Текст книги "Танкер «Дербент» • Инженер"
Автор книги: Юрий Крымов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
Но заснуть он не мог. Едва только закрывал он глаза и обрывал нить мыслей, как голос, сильный, настойчивый, идущий из глубины души, требовал, чтобы Аня зажгла свет, обернула к нему лицо, заговорила с ним. Пусть уж она раскричится, будет выкрикивать обидные слова и смотреть на него с ненавистью. Можно будет встать, накинуть пальто, шагать из угла в угол по комнате и говорить, говорить. Враждебный, отстраняющий взгляд Ани сменится усталым и безразличным, и в конце концов она подойдет, приникнет лбом к его плечу и скажет: «Ну, хватит, я проглотила язык. Только будь человеком, Гришка». А наутро все будет по-прежнему... Другой голос, трезвый и унылый, договаривал: за утром последует рабочий день в тресте (недовольные мастера, заявления рабочих о жилплощади, совещание в городском театре), везде надо выкручиваться и ловчиться – обещать, зная заранее, что не сдержишь обещания, словом – держаться. А вечером, дома – не отдых, а продолжение рабочего дня. Точно паутина на лице, ощущение внимательных взглядов Ани, надуманные фразы, внезапное неловкое молчание. Все было бы иначе, не будь она такой нелепой, такой беспокойной. Но она уже не изменится, она такая же, какая была шесть лет назад. И разве без нее не будет легче? Нет, уж пусть лучше тишина и эта боль, лучше эта агония, которая кончится же когда-нибудь...
Прошло еще несколько часов. Он не спал и прислушивался к ее дыханию. Дождь перестал. Звенел комар – сначала у правого, потом у левого уха, но и он затих. И вдруг (это было уже под утро) Аня сказала тихо, но очень внятно:
– Тебе надо спать, Гриша.
Он вздрогнул от неожиданности, притаился. Голоса в нем снова заспорили, перебивая друг друга, но предостерегающий голос оказался громче, может быть потому, что близился час рассвета, когда вода под краном особенно холодна, мускулы упруги, а мысли ясны. Он ничего не сказал и притворился спящим, а потом и в самом деле заснул. Проснулся он, когда было совсем светло. В том месте, которое притягивало и пугало его ночью, теперь стыла чисто прибранная кровать, и в никелированных шариках ее дробилось пунцовое солнце.
8
Поздним вечером Стамов подрулил машину к бензиновой колонке у ворот гаража.
По обочинам дороги текли ручьи, покрытые крупными пузырями, белевшими в темноте. Фонарь на столбе, как бы размытый дождем, обливал желтым лаком кузов автомобиля, крышу колонки и клеенчатый плащ женщины, отмерявшей бензин. Фонарь качался, и тени от колонки, женщины, автомобиля метались по мокрому асфальту, как полотнища флагов, развеваемые ветром.
Поставив ногу на подножку машины, Сергей Николаевич отвернул рукав кожаного пальто. Брызги усеяли часовое стекло, сверкая, как осколки самоцветов.
До поезда оставалось полтора часа, как раз чтобы поспеть на вокзал. Но он не торопился. Так неожиданно было все, что случилось с ним за последние два часа, что хотелось собраться с мыслями, продумать все еще раз.
В восемь часов он был у наркома. Семен Алексеевич пил чай, сидя в кресле у письменного стола. Когда он подносил стакан ко рту, его короткие усы дрожали от сдержанной усмешки.
– Садись, погрейся, – кивнул он на пустой стакан на подносе. – Вон там в пакете тянучки. Скверные, – он опять усмехнулся жестко и весело. – А чай славный, горячий. Устал, поди, за день?
– Нет, от чего же мне было устать? – улыбнулся Стамов. – Я и не был нигде, только на совещании сидел.
– Ишь ты, сидел. Это разве не работа? Ну, вот, совещание кончилось, какие же, по-твоему, результаты? Научились мы чему-нибудь? Проверили друг друга? Как ты думаешь?
Он задавал эти вопросы между глотками чая, тяжело дыша и поглядывая на Стамова быстрыми внимательными глазами.
Сергей налил стакан чаю и держал его в руках, обжигаясь и не догадываясь поставить на стол.
