Текст книги "Судьба высокая 'Авроры'"

Автор книги: Юрий Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

– Мы проложим сюда постоянный маршрут, – сказал, выступая перед старокриушанцами, секретарь Калачеевского райкома партии Александр Иванович Скрынников. – Далеко от Старой Криуши до Невы, но сын нашей земли в главный день века – 25 октября 1917 года – дал сигнал для штурма Зимнего...

Перед школой, в разросшемся сквере, разбита аллея Славы. По замыслу эта аллея должна привести к памятнику комендора "Авроры". Самодеятельный проект памятника уже разработан, однако воплощение в жизнь заветных замыслов старокриушанцев вряд ли осуществимо без активной и квалифицированной помощи партийных и советских организаций Воронежа.

Пока не изваян в бронзе -мужественный облик Евдокима Огнева, его земляки пытаются воссоздать образ комендора по документам, по воспоминаниям сослуживцев и родственников.

Воронежский журналист Вячеслав Дубинкин в станице Великокняжеской встретился с девяностолетней сестрой комендора Марией Павловной, вел многолетние поиски биографических материалов Огнева, из которых родилась его брошюра "Комендор крейсера "Аврора".

Несколько эпизодов, описанных Вячеславом Дубинкиным, существенно дополняют наше представление об Огневе – артиллеристе, об Огневе человеке, об Огневе – бойце Революции.

Перенесемся в 1911 год, на Балтику, где проходили учебные стрельбы.

"Огнев тщательно наводил орудие на цель – парусиновый щит, укрепленный на деревянном плоту. Он мягко тронул штурвал наводки, и нить прицела легла в основание щита.

Загрохотали выстрелы. Командир "Авроры" капитан I ранга Лесков, стоя на мостике в окружении офицеров, следил в бинокль за каждым разрывом снаряда.

Когда заговорила носовая шестидюймовка, лицо Лескова просияло. Со второго выстрела полетели обломки щита, клочья парусины, то же самое произошло и со вторым щитом.

– Молодец, отличный наводчик! Узнайте, господа, его фамилию... Впрочем, позовите-ка его лучше сюда.

Огнев бегом поднялся на мостик, вытянулся перед командиром, четко доложил о себе.

Лесков протянул серебряные часы.

– Отменно стрелял, комендор! Возьми в награду".

Штрих за штрихом разрозненные эпизоды из биографии Огнева помогают нам представить порывистого, находчивого, мужественного комендора.

В Петрограде, возвращаясь на корабль из увольнения в город, Огнев услышал крик:

– Помогите!

Приблизившись, он увидел грузного городового, пытавшегося связать девушке руки. На тротуаре – рассыпанные прокламации. Одна из них наклеенная – белела на стене дома.

Огнев все понял.

– Служивый, брось бабу! – крикнул он, стиснув в объятиях городового так, что тот не мог и пошевелиться. – Лучше выпьем за государя императора.

– Отвяжись! – захрипел полицейский. – Видишь, она крамолу разносит...

– А-а-а, за государя выпить не желаешь?!

Огнев пнул городового, придержал его левой рукой, а правой с такою силой двинул в челюсть, что полицейский качнулся и рухнул наземь.

Комендор схватил за руку растерявшуюся девушку и стремительно увлек ее в ближайший переулок.

– Будьте осторожнее, – предупредил он пропагандистку. – Не больно-то часто матросы увольняются в город.

Так Евдоким Огнев познакомился с Анной Кураковой, ставшей впоследствии его женой...

В дни Февральской революции Огневу из своей шестидюймовой пушки стрелять не довелось. Однако комендор не сидел сложа руки. Об этом рассказал член судового комитета крейсера Александр Трапезников:

"Февральская революция. Огнев, со свойственным ему пылом, бросился в огонь восстания, освобождает из тюрем политических заключенных, снимает с крыш городовых и жандармов.

Вот одна из картин. На Литейном мосту юнкера из броневика расстреливают проходящих по мосту рабочих и солдат. Огнев прокрадывается к броневику на животе и штыковым ударом закалывает пулеметчика.

Поспевают товарищи, и броневик, захваченный моряками, в качестве трофея доставляется на Английскую набережную, где стояла "Аврора".

