Текст книги "Уходите и возвращайтесь"

Автор книги: Юрий Маслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА II

Каждый день в училище приносил что-то новое. Это новое не было неожиданностью или каким-то невероятным открытием, со многими вещами Никите приходилось сталкиваться и прежде: видеть, читать, слышать, – но теперь, соприкасаясь с ними, он как-то по-другому воспринимал их, и это рождало в душе постоянное чувство радости и необычного волнения. Так было, когда он залез в самолет, правда, еще не затем, чтобы взлететь, а просто так, пройтись глазами по приборной доске, почитать резкие и повелительные надписи на всевозможных тумблерах, ощутить упругость ручки управления. И, сжимая ее в своей ладони, мгновенно ставшей сухой и горячей, Никита с трудом верил, что через какой-нибудь год-два эта сверхзвуковая машина будет послушна его воле, жесту, голосу.

Так было, когда он впервые принялся укладывать парашют. Шелковый купол, доселе бывший для Никиты обыкновенным куском капрона, неожиданно из средства спасения при аварии самолета в воздухе превратился в хорошего друга, на помощь которого можно было рассчитывать в любую опасную для жизни минуту.

Так было и сейчас, когда шли занятия на тренажере. Курсанты приобретали первые навыки управления самолетом. И неважно, что они поднимали в воздух не настоящую боевую машину, не летали, а всего лишь имитировали взлет, – волнения было не меньше.

Инструктор Баранов обвел аудиторию дружелюбно-насмешливым взглядом:

– Чтобы хорошо понимать музыку, что для этого необходимо?

Этой фразой старший лейтенант всегда начинал практическую часть работы с курсантами. Он был еще молод – сам недавно окончил училище – и тщеславен. По просьбе командования Баранов остался в училище инструктором. Причем не отказывался, как некоторые, а принял предложение с удовольствием – гарнизонная жизнь его не прельщала, а преподавательская работа, роль метра авиации, которую он разыгрывал перед курсантами, была ему явно по душе. Но дело он знал, по-своему любил, и ребята относились к нему с симпатией.

– Как можно чаще ее слушать! – выкрикнул с места Слава Завидонов.

– Правильно, – согласился инструктор. – А что самое главное в подготовке летчика?

– Практика.

– Тоже верно. И потому решающую роль при наземной тренировке пилотов играет тренажер. – Баранов похлопал ладонью по его металлической обшивке. – На нем имитируют условия, с которыми вам придется столкнуться в воздухе. Тренажер по своему оборудованию ничуть не менее сложен, чем самолет, и в такой же степени насыщен электронной и прочей аппаратурой. Необходимо это для того, чтобы воссоздать реальную картину полета, работу отдельных систем, аварийные ситуации – в общем, все то, что необходимо для выработки профессиональных навыков по управлению кораблем. В чем преимущество навыков? Прежде всего в том, что они позволят вам действовать быстро. – Баранов выстрелил вверх указательным пальцем. – Быстро, но не суетясь. Запомните это. У вас выработается определенный автоматизм, который позволит вам работать четко и безошибочно. Понятно?

– Понятно, – сказал Завидонов.

– Ну, а если понятно, давайте попробуем. Садитесь.

Завидонов не спеша забрался в пилотскую кабину. Он улыбался, но чуть подрагивающие губы и напряженно-сосредоточенный взгляд выдавали его волнение.

Никита подружился с ним еще во время экзаменов. Родом Славка был из Приамурья. Отец – потомственный тигролов, часто брал с собой сына на охоту, и эта беспокойная и требующая осмотрительности жизнь наложила на Славку свой отпечаток. На первый взгляд сонный и медлительный, он, за что бы ни брался, почти всегда оказывался первым. Первым он начал бегать и в самоволку. Причем делал это так виртуозно, что заподозрить его не мог не только взводный, но даже ребята.

– Зачем тебе это? – спросил однажды Никита, когда они укладывались спать.

– Понимаешь… – Славка вздохнул и потер средним и указательным пальцами висок. Так он делал всегда, когда попадал в затруднительное положение. – Я от шума устаю, мне иногда просто необходимо побыть одному. Понимаешь?