– Научились мы многому, – сказал он. – Вот о дисциплине в технологии – это очень важно. О правах мастера, об искоренении функционалки. Не обо всем, понятно, говорили, – добавил он чистосердечно. – Недостатков у нас много.
– Правильно, не обо всем говорили. И не надо, – Семен Алексеевич поставил на поднос пустой стакан и хлопнул себя по колену. – Не надо обо всем говорить. Товарищ Ленин учил нас всегда находить главное звено цепи, чтобы, ухватившись за него, легче было вытащить всю цепь. На совещании мы касались только самых важных вопросов, самых узловых. А недостатки мелкие мы будем устранять без разговоров.
Он замолчал и принялся наблюдать, как Стамов пьет чай, придерживая стакан кончиками пальцев и втягивая в себя кипяток маленькими глотками.
– Вот ты у нас займешься сульфосолыо, – сказал он, как бы продолжая начатую мысль. – Так, кажется, мы договорились?
– Так, Семен Алексеевич.
– Засадишь за работу своего изобретателя, Шеин тебе поможет.
– Ну, чем он поможет мне? – возразил Стамов. – У него своих хлопот довольно.
– Я говорю, оперативно поможет. Наркомат назначает Шеина управляющим «Рамбеконефтью». Понятно?
Сергей поставил стакан на краешек стола, зажал руки в коленях и недоверчиво переспросил:
– Степана?
– Да. То, что мы наметили на совещании, требует подготовки и крепкого руководства. Самотеком ничего не придет. Так вот Шеин, – Семен Алексеевич нагнул голову, прикуривая, – Шеин для вашего района – самый подходящий человек. А ты что молчишь? Недоволен?
– Я-то? Нет, я доволен, – откликнулся Стамов. – Очень доволен, – повторил он горячо. – Степан – действительно самый подходящий человек.
Он взял тянучку, сунул ее в рот и, расклеивая вязнущие зубы, не в силах был удержать радостной мальчишеской улыбки.
– Степан был чернорабочим, – сказал он, – когда я пришел сюда. Это был невидный паренек; он здорово тосковал по своей Тихорецкой станице, и у него, помню, был сундучок, окованный, верно, каким-нибудь доморощенным кузнецом и расписанный суриком на манер деревенских наличников. Степка собирал ржавые гайки, подковы, разную дребедень и складывал в сундучок, «для хозяйства». Понимаете, он не верил, что останется здесь надолго. Я поставил его к станку. Он пробурил одну свечу, весь вспотел от волнения и был бледен. А потом я поставил его верховым... Думал ли я тогда? А теперь...
– А теперь он твое начальство, – нетерпеливо перебил Семен Алексеевич. Он не очень-то любил, когда при нем вспоминали прошлое – воспоминания часто располагают людей к благодушию. – А тебя я сегодня увезу с собой, – сказал он неожиданно. – За тем и вызвал.
Стамов молча наклонил голову. Он все еще думал о Шеине и его судьбе. Молчаливый нескладный паренек, собиравший на промыслах ржавые гайки, стал теперь управляющим трестом «Рамбеконефть». Пожалуй, только оспины да припухлые губы и остались от того паренька. Впрочем, еще шапка-ушанка... Да, как ни странно, ту самую шапку из рыжей степной лисицы, которую носил когда-то тихорецкий паренек, теперь донашивает мастер Шеин, новый управляющий...
– Ты меня слушаешь?
– Да, Семен Алексеевич...
– Переход бурения на цикл и связанную с этим административную ломку наркомат не осилит без участия производственников. Я еду нынче с поездом ноль девять. Со мной – инженеры из разных районов. Вот и ты от «Рамбеконефти» поедешь.
– Я готов.
– Вот и хорошо. Поработаешь в наркомате месяца полтора, осмотришься. И мы тебя поближе узнаем. Сейчас девять часов. Уложиться успеешь?
– Уложиться? – Стамов рассеянно оглядел себя, точно недоумевая, зачем еще надо укладываться. – Успею, конечно.
– Билет получишь у секретаря на вокзале, – сказал Семен Алексеевич, вставая.