И наконец, октябрь семнадцатого. Не случайно потомственному пушкарю поручили этот выстрел, услышанный всей планетой.

На афишных тумбах Петрограда появились воззвания Совета Народных Комиссаров: "Рабочие, солдаты, крестьяне! Революция в опасности. Нужно народное дело довести до конца. Нужно смести прочь преступных врагов народа. Нужно, чтоб контрреволюционные заговорщики – казачьи генералы, их кадетские вдохновители почувствовали железную руку революционного народа..."

Тринадцать авроровцев подали заявление с просьбой направить их на фронт: Огнев Евдоким, Никифоров Филипп, Новиков Кузьма, Липатов Тимофей, Герасимов Феофилакт, Векшин Иван, Белоусов Иван, Бруммель Мартын, Денисов Александр, Торопов Василий, Никаноров Михаил, Бычок Александр, Сиваков Кирилл.

Евдокима Огнева назначили комендором на бронепоезд "Смерть Каледину".

Сухопутный корабль – громыхающий, ощетиненный орудиями и пулеметами, защищенный броней – вышел в опасный, полный неожиданностей путь.

До нас дошли сведения о первых боях, в которых участвовал на суше комендор.

Под Никитовкой внезапно заскрежетали тормоза – машинист увидел раскуроченные рельсы. В ту же минуту из ближней рощи по бронепоезду ударили вражеские трехдюймовки.

Осколки забарабанили по бронированным стенкам вагонов. Судьбу бронепоезда решали доли минуты. Пристреляется батарея, выведет из строя паровоз – весь состав станет неподвижной мишенью.

Бронепоезд спасло мастерство Евдокима Огнева. Он вторым или третьим снарядом накрыл трехдюймовку, потом вторую... Батарея замолчала, онемели пушки, опрокинутые среди изломанного березняка.

Отряд Ховрина провел успешные бои вдоль железной дороги и был отозван в Петроград. А комендор Огнев направился на юг добивать Каледина.

И дальше – "белое пятно". Три слова: "Погиб на Маныче". При каких обстоятельствах? Где? Маныч не ручеек... Не было даже тонкой нити, за которую можно бы ухватиться.

Следопыты из ростовской школы тщательно изучили карту, перечитали все, что помогало представить бои на Маныче. Главное так и не прояснилось: где и как искать погибшего комендора?

Решили поднять на поиск школы, расположенные близ Маныча. Разослали письма.

Минули месяцы. Письма словно канули в воду.

Между тем молчание не означало бездействия. На хуторе Веселом пионервожатая Тамара Шрамко организовала поисковый отряд. Ему предстояло пройти вдоль берегов Маныча более ста километров. И не просто пройти! Отыскать среди старых казаков участников гражданской войны. Побеседовать с каждым. Авось найдутся очевидцы гибели Евдокима Огнева, его соратники по боям и походам...

Поисковый отряд выступил в путь летом, во время каникул. Непросто в летнюю страду разыскивать хуторян: кто в поле, кто на бахче, кто в саду. Днем в куренях ни души, вечером – не лучше: один повел в ночное коней, другой – сторожит склад...

Но следопыты вездесущи, неустанны, упорны.

– Как же, с Евдокимом Павловичем, как с вами, стоял, – услышали наконец ребята. – И в отряд его записался. Жаль, служить под его началом пришлось недолго.

Это был Петр Сидорович Киричков. Встреча его с Огневым произошла так.

В середине апреля 1918 года небольшой конный отряд во главе с комендором занял хутор Казачий Хомутец. На площади собрались хуторяне. Огнев речь сказал, призвал казаков пополнить отряд, встать на защиту Советской власти.

В соседнем хуторе Веселом белоказаки засели. Атаман из Веселого прислал парламентеров: мол, зачем кровь проливать, давайте миром все порешим, за стол вместе сядем, договоримся.

Атаман к Огневу парламентеров послал, чтобы время тянули, а сам из станицы Багаевской запросил подмогу.

На рассвете две сотни белоказаков окружили Казачий Хомутец. У комендора отряд малочисленный – семьдесят сабель, да еще раненые на подводах.

