Текст книги "Уходите и возвращайтесь"

Автор книги: Юрий Маслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Ленька был прав. Мутные валы тумана, подбиравшиеся к летному полю из-за реки, незаметно обложили все небо. Они словно стиснули, сузили горизонт, который вдруг из привычно далекого и безоблачного превратился в серо-грязный и неимоверно страшно близкий – в конце посадочной полосы хорошо просматривались лишь отдельные верхушки деревьев. Но разрыв – небольшой, достаточно чистый – еще был, солнечные лучи, пробиваясь сквозь него, как через сито, бросали на землю яркие кратковременные сполохи.

– Летит! – неистово взвизгнул Алик.

– Вовремя, – заметил подошедший Ашир Аширович и, скосив недовольный взгляд в сторону здания метеослужбы, отпустил по их адресу довольно пристойное с авиационной, но никак не с гражданской точки зрения замечание.

Самолет вошел в разрыв и, сверкнув серебристостью оперения, которое, как он только снова вошел в туман, посерело, начал пологое снижение.

– Это не Баранов, – проговорил Ашир Аширович, – это кто-то из третьей эскадрильи.

– Витька! – выдохнул Никита. – Его «МиГ».

– Успел, – сочувственно произнес Леня.

В тот же момент самолет, круто задрав нос, взмыл вверх и через секунду скрылся за верхушками деревьев.

– Он что, с ума сошел? – Миша Джибладзе потуже стянул ремень гимнастерки и с недоумением взглянул на ребят.

– Похоже, – тихо пробормотал Ашир Аширович, нервно вытирая руки ветошью. – Спокойно, желуди, спокойно, криком делу не поможешь.

Кричать никто и не собирался, но мнимое спокойствие старого механика ребятам не передалось. Они уже достаточно поднаторели в летном деле и прекрасно понимали, чем может закончиться это, на первый взгляд безобидное, происшествие.

Особенно для Витьки. Баранов был мастером и в совершенстве владел методом слепой посадки, но и за него болела душа – слишком низко стелился по земле туман.

Витьке, по всей вероятности, пришлось бы катапультироваться. Такой вариант не исключался. Но о таком способе покидания машины он знал только теоретически. А от теории до практики, особенно в летном деле, как известно, не один и не два шага.

Любая случайность может погубить растерявшегося курсанта.

Прошло несколько томительных минут. Просвет неумолимо сужался. Его рваные края, клубясь и наваливаясь друг на друга, все плотнее сжимали спасительное кольцо.

На аэродроме неистово взвыла сирена, и к концу посадочной полосы, к тому месту, где должно было состояться приземление самолета, помчались санитарная и пожарная машины.

– Летит! – снова заорал Алик.

Это был Витькин «МиГ». Войдя в разрыв, он быстро прижал машину к земле, и через несколько секунд самолет, мягко коснувшись колесами бетонки, целый и невредимый заруливал на стоянку.

– Ничего не понимаю! – Ашир Аширович, цокнув языком, провел ладонью по вспотевшей шее и с тоской глянул на сузившийся до размеров одеяла просвет. Секунда – и в него ворвался «Як» Баранова. Он остановился в конце полосы. Мотор несколько раз чихнул и заглох.

– Порядок, – вздохнув, сказал Ашир Аширович. Взгляд его просветлел, и в нем, как в трехгранной призме, когда в нос смотришь со стороны, заиграли озорные зайчики. – Везучий, дьявол!

– Мастер, – сказал Алик.

– Горючее кончилось, растяпа, – улыбаясь, заметил Ашир Аширович. – Тик-в-тик. Еще бы несколько секунд, и пахал бы он «пузом» колхозное поле.

Минут через двадцать тягач забуксировал «Як» на стоянку. Баранов хмурился и, покусывая губы, нервно курил. У Сережки был вид более спокойный. Он нелепо растягивал в улыбке рот, закатывал глаза и все похлопывал себя по груди и ляжкам, словно проверяя целость и невредимость некоторых составных частей своего тела.

Подъехал шахматноклетчатый «газик» руководителя полетов Еремеева.

– Как дела, капитан? – спросил он, высунувшись из машины.