И вот он стоит на скользкой асфальтовой площадке под теплым проливным дождем и смотрит, как бежит по кругу стрелка бензиномера. Десять... двенадцать... четырнадцать... стоп! Женщина в клеенчатом плаще вешает шланг на крючок и поднимает с лица капюшон. Лицо у нее мокрое, усики на верхней губе поседели от водяной пыли – худое желтовато-смуглое лицо старой азербайджанки.
– Дождь землю греет, – сказала она, улыбаясь, – жара будет.
– А у нас в России говорят: внучек за дедушкой пришел. Это, знаете, когда снег весной. Ну, а здесь дождь. – Он видел, что женщина не понимает его, махнул рукой и засмеялся. – Весна идет, вот и все.
Звенели струи в водосточных трубах. Булькали капли. Кусты пригнули к земле голые, ободранные прутья, притаились. Ломалась, пенилась, стекала в море хилая прикаспийская зима, а с юго-востока летел на могучих взъерошенных крыльях теплый циклон, торопился покончить с зимой до восхода солнца.
Стамов уселся за руль и чуть тронул машину. Впереди, сквозь косую сетку дождя, виднелось мокрое шоссе, покрытое фонтанчиками и пузырями. Уплыло назад освещенное здание компрессорной станции. Очертания ее едва угадывались в темноте, но свет из окон падал на мокрый асфальт, отражаясь в нем, как в глубокой воде, и было похоже, что автомобиль стоит на месте, а мимо проплывает большой ярко освещенный корабль.
Промелькнул корабль, скрылся. Стелется по кабине голубой дымок папиросы, а навстречу мчится, ревет и звякает железом одноглазый грузовик. Кабина осветилась, стала ясно видна стрелка «дворника», бегающая взад и вперед по стеклу, а папиросный дым из голубого стал серым. Грузовик проревел и исчез, впереди упала темная завеса, и опять забегали пузыри, запрыгали фонтанчики, заколыхалась косая сетка дождя. Взвился, вытянулся свечой пестрый шлагбаум, возле него застыла фигура в дождевике, с фонарем, затканная брызгами, – женщина ли, мужчина – не поймешь.
Небо спустилось ниже, прильнуло к земле, клубилось над самым радиатором; его рвали в клочья желтые конусы фар, оно истекало дождем – целыми потоками.
Мотор натужно загудел. Начался подъем на Каштанный бугор. Вон там, направо, – глиняные карьеры, осушенное болото, здание нового завода. Все это скрыто в темноте за плотной завесой дождя. Да и место это за шесть лет стало неузнаваемо. Но Сергей вглядывается в темноту, и ему кажется, что видит он зеркально-гладкие лужи болота и в них – золотой лунный серп и звезды.
«Поди сюда, сядь рядом. Мы уже не увидимся больше...»
На крутом завороте тело прижимается к дверце машины, дождь неистово стучит в стекла, лучи фар описывают циркульный полукруг. Здесь надо смотреть в оба, работать сигналом, рулем и педалью тормоза...
«Больше мы не увидимся. Куда же ты теперь? На Урал? В Азию? На Сахалин? Ведь ты поедешь с ним? Конечно, поедешь. Шесть лет тому назад ты, не задумываясь, уехала из родного города. Я знаю, тебе надо ехать, тут уж ничего не поделаешь. Так давай же поговорим, пока мы одни... пока я один...»
Нажим педали. Поворот руля. Неожиданно в стыке бугров блеснули огни вышек – лучистые желтые звезды. В прошлом году здесь была голая степь. А вон там мачта электропередачи. С каждым годом меняется это место, застраивается вышками, дорогами, зданиями. За поселком разбили парк. Потом там нашли нефть, и парк снесли и разбурили площадь. Подумать только, за шесть лет этот клочок земли застроили дважды...
«...Если бы ты жила здесь, перемены не были бы так заметны. Кому же придет в голову жалеть осушенное болото! Но ты уехала, и мне было жаль болота, по которому мы когда-то ходили вместе, и голой степи, которую мечтали застроить. А теперь ты снова уедешь, и мне будет жалко глиняных карьеров и твоего завода. Карьеры понемногу выберут, завод перенесут в другое место, потом он устареет, и мы построим новый. Обязательно построим! Все, что мы, инженеры, строим, – недолговечно в отдельности и бессмертно только в целом. Поэтому мне теперь и радостно и грустно. Грустно, что ты уедешь и завод снесут, и ничего у меня не останется от тебя. Но тут уж ничего не поделаешь...»