Огнев приказал своим конникам отходить через Маныч, спасать раненых, а сам с группой бойцов прикрыл отход.

Была в отряде трофейная пушка. Развернул ее комендор, ударил по белякам, заплясали разрывы, захрапели кони, заметались.

Атака захлебнулась.

Перестроились беляки, с разных сторон двинулись. И опять, попав под огонь, откатились.

У комендора кончились снаряды. Из всей группы прикрытия трое остались: сам Огнев, его ординарец-подросток да казак, примкнувший к отряду в Казачьем Хомутце.

Решили отходить. В балке вскочили на коней и, отстреливаясь, – к Манычу. Возле скифского кургана тот казак, примкнувший перед боем, неожиданно спешился и выстрелами в спину убил и комендора, и его ординарца-подростка...

Петра Киричкова Огнев принял в отряд ездовым. И оружия ездовому не дали – лишнего не было. Поэтому белоказаки, схватив Киричкова, убивать его не стали, кулаками отбутузили, в горницу атамана доставили.

Пока лежал он, связанный, на полу, убийца Огнева перед атаманом бахвалился. От него, от Киричкова, и узнали хуторяне имя убийцы...

Комендора захоронили в безымянном скифском кургане близ Маныча. С годами жители Казачьего Хомутца окрестили курган по-своему: Огнев курган.

Эстафету поиска от пионеров хутора Веселого приняли пионеры Казачьего Хомутца. В одноэтажной восьмилетке лучшую комнату отвели под музей. Стеллажи, полки, стены быстро заполнились ребячьими экспонатами. Среди них – ключ от комбайна.

Ключ этот имеет свою историю. Из металлолома, собранного школьниками, рабочие "Ростсельмаша" построили комбайн. Ребята назвали его "Авроровец". Работает комбайн на полях колхоза "Красный Октябрь".

В школьном музее записаны рассказы старых казаков, служивших в отряде Евдокима Огнева. Один из них – Василий Михайлович Курилов – прирос душой к следопытам-пионерам. Как выдастся досужий часок, затомится в курене, скажет старухе:

– Ты уж поскучай, а я – к Евдокиму Палычу.

И идет в школьный музей.

Лицо, шея и руки Курилова побронзовели от степных ветров и южного солнца. Не берет загар только узловатые сабельные шрамы. Ребята, показывая на шрамы, бередят былое, расспрашивают: "А это когда? А это?"

На подвижном загорелом лице ходят морщины, рассказывает Василий Михайлович и о сабельных атаках, и о своем командире, сохранившем в Сальских степях полосатую тельняшку...

Жители Казачьего Хомутца перезахоронили Евдокима Огнева. Прах его перенесли на хуторскую площадь, на которой он выступал перед последним в своей жизни боем.

Конные и пешие, со знаменами и оркестрами, стеклись люди с берегов Дона и Маныча. Когда разрыли на кургане могилу, всех поразило: ленты на бескозырке комендора не истлели, лишь поблекли буквы. Все прочли: "Аврора".

Набожные старухи даже крестились: не берут годы комендоровы ленты.

У могилы школьники посадили тую и можжевельник, поставили обелиск с барельефом Евдокима Огнева.

У обелиска в почетном карауле – пионеры-авроровцы. На рукаве каждого силуэт крейсера.

Когда солнце клонится к закату, лучи освещают лицо комендора, лазоревые тона отступают перед багряными, и зарево, как полотнище, опоясывает площадь.

Рассказывает руководитель поиска Тамара Шрамко:

"Лиха беда – начало". Хорошо сказано. Лучше не скажешь! И словно о нас – так точно. А "мы" – это человек десять – двенадцать, красные следопыты веселовского Дома пионеров.

Помню, перед вечером, после уроков, собрала я их и прочитала письмо ростовских пионеров про их встречу с комиссаром Белышевым, про Евдокима Огнева, комендора "Авроры", погибшего на берегу Маныча, в Сальских степях.

Долго рассматривали ребята портрет комендора, старались запомнить черты лица, будто Евдокима Павловича можно встретить, узнать среди живых казаков...

