Текст книги "Уходите и возвращайтесь"

Автор книги: Юрий Маслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА VI

Алик Черепков выписался через неделю. Он разительно изменился: осунулся лицом и потускнел. Так тускнеют от долгого лежания в темноте старинные монеты. Его большие выразительные глаза, в которых раньше день и ночь светилась лукавая усмешка, словно погасли и смотрели на мир с настороженностью чем-то напуганного зверя. Но еще в большей мере изменилось его поведение. Шумный и вертлявый, как юла, не способный и часу прожить без шутки и анекдота, Алик стал молчалив, ходил словно неприкаянный, сторонился больших компаний и о чем-то все время напряженно думал, точно решал в уме уравнение с двумя неизвестными.

– У меня впечатление такое, – высказал свое предположение Славка, – что его в лазарете пыльным мешком по голове стукнули.

– Похоже, – согласился Никита. – Может, поговорить с ним по душам?

– Я пробовал, – сказал Славка, – ничего не вышло: он сбежал от меня в класс материальной части и до самого вечера копался в двигателе. Может, он решил училище год за два кончить?

Никита улыбнулся шутке друга, но про себя отметил, что доля правды в его словах есть. С таким усердием Алик еще не занимался. Приближалась весенняя сессия. Курсанты еще только начинали засучивать рукава, а Алик уже ухитрился сдать зачеты по высшей математике, теории полета и тактике. Причем все на «отлично». И это было странно – особым прилежанием Черепков никогда не отличался.

Говорят, тайны от объяснений тускнеют. Никита убедился в этом, когда Алик, не выдержав, наконец решил открыться ему. Как-то во время обеда к столу первокурсников подошел Виктор Одинцов, постоял, посмотрел, с каким завидным аппетитом Черепков наворачивал вторую миску щей – а поесть Алик любил, – и сказал, осклабившись:

– Для тебя, пожалуй, грузовой парашют надо готовить.

– Вот ты и позаботься. – Алик не удостоил собеседника даже взглядом.

– Напомни мне об этом. – Виктор подмигнул ребятам. – Послезавтра. Харитонов человек деликатный, думаю, не откажет.

– Опять прыжки? – встрепенулся Сережка.

– Есть такой слушок. Приятного аппетита. – Последнее относилось к Алику. Виктор щелкнул пальцами и ушел, демонстрируя свою крепкую, расслабленную в походке фигуру.

– Ну и личность! – Славка покачал головой. – За усы бы его.

– Спокойно, старик, – сказал Никита, – он их сам растеряет.

– Думаешь?

– Уверен. Если осторожней на поворотах не будет. – Никита повернулся к Алику, который сидел всегда с краю, но того и след простыл. – Куда он делся?

Слава недоуменно пожал плечами.

– Очередной заскок.

Вечером Никита заступил в наряд. После отбоя, когда все улеглись спать, он достал из тумбочки книгу и, хоть это и запрещалось, принялся читать. Около двенадцати в накинутой на голые плечи шинели в коридор выполз заспанный Славка. Сходил по своим делам, а когда вернулся, полюбопытствовал:

– Гранит науки или что-нибудь интересное?

– Про Малышева, – оторвавшись от книги, проговорил Никита.

– Про нашего командира эскдрильи?!

Никита кивнул.

– Знаешь, какой у него орден есть? Славка состроил кислую физиономию:

– Я, старик, все ордена знаю.

Никита торжественно, как маршальский жезл, выбросил вверх указательный палец.

– Высший знак отличия английского королевского воздушного флота – Бриллиантовый крест.

– Да ну! – выпучил глаза Славка.

– Вот тебе и «да ну»! – передразнил его Никита.

– Это ж за какие подвиги?

– Он командовал эскадрильей английских военных летчиков.

– На Севере?

– На Севере, – подтвердил Никита. – У Сафонова.

– Интересно, – сказал Славка, – а на вид такой домашний, с портфельчиком стареньким ходит и усами шевелит. Добродушный, как кот.

– Такому коту в воздухе лучше не попадаться – только шерсть полетит.

– Сколько у него сбитых самолетов?

– Двенадцать.

– А у Покрышкина?

– Иди спать, – зевнул Никита, зная слабость друга к этому прославленному летчику. О нем Слава мог говорить часами, и не дай бог, если эти рассказы кому-либо приходились не по душе…

– А тебе тоже пора, – сказал Слава, взглянув на часы. – Уже двенадцать. Тебя кто сменяет?