– Нормально. – Баранов хрипло рассмеялся и бросил быстрый испытующий взгляд на Витьку, который сидел на заднем сиденье. Видик у него был, как у только что побывавшего в нокдауне боксера, – растерянный, беспомощный и, как про себя отметил Никита, немного придурковатый.

– На третий круг меня бы не хватило, – сказал Баранов, – на нуле садился.

– Благодари его, – закашлялся Еремеев. – За него боялся, ты-то должен был выкрутиться.

– Что с тобой случилось? – спросил Баранов, подойдя к дверце. – Какого хрена ты на второй круг попер?

– Сам не понимаю, товарищ капитан, – не поднимая глаз, пробормотал Витька. На его побледневшем лице выступили красные пятна. – Словно отключился… Показалось, что рубанусь прямо в землю носом. Я по газам. Только наверху в себя пришел, как будто ничего и не было.

– Не пил вчера?

Витька посерел, отчаянно закрутил головой:

– Я этим не балуюсь, товарищ капитан.

– Ладно, – проворчал Еремеев, – я его сейчас врачам сдам, там разберутся. Поехали. – Он кивнул шоферу и, козырнув Баранову, мол, будь здоров, захлопнул дверь. Машина, взревев двигателем, унеслась.

Капитан задумчиво посмотрел ей вслед, сдвинул на затылок фуражку и, смахнув со лба пот, спросил:

– Обедали?

– Никак нет, – отчеканил за всех Джибладзе.

– Идите в столовую. Разбор вечером устроим. А пока мозгами пошевелите. Что к чему, как, зачем… Вариантики продумайте – они были. – И он, не оглядываясь, зашагал в сторону КДП.

…Перед прыжками Никита забежал к врачу. Храмов предложил ему сесть, смерил давление и как бы между прочим спросил:

– Ты не дружил с Одинцовым?

– Как вам сказать… – Никита вспомнил, что доктор несколько раз видел их вместе, и посчитал вопрос правомерным. – Обстоятельства…

– А столкновений у тебя с ним не было? – Храмов выдержал паузу. – Личного, сугубо личного характера?

Никита на какое-то мгновение растерялся.

– Нет, – наконец проговорил он, чувствуя, что краснеет. – По крайней мере, серьезных. А что с ним?

– У него сильное нервное потрясение. Меня интересуют причины. Личного они порядка или… Он любит авиацию?

– Мне неизвестно, чего и кого он больше любит, – довольно резко ответил Никита, не понимая, почему его втягивают в эту историю.

– Не кипятись. – Храмов достал сигареты. – Закуришь?

– Спасибо.

– Что такое переинформация? Представляешь?

– В наш век… – Никита замялся. – Перенасыщенность, если можно так выразиться. Человек не может сосредоточиться на чем-то определенном из-за…

– Абсолютно верно, – прервал его Храмов. – Именно это произошло с Одинцовым. Командир эскадрильи и руководитель полетов, перепугавшись – чисто по-человечески – за жизнь своего курсанта и думая, что он сам лично не справится с посадкой, начали руководить его действиями. И на Одинцова посыпалось: доверни влево, доверни вправо, вверх, вниз и т. д. А ему еще надо было следить за приборами… И в мозгах у него, образно говоря, каша получилась, гречневая… Чтобы синтезировать такой поток информации в единый образ, требуется высокая степень тренированности и самообладания, а Одинцов, видимо, этими качествами еще, к сожалению, не овладел. Вот и приключилась с ним… история. У нас, у медиков, это называется невротический срыв высшей нервной деятельности. Понятно?

– Понятно. – Никита озадаченно сдвинул брови. – А каким образом вам удалось это выяснить?

– Он отключил связь, чем насмерть перепугал начальство. Они подумали, что парень сыграл в ящик.

– Дела, – только и сказал Никита. – А при чем здесь я?

Некоторое время Храмов молчал, постукивая карандашом по столу, затем поставил его на попа и замер, подперев кулаком щеку.

– Как ты думаешь, это действительно переинформация или результат… не совсем трезвого поведения?

– Если я вас правильно понял, – сухо проговорил Никита, наконец-то сообразивший, куда клонит доктор, – вы хотите, чтобы я выдал вам информацию.

От порыва ветра оконная рама с треском захлопнулась. Карандаш упал. Храмов вернул его в прежнее положение, нахмурился и деловито сообщил:

– Одинцов вчера пил. Если я доложу об этом начальству, его выгонят.

