Текст книги "Гипсовый трубач(все части в одном томе)"

Автор книги: Юрий Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]

Глава 27
Как Кокотов не стал узником совести

– Ну? – спросил режиссер.

– Что? – Писатель очнулся и сообразил, что все это долгое воспоминание о Тае на самом деле было мгновенным, как укол стенокардии.

– Работать будем или глазки строить?

– Работать.

– Отлично. Так за что на вас наехали из КГБ?

– Я нарядился хиппи… на карнавал. Глупо, конечно…

– Не скажите! Конечно, хиппи тогда уже выдыхались. Хотя, впрочем, еще дурачились. Демонстрацию в Москве отчудили. Но я не пошел. С девушкой залежался…

– А вы тоже были хиппи? – удивился Кокотов.

– Разумеется! Как говаривал Сен-Жон Перс, кто не глупит в молодости, тот не мудрит в старости. А как вас загребли в КГБ? Расскажите! Скрутили, привезли на Лубянку? Да? Били? Хорошо бы!

– Никто не скручивал и не бил. Просто меня вызвали к Зэка. Примчался напуганный Ник-Ник и закричал:

«Скорее, скорее! Зовут!» – а сам глаза в сторону отводит. Я побежал. Вижу: у административного корпуса черная «Волга» стоит. Ну, подумал, Сергей Иванович снова к Зое приехал. Соскучился…

– Какой Сергей Иванович? – живо заинтересовался Жарынин.

– Не важно. Тем более что это был не он. Зэка сидела за своим директорским столом, но сидела как-то странно – не начальственно: молчала и сцепляла в змейку канцелярские скрепки. Она так всегда делала, когда сердилась. Цепочка была уже довольно длинная. А за приставным столом устроился крепкий стриженый мужик лет тридцати. Белая рубашка с короткими рукавами. Галстук. Лицо совершенно не запоминающееся. Только вот стрижка его мне сразу не понравилась: короткая, как у военного, но стильная, как у гражданского пижона.

– Да, опасная стрижка! Когда меня из-за «Плавней» в «контору» таскали, я тоже обратил внимание, какие они там все аккуратненькие. Поэтому и империю сдали так бездарно! Аккуратисты должны работать в аптеке, а не в тайной полиции.

– Я могу продолжать? – с тихим раздражением поинтересовался Кокотов.

– Да, конечно, коллега! Извините – увлекся…

– На стуле висел его пиджак, явно заграничный, недешевый, светло-серый с перламутром…

– Финский. Точно! У них все отлажено было – им звонили из универмага, если импорт приходил. А мы еще удивляемся, что гэбэшники вместо того, чтобы государство спасать, в бизнес ломанули. Променяли, подлецы, первородство державосбережения на чечевичную похлебку крышевания. Вы вспомните генерала Калугина! Государство, которое дозволяет человеку с такой гнусной рожей работать в органах, обречено! Вот был у меня одноклассник… – начал распространяться Жарынин, но, перехватив укоризненный взгляд соавтора, по-детски приложил палец к губам: – Молчок-волчок.

– …На столе перед незнакомцем лежала тонкая дерматиновая папка на молнии – такие выдавали делегатам слетов и конференций. Увидев меня, Зэка нахмурилась и объявила:

– А вот и Кокотов!

– Присаживайтесь! – кивнул стриженый, не встав мне навстречу и не подав руки. – Вас как зовут?

– Андрей… – ответил я, осторожно устраиваясь на стуле.

– А отчество?

– Львович.

– Я так почему-то и думал.

– Но можно и без отчества.

– Нельзя! – Он посмотрел на меня с обрекающей улыбкой. – Нельзя вам теперь, Андрей Львович, без отчества! Никак нельзя. Вы ведь, кажется, студент второго курса педагогического института имени Крупской?

– Третьего… на третий перешел…

– А я сотрудник Комитета государственной безопасности. Ларичев Михаил Николаевич. – Он вынул из нагрудного кармана удостоверение и раскрыл: на снимке стриженый был одет по форме, а выражение лица, остановленное фотографом, такое… понимаете… равнодушно-карательное.

– Еще как понимаю!