– Парашют.

– Будить?

– Буди, – сказал Никита, захлопывая книгу.

Черепков был мрачен, как средневековый замок. Никита передал ему повязку и хотел уже было идти спать, но, взглянув в последний момент Алику в глаза, уловил в них что-то такое, что заставило его остановиться. Он ухватил друга за локоть и, крепко встряхнув его, выдохнул:

– Старик, хватит дурака валять, выкладывай свои болячки.

Алик вытащил пачку «Примы».

– Ты же не курил! – удивился Никита.

– А-а! – Алик дрожащими пальцами размял сигарету, но, не найдя спичек, сломал ее и бросил в мусорный ящик. – Понимаешь… – Он на секунду замялся и вдруг бухнул: – Я ни разу в жизни не прыгал с парашютом и, кажется, вряд ли прыгну.

Никита оторопел:

– Так ты же говорил…

– Я все наврал, придумал. – Алик коротко вздохнул и торопливо, путаясь и сбиваясь с мысли, поведал Никите все, что так тщательно скрывал от товарищей.

…Отец Алика Дмитрий Васильевич Черепков был летчиком-испытателем и после гибели Г. Я. Бахчиванджи, своего однополчанина и друга, решил во что бы то ни стало закончить начатое им дело. Он добился назначения в опытное конструкторское бюро и в 1946 году одним из первых поднял в воздух реактивный истребитель. Этот год вошел в историю и стал годом рождения советской серийной реактивной авиации.

В 1954 году Дмитрий Васильевич, испытывая самолет на штопор, разбился. В письменном столе жена обнаружила письмо.

Надя, – писал Дмитрий Васильевич, – не исключена возможность, что я погибну – слишком много неизвестного несет в себе новая техника. Кому-то надо быть первым… Если это случится, у меня к тебе просьба: сделай так – я знаю, ты будешь возражать, но все-таки прошу, – чтобы мой сын стал летчиком. Только полет даст ему представление о моей профессии. Лет через десять – двадцать самолеты, которые я испытывал, наверное, будут так же смешны, как нам аэропланы тридцатых годов. Его поколение будет летать на таких сверхзвуковых машинах, которые мне и во сне не снились. Но в их создании есть толика и моего труда, и он должен это знать.

Надежда Андреевна спрятала письмо подальше, дав клятву, что сын увидит самолет только на экране.

Шло время. Надежда Андреевна много работала, и Алик, предоставленный самому себе, постепенно отбился от рук: уроки делал кое-как, в школе безобразничал, а иногда и прогуливал. В девятом классе заработал две переэкзаменовки, а после десятого заявил, что перед прыжком в вуз ему необходимо осмотреться.

– Каким образом? – спросила озадаченная и разгневанная мать.

– На мир взглянуть, себя показать, – беззаботно ответил Алик.

– А деньги у тебя есть?

– Найдем. – Алик извлек из кармана несколько бумажек по двадцать пять рублей и небрежно помахал ими.

– Где взял? – пытаясь унять дрожь в голосе, выкрикнула Надежда Андреевна.

– Давай без сцен, мама, – спокойно сказал Алик, – ты же знаешь, что твой сын на плохое не способен. Деньги заработаны честным путем: я продавал рыбу.

– Как продавал? – совсем растерялась мать.

– Очень просто. На Привозе. Мы ловили и продавали. С Ленькой.

– Хорошо. – Надежда Андреевна попыталась взять себя в руки. – Куда же ты собираешься поехать?

– Для начала в Киргизию, на Токтогульскую ГЭС.

– К Саше?

– Да. К двоюродному братцу.

– Не понимаю. – Мать пожала плечами. – Ну что ты там не видел?

– Хочу понять, зачем люди вкалывают, – сказал Алик. – И давай на этом кончим – это вопрос решенный.

Надежда Андреевна схватилась за голову. Рвалась последняя нить, связывающая ее с сыном. Как остановить его? Что предпринять? И уже не понимая, что делает, отчаявшись, она рванулась к шкафу.

– На, читай! – Мать положила перед сыном письмо отца и, обессиленная, упала в кресло.