– Понимаю, – сказал Никита, хотя, откровенно говоря, ничего не понял…

Преподаватель щелкнул секундомером и дал разрешение на взлет. Слава двинул вперед сектор газа, и взлетная полоса на экране ожила и стремительно понеслась навстречу. Никита затаив дыхание наблюдал за линией горизонта. Плавно покачиваясь, она опускалась все ниже и ниже…

– Давай, – не выдержал Алик Черепков.

Инструктор резко выбросил руку, приказывая замолчать, но в этот момент машина Завидонова, нелепо задрав нос, наклонилась и, чиркнув плоскостью по бетонке, врезалась в землю. Славка, все еще не веря случившемуся, как завороженный смотрел на экран, на жалкие останки своего самолета.

– Вылезайте, Завидонов, приехали, – весело пробасил Баранов и взглянул на секундомер. – Итак, чтобы расстаться с жизнью, вам потребовалось десять секунд. Как себя чувствуете?

Завидонов переступил с ноги на ногу, обескураженно улыбнулся.

– В чем ваша ошибка, понимаете?

– Слишком большой угол атаки, – неуверенно проговорил Слава.

– В общем, правильно, – кивнул преподаватель. – Передрали машину, а затем и завалили. Садитесь. Следующим полетит… – Взгляд Баранова остановился на Черепкове. – Вы, кажется, кричали «давай»? Прошу.

Курсанты заметно оживились. Веселый и общительный, Алик с первых же дней завоевал симпатии и дружеское отношение ребят. Его вечно подначивали, но он не обижался и, как истинный одессит, парировал выпады шутников с плеском и остроумием.

– Спортом занимались? – спросил Баранов, критически осмотрев долговязую фигуру курсанта.

– Парашютным, – буркнул Алик, залезая в кабину.

– Сколько прыжков?

– Двенадцать.

– На тринадцатый духу не хватило?

– Гриппом заболел, – серьезно сказал Алик.

– Понимаю, – в тон ему ответил Баранов и дал разрешение на взлет.

Алик плавно отжал сектор газа, и самолет резво устремился вперед. Ребята снова впились в экран.

– Ну! – не выдержал на этот раз Никита.

Баранов жестом остановил его и, взглянув на секундомер, озадаченно повел губой.

– Вы правы, курсант Черепков, число тринадцать для вас роковое.

– Я не суеверный, – возразил Алик.

– И все-таки вы уложились ровно в тринадцать секунд.

– Но я же не взлетел!

– Взлетная полоса, к сожалению, имеет предел, – иронично заметил Баранов, – а дальше… ямы, забор, лес, стволы в два обхвата. Так что от вашей машины, по всей вероятности, одни черепки остались.

Под дружный хохот ребят, мрачный и сконфуженный, Алик прошел на место.

– Вы ему хотели помочь? – обратился Баранов к Никите. – Пожалуйста.

Мазур быстро забрался в машину и, когда чешуйчатая лента взлетной полосы устремилась ему навстречу, взял «ручку» на себя. Самолет задрал нос и, пробежав еще несколько десятков метров, оторвался от земли. Выше, выше, выше… Ободренный успехом, Никита ввел машину в разворот. Но она вдруг свалилась на крыло, перевернулась и… камнем устремилась к земле. На приборной доске вспыхнула красная лампочка – авария!

– Рекорд! – повеселел Баранов. – Продержались в воздухе тридцать четыре секунды. Причины вашей гибели вас интересуют?

– Скорость недобрал. – Никита виновато улыбнулся.

– Верно. А при развороте вы ее окончательно потеряли. Товарищи курсанты, – Баранов постучал костяшками пальцев по кафедре, призывая ребят к порядку, – вы наглядно убедились, что такое взлет и посадка.

При выполнении этих элементов пилотирования ошибки должны быть исключены, иначе… Сами понимаете, что может произойти. При аварии на высоте у вас есть хоть и небольшое – считанные секунды, – но время, парашют, которым вы можете воспользоваться, а на взлете… здесь, как говорится, на бога надейся, а сам не плошай. В этой ситуации все зависит от отличного знания техники, вашего мастерства, собранности…

Звонок оборвал Баранова на полуслове. Он автоматически взглянул на секундомер, зажатый в кулаке, и, спрятав его в коробочку, серьезно проговорил:

– Подумайте об этом, об этом стоит подумать, – и вышел из класса.