Вьется на подъеме дорога, пружиной разматывает круглые петли. Ветер, притаившийся за гребнем Каштанного бугра, рвет и бросает в стекла водяную пыль. Лучистые редкие огни внизу, над покровом дождевого тумана. За ними – тяжелые груды туч, багрово освещенные невидимыми огнями города.
Глава V
Творчество
1
Степан Нилович принимал посетителей. Их было двое в кабинете: строитель и начальник отдела кадров. Оба молодые, темнолицые от загара, широкоплечие, обутые в высокие яловые сапоги, они высились над письменным столом Шеина, как монументы. Казалось, они неистово ненавидели друг друга, – так они кричали.
– Люди ночуют на земле! – бушевал кадровик. – На дворе норд. Это не головотяпство? Не дикость? Я прекращаю вербовку, Степан Нилович.
Речь шла о постройке бараков для вновь завербованных рабочих. Быстрое развертывание бурения на Каштанном бугре требовало новой рабочей силы, а жилищное строительство было начато с опозданием.
– Я предупреждал, – говорил строитель, наваливаясь на стол с таким видом, точно намеревался опрокинуть его. – Я своевременно предупреждал о необходимости отгрузить камень. Вы помните, Степан Нилович?
– Он предупреждал! – удивился кадровик. – Люди на земле валяются. Скажите им, что вы предупреждали.
– Я не ломаю камень.
– Скажите им, что вы предупреждали, и они оторвут вам голову.
Степан Нилович глубоко задумался. Свертывая папиросу, он насорил на бумаги и, заметив это, аккуратно стряхнул табак в пепельницу. Потом долго искал свой обкуренный мундштучок. Оказалось, что, стряхивая табак, он сам прикрыл мундштучок бумагами. Он не произнес ни слова, ни разу не взглянул на споривших. Он думал не о том, кто из них прав, кто виноват, а о том, почему графики и планы, выглядевшие на бумаге такими продуманными и убедительными, на деле часто нарушаются из-за мелочей, которые не удается предвидеть. И о том, что инженеры треста вечно жалуются на недостаток времени, считают неприличным идти домой засветло и в то же время не стесняются обманывать друг друга в сроках, опаздывать на совещания и препираться в кабинете управляющего.
«Вот эти двое, – думал Степан Нилович, – несомненно, работают много и добросовестно, но они не понимают, что своими спорами мешают мне работать, отнимают у меня время. Работая на буровой, я экономил секунды, обдумывал каждую мелочь и этим, собственно, добился рекордной проходки. Неужели здесь я начинаю сызнова?..»
– Вы отлично знаете, что у меня нет тяги, – ярился строитель. – Горбом я отгружаю камень, что ли?
– А вы позаботились бы вовремя, вот бы и...
«Начинаю сызнова, – продолжал думать Степан Нилович. – Там, на буровой, я начал с мелочей. Здесь круг мелочей несравненно шире, проникновение их глубже, связи запутанней. В сущности, что я знаю, например, о жилищном строительстве? Или о вербовке кадров? Но когда я пришел на буровую, я не знал бурения, правил безопасности и многого другого. Изучив технику, я пристально занялся мелочами. Здесь мне придется учиться и заниматься мелочами одновременно. Осваивая новые станки, я рисковал. Здесь я буду рисковать на каждом шагу. Изучая технику и занимаясь мелочами, я чувствовал себя одиноким до тех пор, пока рядом со мной не выросли люди. Здесь людей великое множество, а мелочам нет числа. Зато теперь я гораздо тверже верю в победу, потому что я уже победил однажды. Да, я очень твердо верю в победу. Итак, строительство жилищ. А ну, посмотрим!»
– По вашей вине будет сорвана вербовка! – кричал кадровик. – Потрясти бы вас за душу, узнать, чем вы дышите!
– Э-э, зачем такие слова, – перебил Степан Нилович, выходя из задумчивости.
Он поднял глаза и впервые зорко оглядел стоявших перед ним великанов.