Вышли мы из хутора в свой поисковый поход, оглядела я мою ребячью гвардию, и сердце у меня защемило: ох, думала, не справимся, осрамимся, по плечу ли нам такое дело? Ведь ничегошеньки не знаем. Погиб на Маныче... Сколько десятилетий минуло. В гражданскую кони топтали наши степи, в Отечественную танки утюжили, целые поколения сменились...

Да, лиха беда – начало. Вспоминала я моих ребяток, следопытов, мальчиков и девочек, кажется, девять душ в поход отправилось, вспоминала недавно, когда в районной станице Багаевской народу собралось столько, что иголке негде было упасть. Собрались люди проводить участников автопробега. Хорошее задумали дело – автопробег по тем местам, где жил Евдоким Огнев, где предательская пуля его свалила.

Маршрут наметили толковый, три области – Ростовская, Волгоградская, Воронежская. Больше двух тысяч километров получилось. Участники пробега все люди уважаемые: одни в гражданскую и Отечественную отличились, другие на полях, в колхозах и совхозах наших Сальских степей прославились.

Многое мы повидали. И станицу Егорлыкскую с окрестными партизанскими балками, и хутора Маныч-Балабинку, Веселый, и Пролетарск – бывшую Великокняжескую – из нее Огнев на флот ушел.

Встречали нас с музыкой, с хлебом-солью; в Богучаре, Каменске, Шахтах, Новочеркасске все население собиралось. А когда ветеран гражданской войны Григорий Липцов о боевых делах Евдокима Огнева рассказывал, люди замирали, тихо было так – дыхания не слышно.

Больше всего меня растрогало, когда Саша Шевцов, следопыт из веселовского Дома пионеров, передал землякам Огнева – жителям Старой Криуши – горсть земли, взятую на могиле комендора, пучок полыни и ковыля, выросших близ Огнева кургана, там, где упал он, сраженный выстрелом.

Вот и породнились селение, где родился Евдоким Огнев, где первые шаги по земле сделал, и станица, где последнее слово сказал, – земля, на которой последний вздох сделал.

Теперь и спор кончился – чей он, комендор "Авроры", – воронежский, волгоградский или ростовский.

Всей нашей земле принадлежит он...

Наводчик Александр Попов

Если судьба Евдокима Огнева уводит в прошлое, уже неблизкое, оставленное за чертой нескольких поколений, судьба другого авроровского артиллериста – Александра Попова – уводит в "сороковые, роковые". Она тоже драматична. И тоже – по весьма веским причинам – не сразу открылась современникам.

8 июля 1941 года Александр Попов последний раз взглянул на "Аврору" и в машине лейтенанта Антонова выехал в район Вороньей горы. Ему, ленинградцу, хорошо знавшему и Дудергоф, и Воронью гору, казалось, что он не удаляется, а приближается к дому.

"Недальнее плавание", – сказал он товарищам.

11 сентября 1941 года лейтенант Антонов и политрук Скулачев подорвали себя в артиллерийском погребе. Живыми не сдались. Это, видно, ошеломило гитлеровцев. Может быть, поэтому раненых, захваченных в землянке, обескровленных и беспомощных, расстреливать они не стали, побросали на подводы, повезли.

Подводы поскрипывали вдоль глубокого противотанкового рва. На дне рва темнела дождевая вода.

"Живыми зароют, – решили раненые. – Всех свезут и зароют".

Попов так обессилел от потери крови, что вот-вот мог впасть в забытье. Смерть уже не страшила, а забыться не давали толчки. Колеса подводы попадали в рытвины, от толчка боль разливалась по всему телу. Стон сдержать было невозможно, как ни старался.

Сведенные болью лица очень веселили и забавляли гитлеровцев. Они гоготали, скалили зубы, чмокали языками.

В эти минуты Попов проклинал себя за то, что не смог подавить стон, вырвавшийся сам собою, и, проклиная, прислушивался к артиллерийскому гулу. Ему чудилось, что он различает голоса авроровских пушек. Возможно, восьмое и девятое орудия еще вели огонь. Больше всего на свете Попову хотелось, чтобы здесь, рядом, взорвался снаряд и в прах превратил этих гогочущих двуногих с закатанными рукавами и потными лицами.