– А можете не доложить? – спросил Никита.

– Я знаю, с каким упорством некоторые добиваются цели. Твой друг, например, Черепков. Это похвально, и это заслуживает одобрения. За такого парня стоит бороться. А Одинцов… В общем, подавать рапорт на отчисление можно только в том случае, если ты абсолютно уверен, что человеку в училище не место. Я могу это сделать?

– Товарищ майор, я не имею права решать такие вопросы.

– Какого права? – вспылил вдруг Храмов, вставая. – Юридического или морального? Ответь мне, честно ответь! Ты хотел бы летать с таким ведомым?

– Нет, – угрюмо проговорил Никита и, чтобы покончить с этим вопросом, впервые за весь разговор прямо и откровенно взглянул Храмову в глаза: – Я бы не хотел летать с ним в паре. Но это не значит, что ему не место в училище.

– А это уже мы решим. – Храмов снова опустился в кресло и раздраженно щелкнул по карандашу. Он завертелся пропеллером и, звякнув о стекло, покатился на пол.

В парашютной Никита застал одного Черепкова. Алик сидел на скамеечке, закрыв глаза и скрестив на груди руки.

– Ты что, бога вспомнил? – спросил Никита, заметив, что Алик беззвучно шевелит губами.

– Точно, – рассмеялся Алик. – Заповедь о спасении души.

– Думаешь, поможет?

– А мне наплевать. Я память тренирую.

– Понятно, – сказал Никита и пощупал у приятеля лоб. – Температуры вроде нет… А где Фрол Моисеевич?

– К начальству вызвали. Прыжки отменяются.

– А ты, чего ты здесь околачиваешься?

– Черепков! – В дверь заглянул озабоченный Харитонов и, увидев Никиту, приветливо улыбнулся. – Быстрей, машина ждет.

– Вопросы есть? – спросил Алик, вставая.

– Силен! – Никита помог другу забросить на плечо парашют и, проводив его до машины, с хорошей, доброй завистью посмотрел вслед.

…«Антон» набрал заданную высоту, и ребята, подбадривая друг друга шутками и криком, дружно покинули самолет. На борту остались только Харитонов и Черепков.

– Затяжным? – спросил неожиданно Харитонов.

Алик кивнул.

– Ну давай тогда с полутора тысяч сиганем. Задержка – двадцать секунд.

– Хорошо, – сказал Алик и посмотрел на прикрепленный к руке секундомер.

Он прыгнул первым. Встречный поток воздуха рванул его в сторону. Алик перевернулся через голову и, как учил Харитонов, выбросил в стороны руки и развел ноги. Вращение прекратилось. Падение шло устойчиво. Алик досчитал до пятнадцати и решил взглянуть на секундомер. Он согнул руку, но… в следующий момент его крутануло с такой силой, что он от испуга выдернул кольцо. В лицо ударил сильный боковой ветер. Алик отвернулся и здесь с ужасом заметил, что его сносит на полотно железной дороги, прямо навстречу мчавшемуся пассажирскому поезду. «Этого еще не хватало», – подумал он, пытаясь определить угол сноса. Через несколько секунд Алик понял, что снос исключительно верный и ему действительно суждено погибнуть под колесами мчавшегося вперед железного зверя. Он с тоской глянул вверх и беспомощно задергал стропами – все, что так долго и упорно вдалбливал в его голову Фрол Моисеевич Козлов, вылетело из сознания в одну секунду.

Харитонов падал своим излюбленным способом – спиной, изредка посматривая через плечо на быстро приближающуюся землю. Он увидел, как над Черепковым взвился белый купол, и с сожалением зафиксировал, что курсант не выдержал, раскрыл парашют на девять секунд раньше. В следующий момент его острый глаз парашютиста, привыкший определять расстояние чуть ли не вплоть до одного метра, мгновенно оценил ситуацию, в которую попал Черепков.

В том, что произошло, Алик не был виноват. Просто на этой высоте был очень силен горизонтальный поток воздуха, и, чтобы спастись, его надо было как можно быстрее миновать. Иначе…

В груди Харитонова остро, как перед атакой, закололо, возникло почти забытое, непередаваемое ощущение предстоящей схватки, борьбы, из которой ты должен, обязан выйти победителем. Ради таких мгновений и жил прапорщик. Он отвечал за этих ребят и, когда им приходилось туго, спешил на помощь.