Наступившую тишину нарушил неугомонный Алик Черепков.

– «И примешь ты смерть от коня своего!..» – пропел он гнусным фальцетом.

Никита с ожесточением драил мелом бляху и пуговицы – предстояло увольнение, и проверяющий, заметив в одежде неряшливость, мог запросто вместо прогулки в город заставить драить полы. Славка прямо в одежде, чем, естественно, нарушал все училищные распорядки, валялся на койке и курил. Пепел он осторожно стряхивал в спичечную коробку. Старшина Миша Джибладзе, холеный, крепкого телосложения парень, которого Алик моментально окрестил «Князем», готовил к сдаче грязное белье. Он складывал его высокими стопками на кровать, все время пересчитывал и при этом сверлил Славку своими южными шалыми глазами – очевидно, думал, что это подействует и последний бросит курить.

Никита протер бляху суконкой и, отставив руку в сторону, полюбовался своей работой.

– Ты ее еще кирпичом, – посоветовал Славка.

– Кирпичом твою драить надо. – Никита застегнул ремень и, оправив гимнастерку, философски изрек: – В человеке должно быть все прекрасно, даже ботинки, – и полез в тумбочку за сапожной щеткой.

– Послушай! – Славка приподнялся на локте. – Я только сегодня понял, что за чувствительная машина самолет.

– Ты думал, самолет – это трактор, – влез в разговор Миша.

– Я думал, самолет – это средство для перевозки винограда, – не остался в долгу Славка.

– Вино небось любишь пить, – беззлобно проворчал Миша, и вдруг лицо его неожиданно изменилось: – Что такое? Одной простыни не хватает!

– Алик ее на парашют пустил, – съязвил Славка. Глаза Миши мгновенно округлились.

– Слушай, друг, я тебя предупреждал, что курить вредно? Предупреждал. Начальство засечет – я умываю руки.

Славка погасил сигарету и выбросил ее в форточку.

– Князь, я сделал это только ради тебя – иначе ты никогда не сумеешь пересчитать эти дурацкие наволочки.

– Спасибо. – Миша от умиления чуть не прослезился.

Славка снова рухнул на кровать и, задрав ноги, спросил:

– Князь, а сколько у тебя в школе по математике было?

Никита, не найдя в своей тумбочке крем для обуви, вышел в коридор. Как он и ожидал, им воспользовался Черепков. Алик знал, что и где у кого лежит, и пользовался чужими вещами без зазрения совести, прямодушно полагая, что в училище все должно быть общим.

Дневальный по эскадрилье Сережка Бойцов наблюдал за Черепковым и от избытка энергии через равные промежутки времени отбивал чечетку.

– Алик, – Сережка подмигнул ребятам, – а ты знаешь, что ты будущий Герой Советского Союза?

– Не знаю, – простодушно ответил Алик, рассматривая свои до блеска надраенные ботинки.

– А я знаю. И мама твоя знает. – Сережка оттопырил уши. – Взлететь с такими тормозными парашютами – подвиг.

Ребята схватились за животы, а Сережка, сияющий и довольный, вновь задрыгал ногами. Из кубрика с простыней в руках выскочил взбешенный Джибладзе. – Прекрати! – крикнул он дневальному. – Я из-за тебя третий раз со счета сбиваюсь.

– Есть! – вытянулся Бойцов. Но как только старшина скрылся, забывшись, снова прошелся в чечетке.

– Два наряда вне очереди! – крикнул из-за двери Миша.

Отомщенный Алик, уперев руки в бока, ехидно улыбнулся:

– На камбузе плясать будешь, прямая дорога в ансамбль Александрова. Вот так! – И он отбил своими сверкающими ботинками несколько тактов.

Дверь, казалось, соскочила с петель.

– Еще два наряда получишь! – проревел Миша, энергично наливаясь кровью.

– Больше трех не имеешь права, – обескураженно заметил Бойцов.

– А это мы посмотрим, – прогудел старшина. – Хоть бы плясать умел…

– А ты умеешь? – обиделся Сережка.

Миша брезгливо повел губой:

– Алик, где гитара?

– Сделаем.

Алик мгновенно раздобыл где-то семиструнку, настроил ее и подобострастно спросил:

– Лезгинку или русский народный танец «Ах, у дуба…»?