– Люди на земле валяются? А почему ты не сигнализировал? Ладно. На первое время придется сделать брезентовые навесы. Камня нет? Камень из карьеров придется отгрузить сегодня.
Великаны молча смотрели на управляющего, и на их лицах он видел одно и то же выражение, которое, казалось, говорило: «Ты можешь сколько угодно городить чушь, но мы все-таки не скажем тебе этого прямо, потому что ты хороший парень».
– Вербовку не прекращать, – продолжал Степан Нилович, обращаясь к кадровику. – Завтра представишь мне списки завербованных с разбивкой по специальностям и по тарифной сетке. – Он поднялся и протянул руку кадровику, а другой рукой нажал кнопку на дощечке. – Найдите мне начальника отдела снабжения, – сказал он появившейся в дверях секретарше и обратился к строителю: – Ну, теперь с тобой. Что у тебя вышло с камнем?
– Да ведь, Степан Нилович, тяги-то нет у меня, – начал строитель скороговоркой, видимо, давно приготовленные объяснения. – На всю стройку два трактора, да раз в пятидневку предупредительный ремонт, да...
– Погоди, – сказал Шеин, – тяги, понятно, не хватает. А что, линия узкоколейки – далеко ли она от карьеров?
Начальник отдела кадров, который направился было к двери, вернулся, и теперь оба они стояли рядом и с одинаковым почтительным интересом поглядывали на управляющего.
– Узкоколейка от карьеров рукой подать, – ответил сам себе Шеин. – Каких-нибудь сто метров. Сумеешь погрузить камень на платформы?
На лице строителя отразилось сначала удивление, потом колебание и испуг. Заметив это, Шеин опять ответил сам себе:
– Должен суметь. К утру устрою тебе четыре платформы. Сколько просишь сроку?
– Дайте дней десять, ну, девять в крайности.
– Это много. Даю тебе пять дней.
– Да ведь, Степан Нилович...
– А ты как же думал? Люди на земле валяются. Пять дней. Да представь мне послезавтра рапортичку, как там у тебя дела. А не то сам заеду на стройку, – добавил он, и было непонятно, обнадеживает он или угрожает.
– Степан Нилович, у меня гвоздей не хватает, – выпалил строитель, делая испуганное лицо.
Шеин опустил голову в раздумье.
– Помогу тебе на этот раз, – сказал он, делая ударение на последних словах. – Каких тебе надо гвоздей?
– Шестидюймовых, – ответил строитель и даже голову склонил набок умильно.
Степан Нилович поднялся и протянул ему руку. Опять, как часовая кукушка, явилась в дверях секретарша и мелодично прокуковала:
– Начальник отдела снабжения ждет.
2
Мелочи. Мелочи.
Вошла на цыпочках молодая женщина в застиранном платке, положила на стол смятую бумагу и заплакала.
– Возвертали, общежитие сулили, – лепетала она, утирая слезы концом платка. – А приехали, и нет ни едрени...
Бумага была заляпана бледными кляксами. Должно быть, женщина плакала, выводя эти строки.
– Откуда возвертали? – спросил Степан Нилович. – Да ты не волнуйся.
Прочитав бумагу, он понял, в чем дело. Приказ наркома о развертывании работ на Каштанном бугре застал старое руководство треста врасплох. Второпях Емчинов распорядился вернуть рассчитанных сезонных рабочих, не позаботившись о жилых помещениях.
– Краснодарские мы, – объяснила женщина, – работали тут. Емчинов говорит: работы нема. Мы и поснимались.
– Работы много, – сказал Степан Нилович. – А Емчинова теперь нет у нас. Работы много, вот и вернули.
– Емчинов общежитие обещал...
– Общежитие будет, – сказал Степан Нилович, – подожди пять дней. Тут, видишь ты, какое дело вышло: работы пришлось расширить, а общежитие построить не успели. На это время нужно, сама понимаешь.
Женщина сморкалась, взмахивала мокрыми ресницами, вздыхала. Она подозревала, что этот ласковый круглолицый человек, похожий на мастерового, бессовестно надувает ее. Но все-таки он ей нравился больше, чем старый управляющий: тот принимал неохотно и ни о чем не расспрашивал, этот входил в положение и как будто даже сокрушался. На всякий случай она сказала:
– Без общежития мы не согласны, вот.