Алик дважды перечитал письмо, встал и, не проронив ни слова, заперся у себя в комнате. Всю ночь у него горел свет.

Утром, когда Надежда Андреевна собиралась на работу, Алик вышел – осунувшийся и необычно серьезный.

– Мать, – сказал он, – я все равно уеду. Вернусь осенью. Буду работать и заниматься на подготовительных курсах.

– Зачем? – тихо проговорила Надежда Андреевна, прижимая к груди руки и сердцем чувствуя недоброе.

– Чтобы поступить в летное училище, – твердо ответил Алик.

В тот же вечер он уехал.

– А в Киргизии со мной случилось черт знает что. – Посерев лицом, Алик привалился к стене. – Я случайно обнаружил, что панически боюсь высоты. Брат взял меня на отметку «1300». На этом уровне должен был пройти верхний гребень плотины, и там велись работы поочистке склонов. На одной из площадок, где вкалывали буровики, я присел отдохнуть. Сижу, пейзажиком себе любуюсь, вдруг кто-то хлоп меня по плечу.

«Пошли, – говорит, – сейчас взрыв будет». А сам за выступ – и скрылся.

Я – за ним. Шагнул вперед и опешил – козырек, по которому мне предстояло пройти до следующей площадки, был шириной с кирпич. А высота… бульдозеры меньше спичечной коробки кажутся. Оглянулся – никого, а киргиз уже на середине, вот-вот за поворотом скроется. Идет себе по этому карнизику, как по аллее, да еще насвистывает. А за ним контрольный шнур волочится, горит. Сантиметров сорок примерно осталось. Ступил я на этот козырек, глянул вниз – аж внутри все похолодело, а ноги стали не ватными, как говорят в таких случаях, а мертвыми. И не могу я дальше ни шагу сделать. И голоса от испуга лишился. Очнулся только на площадке: киргиз все-таки обернулся, увидел, что со мной творится, и помог. Обратно меня брат тащил. В общем, после этого перехода я чуть заикой не стал… Ну ладно, думаю, горы есть горы, не каждому суждено альпинистом стать. Когда вернулся, пошел в парк отдыха, забрался на парашютную вышку – та же самая история. Что делать? Время идет, а я себя завтраками кормлю: завтра, мол, прыгну, завтра. Вот и допрыгался. – Алик перевел дыхание, с трудом проглотил застрявший в горле комок. – И гриппом я не болел.

– А что же с тобой было? – спросил совсем пораженный Никита.

– Простудился. Когда нас Харитонов на учения погнал – ветер был, холодно, – я шинель расстегнул да еще килограмма два снега сожрал.

Никита выругался, но тут же обмяк: ему стало искренне жаль товарища.

– И ты решил стать летчиком…

– Я хочу стать летчиком-испытателем, – тихо проговорил Алик.

– Да-а, – только и сказал Никита. И замолчал, переваривая услышанное. Его не столько поразил рассказ Черепкова, сколько тот факт, что парень замахнулся на святая святых авиации – работу летчика-испытателя. Никита много читал и слышал о людях этой опасной и благородной профессии, она тревожила его, манила и влекла, как жаждущего глоток воды, но высказать эту мысль вслух он никогда бы не решился. Ему казалось, что это было бы неприлично и так же смешно, как воробью мечтать о заоблачных высях, на которых парит орел.

Алик дернул задумавшегося приятеля за рукав.

– Так что же мне делать, старик?

– А ничего. – Никита решительно сжал губы. – Прыгнуть. Раз ты решил стать летчиком-испытателем, ты должен прыгнуть. Даже если бы тебе это стоило жизни. Понял?

– Понял, – мрачно выдавил Алик.

Ребята возвращались с прыжков, и по их неразговорчивости и кислому виду Никита понял, что произошло непоправимое. Он отозвал в сторону Завидонова, который уже был в курсе событий, и попросил рассказать о случившемся.

– Плохо дело, старик. – Славка прикусил нижнюю губу и нахмурился. – Держался он хорошо, до самого последнего момента. Но когда Харитонов попросил его к люку… Жалкое это было зрелище. Алик впился в сиденье, как бульдог, намертво, так что пальцы посинели. И ни с места. Харитонов приказал его выкинуть. Коренев отказался, сказал, что это издевательство. Мы с Мишкой взяли его под руки, да где там… Он ничего не видел и не слышал.

