писателя к действительности. Андрей Львович оторвался от записки и огляделся: хлопали все – насельники, Огуревич, Зинаида Афанасьевна, Евгения Ивановна, обе бухгалтерши, Имоверов, кожаная дама, влажная блондинка, оператор, водитель джипа… Даже Агдамыч, начавший было отвинчивать таблички, отложил отвертку и бил мозолистыми ладонями, издавая звуки, похожие на стук копыт. Жарынин, по-оперному приложив руку к груди, раскланивался, точно дорогостоящий виртуоз на благотворительном концерте.

– Ну, после таких слов, дорогие телезрители, – вдохновенно лепетал Имоверов, глядя в камеру, – я за судьбу «Ипокренина» совершенно спокоен!

– Гениально! – сказала редакторша. – Сейчас подснимем планы, перебивочки и помчимся монтировать.

– Когда эфир? – строго спросил режиссер.

– Сегодня в двадцать два пятнадцать. Не пропустите!

– Не пропустим!

Оператор тем временем снял камеру с треноги, водрузил себе на плечо, огляделся и пошел на Агдамыча, который снова вооружился отверткой и снимал со скамеек таблички.

– Обязательно подснимите Ласунскую! – посоветовал кто-то из старичков.

– И она тоже здесь? – изумилась кожаная дама, на этот раз, кажется, искренне – зная, о ком речь.

– Конечно здесь!

– Где, где она?

– В зимнем саду.

– И панно наше тоже подснимите! – раздалось сразу несколько голосов.

– Какое панно?

– В столовой. Это работа самого Гриши Гузкина!

– Да вы что! – удивился Имоверов. – Я недавно брал у него интервью в Нью-Йорке.

– Как он там? – снисходительно спросил Жарынин.

– А вы с ним знакомы?

– Был знаком. В молодости.

– Он в порядке. Его триптих «Мастурбирующие пионеры» музей Гогенхайма купил за три миллиона долларов.

– Вот бы продать и наш «Пылесос»! – воскликнул Чернов-Квадратов.

– Почему? – удивилась кожаная дама.

– Да тошно смотреть на эту халтуру!

Тем временем к Имоверову робко приблизилась Жиличкина и робко протянула ему блокнотик.

– Вам что, бабушка? – участливо спросил повелитель эфира.

– Автограф, если можно! – пугливо шепнула она.

Слово «автограф» как молния поразило старческую общественность, и через мгновенье лицо канала было окружено галдящей толпой. Сморщенные руки протягивали ему для росчерка блокнотики, газеты, бланки анализов, просто клочки бумаги… И только обиженный Бездынько остался гордо в стороне.

Жарынин поглядел на эту стихийную автограф-сессию с ревнивым недоумением и проговорил:

– Х-м… Триумф Телемопы! А как вам моя финальная гипербола?

– Супер! – отозвался Кокотов, скрывая неведенье.

– Погодите! – Режиссер достал из кармана мобильник и набрал номер. – Эдик! Спасибо, отработали по полной. Слушай, ты им скажи, когда будут монтировать, чтобы меня сильно не резали! Ладно? Ты настоящий друг! С меня танкер водки…

Воспрянувший Огуревич, все еще держась за живот, гостеприимно увел съемочную бригаду в столовую. Когда соавторы двинулись следом, приковылял запыхавшийся Ящик, а с ним Злата Воскобойникова. Нарядная старушка держала в руках букетик лиловых недотрог. Старый чекист, тяжело дыша, кинулся к Жарынину:

– Мне сказали, я должен выступать перед телевидением…

– Поздно, Савелий Степанович, съемка закончилась!

– Как закончилась? – чуть не заплакал ветеран.

– Где же вы были? Вас так все искали!

– Я… Мы… – В его старинных слезящихся глазах мелькнула мужская потаенная гордость. – Мы со Златой гуляли там, за прудами, у старой беседки… – Он неопределенно махнул рукой.

– Что ж, ничего не поделаешь. Сен-Жон Перс говорил: лучше любовь без славы, чем слава без любви. Пойдемте, ей-богу, обедать…