Харитонов плавным движением руки перевернулся со спины на грудь и, «включив высшую скорость», устремился за Черепковым. «Пора», – сказал он сам себе, когда до Алика оставалось метров пятьдесят. Он рванул кольцо и через пару секунд уже висел рядом с растерявшимся Черепковым.

– Делай, как я! – рявкнул во все горло прапорщик, боясь, что курсант его не услышит. И он с поразительным хладнокровием принялся выбирать на себя стропы.

Алик последовал его совету и выбирал до тех пор, пока, как и Харитонов, не ухватился за нижнюю кромку купола. Парашют «сломался», и Алик стремительно, как он выразился впоследствии, загремел в тартарары. Харитонов летел рядом. Когда до земли оставалось метров сто пятьдесят, он освободил купол, взмахом руки приказав Алику сделать то же самое. Они приземлились недалеко от железнодорожного полотна. Харитонов вытащил пачку «Беломора», закурил, проводив взглядом прогремевший по рельсам поезд, задумчиво сказал:

– Московский… Скорый!

– Я никогда не был и Москве, – заикаясь, пробормотал Алик.

– Упустил реальную возможность, – пошутил Харитонов.

– Упустил, – в тон ему ответил Алик и нервно рассмеялся.

– Да-а, – протянул Харитонов. Он понимал, как тяжело сейчас парню, и, чтобы встряхнуть, отвлечь его от грустных мыслей, заговорил о серьезном: – А считать ты плохо умеешь.

– Меня закрутило, – смущенно признался Алик. – Я и дернул… Секунд на пять раньше.

– На девять, – поправил Харитонов. – Ты от нуля считал?

– Да.

– В следующий раз начинай от тысячи ста пятидесяти. И не торопись. В воздухе главное – четкость.

В палатке было шумно и весело. Ребята наперебой приглашали друг друга в гости. Миша звал на Кавказ, обещая море, рыбалку, походы в горы и молодое вино, которое на вкус – чистый виноград, от которого никогда не болит голова и сердце наполняется любовью к жизни и женщинам.

– Молодым или старым? – поинтересовался Алик.

– Любовь может подарить любая женщина, – философски заметил Миша. – Если ты, конечно, заслуживаешь этого.

– Каждому свое, – хмыкнул Алик, – меня твои девочки не устраивают. Вон Витька… Обкрутила его Ирка, как парашютными стропами, – и будь здоров, не квакай. Пропал мужик ни за понюшку табаку.

– От ошибок никто не застрахован, – сказал Славка, который, как обычно, валялся на койке в одежде.

– У нас курорт международный. – Миша до хруста в костях потянулся. – Выбирай любую. Захотел шатенку – пожалуйста, не нравится – в твоем распоряжении блондинки.

– А своих-то баб под замком держите, князья чертовы, – неожиданно обозлился Сережка Бойцов. – Только сунься – вы за нож.

Миша не обиделся. Он разгладил свои модные щеточки усов и назидательно проговорил:

– Мы, Сережа, народ маленький, нельзя нам своих девушек распускать, иначе…

– Любовь свободна, – отмахнулся Сережка. – И отстань – надоел ты мне со своими княжескими замашками.

– Глупости все это, ребята, – глубокомысленно заметил Слава. – Давайте рванем лучше ко мне. Я вас на медведя свожу, это не блондинку заарканить.

– А на тигра? – спросил Леня.

– На тигра только зимой можно, когда снег глубокий. Отобьешь молодого от самки и гоняй. Устанет он, забьется в чащу – вот тогда и вяжи его.

– Мне их жалко, – сказал Леня. – Ну что за жизнь в зоопарке?! Тюрьма.