– Иди за мной.

Ребята скрылись в каптерке, плотно закрыв за собой дверь.

Никита, насвистывая, чистил в умывальнике ботинки, как вдруг услышал чьи-то легкие, почти бесшумные шаги. Так умел ходить только прапорщик Харитонов. «Надо ребят предупредить». Никита выскочил в коридор. Прапорщик распекал за что-то дежурного второй эскадрильи. Никита хотел было проскочить в каптерку, но Харитонов, заметив его, пригрозил пальцем и быстрым, неслышным шагом двинулся к месту происшествия.

Харитонов в училище был личностью легендарной. Его и боялись, его и уважали. Уважали за боевое прошлое – прапорщик служил в десантных войсках и войну закончил полным кавалером орденов Славы, – за боевую выучку и отчаянную смелость. А боялись за резкость, своеволие и крутой нрав. Ему ничего не стоило влепить курсанту несколько нарядов вне очереди, посадить на губу, обидеть неосторожным словом. И все-таки авторитет солдата, опыт парашютиста, за которым можно в огонь и в воду, отличное знание своего дела были много весомей тех качеств, за которые курсанты недолюбливали этого хмурого и не очень-то разговорчивого человека. Никита уже сталкивался с Харитоновым, но определить свое отношение к нему не мог. То прапорщик ему нравился, ну, просто восхищение вызывал, а иногда он еле сдерживал себя, чтобы не наговорить этому супермену гадостей. Славка же раскусил его сразу.

– Тигр, – сказал он, – тигр-людоед.

– А почему некоторые тигры становятся людоедами? – спросил Никита.

– В них нет великодушия, – сказал Славка. – Тигр не может простить человека, некогда причинившего ему боль.

Харитонов покрутился вокруг тумбочки и, не найдя исчезнувшего дневального, заглянул в кубрик. Завидонов поспешно вскочил с кровати.

– Кто дневальный? – Харитонов озадаченно посмотрел на разбросанные простыни и брезгливо поморщился.

Славка мгновенно оценил ситуацию и, конечно же, не упустил возможности уколоть своего наставника.

– Здравствуйте, товарищ прапорщик, – сказал он вкрадчивым голосом.

– Здравствуй. Так кто дневальный?

– Курсант Бойцов.

– Где он?

– На месте, – сказал ничего не подозревающий Славка.

– Вы его сквозь стену видите? – холодно спросил прапорщик.

Славка обескураженно молчал. Не дождавшись ответа, Харитонов вышел, озабоченно прогулялся по коридору, прислушался: где-то играли на гитаре. Он подошел к каптерке и резко распахнул дверь… Старшина, заложив руки за спину, в неистовом темпе отбивал чечетку.

– Быстрей!

Пальцы Черепкова еще проворней забегали по струнам.

– Смирно! – вдруг заорал Бойцов, заметив командира.

Джибладзе, нелепо подпрыгнув, щелкнул каблуками.

– Товарищ прапорщик, первая эскадрилья готовится к увольнению в город.

– Вижу, – кисло протянул Харитонов. – Почему покинули пост?

Сережка виновато потупился.

– Два наряда вне очереди.

– Есть два наряда вне очереди, – мрачно повторил Бойцов.

Прапорщик окинул притихших ребят недовольным взглядом и приказал построиться.

– Равняйсь! – гортанно заорал Джибладзе. – Смир-рно!

Харитонов медленно шел вдоль строя, и цепкий взгляд его, казалось, замечал каждую мелочь – и небрежно пришитую пуговицу, и грязный подворотничок, и неаккуратно зашнурованные ботинки. Напротив Никиты он остановился и, не выдержав, спросил:

– Где это из тебя гражданскую пыль выбили?

– В армии, товарищ прапорщик.

Тонкие губы Харитонова растянулись в доброжелательной улыбке, но тут же сомкнулись, сжались – его взгляд остановился на расхлябанной фигуре Черепкова, Алик как ни старался, а подогнать форму по своему росту никак не мог. Она топорщилась, вздувалась пузырями, в общем, к великому огорчению своего хозяина и к несказанному удовольствию всех остальных курсантов – все-таки лишний повод пошутить, висела на нем, как старое тряпье на огородном пугале.