– Я даже, знаете… – Кокотов замялся, сомневаясь, стоит ли рассказывать ехидному соавтору неловкую подробность, но потом все-таки решился, ради искусства. – Я, знаете ли, чуть не описался со страха… Я раньше думал, это просто образное выражение, гипербола… Нет, не гипербола!

– Конечно не гипербола! Это жестокая реальность. Гражданин должен трепетать перед Державой, как блудливый муж перед верной и строгой супругой… Иначе – крах.

– Это снова Сен-Жон Перс? – ядовито спросил Кокотов.

– Нет, это мои личные соображения… – скромно улыбнулся Жарынин.

– Я могу продолжать?

– Конечно!

– Ларичев, понятно, заметил мое смятение. Он был доволен и долго рассматривал меня с какой-то добродушной брезгливостью.

– Наверное, мне лучше выйти… чтобы вы могли спокойно поговорить? – вдруг предложила Зэка и собрала «змейку» в комок.

– Да нет уж! Раз это случилось в вашем лагере, останьтесь, пожалуйста! – холодно попросил Михаил Николаевич, нажимая на слово «вашем».

– А что случилось? – спросил я мертвым голосом.

– Не догадываетесь? – Он звучно открыл молнию и вынул из делегатской папочки большую фотографию, судя по оторванным уголкам, приклеенную, а потом содранную. – Это вы?

– Где?

– Вот! – он постучал пальцем по моему лицу.

– А говорили, пальцем вас не тронули! – покачал головой Жарынин.

– Нет, он постучал по снимку, сделанному нашим лагерным фотографом Женей во время карнавала. В центре стояла Людмила Ивановна, одетая атаманшей, рядом с ней я – в майке с надписью «Make love not war». На лбу у меня красовалась бумажная лента со словом «Hippy». За нами толпился первый отряд, изображавший шумную пиратскую ватагу. Сзади виднелись Таины уши, поднимавшиеся над пионерской толпой…

– Простите, Андрей Львович, запамятовал: Тая – это девушка, с которой у вас, пардон, было?

– Да.

– А уши?

– Она сделала себе из ватмана длинные заячьи уши. Очень смешные…

– Понятно. Веселая девушка.

– Так это вы или не вы? – повторил вопрос Михаил Николаевич.

– Я… – ответил я.

– Выходит, вы, Андрей Львович, у нас хиппи?

– В каком смысле?

– В прямом. Состоите в организации хиппи, так или нет? И врать не надо!

– Он комсомолец, – хмуро вставила Зэка.

– «Молодую гвардию» фашистам тоже комсомолец сдал! – понимающе усмехнулся Ларичев. – Кто еще входит в вашу организацию?

– Никто.

– Так не бывает!

– Я не хиппи! – пролепетал я, наконец сообразив, в какую жуткую историю попал. – Это же просто карнавальный костюм…

– Странный выбор для пионерского карнавала! Не находите? Майка ваша? Отвечайте!

– Майка… Майка… – Кокотов решил не говорить соавтору, что со страха готов был выдать Таю.

Но в этот самый момент Зэка уронила на стол металлическую змейку, которую во время разговора пересыпала с ладони на ладонь. Вздрогнув от звука, Андрей глянул на директрису и увидел, как она чуть заметно покачала головой.

– Так чья это майка? – повторил Ларичев. – Ваша?

– Нет…

– А чья?

– Нашел…

– Да что вы! И где же?

– На Оке.

– Что вы там делали?

– Пионера искал.

– В каком смысле? Что вы мне голову морочите! – Михаил Николаевич начал сердиться.

– Дети иногда, очень редко, убегают на реку купаться, так сказать, в индивидуальном порядке. Мы это решительно пресекаем! – спокойно разъяснила Зэка. – А на берегу туристы часто вещи забывают. После пикников…

Ларичев посмотрел на директрису долгим взглядом.

– Допустим, майку вы нашли. А вот эту полоску на лбу тоже нашли? – он снова постучал пальцем по фотографии.

Ища подсказки, я посмотрел на Зэка, но ее лицо было непроницаемо, как у человека, сидящего в президиуме.