Никита еще минут пять послушал россказни Алика, на крючок которого ловились бычки не меньше трех килограммов, и молча удалился – ему необходимо было написать письмо Татьяне. Насколько она ему небезразлична, он понял только в последние дни, и охватившее его чувство волнения, желание видеть ее, говорить с ней было таким сильным и острым, что ему порой не хватало в груди воздуха. Никита понимал, что если перед отъездом он не сможет встретиться с Татьяной и не объяснит ей всего, что накопилось за это время в его душе, то отпуск будет бесповоротно испорчен, он будет страдать и мучиться и считать дни до возвращения в этот ставший ему родным и близким город, где живет обыкновенная девчонка с дерзким прищуром темно-карих глаз, которую на улице можно чаще встретить в джинсах и кожаной куртке, чем в коротком, по последней моде, платье.

Татьяна, ты сейчас далеко, и мне легче оценить все, что произошло между нами. И в то же время ты так близка мне, что я не пишу, а разговариваю с тобой. И мне многое надо тебе сказать. А главное – прости меня, я вел себя как идиот. Я люблю, боюсь за тебя и переживаю. Мне страшно – вдруг с тобой что-нибудь случится! У меня никогда не было друзей. Настоящих. В училище я приобрел их. Это Славка, Алик, Миша, Ленька Коренев и другие парни, которые в любую минуту – в них я уверен, как в самом себе, – протянут руку помощи и не бросят в беде. Я понял, что не сложность натуры, не безукоризненность поведения составляет основу человеческой ценности, а дело, которое мы делаем вместе. Настоящая дружба – в действии. И я счастлив, что я обрел эту дружбу. И они, наверное, счастливы. А еще – я встретил тебя. И ты мне нужна, Татьяна. Ты для меня – все. Все, что я люблю на земле. Я буду всегда возвращаться к тебе с черт знает каких высот. Вот я и объяснился тебе в любви. Впервые в жизни. И то на бумаге. На словах у меня не хватило бы духа. Что-то ты скажешь мне в ответ? Напиши. Обнимаю тебя.

Никита.

Через несколько дней ребята разъехались по домам.

В аэропорту было весело и оживленно. Гремел репродуктор, возвещая о прибытии и отправлении самолетов, взад и вперед сновали неугомонные пассажиры, сидя на рюкзаках, под гитару во весь голос распевали озорные песни ребята из студенческих строительных отрядов.

– Предлагаю по кружке пива, – сказал Славка. – На дорогу это не повредит.

Ребята выпили пива и погрустнели. Год, который остался за плечами, не прошел даром. Каждый из них расстался с последними иллюзиями, сделал переоценку ценностей, что-то приобрел, и это приобретение, как выразился бы Ленька, было отнюдь не материального порядка. Нелегко расставаться – даже на время, – когда позади месяцы упорного, кропотливого труда, первых и самых трудных полетов, которые сделали их духовными близнецами, тревог и разочарований, удач и побед. Ребята повзрослели. Видик у них, правда, был совсем мальчишеский, некоторые не знали еще, что такое бритва, но это были уже мужчины – они обрели крылья.

– Ну, что ты приуныл? – Славка толкнул Никиту, который украдкой поглядывал на вращающиеся двери аэровокзала, и улыбнулся. – Ждешь?

– Жду, – признался Никита.

– Не горюй, старик. Она напишет. Меня чутье никогда не подводило.

«Начинается посадка на рейс № 421…» – прогремело из динамика.

– Мой. – Черепков поправил фуражку, ремень и, одернув гимнастерку, приосанился. Форма на нем сидела отлично. То ли он ушил ее, то ли поправился, трудно сказать, но только теперь к его виду не придрался бы даже Харитонов.

– Привет Одессе. – Никита пожал Алику руку и дружески подмигнул.

– Спасибо, – сказал Алик, – но я там долго не задержусь.

– А куда ж ты денешься? – удивился Никита.

– В Киргизию, старик. Я все-таки хочу пройти по этому проклятому карнизику, должен пройти.

– Понятно, – сказал Никита. Он вспомнил свой ночной разговор с Аликом, и где-то в глубине души у него родилось теплое и нежное чувство к этому нескладному парню, которого по глупой случайности чуть было не отчислили из училища, и впервые подумалось, что Парашют своего добьется и когда-нибудь действительно станет испытателем.

Через полчаса улетели Сережка с Ленькой, а когда подошла очередь Никиты, он беспомощно оглянулся и, не заметив в дверях знакомой фигуры, сник.

– Ничего, – сказал Славка, выталкивая друга на перрон. – Главное – не отступать. Дыши глубже.