– Где он сейчас?

– Прапорщик?

– Да на черта он мне нужен, твой прапорщик! – обозлился Никита. – Черепков!

– Внизу где-то.

– Постой за меня.

– Ты хочешь с ним поговорить?

– Я боюсь, что он наделает глупостей. – Никита передал Славе повязку и бросился на розыски Черепкова.

Около строевой части наткнулся на Харитонова. Он разговаривал с Храмовым. Никита прислушался.

– Так что с ним случилось? – спросил доктор.

– Дар речи потерял.

– И вы собираетесь…

– Списать! – отрезал Харитонов.

– Так сразу? – возразил доктор. – Парень-то, по-моему, стоящий.

– У каждого есть голос, но не каждому дано петь, – сухо ответил прапорщик и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

А в кубрике тем временем разгорелся ожесточенный спор, и начал его Сережка Бойцов, которому надоело гнетущее молчание товарищей.

– Ребята, – сказал он тихим напряженным голосом, – давайте будем честны друг перед другом.

– Что ты хочешь этим сказать? – приподнял голову Миша Джибладзе.

– Это трусость. Нам всем, в конце концов, было страшно…

– И ты предлагаешь его списать?

– Что ты всегда в крайности бросаешься! – вскипел Сережка. – Я просто констатирую факт. Ну, а если для справки… могу напомнить. В училище был конкурс. Желающих поступить хватало. Он занял чье-то место.

– В строю? – полюбопытствовал Коренев.

– Да. В строю, – зло отчеканил Бойцов. – Место более достойного…

– Быстр ты на руку, – медленно проговорил Миша. – Раз-два – и готово. А что ты о нем знаешь? И не только о нем, о каждом из нас?

– Тебя-то как на ладони вижу.

– Врешь! – Миша тяжело опустил кулак на тумбочку. – Еще в аэроклубе врач сказал мне: «Молодой человек, на звезды вам придется смотреть с земли».

– А ты мечтал их увидеть в полдень, – ехидно заметил Сережка.

– Мечтал, – сказал Миша. – Я притащил домой двухпудовую гирю, а через год пришел к этому же врачу. Он удивился…

И сказал, что ты на пути к звездам.

Миша зыркнул на Сережку глазами.

– И снова осечка. В военкомате не оказалось разнарядок в летные училища, и я загремел во флот… И вот только теперь… А ты – списать! Поговорить с человеком надо.

– Правильно, – одобрительно гаркнул Слава. Сережка, пристыженный, замолчал. Он был способный парень, и многое ему действительно далось сравнительно легко. Хороший спортсмен, он с отличием закончил десятилетку и прямо со школьной скамьи поступил в училище.

– Мальчики. – Слово взял спокойный и выдержанный Коренев. Леня говорил редко, но всегда по делу, и ребята прислушивались к его мнению. – Алик не трус, с ним что-то случилось. Я думаю, что это, скорее всего, шок. Ну, а в таких случаях клин клином вышибают.

В кубрик вбежал запыхавшийся Никита. Смахнул пот со лба и, плотно прикрыв за собой дверь, устало опустился на койку.

– Что с ним? – спросил Сережка.

– Ребята, необходимо что-то предпринять. И немедленно. Харитонов уже дал ход делу.

Стало тихо, так тихо, что у Славки зазвенело в ушах.

– Надо поручиться за Алика, – решительно проговорил Коренев, – соберем комсомольское собрание, пригласим Левина, замполита… Нам поверят.

– Поверят-то поверят, – сказал Миша, – но для этого ему нужно прыгнуть.

– Он прыгнет. – Никита рубанул рукой воздух. – Мы его лучше знаем, чем Харитонов, и я верю, что Алик нас не подведет. Согласны со мной?

– Да, – ответил за всех Сережка Бойцов.

– И еще, – сказал Слава. – Необходимо, чтобы он прыгнул с другим инструктором. Харитонова Черепков на дух не переносит.

– Точно, – подтвердил Коренев, – биологическая несовместимость. И, кажется, не у него одного.

Никита с вопросительной улыбкой взглянул на Джибладзе:

– Миша, ты все-таки замкомвзвода, может, поговоришь с Левиным? Мужик свой…

Миша развел руками и улыбнулся, Не выдержали и ребята – умел он, черт, улыбаться!

