Текст книги "По пути в бессмертие"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

Конечно, лишь окончательная зрелость души и таланта способна создать такой сложный и сильный образ. Внешне да и внутренне непривлекательная, раздражающая до зубовного скрежета, Алина в конце концов растопляет ваше сердце каким-то последним прозрением о горестной и милой человеческой сути. Спокойно и неумолимо ведет Эрве Базен свою жалкую героиню по всем кругам житейского ада, заставляет ее пройти все виды унижения, совершить все допустимые и недопустимые глупости, оплошности, нелепости, потерять все, что только можно потерять, стать полукалекой и безжалостно лишает ее даже малого реванша. Но реванш этот неожиданно происходит в сердце читателя. Нет, ты не берешь ее сторону, но вдруг открываешь в ней свою бедную сестру в человечестве. И она становится ближе тебе, чем ее корректный, преуспевающий и вроде бы во всем правый муж. Ее незащищенность – это твоя незащищенность, ее слабость – твоя слабость, ее неравная борьба – твоя борьба.

Не знаю, рассчитывал ли Эрве Базен заранее на тот страшный эффект, которого достигает роман в изображении долгой и мучительной тяжбы между супругами Давермель. Поначалу удивляешься с оттенком почтительности все предусматривающей – до изощренности – законодательной и процессуальной системе «развода по-французски». Здесь оговорен каждый шаг, учтены все варианты поведения сторон, малейшие отклонения от буквы закона. Разведенные супруги и дети их стиснуты железными обручами устоявшихся во времени, всепроникающих, не оставляющих никаких щелей, точных и ясных предписаний закона. Но не восхищение, а какой-то душный ужас охватывает тебя под конец романа перед чудовищной, бессердечной, уничтожающей человеческое в человеке машиной буржуазного правосудия. Закон вынуждает участников семейной драмы жертвовать теми хрупкими, но бесконечно важными душевными и нравственными ценностями, которые уже никогда не восстановятся. И проигравшие, и выигравшие несут почти равный моральный ущерб. В этой горькой правде – сила романа Эрве Базена. И в жалко-гадко-величественном образе мадам Давермель-Ребюсто, павшей в безнадежной борьбе за то высшее, не сформулированное в сводах законов и не гарантированное ими женское право, куда более важное, нежели сохранение семьи и неверного мужа. Вот что подымает «Анатомию одного развода» над традиционным французским семейным романом.

«Эссе» было перепечатано журналом «Lettres Sovietiques», я получил авторские экземпляры и по счастливому стечению обстоятельств почти тут же отправился на три месяца в Париж – частное приглашение. Глядишь, в замок пригласят – загремят ржавые цепи, медленно опустится мост из толстых бревен, сбитых железными скобами, и я ступлю во владения рыцаря Базена!..

В Париж я попал в интересное, острое и крайне тревожное время: шли выборы в Национальное собрание, и в предварительных турах верх взяли коммунисты. Теперь все зависит от третьего, заключительного тура. Или к власти приходит коммунистическая партия и начинается новая эпоха в жизни Франции, или все останется по-прежнему – и буржуа могут спать спокойно, во всяком случае, до следующих выборов.

По чести, я слабо разбирался в происходящем – незнание языка делало недоступными все средства массовой информации, а мои милые хозяева отличались редкой в наши дни политической наивностью. В своем невинном прекраснодушии они тихо радовались победе Марше, в которой не сомневались, и считали, что все окружающие разделяют их чувства. Но пожалуй, их больше волновали ставки, которые они делали каждую неделю в тотализаторе: темная лошадка, взяв первый приз, могла скорее разрешить все материальные трудности, нежели сложный процесс социальных преобразований. Правда, к ним иногда захаживали радикально настроенные друзья, в том числе чернобородый, симпатичный и умный молодой инженер Жак, член Французской компартии. От него я узнал, что все обстоит не так просто: перед лицом реальной угрозы лишиться власти буржуазные партии забудут все раздоры, противоречия и объединятся, чтобы осилить коммунистов. К тому же неясно, как поведет себя социалист Миттеран, – словом, борьба впереди.