– Пять дней, – ответил Степан Нилович, вставая. – Уж как-нибудь перебьетесь. Знаю, что трудно. У меня, что ли, сердце не болит? Боли-ит.
Секретарша принесла ему стакан чаю и булку. Он не чувствовал голода, но заставил себя выпить чай и съесть булку. От непривычного сидения за столом у него заныла спина. Он встал и заходил по комнате, читая на ходу бумаги.
Новый административный порядок только недавно был введен на промыслах. Реорганизация не везде проходила гладко. С промыслов поступали сведения о недоразумениях, простоях и нарушении графика. Весь предыдущий день Степан Нилович провел на промыслах. Сегодня пришлось отложить все дела и заняться жилищным вопросом.
Его подмывало вызвать машину и хоть на два часа съездить на промысла. Он насильно удерживал себя за письменным столом.
Он знал, что сведения о перестройке бурения на цикличность ежедневно поступают к наркому, а о нехватке жилищ для рабочих известно только в Рамбекове. Чувство ответственности, а не страха перед взысканием подсказывало ему, что надо заняться жилищами в первую очередь. Но то же чувство ответственности толкало его поскорее покончить с жилищами и ехать на промысла.
Он звонил в управление дороги по поводу платформ, рассматривал генеральный план поселка, проверял список жилых помещений в надежде отыскать хоть один неуплотненный барак или незанятую комнату. В дверь заглянула секретарша и предупредила:
– К вам техник какой-то, с промысла. Говорит, вы вызывали.
Алексей Петин протиснулся в дверь боком и медленно, словно робея, подошел к столу управляющего. Он сильно похудел, пиджак болтался на нем, как на вешалке, щеки ввалились. Робкая улыбка и тревожно блестевшие глаза как бы говорили: «Да, вот я какой стал! Я очень переменился. Но не смотрите на меня так, мне это неприятно». И Степан Нилович быстро отвел глаза.
Он намеревался откровенно поговорить с Петиным. Он хотел сказать, что произошла ошибка – одна из тех ошибок, когда виновных много, а страдает один; хотел объяснить, почему это произошло. Но при первом же взгляде на Петина понял, что ничего этого не нужно говорить.
– Садись, Алексей Павлович, – сказал он просто, протягивая руку. – У меня к тебе дело. Работать по очистке можешь?
И по тому, как прояснилось и дрогнуло лицо Петина, он понял, что взял верный тон. Алеша придвинул стоявшую на столе коробку с табаком и медленно скрутил цигарку. Пальцы его слегка дрожали.
– В районе много эмульсированной нефти, – продолжал Степан Нилович. – На четвертой и двенадцатой группе вода совсем замучила. Есть она и на первой и на седьмой. Есть и в других районах.
– В Фергане и в Грозном ее тоже много, – оживился Петин. – Я знаю, мастера тамошние жаловались. А у нас нижний слой из амбара спускают в озеро. Очень много потерь.
– Потери большие, – сказал Шеин. – Вот мы с Сергеем Николаевичем говорили – выходит, что без сульфосоли нам не обойтись. Сергею Николаевичу поручено наладить очистку солью. Он просит тебя помочь ему.
– Лучше бы паром работать, – тихо сказал Петин.
– Пар слишком дорог, да и качество очистки низкое. Да ты же сам доказывал, что соль рентабельнее пара. – Степан Нилович покопался в бумагах и вытащил клеенчатую тетрадь. – Вот они, твои цифры. По-моему, цифры правильные.
Перелистывая тетрадь, Шеин зорко наблюдал за Петиным. У Алексея порозовели щеки, лицо выражало тревогу и внутреннюю борьбу. Прежнее выражение живой радости и увлечения медленно проступало на нем сквозь налет усталости, то вспыхивая, то угасая.
– Теперь все предубеждены против моего предложения, – сказал он угрюмо. – Никто не верит в сульфосоль, будут одни неприятности.