В одном месте ров был завален изуродованными, искромсанными оконницами. Тела почти доверху заполнили огромные ямы. Поблизости зияли воронки.

Гитлеровцы остановили подводы именно в этом месте, рядом с кровавым месивом, и устроили перекур. Они выкрикивали какие-то фразы, Попов понимал лишь отдельные слова: "russische Mдdchen", "schlaffen" и еще что-то.

После выматывающей езды вдоль рва, казавшейся бесконечной, свернули на проселок. Ров остался в тылу. Раненые догадались, что если и ждет их смерть, то не в этих ямах, а в каких-то других.

Вечером их погрузили в товарный вагон. В вагоне пахло навозом и чем-то застояло прокисшим. Был плотный мрак. Двери сперва закрыли, а потом заколотили, как заколачивают гроб. Эшелон тронулся.

Скрипели и стонали доски старого, расшатанного и разъезженного вагона. Стонали раненые. День от ночи отличался тем, что в узкие щели робко струился скудный свет.

На станциях двери не отворяли. Слышалась лающая речь. Дважды или трижды подходили соотечественники, доносились русские слова, удары молоточка о колеса. Связаться с ними не удалось.

Один из раненых постучал в дверь, попросил:

– Браток, а браток, выручи, воды глоточек! Подыхаем!

В ответ хлестнула по вагону автоматная очередь. В пробоины засочились струйки света.

Попов ходить не мог – люди лежали плотно. Запах пота, крови и прелой одежды стоял в вагоне.

Сосед Попова перестал стонать. Глазницы запали, как на трупе. Потормошить бы, но было страшно – вдруг умер?

Однажды на эшелон напали партизаны. Где-то недалеко, вероятно на железнодорожном полотне, рванули воздух взрывы, загремели выстрелы.

Стояли долго. Тронулись поздно, когда в щели не проникали даже убогие струйки света.

Тупая безучастность овладела Поповым. Нога ныла все глуше, все отрешеннее, будто и не его нога, а чужая. Мучительнее переносилась жажда, сухой язык касался растрескавшихся губ, не освежая их.

Ночью мерещилось бульканье воды. Проваливаясь в не-долгий и беспокойный сон, он видел воду и слышал ее плеск. То ударяли по воде весла шестерки, то он в скафандре опускался в синюю глубину. Удивленные рыбы проплывали рядом, выпучив круглые и недобрые глаза.

Даже во сне он делал глотательные движения и тянулся ртом к руке, держащей ковш воды, а просыпаясь, чувствовал, что им овладевает безумие.

Опять в щели заструился свет. Сколько времени они в дороге? Он потерял счет, сбился, череда монотонно-похожих дней как бы погрузила его на дно серой, безысходно-глубокой ямы.

Сосед скончался. Тогда, накануне, он был еще жив. А утром по лицу пробежала судорога, он захрипел и, откинув голову; открыл рот.

На станциях, сколько ни прислушивались, русская речь не доносилась. Наконец эшелон куда-то прибыл, расколотили двери и начали выгружать раненых и мертвых. Мертвых бросали в огромный прицеп, полуживых сгружали в кузов грузовика.

Вокзал, крытый черепицей, с кирпичной башенкой в центре, с непонятными готическими буквами над фасадом, был почти пуст. Шел дождь. Раненые пересохшими ртами ловили дождинки.

Их выгрузили в концлагере, километрах в пяти от станции. В глубине лагеря темнели мрачные бараки. Эти бараки были перегружены или предназначались для других. Вновь привезенных выгрузили на голую землю, без единого кустика, без построек, без навеса от дождя. Вокруг – ряды густой проволоки, настолько густой, что и воробью не пролететь.

Попова поразило: все это просторное поле было изрыто лунками. Он пополз. В лунке, прикрытой шинелью, оказался мертвец. В другой лежал раненый. От него узнал: кормить не будут. И воды не дадут. Не надейся. Протянешь день или два – куда-нибудь определят. Кого в барак переведут. Кого, говорят, в госпиталь...

Решил рыть лунку. Земля была нетвердая. Приспособил для этого пряжку от ремня. Работал небыстро, уставал. Томила жажда. Днем появился офицер. Что уж он высматривал или выискивал на этом унылом поле – неизвестно, шел медленно, высоко держа голову и важно неся на черной повязке согнутую руку.