ГЛАВА XII

– Кто там? – Голос был хрипловатый, по-юношески ломкий, но Никита сразу узнал его, он просто не мог не узнать, хотя не видел брата два с лишним года.

– Из газоуправления.

Дверь распахнулась. На пороге в трусах и майке стоял Димка – повзрослевший, возмужавший, с заспанным лицом и взъерошенными волосами.

– Ты?!

– Султан турецкий, – сказал Никита, испытывая непонятное смущение и неловкость, словно бы он входил не к себе домой, а в чужую незнакомую квартиру. – Все дрыхнешь?

– Не ворчи, – виновато улыбнулся Димка, натягивая джинсы. – Голос совсем как у отца стал.

– Дома? – насторожился Никита.

– На даче. Их воздух, видишь ли, городской не устраивает, гари, говорят, много, дыма.

– Здравомыслие – отличительная черта наших родителей.

Никита прошел в свою комнату и осмотрелся. Все на месте, как будто он и не уезжал. Стол, за которым он занимался, скрипучий диван, на котором он вертелся по ночам, читая и думая о своем будущем, старенький шкаф и полки с книгами. Их стало значительно больше. На стене – боксерские перчатки, несколько крупных фотографий, запечатлевших бои лучших боксеров сборной Советского Союза. Олимпийский чемпион Владимир Сафронов… Трехкратный чемпион Европы Андрей Абрамов… Лемешев… Лицо последнего парня было удивительно знакомым. Он стоял на верхней ступеньке пьедестала почета, вскинув в приветствии руки и криво улыбаясь – левая бровь была заклеена лейкопластырем. Через плечо – алая лента чемпиона, на груди – медаль.

– Никак, ты? – с восхищенным недоумением пробормотал Никита.

– Собственной персоной, – не без гордости заметил Димка. – Чемпион Поволжья.

– И ты это серьезно?..

– Сегодня у меня финальный бой. Если выиграю, стану чемпионом РСФСР. Среди юношей, конечно.

– Во сколько?

– Что? – не понял Димка.

– Бой.

– В шесть.

Никита озадаченно посмотрел на мускулистую фигуру брата.

– А как же парашютный спорт?

Димка сморщился, как от горького, и махнул рукой:

– Не приняли – я и плюнул на них. А переквалифицироваться… теперь поздно. Будем завтракать?

– Можно, – согласился Никита.

Через полчаса братья уже сидели за столом на кухне, ели прямо со сковородки яичницу, бутерброды, пили молоко.

– А ты мою комнату прочно абонировал, – сказал Никита.

– Тебя ж вечность не было, – смутился Димка. – Занимай отцовский кабинет. Он, по всей вероятности, на даче до глубокой осени обосновался. Между прочим, когда ты к ним собираешься?

– Завтра.

Димка залпом выпил бутылку молока и похлопал себя по тугому, как барабан, животу.

– Порядок, – сказал он удовлетворенно. – К вечеру буду в форме.

– У тебя серьезный противник?

Димка смахнул со стола грязную посуду и, встав в стойку, провел короткий и стремительный бой с тенью.

– Достойный, как пишут в газетах в таких случаях. – Он подсел к брату, глянул на него исподлобья и задумался, растирая кисти рук.

– Поговорить хочешь? – заметив его нерешительность, спросил Никита.

– Посоветоваться.

– Тогда одевайся. На свежем воздухе голова лучше работает.

Братья шли по городу, и Никита с трудом узнавал его, так непередаваемо он изменился. Старенькие деревянные дома с проходными дворами, где он мальчишкой гонял голубей, снесли, и на их месте выросли многоэтажные здания. Базарную площадь украсили раскидистые павильоны, а центральная улица, расцвеченная гирляндами разноцветных фонариков, выглядела празднично и нарядно.

– Веселенький, смотрю, стал наш городок. Ну, так что тебя мучает?

– Начнем с родителей, – сказал Димка, собираясь с мыслями. – Им вынь да положь высшее образование, иначе ты не человек, неандерталец. Это нам с детства внушили.

– Кому это вам?

– Нам! – Димка хлопнул себя в грудь. – Мне, Витьке…

– Это рыженький такой?

– Да. Его еще в восьмом классе чуть из школы не выперли.