– Если вы и станете летчиком, – язвительно заметил Харитонов, – то, к сожалению, нестандартным.

– Стандартные только в романах бывают, – возразил Алик.

– А какие же они в романах? – прищурившись, поинтересовался Харитонов.

Алик несколько секунд молчал, а затем с решимостью доведенного до отчаяния выпалил:

– Влитые в мундир, как молоко в стакан, с волевым подбородком, широкими бровями и ясными, устремленными в синее небо глазами!

Смех и курсантские улыбки внезапно, как юпитеры после съемок, погасли – это был точный портрет прапорщика.

– А у вас к тому же и нестандартное мышление. Ну-ну… – Харитонов заложил руку за ремень и ледяным голосом отправил ребят в спортзал.

В спортзале произошло то, что происходило обычно, когда Харитонов всерьез брался за какой-нибудь взвод. Он разбил ребят на две группы. Первую заставил прыгать через коня, вторую – лазить по канату: на одних руках до самого верха.

Курсанты приступили к занятиям, а Харитонов, оседлав верхом стул, внимательно следил за всеми и каждым. Когда у кого-то не получался прыжок или кто-то не мог осилить канат, он жестом просил отойти их в сторону.

Алик Черепков перелетел через коня без помощи рук. Прапорщик несказанно удивился.

– А ну-ка, еще раз, – приказал он, – только с руками.

С руками не вышло. Они подогнулись, и Алик грохнулся на маты.

– Падать умеешь, – подытожил прапорщик и кивком головы послал Черепкова на канат.

Алик забрался только на три четверти. Выше, как ни старался, не смог. Он глянул на стоящего внизу Никиту, жалко улыбнулся и, обессиленный, покатился вниз.

– Это тебе не на гитаре тренькать, – добродушно проворчал прапорщик. – Как же я тебя к прыжкам допущу, если ты даже на стропах подтянуться не сможешь? – Взмахом руки он отправил Алика к группе неудачников. – Остальные могут быть свободны.

– А мы? – округлил глаза Алик. Он прекрасно знал, что должны делать они, по не переспросить было выше его сил.

– А вы… – прапорщик смерил Алика уничтожающим взглядом, – подтягивайтесь. Армии нужны здоровые люди. И душой, и телом…

Алик сложил на груди руки и, как только за Харитоновым захлопнулась дверь, с мрачной убежденностью продекламировал:

– Старшина, никогда ты не будешь майором…

ГЛАВА III

– Братцы, да вас легче похоронить! – Бойцов удивленно присвистнул и, дернув себя за кончик носа, в нерешительности остановился. – Вагон и маленькая тележка.

Смятение Сережки было вполне объяснимо. За всю жизнь он не перечистил и килограмма картофеля, а здесь целая гора. И все это через каких-нибудь три-четыре часа должно кипеть, париться, жариться, и притом в очищенном виде. Этого себе Сережка представить не мог.

– Смелее, мальчики! – Джибладзе вытащил нож, попробовал лезвие на ноготь и удовлетворенно крякнул. – Говорят, кататься любишь, люби и саночки возить.

– А если я не умею? – неуверенно проговорил Бойцов.

– Научим, – сказал Миша. – Впрочем, есть работенка и полегче. – Он кивнул на корзину с луком. – Большого умения не требуется.

– Только выдержка, – заметил Никита, – железная выдержка гвардейца. А у тебя ее предостаточно.

– Работа на шабаш, – продолжал соблазнять Миша. – Кончил – и на боковую.

Лука было гораздо меньше, чем картофеля, и Бойцов заколебался.

– Один? – спросил он.

– Зачем один? Втроем.

– Идет! – Сережка быстро организовал бригаду, опрометчиво пообещав своим помощникам нормальный восьмичасовой сон.

– А они пусть до утра вкалывают, – проговорил он, радостно потирая руки.

Работа закипела. Черепков и Завидонов навалились на морковь, Никита включил картофелечистку. Коэффициент полезного действия этой шумной машины практически равнялся нулю, но использовали ее курсанты добросовестно – лучшего козла отпущения за качество работы трудно было придумать. «Это вредительство! – кричал шеф-повар, вытаскивая из бачка недочищенную картошку. – Кто?» – «Техника», – смиренно отвечал в таких случаях Алик и, глупо улыбаясь, разводил руками.