– Полоска эта моя… – сознался я, не в силах ничего придумать…

– Все-таки ва-аша! – сочувственно кивнул чекист. – И это слово вы сами написали?

– Сам…

– Тогда я вас, Андрей Львович, снова спрашиваю: почему вы нарядились именно хиппи? Вот это кто? – он ткнул в Людмилу Ивановну, изображенную на снимке.

– Выглядела, она, кстати, уморительно! – улыбнулся Андрей Львович. – Глаз закрыт черной повязкой, на груди переходящий красный вымпел «За образцовую уборку территории», а на голове белая курортная шляпа с бахромой. Помните, в Сочи такие продавались?

– Помню, – кивнул Жарынин. – Грузинские цеховики их строчили.

– Это кто? – повторил чекист.

– Это воспитатель первого отряда Шоркина, между прочим, отличник народного образования, – голосом, каким в телефоне сообщают точное время, ответила вместо меня директриса.

– Вижу, что отличница! – кивнул Ларичев. – И на карнавал оделась как положено нормальному советскому человеку. Пираткой! Никаких вопросов к гражданке Шоркиной у меня нет. А вот почему вы, Кокотов, в хиппи нарядились? Почему?

– Потому что хиппи – это вызов буржуазному обществу, протест против лживой морали мира чистогана! – выпалил я то, что прочел недавно, кажется, в «Комсомольской правде» или в «Студенческом меридиане». – Я хотел морально поддержать передовую молодежь Запада. Понимаете?..

– Понимаю! – ухмыльнулся Михаил Николаевич. – Give the world a chance! Так?

– Ага…

– А это кто? – профессионально чуя что-то, он показал пальцем на торчащие уши Таи.

– Это наша художница. Таисия Носик. Выпускница полиграфического института. Комсомолка. И поверьте, в подпольной организации зайцев она не состоит… – ответила Зэка все тем же телефонным голосом, но с еле уловимой иронией.

– А я, не удержавшись, хрюкнул от смеха. Нет, не из-за подпольной организации зайцев. Из-за Таиной фамилии. Я ее не знал. Мне вдруг стало легче оттого, что женщину, которая обозвала меня «сосунком», зовут Носик. Представляете, – Тая Носик! Михаил Николаевич тоже захохотал, приговаривая: «Подпольная организация зайцев. Ну, скажете тоже! Ну, вы даете!» Смеялся он долго, даже достал платок, чтобы вытереть выступившие слезы. Наконец чекист успокоился, посерьезнел, посмотрел на меня в упор покрасневшими глазами и приказал:

– Руки покажите!

– Что?

Он неожиданно и больно схватил меня за запястья и вывернул так, чтобы видны были внутренние локтевые сгибы.

– Вены проверял! – радостно закивал Жарынин.

– Конечно! Но я тогда ничего не понял. Я вообще тогда этого не знал. Я догадался, что Тая со своим Данькой курила траву, только много лет спустя, когда сам попробовал…

– Ну и как вам, кстати? – полюбопытствовал режиссер.

– Кошмар! Голова потом неделю трещала…

– Андрей Львович! – вдруг со зловещей теплотой спросил Ларичев. – Вы хотите закончить институт?

– Хочу… – похолодел я.

– Тогда скажите правду! Последний раз вам предлагаю!

Я снова поглядел на Зэка. Но ее лицо было скорбно непроницаемо.

– Я сказал правду… – словно откуда-то из пространства прозвучал мой обреченный ответ.

– Ладно, Кокотов, идите! – устало махнул рукой Михаил Николаевич. – И не наряжайтесь больше хиппи! Никогда. Поняли?

– Понял.

– Шагайте! А мы тут с Зоей Константиновной о зайцах побеседуем.

Я ушел…

– И это все? – разочарованно спросил Жарынин.

– Конечно нет. Когда Ларичев уехал, Зэка меня снова вызвала, металась по кабинету, кричала, почти плакала, говорила, что я чуть не погубил свою молодую жизнь. А она из-за меня и этой рыжей дурочки Носик, путающейся с патлатыми негодяями, чуть не лишилась партбилета. Потом директриса успокоилась, села и объяснила, что благодарить надо, конечно, Сергея Ивановича, он позвонил буквально за десять минут до появления чекиста и предупредил об опасности, даже подсказал, как в такой ситуации следует себя вести. И объяснил, что произошло.