– За что?

– За полное отсутствие всякого присутствия, – язвительно заметил Димка.

– Так чем знаменит твой Витька?

– Трепло. В экономический пролезть желает. Орет на каждом перекрестке, что мечта детства, мол, сбывается, а я-то знаю, что у него там дядька преподает. И другие не лучше… идут туда, где проходной балл поменьше.

– Короче можно? – не выдержал Никита.

– Не перебивай. – Димка задумчиво потер подбородок. – Возьмем, к примеру, тебя. Ты знал, чего хочешь, и добился своего. А вот мы – на распутье. Каждый на коне, перед каждым три дороги, а по какой топать – никто не знает. Причем случилось это совсем недавно, летом. В один день наш дружный и спаянный коллектив – пополам, как льдина папанинцев. Раскол произошел.

– Кто же нас так рванул? – заинтересованно проговорил Никита.

– Жизнь. – Димка сжал кулак так, что побелели костяшки пальцев.

– А конкретней?

– Завод. Обыкновенный заводишко по ремонту сельскохозяйственных машин, мы там практику проходили. Первое время, естественно, присматривались, примеривались – в общем, разбирались, что к чему. А потом и сами вкалывать начали. Работали добросовестно – не хотелось перед рабочим классом лицом в грязь ударить. Ну, аванс, как обычно, мизер, а в получку… Мелехов – сто пять, Григорьев – сотню, и остальные примерно в таком же размере.

– А ты? – с любопытством спросил Никита.

– Шестьдесят пять, – смутился Димка. – Но я несколько дней отсутствовал – на соревнованиях был.

– Понятно, – сказал Никита, который уже уловил мысль брата. – И ты решил…

– Это не я решил, а Мелехов, Григорьев да еще несколько умников. На кой черт, кричат, нам это высшее образование, если мы и на заводе по две-три сотни всегда заработаем. А в институте – пять лет штаны протирай, затем – молодой специалист, а в молодых сейчас лет по десять ходят, оклад – сто двадцать, потолок – заведующий отделом – сто восемьдесят. Вот тебе и задачка. Реши-ка ее попробуй.

– Это уже уравнение, да к тому же с двумя неизвестными. – Никита потер подбородком левое плечо и усмехнулся: – А ты-то насчет этого что думаешь?

– Решил, что каждый должен заниматься своим делом. Нравится – крути гайки, обожаешь быструю езду – садись за баранку, а лично я буду поступать в институт физкультуры.

– Ты хорошо подумал?

– Долго, – улыбнулся Димка.

Никита спустился на пристань и купил два билета на прогулочный пароходик.

– По Волге соскучился, – сказал он, словно оправдываясь.

Пароходик был новенький и весь – от кормы до форштевня – спорная, как надраенная курсантская бляха. Под стать ему был и экипаж – молодые парни.

Братья уселись на подветренном борту. От ровного стука двигателя скамейка тихо вибрировала. Сильно припекало солнце. Никита расстегнул ворот рубашки и, окинув взором крутой изгиб реки, песчаную отмель над обрывистым берегом, вспомнил, с каким азартом и упоением они гоняли здесь шайбу.

Через час пароходик сбавил ход и, лихо развернувшись, ткнулся боком в свисающие с дебаркадера резиновые покрышки.

– Я опаздываю, – сказал Димка, взглянув на часы. – А мне еще домой, за доспехами.

Никита остановил такси.

– Прошу. И поменьше эмоций. Как говорит наш инструктор, в воздухе надо работать.

– На ринге тоже, – сказал Димка, залезая в машину.

Димка выиграл за явным преимуществом. Он дважды послал своего соперника в нокдаун, и судья прекратил бой.

Никита ждал брата на улице и, когда тот вышел, взял его под руку. Некоторое время они шли молча.

– Ну? – наконец не выдержал Димка. – Что ты на это скажешь? – Он вытащил из кармана золотую медаль чемпиона и протянул ее брату.

– Спрячь, – строго сказал Никита. – Есть вещи, о которых не орут во все горло.

Димка смущенно замолк и, спрятав медаль в коробочку, засунул ее в свою увесистую спортивную сумку.

– Зол ты, однако, Димка, и агрессивен. Я раньше за тобой такого не наблюдал.