Какая нечистая дернула Попова за язык – он и сам не мог объяснить, но в тот момент, когда офицер поравнялся с ним, вырвалось из тайников детской памяти злополучное слово "Wasser". Офицер остановился, неохотно наклонил голову, разглядывая, кто это там, внизу, на земле, поверженный, смеет к нему обращаться. Здоровой рукой вынул из кобуры парабеллум.

Глаза смотрели в глаза. Офицер целился Попову в переносицу. Холодок смерти коснулся лба. Сами собой смежились ресницы. Предчувствие выстрела раскололо череп.

Офицер не выстрелил.

А на следующее утро на поле въехали три огромных черных фургона, похожие на сдвоенные или строенные автобусы, неуклюжие, брюхатые, глухие, без единого окна.

Офицер в мегафон объявил: "Нуждающиеся в медицинской помощи грузитесь!"

Серое поле зашевелилось, пришло в движение. Из лунок, стряхнув оцепенение, поползли люди к черным фургонам.

Пополз и Попов. Апатия, бессилие, обреченность – все отступило перед жаждой жизни. Слева, справа, тяжело дыша, поминутно замирая, чтобы передохнуть и набраться сил, волокли тела люди, лишь бы поскорее выбраться из этих могильных лунок.

Попов накануне разглядывал свою ногу. Оборвав нижние края тельняшки, он стянул раны. Запах гноя и тлена ударил в нос. Нога посинела.

Пузатые фургоны казались спасением. Метрах в ста от цели, вконец обессилев, Попов уткнулся в землю. Руки дрожали. Из горла вырывались хрипы. Наступал предел его возможностей. И все-таки, превозмогая себя, он пополз.

Было совсем близко. Слышалось урчание моторов. В кабине ближайшего фургона шофер ковырял в зубах зубочисткой.

Неизвестный окликнул:

– Морячок, стой! На тот свет спешишь?!

Он не полз, а сидел, и следов ранения на нем не было.

Попов хотел ответить – не хватило силы, повел пересохшими губами:

– Нога.

Незнакомый кивнул в сторону барака:

– Есть у нас лекарь. Поможет. А там сожгут...

Позднее он узнал: обессиленных отвозили в черных фургонах в крематорий. А в бараке русский фельдшер, тоже из пленных, оказывал товарищам медицинскую помощь.

Медикаментов почти не выделяли: бумажные бинты, йод. Вместо скальпеля пользовался хорошо прокаленным на огне перочинным ножом.

Попов лег на сколоченный из досок самодельный стол. Возле стола стоял ящик, из которого торчали отпиленные ноги.

– Кричи, – сказал фельдшер. – Легче будет.

Он кричал, пока мог кричать, стонал, пока мог стонать, потом трясся в ознобе на нарах, сгорал в жару температуры. Он выжил.

В ранах копошились черви, от зуда не избавляло ничто – хотелось повеситься, броситься под колеса машины, но он не повесился и не бросился под колеса...

Зимой его свалил тиф. Перед отправкой в тифозный барак раздели донага, вывели на снег и, обливая кипятком, драили шваброй.

Тифозный барак походил на морг. На нарах костенели трупы.

Он выжил.

Поздней осенью 1944 года, когда к Пруссии приблизился фронт, Александр Попов бежал из лагеря...

Человеческая память – это вторая жизнь героя. Жизнь долгая. Ей тесны календари. Ее продолжают новые поколения.

Следопыты бывшего Дудергофа – ныне поселка Можайского – разыскали матроса с "Авроры" Александра Попова. Ему было чуть больше тридцати, когда он вернулся с войны. Он еще прихрамывал. На груди его был орден Славы, полученный под Берлином. А на голове – ни одной темной пряди. Он был бел как лунь...

На уроках мужества в школе о Попове рассказывают были, похожие на легенды.

На уроках мужества рассказывают о беспримерной храбрости Алексея Смаглия, о подвиге Александра Антонова...