Храмов без стука приоткрыл дверь и осмотрелся – осторожно, чуть ли не на цыпочках подавшись вперед. Более двадцати лет майор работал в авиации, давно освоился и был, как говорится, вхож в любые двери – существование иерархической лестницы для него значения не имело: врач есть врач, – но в комнату летчиков, святая святых летного состава, он, как и прежде, входил с трепетом, испытывая при этом мальчишескую робость, неловкость и смущение ученика. Отсюда люди уходили в полет, уходили и возвращались. Иногда – нет. В эти дни летная комната погружалась в сон, стихали шутки и песни, рассказы и анекдоты, окна ее тускнели, и Храмов, всматриваясь в их мрачный блеск, на которых лежала тайна бытия, задавал себе один и тот же вопрос: «Почему?» Он знал почему: техника любит преподносить неожиданные сюрпризы, – но не спросить было свыше его сил. И когда кто-нибудь снова уходил в полет, Храмову хотелось крикнуть: «Возвращайся, милый! Возвращайся, черт бы тебя подрал!»

– Не помешаю? – спросил Храмов.

– Очень кстати, – улыбнулся Баранов. – В такую погоду, – он кивнул на окно, за которым хмуро висели низкие кучевые облака, – только черти летают, а мы – скучаем. Присаживайтесь. С чем пожаловали, майор?

– Просто так, – развел руками Храмов. – В гости.

– Ну, если просто так… может, сыграем? – Баранов кивнул на шахматную доску.

– Можно.

Баранов любил играть в шахматы, и, когда кто-нибудь приходил к нему – по делу или без, он тут же расставлял фигуры и приглашал вошедшего к столу.

– Через десять минут все кончится, – вежливо говорил он при этом, снимая с руки часы. – Прошу.

Если партнер действительно торопился, то в точно назначенное время получал мат, если нет, то проигрывал Баранов, но только для того, чтобы начать новую партию, которую он обычно проводил с блеском.

Майор Храмов партнер был не ахти, но Баранов играл с ним с удовольствием – ему импонировали смелость и агрессивность врача и его колючие, едкие замечания по поводу каждой удачно проведенной им комбинации, которая в конечном счете оборачивалась против него же.

– Если не возражаете, я – черными. – Баранов развернул доску и сделал первый ход.

– А я к тебе и впрямь по делу, – помолчав, сказал Храмов.

– Догадываюсь.

– Насчет Черепкова я.

– Мне ребята уже докладывали, – сказал Баранов.

– Харитонов рапорт подал.

– Настаивает на списании?

– Да.

Баранов, чтобы избежать неприятностей на шахматной доске, сделал рокировку.

– А с Харитоновым вы не пробовали… с глазу на глаз?

– Говорил, – вздохнул Храмов. – Бесполезно.

– Этот Черепков, по-моему, хороший парень.

– Любопытный. И чего он к нему привязался?

– Если бы только к нему, – живо возразил Баранов. – Он и меня в свое время чуть было не погнал. «Мне, кричал, твои интеллигентные разговорчики во где сидят! Не допущу разложения… – и со значением добавлял: – масс».

– Что он за человек, никак не пойму, – раздраженно проговорил Храмов.

– Трудный человек, – согласился Баранов. – Шах!

– Что ты хочешь этим сказать?

– То, что с ним трудно. Он человек крайних решений, максималист. Признает людей, в которых может верить, как в себя. Но если нет у него такой веры – конец, в порошок сотрет, рожки да ножки только останутся.

– Ты в этом уверен?

– Он же десантник, – усмехнулся Баранов. – Четыре года ножом орудовал.

– Да-а… – протянул Храмов. – Война.

– В том-то и дело, что война. Ему семнадцать было. И сразу такое… Для него учебный бой – это бой, настоящий бой, и любая слабость для него неприемлема.

– Но обойти его все равно придется, – помолчав, сказал Храмов. – Я в этого парня верю.

– И что вы предлагаете?

– Поможешь мне?

– Мат!

– Очень не вовремя, – задумчиво проговорил Храмов. – Ну, так как?

– Вы не торопитесь? – словно не слыша вопроса, спросил Баранов.

– Хочешь вторую шкуру с меня содрать?

– Хочу, – искренне сознался Баранов.

– Только побыстрей, – нехотя согласился Храмов. – Очень это неприятное ощущение, когда знаешь, с каким счетом закончится игра.