Жак рассказывал о панике, царящей среди крупной и средней буржуазии и постепенно распространяющейся на буржуазное мелководье: капиталы переводятся в Швейцарию, Бельгию, Голландию, за океан, биржу лихорадит, франк падает, многие компании и фирмы горят – нет заказов, сворачивается производство, остановилось всякое частное строительство, упали цены на квартиры в фешенебельных районах, а замок вскоре можно будет купить на блошином рынке. И хотя нет ни волнений, ни демонстраций, в воздухе пахнет грозой.

Со стороны, к тому же в речевом вакууме, этому трудно было поверить: жизнь шла своим чередом, все так же нескончаем поток машин на улицах, так же полны кафе на Елисейских полях и кольце Больших бульваров, битком набиты рестораны Монпарнаса, бистро Латинского квартала и Монмартра, сияют витрины драгоценной улицы Сент-Оноре, безумствуют огни реклам, соблазнительные афиши зазывают в Мулен-Руж, Фоли-Бержер, Лидо, Крези-Хорс; в Помпиду-центре – грандиозная выставка Казимира Малевича, в Новом музее – импрессионисты из частных собраний, в Комеди-франсез – премьера, в кино – гомерически смешная и непристойная «Дочь стрелочника», новые фильмы с вампиром Дракулой и «Флеш-Гордон» – космическое путешествие на звезду «Секс»; жене похищенного миллионера барона Ампе прислали сустав пальца мужа – тонкий намек, что он еще жив и может вернуться домой, если не тянуть с выкупом (доверчивые похитители не представляли себе выдержки несчастной женщины и ловкости полиции, которой нужна была лишь малая зацепка), – словом, жизнь била ключом, но все это на поверхности, а в глубине вершила свои дела обузданная расчетом и волей ярость власть имущих, намертво вклещившихся в эту власть.

Но по-настоящему все это открылось мне позже, когда выборы остались позади и жизнь начала входить в прежнюю колею.

Погода была тревожной и в политическом, и в геодезическом смысле: весна никак не налаживалась – дожди со снегом, промозглый ветер, тяжкий для дыхания влажный воздух, пониженное атмосферное давление. Я почувствовал, что скисаю, и, дабы взбодриться, решил осуществить свое заветное желание – найти Базена. Но как за это взяться? Я не знал ни его адреса, ни телефона, справочное бюро хранит покой великих, а мои хозяева были бесконечно далеки от литературного мира. В издательстве «Галлимар», пожелавшем меня видеть в связи с выходом моего сборника «Чистые пруды», замороженный вежливо-ледяным обращением, я не решился спросить о Базене. И тут нежданно-негаданно на моем пути появился сказочный человек: волосы что спелая пшеница, бронзовое лицо, испещренное под слоем загара, если внимательно приглядеться, россыпью веснушек, прозрачно-зеленые глаза и белые, как кипень, зубы. Был этот человек как праздник: яркий, улыбчивый, лучащийся добротой, но не беззащитный, как часто бывает с такими людьми, а прочный и сильный.

Звали его редким именем Евлампий, он был корреспондентом по Франции одной из наших центральных газет. Он узнал от общих знакомых, что я томлюсь в Париже, точнее, под Парижем, разыскал по головоломному адресу и предложил свою помощь. Я уже говорил, что он был – как из сказки, а этот жанр обладает своими законами. Если тебе нужна Жар-птица, то начинай с одного огнистого пера… К тому же мои парижские интересы не замыкались на Базене, и я попросил отвезти меня на могилу Бунина. Не откладывая дела в долгий ящик, мы тут же отправились на машине Евлампия, которую он водит, как Ники Лауда, на кладбище Сент-Женевьев де Буа, километрах в тридцати от Парижа.

Поклонились мы могиле лучшего русского рассказчика, положили по цветку к подножию странного, будто мальтийского креста, постояли и вернулись к машине. Евлампий открыл портфель, достал бутылку красного вина «Божеле», пластмассовые стаканчики, наполнил их.

– За Ивана Алексеевича Бунина! – сказал он.

Я уже не сомневался, что передо мной – человек сердца, к нему можно обратиться с любой просьбой, он не откажет.

И я попросил Евлампия отыскать Эрве Базена и свести меня с ним.

– Разыскивать Базена нечего, он завтра будет в Париже. Мы давно знакомы, и у нас одно любимое кафе.

С легким удивлением я заметил, что Евлампий не отозвался на мою просьбу, ограничившись информацией о перемещении Базена в пространстве.