А случилось вот что: фотографии карнавала, сделанные Женей, отправили в министерство, а там из них слепили стенгазету типа «Здравствуй, лето, здравствуй, солнце!» и вывесили возле профкома. Родители ходят мимо, смотрят, радуются, как их детишки весело отдыхают. И все бы ничего, но тут, будто на грех, в Москве хиппи провели, или только собирались провести, шествие с политическими лозунгами. Демонстрацию, конечно, прихлопнули в зародыше. Следом, буквально на другой день, от передозировки икнул хиппующий внук охренительного начальника, чуть ли не члена Политбюро. Вот тогда и завертелось: постановили «покончить с отдельными нездоровыми явлениями в молодежной среде», подняли на ноги КГБ, милицию, добровольные народные дружины. А теперь вообразите, что мог подумать мирный министерский особист, увидав в стенгазете вверенного ему объекта фотографию самого настоящего, живого хиппи, свившего себе гнездо в детском учреждении? Караул!

– Ну, ты все понял теперь, хиппи? – спросила Зэка, мягко потрепав меня по волосам.

– Понял…

– Ты извини, что я тогда тебе про человека в метро не поверила! Кстати, если хочешь, можешь и на следующую смену остаться поработать. У тебя какие планы?

– Никаких.

– Оставайся! Я тебе даже немного зарплату прибавлю, как ветерану педагогического труда, – она улыбнулась.

– А Тая останется? – спросил я.

– Нет, не останется. Выбрось ее из головы! Андрей, ты хороший, честный мальчик. Эта девица не для тебя. Поверь! Она уже уехала.

– Как – уехала?

– Я ее уволила. По собственному желанию. Вчерашним днем. Кстати, во вторую смену на четвертом отряде будет работать твоя однокурсница. Обиход. Елена. Знаешь такую?

– Знаю.

– Остаешься?

– Спасибо, – кивнул я, – остаюсь…

– Молодец! Но волосы постриги! – Она снова потрепала меня по голове, на этот раз повелительно. – Немедленно!

– Да, тогда и нас сильно тряханули! Я даже постригся с перепугу! – Жарынин с мукой на лице показал двумя пальцами, как срезал любовно отращенные лохмы.

– А я вот иногда думаю, – задумчиво проговорил Кокотов, – если бы не Зэка, меня могли ведь серьезно прихватить, исключить из института, даже, например, посадить…

– Ну нет, сажать вас было не за что! Но анкету подпортить могли…

– Не скажите! – возразил автор «Кандалов страсти», которому почему-то жаль было расстаться с мыслью, что его могли посадить. – После тюрьмы я бы стал диссидентом, как Солженицын. Моя творческая судьба могла сложиться совсем по-другому…

– Нет, диссидентом вы бы никогда не стали!

– Почему же это? – обиделся писатель.

– А вы помните, что говорил о диссидентах Сен-Жон Перс?

– А он и про них говорил?

– Конечно! Он сказал: диссидент – это человек с платным чувством справедливости. А вы, коллега, не такой. Я в людях разбираюсь. К тому же творческая судьба, особенно посмертная, зависит совершенно от другого…

– От чего?

– От вдовы, конечно! Когда будете жениться в следующий раз, обязательно имейте это в виду!

– Вы преувеличиваете!

– Нисколько. Вам знакомо имя Григорий Пургач?

– Еще бы! Оно всем знакомо. Когда я бываю в Союзе писателей, всегда прохожу мимо его памятника в скверике возле Театра киноактера. Знаете?

– Вы меня об этом спрашиваете? Я даже был на открытии этого памятника.

– А я один раз выпивал с Пургачом! – гордо доложил Кокотов.

– Неправда! Вы не могли с ним выпивать! – строго возразил Жарынин. – Он умер, когда вы были еще страшно далеки от творческих сфер.

– Я выпивал не с самим Пургачом, – сознался писатель, – а с памятником…

– Это другое дело! А вот мне посчастливилось выпивать с живым Пургачом!

– Не может быть!