– Выигрывает тот, кто знает, зачем и кому проигрывает, – философски заметил Баранов, улыбаясь ясными дерзкими глазами. – Ваш ход, майор.

История Фрола Моисеевича Козлова в пересказе курсанта Василия Мережко на новогоднем вечере 1962 года

Давно это было, а может, и не было, но сдается мне, что все-таки это не быль… В общем, в одном заштатном городишке – на карте он существует и название даже имеет: Арбузово – начальство решило организовать аэроклуб, ну и, как положено, при нем – парашютную секцию. Городок этот давно в историю вошел: каждый третий его житель имел второй разряд по шахматам, каждый второй – первый, а один мечтал сразиться с самим чемпионом мира. Но его сманили в Москву, и слава Арбузова пошла на убыль. Власти – за голову. Что делать? Как вернуть престиж? Выручила смекалка. Мэр города, он же председатель шахматного клуба, имел привычку перед завтраком газеты просматривать. Взял раз свеженькую и ахнул – осенило старика. Созвал он совещание, и уже после обеда весь город был афишами заклеен:

«Арбузовцы – на самолет!» Аэродром в три дня отгрохали, а с аэропланами – загвоздка. Где взять? Голь на выдумки хитра. Решили блицтурнир с французами провернуть. Мы вам, мол, технику – естественно, шахматную, – а вы нам – «Морис Фарман». После бутылки коньяка мэры поладили. Арбузовцы заполучили инструктора, а заодно и пару бипланов.

– Порядок! Теперь мы им покажем кузькину мать, – торжествовал мэр.

Вдруг бац – новая проблема: нема инструктора парашютной службы.

– Найти! – закашлялся мэр. – Из-под земли, но достаньте!

И нашли. Тихий такой человек, скромный, я мужества необыкновенного.

– Величать-то тебя хоть как? – недоверчиво, но на всякий случай ласково спросил мэр.

– Фролом кличут, а по отцу – Моисей, Козловы мы.

– А почему я тебя раньше не знал? Фрол только в затылке почесал.

– А я шахматами не увлекаюсь, я летную науку в училище постигал.

«Черт с ним, – махнул рукой мэр, – видать, грамотный, пусть учит».

И пошла про Арбузове слава пуще прежнего – рекорд аа рекордом на-гора выдают. Мэр доволен, руки потирает, газетки каждый день почитывает – приятно свое фото на первой полосе видеть. И все бы хорошо было, да приезжает однажды в городок – опыта почерпнуть – прославленный ас летного дела Вася Романюк. Ну и конечно, первым делом желает с Козловым познакомиться. Приводят Фрола. Увидел его Вася и сел.

– Мы ж, – говорит, с ним вместе учились, инструктор у нас был теоретик, и кончили мы школу без единого прыжка.

В общем, удивился так, что заикаться стал. Мэра перекосило.

– Пошто обманул, – кричит, – черт окаянный?

Фрол в ноги:

– Не гневайся, родимый. Ради народа, ради славы города нашего на обман пошел.

Обмяк мэр – к старости сентиментален стал, сжалился.

– Ладно, – говорит, – существуй, но прыгнуть ты обязан. Двадцать четыре часа на подготовку даю, а потом… пеняй на себя.

Выкатился Фрол из мэровского кабинета ни жив ни мертв. А летчики тут как тут.

– Пошли, – говорят, – мы народ добрый, зла не помним, но лететь тебе сейчас и кувыркаться с такой высоты, на какую только аэроплан залезть сможет.

Вывернулся Фрол, кричит не своим голосом:

– Без рук! Я пока над вами начальник. Своей судьбой сам распоряжусь! – Хвать парашют, и на вышку, в парк культуры и отдыха.

Арбузовцы – за ним. Валом валят. Интересно, что за фокус тренер выкинет.

Подошел Фрол к краю пропасти, обвел город прощальным взглядом, и не по себе ему стало. Волга перламутром переливается, купола церквей в синеве горят, «воздух чист, прозрачен и свеж». И как подумал, что, может быть, в последний раз все это видит, решил: «Ну их к черту! Без фокусов жил и дальше жить буду». Отстегнул парашют и бросил в сторонку. А толпа беснуется, неистовствует, в восторг пришла: такого, чтоб, человек без парашюта сигал, им еще слыхом слышать не приходилось и во сне не снилось. А кругом пресса, фотокорреспонденты, гости зарубежные. Телевизионщики с киношниками сцепились, юпитерами друг друга ослепляют: воюют за право приоритета. Еще бы! Прыжок века! А народ громче: – Не опозорь, Моисеевич! Давай!