– Интересно, кто только изобрел эту каракатицу? – спросил Никита, заряжая машину очередной порцией картофеля.

– Неандертальцы, – мрачно проговорил Черепков, который по милости Харитонова уже третий вечер проводил на кухне. Он с хрустом откусил морковку и, прожевав, пояснил: – У них ножей не было.

– А чертежи не сохранились?

Не удостоив друга ответом, Алик повернулся к Лене Кореневу. Леня был вежлив, скромен и помешан на высшей математике – интегралы щелкал, как орехи.

– Корень, мы к двум часам управимся?

– А ты уже спать захотел?

– Не позже двух я должен быть в постели.

– Кто тебе это внушил?

– Мама.

– Мы – да, – сказал Леня, прикинув на глаз количество картофеля, – а вот Бойцов вряд ли.

Сережка, размазывая по щекам слезы, тихо ругался. Он уже понял, что влип с этим луком, как кур во щи, и не мог себе простить собственной глупости, но вида не подавал, улыбался, стараясь держаться молодцом.

– Ты плачешь? – участливо осведомился Алик. – Что с тобой?

– Ерунда, – отмахнулся Сережка. – Расскажи лучше, как первый раз прыгал. Только в деталях, чтобы мы знали, что к чему.

Все, что касалось парашютного спорта, Алик Черепков знал в совершенстве. Здесь для него тайн не было, и он охотно делился с друзьями как своим опытом, так и впечатлениями.

А прыжки были не за горами. Ребята волновались и каждый раз, укладывая парашют, изучая его конструкцию, отрабатывая теорию спуска, отдыхая или работая на камбузе, приставали к Алику с тысячью всевозможных вопросов.

– Вот именно, в подробностях, – поддержал его Завидонов. – А то я боюсь, что мне плохо станет.

– Белье с собой запасное возьми, – посоветовал Джибладзе, – в воздухе и переоденешься.

Слава промолчал. Он не любил ввязываться в словесные перепалки, считая это делом мелочным и бабьим. Но в обиду себя не давал. Когда кто-нибудь переступал границы дозволенного, он хмуро поднимал голову и, глядя обидчику прямо в глаза, твердо говорил: «Оставь меня в покое». И столько было в его словах спокойной силы и уверенности, что чуть было разгоревшаяся ссора обычно на этом и кончалась.

– Говорят, послезавтра прыжки, – сказал Сережка.

– Врешь! – выкрикнул Алик.

– Не имею такой привычки. – Сережка отодвинул в сторону бачок с луком и, сложив на груди руки, вопросительно посмотрел на приятеля. – Давай трави.

Но Алик, видно, не был расположен к шуткам. Он обвел ребят грустным, как у загнанного вола, взглядом и сказал, что плохо себя чувствует.

– Физически или морально? – недоверчиво спросил Джибладзе.

Алик не ответил. Молча собрался и ушел.

– Куда? – Миша бросился было вслед за Черепковым, но дорогу ему преградил Бойцов, мгновенно смекнувший, что второй такой возможности насолить старшине за проделку с луком у него не будет.

– Ты, Князь, не ори, нельзя на больных кричать.

– Чем же это он, интересно, болен? – побагровел Миша.

– Животом. Морковкой объелся, Понимаешь, мор-ков-кой.

– Морковкой, значит. Как в столовую, так он первый, а работать… Нема дураков за него вкалывать!

Миша попытался обогнуть противника, но не тут-то было. Сережка стоял крепко, раздвинув ноги и опустив подбородок в плечо. У него был первый разряд по боксу, и ребята предпочитали с ним лишний раз не связываться. Отступил и Миша.

– Нельзя товарища оставлять в беде. Я за него почищу морковку, а потом мы все вместе – лук. – Скроив вежливую улыбку, Сережка сел на место.

…Доктор Храмов в свое время не женился, упустил время, а когда перевалило за сорок, понял, что слишком поздно расставаться с привычками долгой холостяцкой жизни. В свои сорок пять он был тем же добрьм, отзывчивым и остроумным человеком, что и десять и двадцать лет назад. Одиночество не испортило его характер, однако внесло в его быт устойчивую размеренность.