По крупице накапливался материал о моряках-артиллеристах батареи "А". Среди пионеров этой темы были научный сотрудник крейсера-музея И. Батарин, офицер-балтиец К. Грищинский, директор можайской школы-десятилетки Е. Зуборовский, энтузиастка поисковой работы учительница Н. Хямяляйнен. Теперь не сотни, а тысячи и десятки тысяч людей приезжают на Воронью гору, чтобы осмотреть позиции знаменитых авроровских орудий, защитивших Ленинград. И скоро скромный памятник комендорам, созданный их юными наследниками, перерастет в мемориал, в артиллерийском дворике каждой из девяти пушек батареи "А" подымется стела с именами непобежденных...

Человеческая память – вторая жизнь героя. Уже никогда не взойдет на борт "Авроры" ее первый комиссар Александр Белышев, но его голос, сохраненный для грядущего, звучит в корабельном музее; никогда не станет у баковой пушки крейсера комендор Евдоким Огнев, но люди со всех концов света ежедневно стоят у его пушки...

Однажды, многие годы молчавшая, погруженная в музейный покой, ожила радиорубка "Авроры". Было решено в канун 60-летия Октября передать из рубки ленинское воззвание "К гражданам России!".

К передатчику сел ленинградский радист Александр Иванович Сазонов. Соратники Сазонова рассказывают: у Александра Ивановича подрагивали пальцы, повлажнели глаза. На несколько секунд он замер.

Что в эти минуты испытывал Сазонов? Отец его, солдат Октября, погиб в семнадцатом; сам он, радист блокадного Ленинграда, выжил чудом. К концу блокады Сазонов – крупный, высокий мужчина – весил тридцать шесть килограммов...

Александр Иванович овладел собой. Застрекотала морзянка. В эфир полетели позывные "Авроры": "Всем, всем!"

Слабые сигналы, шорохи, треск атмосферных разрядов – ничто не могло помешать передаче. Слова воззвания, как шестьдесят лет назад, летели в эфир.

В числе первых откликнулся Ростов-на-Дону. Это было знаменательно: 25 октября 1917 года рация революционной яхты "Колхида", стоявшей в Ростовском порту, приняла передачу "Авроры".

Теперь, кажется, не было на земле уголка, где бы не услышали воззвание. Радиолюбители 140 стран откликнулись на радиопередачу из рубки крейсера.

Александр Иванович Сазонов долгие месяцы посвятил непредвиденной и увлекательной работе: регистрировал карточки, поступившие от радиолюбителей неведомых островов, далеких стран, затерянных в океане архипелагов.

Позывные "Авроры" услышал весь мир!

Новый день встает над Ленинградом. Солнце, прорвав кучевые облака, бросает блики на темные воды Большой Невки. Река светлеет. И "Аврора" – от гюйсштока до юта – вся озаряется, явственнее обозначаются ее строгие линии, ее выдвинутые вперед рубки, ее стремительные мачты.

Ровно в восемь утра вздрогнет корабельный колокол, качнется металлический язычок, отбивая склянки, воздух наполнится сигналами горластого горна, и на юте, где замрут ряды авроровцев, по флагштоку поплывет флаг ордена Октябрьской Революции, Краснознаменного крейсера.

На "Авроре" начинается трудовой день. А в 10 часов 30 минут часовой на трапе скажет экскурсантам, давно ждущим этой секунды:

– Добро пожаловать!

И потечет людской поток, неиссякающий, неизбывный.

Из года в год идут и идут люди. Подымаются на палубу, как на командирский мостик, с которого видно далеко-далеко. И если верно, что "Аврора" – на вечной стоянке, то не менее верно и то, что "Аврора" – в вечном плавании по волнам времени...

Примечания

{1} А. Новиков-Прибой.

{2} Гамбургская компания по договору с Россией на всем пути следования эскадры снабжала ее углем и фрахтовала в различных странах суда.

{3} Из писем флагманского инженера Е. С. Политовского.

{4} Эту фразу, по свидетельству матроса Андрея Подлесного, произнес комендор Аким Кривоносов.

{5} Описание военных действий на море... (в 1904-1905 гг.), составленное Морским Генеральным штабом в Токио. СПб, 1910, с. 76.