– На ринге иначе нельзя, – быстро, словно боясь возражений, проговорил Димка. – Здесь или ты его, или… котлету сделает и спасибо не скажет.

– Жестокий спорт, – помолчав, сказал Никита.

– Жесткий, – поправил Димка. – И ты не прав, рассуждаешь, как болельщик-обыватель, для которого все три раунда – зрелище. Да, их действительно три. Девять минут страшного напряжения, и каждую секунду тебя подстерегает неожиданность. Но есть еще и четвертый раунд. Четвертый раунд – это самое тяжелое испытание для боксера. Все говорят – мускулы, физическая подготовка. А ведь мускулы сами по себе ничего не значат, потому что существует нечто более высокого порядка. Соревнуются не мускулы – они у всех хорошо подготовлены, соревнуются нервы, воля, дух… Вот что такое четвертый раунд. И этот четвертый раунд существует в любом виде спорта. Кажется, все, нет больше сил, но ты должен, обязан взять себя в руки и доплыть, добежать, вовремя ударить, доехать, долететь. Вот в чем смысл спортивной борьбы, да и вообще, по-моему, любой профессии. – Димка, наверное, не привык так долго говорить и поэтому когда кончил, то задохнулся, будто залпом опрокинул стакан холодной воды.

– Выпить бы чего-нибудь, – сказал он, останавливаясь и оглядываясь по сторонам.

– Выпить?! – удивленно переспросил Никита.

– Лимонада, говорю, хочу, – жалобно простонал Димка.

Братья зашли в кафе. Никита заказал пиво и сосиски, а Димка боржом и отбивную.

– С двойным гарниром, – предупредил он официантку.

Та прищурилась и, кисло улыбнувшись, предложила взять две порции.

– Хорошо, – сказал Никита. – Он израсходовал слишком много энергии. Давайте две.

Димка молча уплетал отбивные. Лицо его возмужало, плечи раздались, крепкие, с широкими запястьями и разбитыми суставами пальцев руки спокойно лежали на столе. Время. Как быстро оно летит! К одним приходит взрослость, и они мудреют, другие становятся брюзгами, третьих настигают неудачи, а у некоторых вообще рушатся надежды. Димка… Два года назад он был мальчишкой, не знал, что к чему и зачем, и вот на тебе, учит его, Никиту, своего старшего брата, жить. Четвертый раунд. А ведь он в чем-то прав. И даже, пожалуй, полностью. Четвертый раунд не каждому по плечу. Выдержал его Славка Завидонов, Алик Черепков, пробивающийся к своей мечте, как ледокол сквозь льды, Миша Джибладзе, Леня Коренев… И прав Димка: в жизни надо драться до конца, за все, что дорого тебе. Нельзя сдаваться, нельзя сворачивать с курса. Никита снова посмотрел на брата, но уже как-то по-другому, не как на меньшего, которого нужно поучать, а как на равного, с которым, как сказал бы Славка, можно пойти и на тигра.

– Ты помнишь про письмо? – спросил Никита.

– Какое? – Димка допил боржом и облегченно вздохнул.

– Которое ты мне прислал в училище.

– А как же, – улыбнулся Димка.

– Так ты на него ответил. Сегодня. Сам.

– Значит, одобряешь?

– Полностью.

– Тогда, как говорят боксеры, я выхожу из клинча и иду в бой с открытым забралом.

На сцену выползла девица с осиной талией и низким, хриплым голосом старательно запела:

 
Я сегодня до зари встану,
По широкому пройду полю,
Что-то с памятью моей стало,
То, что было не со мной, помню…
 

– Пойдем, – сказал Димка, – терпеть не могу плохих исполнительниц хороших песен.

Никита расплатился, и братья вышли на улицу. Стемнело. Зажглись фонарики, и улица, расцвеченная разноцветными огнями, чем-то напоминала новогоднюю елку.

– А на тех умников, которые считают, что можно обойтись и без образования, ты плюнь. У каждого должно быть высшее – свое – образование. В наш век оно необходимо. А работать можешь кем угодно, хоть грузчиком. В этом позора нет. Королев плотничал, крыл в Одессе крыши, а стал… Главным Конструктором космических кораблей. Он выдержал, Димка, четвертый раунд.