Очевидно, надо было обосновать свои претензии на знакомство с президентом Гонкуровской академии.

– Мы лишь случайно не встретились в Москве. Он дважды собирался ко мне за город, но всякий раз что-то мешало. Недавно вышла моя статья о нем – по-французски.

– Вы взяли ее с собой? – быстро спросил Евлампий.

– Конечно!

– Дайте ее мне. Это лучшая визитная карточка. А как вы думаете, помнит он вас?

– По моему представлению о писательской памяти – должен помнить.

– Вы хоть не ругаете его?

– Превозношу до небес!

– Ну, тогда дело в шляпе, – сказал Евлампий и – как в воду канул.

Я не был на него в претензии: приближался третий, решающий тур выборов, дело заваривалось круто, и Евлампий был занят сверх головы. Наконец напряжение разрядилось. Буржуазные партии сманеврировали и с незначительным перевесом одержали победу.

Евлампий явился разочарованный результатами выборов, но с оливковой ветвью в руке: Базен готов встретиться со мной в своем кафе, несмотря на загруженность академическими делами.

– Даже статьи не понадобилось, – сказал Евлампий. – Я так замотался, что не помню, куда ее сунул. – И он торжественно назвал дату встречи.

Как раз утром этого дня мы с женой уезжали машиной на юг. Изменить что-либо было не в наших силах…

Досадная неудача. Но я сказал себе: разве любя, и читая, и перечитывая книги Эрве Базена, я не встречаюсь с ним – стоит лишь захотеть? И над этим, самым важным, общением не властны никакие обстоятельства.

Всегда в атаке

Я человек независтливый, но если бы это томительное чувство было свойственно мне, я завидовал бы моему другу Роману Кармену. Судьба оказалась на редкость щедрой к нему, дав соприкоснуться едва ли не со всеми значительными, ключевыми событиями, которыми так богат наш бурный, тревожный, грозный век. Посудите сами: он захватил пуск Волховстроя, предтечи великих строек первых пятилеток; участвовал в Каракумском пробеге, который возглавлял легендарный Иван Лихачев, отец советского автомобилестроения; воевал в Испании, где фашизм впервые опробовал свои когти; зимовал в бухте Тихой, на острове Рудольфа, после долгих поисков Леваневского, потерпевшего аварию в районе полюса; ходил с молодой революционной китайской армией; прошел всю Великую Отечественную войну, от тяжких оборонительных боев первых ее месяцев до штурма Берлина и капитуляции гитлеровского вермахта; он запечатлел на пленке героический труд нефтяников Каспия, победу революции на Кубе, сражающийся Вьетнам, борющиеся за свою свободу и независимость страны Латинской Америки.

Как хорошо говорит он об этом сам в своей книге «Но пасаран!»: «Мысленно вглядываюсь в образы людей, запечатленных на пленку, – их множество! Они через годы смотрят на меня, словно говорят: „Помнишь?“ Помню. Испанский крестьянин в окопе под Уэской, колхозница Анна Масонова, богатырь-шахтер Никита Изотов, китайский партизан, раненый, с искаженным от боли лицом, нефтяник Михаил Каверочкин, полярный летчик Илья Мазурук, Хемингуэй в блиндаже на Хараме, умирающий от голода на обледенелом Невском безымянный ленинградец, Че Гевара, смотрящий на меня усталым, мечтательным взглядом… Сотни, тысячи лиц, глаз, человеческих судеб, с которыми сплеталась и моя судьба. Помню их. И тех, кто ненадолго мелькнул, запечатленный на пленку, и тех, кто стал частицей жизни кинооператора, кого повстречал и с кем породнился в море, в поле, в бою, во льдах, на родной земле и на далеких меридианах»…

Право, он столько видел, будто прожил Мафусаилов век, а между тем, по нынешнему научному раскладу, Кармен находился всего лишь в пожилом возрасте, язык не повернется сказать: в преддверии старости, настолько не идет это слово к сухопарому, легкому, энергичному и мобильному человеку.

Роман Кармен очень рано начал. Сын талантливого и популярного в свое время писателя, забитого белогвардейцами в одесской тюрьме, он остался с матерью без средств к существованию и почти мальчиком вынужден был пойти работать. Но было и еще одно, не менее важное, что определило раннюю профессионализацию Кармена, – властный зов неведомого, сурового и бесконечно притягательного мира. И в этот мир с камерой-зеркалкой в худых руках бесстрашно шагнул шестнадцатилетний фоторепортер «Огонька».