Забилось сердце у Фрола – громко, неудержимо. Душа из пяток на прежнее место вернулась. Он даже прослезился: и страха нет, когда народ с тобой. Хватил кепкой о настил – и вниз… Повалялся без сознания, сколько положено, а затем встал, отряхнул с одежды опилки и только тут заметил перкалевые, неживые лица летчиков, Ощупывают его и тихо так, с подобострастием спрашивают:

– Ну как, Фрол Моисеевич?

Фрол только плечами пожал.

– Нормально, – говорит, – не так страшно, как я думал.

Летчики рты разинули, и один, самый молодой, на которого Моисеевич большие надежды в будущем возлагал, заикаясь, пролепетал:

– Да вы ж без парашюта, Фрол Моисеевич.

– Как?! – ощупал себя Фрол спереди и сзади и рухнул. Но не замертво, без сознания. И лежал так до тех пор, пока жена не пришла.

И дала ж она ему жару! Чтоб народ не потешал, чтоб наперед клоуном себя не выставлял. Но было поздно.

Фрол Моисеевич глянул на жену исподлобья – свысока не мог: ростом был пониже – и, осознав свое великое предназначенье, молча шагнул вперед. Толпа с трепетом раздалась – Фрол Моисеевич шел к звездам…

Сегодня на счету капитана Козлова две тысячи пятьсот прыжков. И, если верить его летной книжке, совершил он их все с парашютом.

Этой истории предстояла долгая жизнь. Старшекурсники, смеясь, рассказывали байку своим младшим товарищам, а те, повзрослев, передавали ее, словно эстафету, следующему набору. Первоисточник затерялся, и отличить вымысел от правды было так же трудно, как постороннему распознать близнецов. Но дотошный Славка все-таки решил докопаться до истины. Он достал книгу мемуаров парашютиста-испытателя Василия Романюка, тщательно проштудировал ее и через день зачитал ребятам следующее:

Урок по парашютной подтопите проходил содержательно и интересно. Но когда мы поинтересовались количеством прыжков самого преподавателя, он смутился. «Знаете, товарищи, – слегка покраснев, Объяснил он, я пока что инструктор-теоретик и прыжков с парашютом еще не выполнял».

– Понятно! – Славка захлопнул книгу и просиял. – Факт налицо. Ну, а то, что Фрол Моисеевич свой первый прыжок совершил с вышки, я охотно верю.

– Без парашюта? – ехидно спросил Сережка. Этот вопрос Алик выяснит, – сказал Слава, метнув на Черепкова, который валялся на кровати, короткий испытующий взгляд. – У них с Фрол Моисеевичем души родственные – тайн друг от друга держать не будут.

Алик промолчал. Он понимал, что и историю первого прыжка Козлова, и весь этот разговор ребята затеяли только ради него, чтобы как-то поддержать и ободрить. И он был безмерно благодарен им. С этим чувством благодарности в нем росла и уверенность в том, что он обязательно прыгнет, не подведет этих парней, неожиданно ставших для него такими близкими и необходимыми.

В кубрик заглянул дневальный второго взвода Гена Балакшев – вертлявый и вечно чем-то недовольный тип.

– Травите? – Он обвел всех подозрительным взглядом и прищурился.

– Видишь, что ли, плохо? – спросил Бойцов, потягиваясь. – Очки надень!

Балакшев поспешно захлопнул за собой дверь и, выждав паузу, рявкнул во все горло:

– Мазур, Черепков! К командиру взвода!

– Псих! – Сережка вопросительно посмотрел на мгновенно вскочившего Никиту.

Алик застегнул воротничок, одернул гимнастерку и неожиданно улыбнулся:

– Все будет в порядке, ребята.

Баранов составлял летную программу, когда в штаб – боком, несмело – вошли двое выпускников, лейтенанты Артюхов и Зайцев.

– Разрешите, товарищ старший лейтенант? – спросили они хором.

– Разрешаю, – улыбнулся Баранов. – Храмова не видели?