– Да, коллега, да! Вы хоть знаете, как и с чьей помощью Гриша из обычного пьющего актеришки превратился в гиганта, в бронзовую легенду эпохи?

– Нет, не знаю…

– Тогда слушайте!

Глава 28
История Пургачевского бунта

Памятник на Поварской улице – это и в самом деле редкостный артефакт московской монументальной скульптуры. И не только потому, что сваял его не Церетели. Вообразите: лысый бронзовый человек с лицом мыслящего алкоголика задумчиво сидит, облокотившись о ресторанный столик. Перед ним бронзовая бутылка водки и бронзовый же граненый стакан. Напротив – пустой стул, весь отполированный задницами тех, кто хотел сняться чокающимся с легендарным Пургачом…

– Гриша, Гриша… – задумчиво проговорил Жарынин и пустил струю дыма в потолок. – Я знал его. Выпивали… Актер был, между нами говоря, никакой. Во ВГИК поступил только благодаря внешности: в молодости он смахивал на Столярова. Помните? Но таланта Бог не дал. Брали его лишь в правильные эпизоды: строгий милиционер, честный хозяйственник, вдумчивый партийный руководитель, заботливый старшина роты… Но зато у него была Инна! Поженились они еще студентами – учились на одном курсе. Инна тоже оказалась актриской слабенькой и вскоре ушла из театра редактором на телевидение. Но женщина, доложу я вам, была тектоническая! Даже если бы она была замужем за десятью Гришами, к ней все равно ходили бы любовники. Я тоже как-то смолоду сподобился. Вы никогда не купались в сильный шторм?

– В сильный не приходилось…

– Тогда вы не поймете, что я испытал! Фактически все Гришины друзья и собутыльники, а пить он начал еще в школе, перегостили у нее в постели. Иной раз сидим в Доме кино большим застольем, кутим, балагурим, рассказываем друг другу анекдоты, байки… Вдруг один встает. «Ты куда?» – «Мне надо!» – «Не пустим!» – «Меня женщина ждет!» – смущенно сознается отщепенец. – «Женщина?! – восклицает Гриша. – Это святое! Иди!» Отлучник подхватывается и мчится к Инне. Благо недалеко. Жили они в двух комнатушках в особнячке на Малой Бронной. Красота! Да и муж не накроет – он всегда сидел до самого закрытия ресторана. Но Гришу, тем не менее, Инка любила всем сердцем, заботилась, укладывала пьяного спать, выхаживала после запоев, подыскивала работенку: эпизодики в телефильмах, дубляж… Помните, в «Фантомасе» один из бандитов, лысый такой, мерзкий, говорит голосом Пургача?

– Не помню, – сознался Кокотов.

– Ну, не важно. Инна принадлежала к той особенной, редкой породе женщин, которые в ложесна свои допускают многих, но в сердце лишь одного! Так они и жили: он числился в Театре киноактера, но ошивался обычно в ресторане Дома кино. Она работала в «Останкино», став постепенно довольно влиятельной теледамой: высокое вещательное начальство часто приглашало ее к себе в кабинет и подолгу беседовало, строго предупредив секретаршу: никого не пускать и ни с кем не соединять. А Гриша в долгих паузах между короткими ролями сидел за своим любимым ресторанным столиком, почти у входа, и наслаждался жизнью. Кстати, особых расходов это не требовало: достаточно было заказать двести водки, легкую закуску и ждать. Ведь каждый день кто-то отмечал что-нибудь радостное: запуск картины, окончание съемок или монтажного периода, успешную приемку на худсовете, премьеру, получение премии или «заслуженного», юбилей, наконец. Случались и скорбные застолья: поминки, угрюмая пьянка по поводу провала на худсовете, «заруба» сценария, неудачи на кинопробах… Да мало ли!

А поскольку Гриша предусмотрительно сидел при дверях, он первым и попадал в этот радостный или печальный пьяный вихрь. Бражничать ему приходилось и с народными артистами, и с великими режиссерами… Даже Андрей Тарковский однажды пожаловался Пургачу, что поэт-отец Арсений Александрович устроил ему выволочку за «Андрея Рублева». Ведь татары у него там сидят не на степных низкорослых лошадках, как положено, а чуть ли не на орловских рысаках. «Не понимают они все настоящего искусства!» – горевал создатель «Соляриса». – «Не понимают!» – соглашался Гриша, подливал гению водочки и, чтобы отвлечь его от грустных мыслей, рассказывал последние интимно-творческие новости «Мосфильма».