До чего же я не прав, приписав жизненную удачу Романа Кармена щедрости судьбы. Кармен сознательно и целеустремленно прокладывал свой путь. Влюбленный в революцию, в труд и подвиг, в Человека с большой буквы, он с молодости рвался туда, где жарко и опасно, где творятся самые большие дела, где борются за свободу и будущее, где решаются важнейшие проблемы века и где человек предстает во весь рост – герой, труженик, покоритель стихий, защитник слабых и угнетенных, неутомимый борец за высшие социальные, моральные и нравственные ценности, устроитель завтрашнего дня. Потому и кидало Кармена по всему миру: от Волхова в Каракумы, от строек пятилетки в борющуюся Испанию, от архипелагов Франца Иосифа в Китай. В Отечественную войну Роман Кармен оказывался всякий раз на полях решающих сражений, будь то под Москвой незабываемым декабрем 1941 года или в Сталинграде 1943-го. Он снимал в блокадном Ленинграде и видел, как взвилось красное знамя над рейхстагом. Не в подарок давалось Кармену быть свидетелем ключевых моментов современной истории, глядеть в глаза величайшим людям эпохи: государственным деятелям, военачальникам, героям; сопутствовать Фиделю Кастро в поездке по Кубе, доверительно беседовать с президентом Альенде, дружить с Че Геварой, маршалом Рокоссовским, Долорес Ибаррури. Человек бесстрашно шел в огонь, он мог сгореть и не вернуться, но – и это действительно принадлежало державе удачи – возвращался, отплевывая гарь и кровь, и, будто спасенное дитя, выносил оттуда потрясающие кадры своих кинорепортажей и больших документальных фильмов, строки и главы книг, новую дружбу и уважение тех, кто тоже не боится огня.

Казалось бы, лишне говорить о храбрости Кармена, самого отчаянного в лихом содружестве наших кинохроникеров, храбрости, которая удивляла видавших виды испанских бойцов-республиканцев и советских воздушных асов, но мне хочется сказать о любопытной окраске этой храбрости. Бывает смелость от притуплённого инстинкта самосохранения. Человек с дремлющим воображением просто представить себе не может ни истинных размеров опасности, ни степени риска и, главное, собственной гибели. Во время войны я не раз сталкивался с людьми, которые в странном самообольщении всерьез считали, что их не возьмет ни пуля, ни осколок, ни штык. Кармена никак не отнесешь к таким наивно-самоуверенным молодцам. Он человек с очень живым и сильным воображением, вовсе лишенный спасительных суеверий. В своей книге «Но пасаран!» он без малейшего кокетства рассказывает, как ему было страшно в начальную пору войны. Но читаешь об этом с улыбкой, ибо страхи Кармена сродни бесстрашию, чего он сам вовсе не замечает. Если Кармену нужен тот или иной кадр, он не раздумывая полезет за ним в любое пекло, в жерло действующего вулкана, в паровозную топку, оседлает космическую ракету, кинется под колеса поезда. Но зачем предположения – семь боевых вылетов на бомбардировщике совершил Кармен в качестве стрелка-радиста из-за кадра, которого никто от него не требовал, кроме его профессиональной совести: как падают из люка самолета фугасные бомбы…

Источник непоказной храбрости Кармена – в его высочайшем профессионализме, беззаветной преданности своему орудию и оружию – кинокамере. Кармен поистине рыцарь документальной кинематографии, возведенной им в ранг высокого искусства. Да, такие люди, как Роман Кармен и немногие равные ему по таланту и мастерству, создали новый, наисовременнейший вид искусства – документально-хроникальный кинематограф.