– Он у командира эскадрильи, – ответил Зайцев. Баранов кивнул, снова было углубился в бумаги, но в это время в дверях появился майор Храмов. Одарив выпускников широкой улыбкой, он сел напротив Баранова:

– У меня полный порядок. Дело за тобой.

– Ребята где?

– В машине.

Баранов сложил бумаги, запер их в стол и задумался, выстукивая пальцами дробь по настольному стеклу.

Неожиданно взгляд остановился на Артюхове и Зайцеве. Он сразу повеселел и, подмигнув Храмову, спросил:

– Со всеми простились?

– Вроде бы, товарищ старший лейтенант, – неуверенно проговорил Зайцев.

А с Харитоновым? Лейтенанты замялись.

– Ну, вот видите… – Баранов быстро набрал номер. – Харитонова!

– Да мы, товарищ старший лейтенант, вообще-то к вам, – краснея, проговорил Артюхов.

– Ко мне – значит, и к Харитонову, – весело отрезал Баранов. – Алло! Харитонов! Как жив-здоров?.. Тебя в штаб вызывают… Я и два лейтенанта… Кто такие?.. Приезжай – увидишь… Хорошо. Жду. – Он положил трубку и, довольный, потер руки.

– Порядок? – спросил Храмов, надевая фуражку.

– Да.

Они вышли на крыльцо. Вокруг санитарной машины, стоявшей рядом с «Волгой» командира эскадрильи подполковника Малышева, кружили взволнованные Черепков и Мазур. Увидев Баранова, оба вскинули в приветствии руки.

Здравия желаем, товарищ старший лейтенант. Здравствуйте. – Баранов, широко расставив ноги, с любопытством посмотрел на Черепкова. – Пульс нормальный?

Сказано это было с доброй иронией, но Алик все равно покраснел – густо, до самых корней волос. Баранов закурил, рисуясь, откинул голову.

Сегодня, Черепков, ты совершишь свой роковой тринадцатый прыжок. Психологически это довольно трудно, но, я думаю, ты меня не подведешь. Не подведешь?

Спасибо, товарищ старший лейтенант, – тихо пробормотал Алик.

Спасибо потом скажешь, когда летать научишься, рассмеялся Баранов и, посмотрев на дорогу, прислушался: где-то трещал мотоцикл. – Едет, – сказал он, обращаясь к Храмову.

Храмов открыл заднюю дверь «санитарки», жестом загнал туда ребят, а сам сел рядом с водителем. Когда машина тронулась, из-за поворота выскочил на своем «Иже» Харитонов. Не обратив никакого внимания на встречную «санитарку», он подкатил к Баранову, поздоровался с лейтенантами, и они, о чем-то весело разговаривая, отправились в город.

На аэродроме было непривычно тихо. Зачехленный строй «Яков» и «Мигов», вытянувшийся вдоль летного поля, походил на клин гусей, в молчаливой грусти покидающий родные края. Еще более сиротливо выглядели «Антоши» и «Ли-2», стоявшие обособленно от других самолетов. По низам свирепствовал ветер, и брезент на плоскостях и двигателях в такт его порывам то гулко хлопал, то «стрелял» автоматными очередями.

– Холодновато, – поеживаясь, заметил Алик.

– Завтра первое апреля, – сказал Никита.

Ребята зашли в парашютную. Фрол Моисеевич забивал козла с подчиненными. Его партнер – пилот вертолета Гриша Брыкун, парень молодой и занозистый, радостно молотил громадными кулачищами по фанерной обшивке стола.

– Тише, Гриша, – возмущался Фрол Моисеевич, – ты же не биндюжник, ты водитель вертолета, с точки зрения папуасов – интеллигенция, можно сказать.

Гриша не унимался. Ему необходимо было внушить противнику, что побеждает сильнейший.

Ребята поздоровались и встали у порога, не решаясь спросить, что им делать дальше.

– А вот и замена, – обрадовался Гриша.

Фрол Моисеевич отложил в сторону кости.

– Заводи, Гришенька, свою телегу, и поехали. Сеня, – он повернулся к одному из своих подчиненных, – пойдешь пристрелочным – ветер сильный.

– Развернуться не дадут, – сокрушенно сказал Гриша. Он высыпал на стол костяшки и вышел, хлопнув Черепкова по плечу.