– Правильно, никто не верит, – согласился Шеин. – А мы-то с тобой на что же? Мы для того и поставлены, чтобы заставить людей поверить. Неприятности, – повторил он с досадой. – Неприятностей нам с тобой не приходится бояться. Да. А ты как же полагал? Выдумал – и готово? Выдумка, конечно, – большое дело, но пока она не завоевала у людей доверия, грош ей цена. Если веришь в свое дело, надо его отстаивать. Надо спорить, доказывать и рисковать. Обязательно надо рисковать и драться. Бывает, что и тебе попадет, не без этого.
Оба засмеялись.
– Сергей приедет через неделю, – сказал Шеин. – Что ему передать?
– Передай, что я согласен, – улыбнулся Алеша. – Согласен и жду его. Чего же еще?
3
Завод готов: это деревянное двухэтажное здание с покатой, козырьком крышей. Если подойти к нему со стороны карьеров, видны наклонные ленты транспортеров, груженные серой глиной, бегущие вверх до второго этажа. Здание дрожит от гула машин, ветер несет из карьеров облака пыли.
Завод неказист и нисколько не напоминает нарядные капитальные корпуса московского «Нефтегаза». Как и все сооружения на промыслах, эта временная постройка может быть легко перенесена на новое место. Кругом ни деревца, ни травинки – голая сухая земля, черные трубы, кучи глины. Анне Львовне завод кажется просто жалким. Она знает, что так выглядят все глинозаводы на промыслах, что строить их иначе было бы неразумно. И все-таки ей хотелось бы, чтобы он выглядел покрасивее... Но это – еще не все. Завод, точно малый ребенок, страдает множеством детских болезней: ремни соскакивают, сальники текут, транспортеры буксуют и останавливаются. Завод работает уже целую неделю, но он все еще понемногу достраивается. Анна Львовна ходит по площадке, взбирается на лестницы, наблюдает операции и находит все новые недостатки. Она приказывает расширять проходы, прорубать двери, заставляет перебирать механизмы. Она знает, что не успокоится до тех пор, пока не получит новую работу. Так бывало с ней на каждой стройке. Здесь она многому научилась и теперь видит, как можно сделать проще, дешевле, быстрее. И все же это хороший завод, он снабжает раствором весь район, настоящим, превосходным раствором. И его надо сделать еще лучше. Не беда, что мастера уже начали ворчать. Осталось сделать совсем немного: вот здесь подтянуть фланец, там обшить досками передачу, повесить инструкцию, подвести освещение. Завод проходил уже сдаточные испытания, но Анна Львовна все еще продолжала работать.
А работать становилось тяжело. Началась жара, лужи на дорогах высохли, покрылись трещинами, белой соленой коркой и припудрились пылью, взлетавшей столбом при малейшем порыве ветра. Солнце стояло в безоблачном голубом небе, как опрокинутый ковш, наполненный кипящим металлом. Трудно было ходить под его жаркими брызгами, дышать сухой пылью и носить тяжелый живот. Не новую работу, а декретный отпуск предстояло ей скоро взять. По выходным дням она превращалась в плаксу; она положительно изводила Варвару всякими жалобами и капризами. Другая на месте Варвары давно потеряла бы терпение. Но Варвара – хороший товарищ, умеет подбодрить и рассеять дурное настроение.
– Ты не смотри на эти пятна, – говорила она, заметив, что Аня хмурится, глядясь в зеркало. – Это избыток крови наружу просится. Потеряешь кровь, беленькая станешь. Я, милая, сама на сносях, как яблоко порченое, ходила.
И она трепала Аню по спине маленькой жесткой рукой и приглаживала волосы, как ребенку. А потом начинала петь сильным сипловатым и озорным голосом деревенской песельницы:
Соловей кукушке
Ущипнул макушку.
Ты не плачь, кукушка,
Заживет макушка.
И обе хохотали.
А иногда они вместе шили что-нибудь, полулежа на оттоманке, и болтали обо всем понемножку – о промыслах, о деревне, о подземных залах московского метро. Только о самом главном – о своем горе – никогда не говорила Аня, не потому, что стыдилась Варвары, а просто избегала и в мыслях касаться больного места. Варвара понимала это и умела повести разговор так, чтобы не наводить подругу на тяжелые воспоминания.