Роман Кармен начинал как фоторепортер и в дальнейшем – скажем, в дни Отечественной войны – случалось, вспоминал о своей первой профессии, но истинное призвание его – кинокамера. Тем не менее Кармен с благодарностью вспоминает о годах фоторепортерской работы, считая, что они много дали ему и в жизненном, и в рабочем плане. Довольно скоро он перерос амплуа кинохроникера и, не бросая оперативного репортажа, стал создавать большие документальные фильмы, выступая в них и оператором, и режиссером, и зачастую сценаристом. Но хотя Кармен умеет в своей профессии все: и снимать, и организовать снятый материал, и оснащать его ярким литературным словом, что непоэтично называется дикторским текстом, в нем нет всеядности, того узурпационного комплекса, который поражает не только документалистов, но, что особенно печально, режиссеров художественных фильмов. Роман Кармен, обладающий универсальностью в рамках хроникальной кинематографии, нередко привлекает к сотрудничеству и операторов, и писателей, и журналистов.

Каждый большой документальный фильм Р. Кармена становится событием и в художественной, и в общественной жизни страны. Последнее неудивительно: он не возится с пустячками, не эстетствует, а берет главное, то, что затрагивает всех людей. И это познавательное, информационное подается в его фильмах на высоком эмоциональном накале, властно вовлекающем зрителя в сопереживание происходящему на экране.

В кратком очерке нет возможности проанализировать эстетическую природу искусства Кармена. Понадобился бы подробный, скрупулезный разбор двух-трех его больших фильмов, а это уже исследовательская работа, потому я лишь коснусь некоторых, быть может и не главных, особенностей его творческой манеры.

Те, кто смотрел «Повесть о нефтяниках Каспия», наверняка запомнили мастера Михаила Каверочкина, героически погибшего на морской буровой во время жестокого шторма. Гибель всегда возносит героя, и порой даже слабый художественный образ обретает значительность и ложится в память зрителей в силу трагического исхода. Не то с Каверочкиным. Еще ничего не зная о предуготованной ему участи, вы начинаете любить этого человека, радоваться его появлению на экране, его простые, добрые, сильные черты чаруют вас ощущением родности. А ведь он не играет, не позирует перед объективом, показывая товар лицом, – бывает и такое в хронике, только не у Кармена, – он, мастер Каверочкин, живет своей жизнью, своими заботами и даже порой не ведает, что на него нацелен киноглаз. В этом и проявляется замечательное искусство Кармена – дать на экране прекрасное живое человеческое лицо. Казалось бы, чего тут хитрого? На деле же перед этой задачей порой отступают и крупнейшие мастера. Человек далеко не всегда бывает равен самому себе, даже похож на себя. Общеизвестно, что лицо – зеркало души, но лишь в определенные мгновения, минуты или часы. Иногда это зеркало ровным счетом ничего не отражает. Человек зачастую погружен в некий внутренний сон, не мешающий ему при этом участвовать во внешней жизни, он бывает и мелочно озабочен, утомлен, подавлен, равнодушен и не мил самому себе. Боже упаси запечатлеть тогда зеркало его обесценившейся временно сути. И вот Кармен прозорливо угадывает тот высший момент в человеке, когда он находится во «внутреннем фокусе», когда все самое важное, характерное, ценное и значительное в нем организует его лицо, отражается в глубине зрачков, в неуловимых волнующих тенях, пробегающих по челу, в скрытом, но ощущаемом, как ток, напряжении.

А удивительное лицо героя и мученика Чили – президента Альенде в фильме «Пылающий континент»! Режиссер показывает Альенде в разных планах – и за решением важных государственных дел, и на трибуне, но сильнее всего трогает кадр, где Альенде участвует в субботнике. Немолодой, кабинетный, порядком усталый человек выходит вместе со всеми в день, отведенный для отдыха, потрудиться на благо родной страны. Мы, зрители, словно заглядываем в саму душу, чистую, возвышенную душу президента-марксиста. Вот что делает настоящая кинохроника!

Удивительны в «Пылающем континенте» лица перуанских крестьян, кубинских революционеров, панамских студентов. Эти кинопортреты, говорящие так много о современном человеке, заставляют вспомнить великую портретную галерею, созданную старыми живописцами и дающую для постижения прошлого больше, чем толстые исторические фолианты. Ведь настоящий портрет не только психологичен, но и социален, он характеризует и модель, и эпоху.