Храмов любил бывать на работе. Вечерами его редко тянуло домой в тихую, уютную, но одинокую квартиру. Он допоздна задерживался в своем кабинете и коротал время за хорошей книгой или журналом.

В лазарете горел свет. Постучав и не дождавшись ответа, Алик открыл дверь и увидел стол, заваленный газетами, лампу под зеленым абажуром и где-то в глубине массивного кожаного кресла задумавшегося, с чашкой чая в руках доктора. Заметив Черепкова, Храмов щелкнул по газете пальцем и воскликнул:

– Грипп! Франция – триста тысяч больных. Сотни людей госпитализированы, несколько десятков смертных случаев. Эпидемия свирепствует также в Англии, Бельгии и других, заметь, культурных странах Европы. А у нас в училище… – Доктор развел руками и вдруг насторожился: – Или ты первый?

– Температура, – сказал Черепков.

Храмов протянул ему градусник и подошел к окну, чтобы захлопнуть форточку.

На глаза Алику попалась чашка с чаем, и он недолго думая на мгновение засунул в нее термометр.

– Заболел, говоришь, – сказал доктор, пристально рассматривая градусник. – Сорок один и шесть. Лихо! – Он пытливо взглянул на пациента и ядовито заметил: – У аферистов и шестьдесят бывает. Когда прыжки?

– Послезавтра. – Алик густо покраснел.

– Та-ак. – Кашлянул доктор. – Покажи язык. Сухость во рту и горле, оцепенение, дрожь, заторможенность рефлексов и безучастность к окружающему выдали Алика с головой. Храмов понял, в чем дело.

– Раздевайся! – приказал он. Алик остался в одних трусах.

– Надя, – позвал доктор. Вошла молоденькая медсестра. – Надя, заберите у этого молодого человека одежду, а его самого – в лазарет.

– Доктор, – попробовал возразить Алик, но Илья Петрович и слушать его не стал.

– Ты же сам этого хотел, – сказал он, – вот и ложись. И думай. И я подумаю. А завтра поговорим.

Черепков спал тревожно. Ему приснилось ночное, безмолвное, в россыпи ледяных звезд небо, черный овал самолетного люка, у которого замер он, Алик Черепков, и Харитонов – его жесткое лицо с уголками опущенных губ, холодный пристальный взгляд и его короткая команда: «Пошел!»

И сразу исчезло все: и прапорщик, и оглушительный рев двигателя, и непреодолимое чувство страха. Небо опрокинулось, и в стремительном вращении стала приближаться земля. Ближе, ближе… Алик рванул кольцо, но не почувствовал, как раскрылся парашют. И тогда он закричал…

Храмов щелкнул выключателем. Сноп света выхватил из ночной тьмы пустые, аккуратно заправленные койки и Алика Черепкова, испуганно прижавшегося к спинке кровати.

– Прыгал? – Взгляд Храмова остановился на свисающей с плеча Черепкова разорванной майке.

Алик вымученно улыбнулся.

– Одевайся, чайку попьем, – сказал Храмов. Пройдя в кабинет, он выдвинул средний ящик стола и, покопавшись в своем нехитром хозяйстве, извлек на свет божий иголку с нитками.

– Шить умеешь? – спросил он, когда Алик занял место напротив.

– Приходилось.

– Не люблю белоручек. Ты что, замерз? – спросил Храмов, заметив, что Алика передернуло.

– Знобит.

Храмов пощупал у Черепкова лоб и удивленно поморщился.

– А ты и впрямь заболел. Не меньше тридцати восьми. – Он достал из аптечки аспирин и недоуменно развел руками. – А с чего?

– С отчаяния, – невесело пошутил Алик.

– А ко мне с отчаяния только и попадают, – усмехнулся Храмов. – Не ты первый, не ты последний. А потом ничего… некоторые даже парашютистами становились.

Алик недоверчиво посмотрел на доктора.

– Я, например. – Илья Петрович отставил чашку с чаем и закурил. – Я врач, Алик. И двадцать лет назад врачом был. А летчики народ веселый, шутку любят. Идут, бывало, на прыжки и смеются: «Доктор, а к какому месту парашют крепится?» И решил я тогда прыгнуть. Из-за престижа… Как сейчас помню, выбрался на крыло и отключился. Летчик, как мне потом рассказали, белый стал, подумал: каюк доктору. А потом вспомнил, что я с веревочкой, что парашют мой автоматически раскроется, и завалил машину. Меня воздушным потоком и сорвало. В себя пришел только на земле. Танцевал от радости.