Ночью Аня долго не может заснуть. Она ворочается с боку на бок и каждую мысль останавливает на пороге сознания, проверяя, не следует ли ее отогнать. Даже самое случайное, самое далекое воспоминание способно лишить ее сна.
Вспомнится, например, старик Енисейцев, тот самый, который злорадно пророчил ей когда-то: «Едва ли вы станете инженером». Как живой встает он перед Аней со своей зеленой фуражкой, молоточками и пугливой, надменной усмешкой. Старый, образованный и не глупый инженер с чертами кастовой ограниченности и самовлюбленности, он растерялся перед лицом событий, которых не смог понять. О, он был далеко не глуп, этот нобелевский спец, и все-таки не понял того, что чутьем понимал каждый рабочий на руководимых им промыслах. Это бывает, это часто бывает... Хорошо, что его убрали отсюда. Опять сердце колотится... Вот теперь и не заснешь. Поговорить бы с Варварой. Но она спит. А может быть, и не спит? Что, если окликнуть ее потихоньку?
– Варвара!
– Ну, что тебе? – сонно бормочет Варвара. – Степан вернулся?
– Нет. Мне послышалось, ты что-то сказала, – выдумывает Аня.
– Ничего я не говорила. – В темноте голос Варвары кажется сердитым. – А ты все не спишь?
– Нет.
Молчание. Слышно, как Варвара встает и, зевая, отыскивает розетку выключателя. Аня отворачивается к стене. Ей стыдно.
– Ну, давай поболтаем, – говорит Варвара, присаживаясь к ней на постель. – Ты о чем сейчас думала?
– Об одном старике. Работал здесь инженером... Порядочная дрянь был. – И Анна Львовна спокойно рассказывает Варваре о Енисейцеве, и ей уже не кажется, что это имеет к ней какое-либо отношение.
Только днем, на заводе, Анна Львовна чувствует себя человеком. Остановится мотор, рабочий порежет палец или обнаружится брак – все первым делом обращаются к ней: что она скажет? Поневоле забудешь о своих неприятностях и начнешь строже относиться к себе и другим.
Плотник-бородач обвязал щеку платком и жалостно стонет. Он просит отпустить его в амбулаторию.
– Потерпи до гудка, – говорит ему Анна Львовна. – У меня, брат, тоже кое-что болит, а я вот бегаю.
Рабочие смеются:
– Слыхал? Ай да Анечка! У нее, милый, случай посерьезнее твоего, да и то не плачет. Давай, давай, не задерживай.
Плотник обиженно ворчит, трогая больную щеку, и, поплевав, берется за топор.
4
Анна Львовна боялась встречи с Григорием. Она даже во сне видела, будто прячется от него в Варвариной клетушке, и это было очень страшно. Но наяву вышло совсем по-другому.
Это было на заводском дворе в обеденный перерыв. Сезонники угощали Аню первыми, ранними арбузами. Строительные работы были закончены, и сезонников перебрасывали на другой промысел. Некоторые из них были уже зачислены в штат и оставались на заводе. Среди них – землекоп Кирьяк, выдвинувшийся при прокладке трубопровода и работавший подручным слесаря. Все они – и уходящие, и остающиеся – сидели на бревнах, раскалывали пестрые арбузы о край бревна и вгрызались в розовую мякоть по самую корку. У Ани губы и подбородок были вымазаны арбузным соком.
Она услышала окрик вахтера за оградой: «Пропуск!» и перестала жевать. Знакомый голос спрашивал с оттенком нетерпения:
– Инженер Мельникова на заводе?
Аня, не торопясь, достала платок и вытерла губы. Кирьяк протянул ей большой кроваво-красный ломоть арбуза и поджаристую лепешку чурека.
– Отведай-ка вот этого с чуреком. Самолучший сахар.
– Постой, – смеясь, сказала Аня, – кажется, ко мне пришли.
Она встала и пошла к калитке. Григорий стоял за проволокой. Она ожидала найти перемены в его лице, но перемен особых не было, разве только глаза чуть-чуть ввалились и блеск их стал беспокойнее.
– Меня не пускают, – начал он еще из-за ограды, разводя руками и усмехаясь. – Пропуск требуют, а? Выйди-ка ко мне на минутку.