Еще об одной особенности творческого почерка Р. Кармена хотелось бы мне сказать. Он мастер паузы и контрапункта, придающих его фильмам особую объемность, многомерность. Экран – плоскость, Кармен превращает его в рельеф. Вспомните довольно большой кусок из «Пылающего континента», где стареющий красавец, матадор века Домингин, которого Хемингуэй называл «смесью Гамлета и Дон Жуана», ведет напряженный, долгий и мастерский бой с огромным быком. Вроде бы излишняя щедрость – уделять столь много места в остросоциальном, трагически серьезном и вместе одухотворенном революционной романтикой фильме пустой забаве. Нет! И дело не только в том, что зрителю необходима разрядка, иначе отказывает воспринимающий аппарат, и не в том даже, что волнующее зрелище корриды неотделимо от душевного комплекса латиноамериканцев, а в чем-то более сложном и подспудном. Смуглое, в бисеринах пота лицо Мигеля Домингина и вся его гибкая напряженная стать, с одной стороны, как бы совпадают с темой яростной борьбы, главной темой фильма, с другой – в силу бесцельности риска матадора – контрастируют, отчего острее чувствуешь, где истинные, а где мнимые ценности. Вот сколько разных и сложных художественных задач решает Роман Кармен одной вроде бы необязательной сценой. Это и есть талант, то не до конца объяснимое, что отличает произведение искусства от мастеровитой ремесленной поделки.

Р. Кармен в каждом фильме проводит несколько линий, создающих гармоническое целое (контрапункт), он умеет находить кульминацию, оттого фильмы его так композиционно прочны и при монументальности своей изысканны. И надо ли говорить, что у такого страстного, одушевленного большими идеями художника форма никогда не бывает самоцелью, а возникает естественно из глубины материала.

О Кармене часто говорят: железный человек. Ах, если б он был действительно железным! Но он, как и все мы, состоит из мягкой человеческой плоти, подверженной и слабости, и болезни. Тяжелый инфаркт подшиб Кармена, как стрела летящую птицу. Он болел долго и трудно, но одолел недуг. Обычно люди, прошедшие через такое, резко меняют образ жизни: выходят на пенсию или сводят к минимуму свои трудовые усилия, словом, начинают вести «ватное» существование. Не таков Кармен. Едва поправившись, он уже вел съемки в Южной Америке, взбирался на Кордильеры, обливался потом в пампасах, коченел на Огненной Земле. Он не изменил ни одной своей привычке: засиживался до глубокой ночи с интересным собеседником, мчался за сотни верст по бездорожью единого кадра ради, работал так, как может работать, наверное, один Кармен. Он делал это не из бравады, не из желания доказать что-либо себе или другим, не из пренебрежения к жизни, которую яростно любил, а потому, что такой вот Кармен его устраивал, никогда не подводил, и, стало быть, незачем что-либо менять в себе.

Кармен снял великолепную картину, написал новую книгу, и снова его подсекла болезнь. И опять он вывернулся, не дал уложить себя на лопатки.

…Эти последние слова я пишу, когда моего друга Романа Кармена уже нет на свете. Но перед уходом навсегда он завершил свой самый значительный труд – многосерийную хронику Великой Отечественной войны. В фильме принимало участие несколько совестливых американцев (в том числе знаменитый артист Берт Ланкастер – он читал дикторский текст), полагавших, что пора наконец их соотечественникам узнать о «неизвестной войне». Поэтому они так и назвали в телепрокате этот потрясающий жестокой правдой фильм, где честным языком кинохроники поведано, чего стоил советским людям и советской армии разгром фашизма. Очень не по себе делается, когда подумаешь, что самая страшная в истории человечества война, миллионные жертвы, обращенные в щебень города, сожженные села и деревни, ставшая сплошной окалиной земля, – столько приняла в себя раскаленного металла и огня, – весь Апокалипсис XX века оставался неведом заокеанскому народу. Конечно, американцы тоже сражались, и мы чтим подвиг отважных парней, особенно морских пехотинцев, – мы-то знаем об их войне, пусть – и тут не существует двух мнений – несоизмеримой по масштабам и жертвам с нашей, которую в США умудрились не заметить.

Роман Кармен до последнего вздоха, днем и ночью, монтировал эту единственную в своем роде хронику и не дал себе умереть, пока не убедился, что фильм есть. Он ушел так же великолепно, так же щедро, как жил: большая группа его сотрудников удостоилась за картину Ленинской премии. Из разжавшихся пальцев умирающего мастера высыпалось золото… Сам Роман Кармен имел все награды и все звания, какие только можно, но высшая награда была в его собственном сердце – труженика и солдата.