Он, кстати, знал все сплетни, слухи, свежие анекдоты, пикантные подробности жизни актрис. Ведь не каждый мужчина после шестисот граммов умеет хранить тайны своих побед, добытых во время съемочной экспедиции в гостиничном номере или после фестивального банкета прямо в «Жигулях». А Гриша обладал удивительной особенностью: сколько бы ни выпил, он запоминал все, что говорилось за столом. Сейчас об этой, так сказать, постельной стороне искусства пишут эссе, книги и караваны историй. А тогда только у Гриши и можно было узнать о том, что, например, знаменитая советская актриса с глазами партийной весталки и депутатским значком на лацкане никогда не ложится в постель вдвоем, а только втроем. Даже вчетвером…

Умер Пургач в конце советской власти от цирроза печени, слегка не дожив до пятидесяти. Похороны оказались на удивленье многолюдными: все ведь знали усопшего по застольному общению и любили. Должен заметить: пьяное, пусть и кратковременное братство оставляет в душе некий счастливый, не заживающий гнойничок. И оставляет навсегда. Хоронить пришли народные, заслуженные, лауреаты, секретари, даже некоторые Герои Социалистического Труда, у которых тоже бывали загулы, а покойник оказывался всегда тут как тут – за столиком у дверей. Инна, одетая в строгое, но очень дорогое черное платье, стоя у гроба, принимала соболезнования со скорбным достоинством. Ее лицо было бесстрастно, а неподвижные глаза наполнены слезами. Со всеми пришедшими она обращалась неутешно ровно. И только мужчинам, с которыми у нее прежде случалось, вдова чуть сильнее, чем остальным, пожимала соболезнующую руку.

Траурный митинг снимала камера, выцыганенная Инной в порядке исключения у дружественного останкинского начальства. Выступавшие оказались в сложном положении: сказать перед раскрытым гробом о том, что усопший прожил свою забубённую жизнь в веселом пьянстве и застольном трепачестве, было неловко. Вообще сам жанр надмогильного слова предполагает некий возвышенный вымысел, фантазию о том, какой бы идеальной личностью мог стать окоченевший жмурик при ином стечении судьбоносных обстоятельств… Вы не находите, Андрей Львович?

– Да-да… – согласился Кокотов. – Наверное, говоря лестное прощальное слово умершему, живой человек в душе надеется, что так же снисходительны будут и к нему, когда он… Ну, вы понимаете! В детстве я мечтал поймать жука-оленя. Знаете, такой огромный, с рогами…

– Не знаю, но догадываюсь.

– А у нас в комнате водились только тараканы. Но когда я хоронил большого черного таракана в спичечном коробке, я величал его жуком-оленем! Понимаете?

– Конечно! Мне нравится ход ваших мыслей! – молвил Жарынин, внимательно глядя на соавтора. Затем, раскурив погасшую трубку, режиссер продолжил повествование. – …Первым покойного «жуком-оленем», как вы выразились, коллега, назвал знаменитый режиссер Галлов, некогда с треском выгнавший Пургача с роли за полную творческую невменяемость. Он говорил про талант, трагически не реализованный в силу «общеизвестных обстоятельств», имея в виду, конечно, алкоголизм как стиль жизни. Но следом выступил популярный комик Желдобин, подавший к тому времени документы для выезда на историческую родину. Голосом умирающего Меркуцио он едко упрекнул благополучного Галлова, не взявшего его, комика, – по понятным причинам – в свой новый фильм. Но упрекнул, конечно, не за отказ ему, Желдобину, а за то, что режиссер когда-то непоправимо недооценил умершего Гришу. И совершил огромную ошибку, ведь речь идет не просто о таланте – о большом таланте! И не надо, не надо лукавить, возвысил свой голос репатриант, погубили Гришу Пургача не «общеизвестные», а «общественные» обстоятельства! Конечно, ожидая разрешения на отъезд и опасаясь мести компетентных органов, комик не произнес: «Советская власть». Но все и так поняли его правильно.