Черепков округлил глаза.

– Сколько у вас прыжков?

– Двести сорок девять. – Доктор погасил сигарету и задумчиво улыбнулся. – Вот ведь как бывает.

– У вас характер, – вздохнул Алик.

– Характер… – Храмов рассмеялся. – Я мышей боюсь и тараканов… раз поймал одного дома, так, веришь ли, неделю у товарища ночевал, пока не убедился, что они передохли. – Он подлил себе в стакан чаю, выжал в него лимон и размешал. – А вообще ты прав. Мужчина должен быть с характером. Ты про Беляева слышал?

– Космонавта? – неуверенно спросил Алик.

– Да. – Храмов отложил в сторону стетоскоп. – Этот человек, Алик, совершил подвиг. Настоящий человеческий подвиг.

– Так они все герои, – слабо возразил Алик.

– Я не о звездах. – Храмов прошелся по кабинету и остановился около небольшой групповой фотографии космонавтов, среди которых находился и Беляев. – Он вместе с Леоновым прыгал с парашютом. А у земли – ветер, сильный, боковой. Удар был так силен, что у него оторвало каблук парашютного ботинка. Диагноз: оскольчатый спиральный перелом диафизов обеих костей левой голени со смещением обломков. Представляешь себе, что это такое? Шесть месяцев на больничной койке. Хотели отчислить из отряда космонавтов. А он не сдался. Врачей упросил, начальство. И, как только поправился, приступил к тренировкам. На этот раз прыгал с Гагариным. Юра – первым, он – вторым. И опять не повезло. Снова ветер. Низовой. Обоих понесло на железнодорожное полотно, а перед ним – высоковольтка. Как они выкрутились – не знаю. Гагарин первым приземлился, почти у самого полотна, а Павла дальше понесло. Страха он, бедняга, натерпелся – ужас. И за что переживал? За ногу – боялся, как бы снова вдруг чего с ней не случилось. К счастью, обошлось без приключений. – Храмов скрестил на груди руки. – Дай бог ему здоровья.

– Куда же он приземлился? – Алик от нетерпения аж привстал.

– На крышу. Ветер отнес его на территорию завода. Увидел он там среди бревен какую-то постройку и давай стропами работать. В самую середину крыши и угодил. Вот что такое, Алик, характер, настоящий мужской характер. И ты прыгнешь. Я верю, – закончил Храмов. – Только соберись в кулак и… постарайся выскочить из шкуры зайца.

Алик заерзал и, покраснев, спросил:

– Илья Петрович, а как вы догадались, что я… Ну, в общем, того?

– Я – врач, Алик, к тому же психиатр. Частота пульса – самый чувствительный индикатор эмоций. Пора бы это знать. – Он снял халат, прибрал на столе и задернул на окнах занавески. – Еще Гиппократ различал около шестидесяти различных особенностей пульса. А затем создал целую теорию. Слышал о таком?

– Нет, – огорчился Алик.

– Не беда, – успокоил его Храмов. – Я тебе о нем завтра расскажу. А сейчас ложись, ложись. – И, пожелав Черепкову спокойной ночи, он ушел, плотно прикрыв за собой дверь.

Никита навестил друга на следующий день. Алик лежал, неестественно вытянувшись, и лицо его, бледное, с лихорадочно блестевшими глазами, было похоже на маску. Но он еще пытался шутить и при виде Никиты, улыбнувшись, грустно сказал:

– Прав Баранов, число тринадцать для меня роковое.

– Не огорчайся, старик, – Никита присел на краешек койки, – у тебя обыкновенная простуда.

Алик попытался привстать, но в этот момент в палату вошел Храмов.

– Здравствуйте, – вытянулся Никита.

– Сиди. – Храмов пощупал у Алика пульс, – Выздоравливаем?

– Не по дням, а по часам.

Доктор удовлетворенно кивнул и, взяв с тумбочки книгу, которую притащил Никита, мельком просмотрел ее.