{6} Исторический журнал крейсера I ранга "Аврора", с. 98. Журнал хранится в корабельном музее.

{7} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 10, с. 254-255.

{8} Многие авроровцы, чьи воспоминания хранятся в фондах корабельного музея, говорили о священнике Любомудрове как о провокаторе.

{9} Эту песню и стихи о Франко-русском заводе сочинил рабочий Глухоченков. Они печатались в журнале "Металлист". Глухоченков был арестован за участие в революционных кружках. Дальнейшая его судьба неизвестна.

{10} И. Д. Чугурин – член Петербургского комитета, секретарь Выборгского комитета. Учился в ленинской школе в Лонжюмо, участник революционных событий в Сормово.

{11} 8 марта по новому стилю.

{12} Во время ремонта электрический ток на "Аврору" подавала электростанция Франко-русского завода.

{13} Склянка – получасовой промежуток времени, отмечаемый на флоте ударом в колокол.

{14} В октябре 1915 года на линкоре "Гангут" матросы подняли бунт против издевательств старшего офицера и недоброкачественной пищи. 95 матросов были арестованы, 26 из них осуждены на различные сроки каторги.

{15} "Аврора" была первым кораблем русского военно-морского флота, поднявшим в феврале 1917 года красное знамя.

{16} Хабалов – генерал-лейтенант, командовавший Петроградским военным округом. За тридцать минут до капитуляции, в 11 часов 30 минут, 28 февраля 1917 года Хабалов отвечал по прямому проводу на вопросы генерал-адъютанта Иванова, которого Николай II наделил чрезвычайными полномочиями, поручив силою карательных отрядов утопить в крови восстание в Петрограде. Вот этот разговор:

"1. Какие части в порядке и какие безобразят?

– В моем распоряжении в здании главного Адмиралтейства четыре гвардейских роты, пять эскадронов и сотен, две батареи, прочие войска перешли на сторону революционеров или остаются, по соглашению с ними, нейтральными. Отдельные солдаты и шайки бродят по городу, стреляя в прохожих, обезоруживая офицеров.

2. Какие вокзалы охраняются?

– Все вокзалы во власти революционеров, строго ими охраняются.

3. В каких частях города поддерживается порядок?

– Весь город во власти революционеров, телефон не действует, связи с частями города нет.

4. Какие власти правят этими частями города?

– Ответить не могу.

5. Все ли министерства правильно функционируют?

– Министры арестованы революционерами.

6. Какие полицейские власти находятся в данное время в нашем распоряжении?

– Не находятся вовсе.

7. Какие технические и хозяйственные учреждения военного ведомства ныне в вашем распоряжении?

– Не имею.

8. Какое количество продовольствия в вашем распоряжении?

– Продовольствия в моем распоряжении нет.

9. Много ли оружия, артиллерии и боевых припасов попало в руки бастующих?

– Все артиллерийские учреждения во власти революционеров.

10. Какие военные власти и штабы в вашем распоряжении?

– В моем распоряжении лично начальник штаба округа. С прочими окружными управлениями связи не имею".

{17} Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов установил: "Нижние чины всех родов войск и чины городской милиции, едущие одиночным порядком, имеют право на бесплатный проезд в вагонах трамвая..."

{18} Эти слова, как сообщила газета "Новое время" от 25 марта 1917 года, произнес 23 марта Алексей Егорович Бадаев. Среди присутствовавших на Марсовом поле был и Герман Лопатин, близкий друг и ученик Карла Маркса, первый переводчик "Капитала" на русский язык.

{19} По предварительным данным, как сообщила "Правда" 25 марта 1917 года, через Марсово поле прошло 800 тысяч человек.

{20} 184 раза салютовали орудия Петропавловской крепости в память жертв Февральской революции.

{21} Обстановку в сентябре 1917 года так охарактеризовал В. И. Ленин: "Получив большинство в обоих столичных Советах рабочих и солдатских депутатов, большевики могут и должны взять государственную власть в свои руки".

{22} "Слава" – русский линкор, затоплен после морского боя при защите Моонзундского архипелага.

{23} Бригада крейсеров в составе "России", "Дианы" и "Громобоя". В нее входила и "Аврора".