Градус, как во время правильных застолий, которые так любил усопший, поднял скандальный кинокритик Берлогов, в последнее время особенно часто навещавший Инку (за него она вскоре и вышла замуж). Он закричал, делая по привычке приятное вдове, что речь идет не о таланте, и даже не о большом таланте, а о гении, губительно и преступно невостребованном временем… Все остальные выступавшие, в зависимости от чувства меры, разделились на тех, кто полагал преставившегося большим талантом, и тех, кто считал его безусловным гением, уснувшим вечным сном. А режиссера Галлова, назвавшего Пургача просто талантом, молчаливо заклеймили цепным псом режима и не подавали руки до самой его смерти.

Бедного же гения отвезли на Востряковское кладбище и зарыли неподалеку от могилы Изольды Извицой, потом долго сотрясали Дом кино такими поминками, что Гришина душа, витая над пьющими собратьями, надо полагать, была глубоко удовлетворена размахом и неисчерпаемостью тризны. Кстати, возле траурного портрета Пургача по русскому обычаю поставили рюмку водки, накрытую ломтиком черного хлеба. Но водка куда-то постоянно исчезала, поэтому приходилось доливать, приговаривая: «Гриша с нами!». Во время поминок, тоже на камеру, много и горячо говорили об ушедшем друге. С каждой выпитой рюмкой масштаб утраты все крупнел и до каких космогонических объемов возрос бы в конце концов – трудно сказать, но в 00.00 ресторан закрылся.

Конечно, похоронно-поминальный гиперболизм на этом бы иссяк… Но Инна с помощью буйного кинокритика Берлогова переработала надгробные речи и спичи друзей в статьи, каковые, пользуясь своими телевизионными связями, и предложила в некоторые периодические издания. Там сочли, что статьи несколько восторженно-коротковаты… и обратились к авторам с просьбой расширить их, разнообразив примерами из творческой жизни покойного. Давно протрезвевшие и отошедшие от ритуального восторга друзья опешили и начали отнекиваться, ссылаясь на занятость. Но нет, шалишь: во-первых, все их хмельные гиперболы записывались на пленку – не отопрешься, а во-вторых, почти каждый был обязан Инне хотя бы одним памятным семяизвержением. И друзья, подумав, благородно покорились. Впоследствии все эти статьи и воспоминания составили книгу «Я шел к вам, люди!», выпущенную издательством «Лесная промышленность», куда на работу перешел один из останкинских руководителей.

А тут началась как раз перестройка. Инна из фрагментов кинофильмов, где в эпизодах мелькнул Пургач, семейных любительских съемок, похоронных речей и прочего склеила документальный фильм «Отрубленные крылья», получивший бесчисленное количество премий и дипломов на всех кинофестивалях. Из фильма следовало, что без преувеличения главная вина советской власти перед русским искусством – это погубленный дар Гриши Пургача. Общественность была взволнована и потрясена, особенно рассказом воротившегося на неисторическую родину Желдобина про то, как Гриша плакал у него на плече от невозможности реализовать свой талант в проклятой совдепии. Комик звал, звал его с собой в эмиграцию, но Гриша, русский душою, не мог покинуть любимую родину и свой столик при ресторанных дверях. Личным распоряжением президента Горбачева Григорию Пургачу было присвоено звание заслуженного артиста СССР (посмертно) и выделены средства для организации в квартире гения мемориального музея.

Ельцин, как известно, не любивший Горбачева, едва придя к власти, тут же присвоил покойному звание народного артиста России, подчеркнув тем самым, что его предшественник в искусстве ни ухом ни рылом. Более того, президент отдал под музей не две комнаты, как это сделал Горбачев, а весь особнячок на Малой Бронной, намекая на колхозную прижимистость Мишки-комбайнера. Инна стала директором музея, а буйный кинокритик Берлогов – главным научным консультантом. Были учреждены фонд и премия Григория Пургача, организован ежегодный международный кинофестиваль, носящий его имя.

Но тут разразился чудовищный скандал. Невероятный! Роясь в архивах КГБ и собирая материал к своей монографии «В застенках Красного Вавилона», один дотошный исследователь по фамилии Анчутиков внезапно обнаружил, что Гриша, оказывается, много лет был осведомителем на договоре. Проще говоря, стукачом, и обо всем, что слышал в застолье от пьяных деятелей культуры, оперативно докладывал куда следует, получая за это деньги. В картотеке КГБ он проходил под кличкой «Наливайко». Такой удар поверг бы в прах кого угодно, но только не Инну. Она решительно взялась за дело. Вскоре на Первом канале телевидения, сразу после вечерних новостей, показали документальный фильм «Геенна огненного гения», в котором речь шла о том, что великого актера Пургача погубила не просто советская власть как таковая, а конкретно – Лубянка.

Где-то отрыли бывшего кагэбэшника, работающего теперь шефом службы безопасности мебельного салона… Вроде вашего Ларичева, коллега! И он со слезами на глазах оправдывался перед телезрителями: мол, если бы ему сказали, что выпивающий студентик ВГИКа, которого прихватили на спекуляции валютой, – гений, он никогда не стал бы его вербовать! Но ведь никто же не предупредил, даже не намекнули! Да и сам студентик на вербовку пошел охотно, проявив в работе очевидные осведомительские таланты, прежде всего – феноменальную память. Из него вообще мог выйти Штирлиц или Ким Филби, если бы не жуткая тяга к спиртному…

Надо ли объяснять, что эта иезуитская версия спецслужб была жестоко осмеяна создателями документальной ленты?

– Необходимость стучать сначала на сокурсников, потом на творческих собутыльников страшно тяготила Гришу! – скорбно уточняла в кадре вдова, сидя у пылающего камина. – И муж, чтобы анестезировать больную совесть, стал пить. Много пить… Это был его вызов времени, открытый бунт против безжалостного тоталитаризма!

Про то, как много и что именно он пил, подробно, со знанием дела рассказывали видные деятели театра и кино, можно сказать, легенды отечественной культуры. В результате Гришин гений, который, может, и спускается на землю раз в столетие, погиб, удавленный безжалостным зеленым змием! В заключение выступил скорбный директор ФСБ. Он извинился перед российским народом за погубленный талант Пургача и предложил за счет спецслужб воздвигнуть ему памятник в Москве.

Некоторые горячие головы, в особенности кинокритик Берлогов и комик Желдобин, потребовали, чтобы фигуру несчастного титана поставили не где-нибудь, а прямо на Лубянке, под окнами ФСБ, на том самом месте, где прежде высился Железный Феликс, и чтоб стоял Бронзовый Пургач вечным укором заплечных дел мастерам. Но позже, поостыв и посоветовавшись, выбрали другое место – в скверике возле Театра киноактера, где Гриша частенько разминался пивом, перед тем как идти к основному месту работы – в Дом кино. Там, в скверике, он теперь и сидит, как прежде сидел при дверях…

– Вот такая история! – грустно закончил Жарынин. – А вы?! Распетушились: творческая судьба… диссиденты… Как маленький, ей-богу!

– И никто против этой подлой мистификации не протестовал?

– Никто.

– А вы?

– Я? Я даже написал воспоминания о том, как на меня повлиял Пургач. Хотя на самом деле это было, разумеется, не влияние, а возлияние. Но все не так просто. Знаете, есть тут одна онтологическая закавыка. Старый злюка Сен-Жон Перс как-то заметил: бездарность не требует доказательств, а гениальность недоказуема. Улавливаете мысль? Бездаря легко перепутать с гением, особенно в непосредственной житейской близости. Этим и пользуются…

– Ужасно! – воскликнул Кокотов.

– Выше голову, соавтор! Из той лагерной истории, которую вы мне рассказали, может получиться отличный сценарий!

– А «Гипсовый трубач»? – обидчиво спросил писатель.

– «Гипсовый трубач» тоже пригодится. Итак, продолжим…

Однако в этот вдохновенный миг зазвонил на тумбочке телефон. Жарынин, поморщившись, снял трубку и просиял:

– Она уже здесь!

– Кто?

– Телемопа!