Текст книги "Танкер «Дербент» • Инженер"
Автор книги: Юрий Крымов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
– Ничего, ничего. Просто я подумала, что нам с тобой еще много придется пережить вместе. Пошлют тебя, например, в район, и я поеду с тобой, как та, беленькая. А там, положим, прорыв...
– Едва ли теперь пошлют, – хмурился Григорий. – На прошлой неделе я докладывал Татарову о механизации Центра и Востока. Утвердил, как миленький. Нет, теперь не пошлют. Разве что в порядке перемещения на руководящую работу...
...Анна Львовна смотрела в окно вагона и старалась представить себе, как сложится их жизнь в Рамбекове. Ее радовало, что теперь она будет работать с мужем, помогать ему и советоваться с ним в делах. Спутники Григория – Дятенко и Шутков – тоже, по-видимому, были довольны. Они заглядывали в окна и оживленно разговаривали.
– Вступаем в советскую Калифорнию! – воскликнул Шутков, потирая руки. – Двадцать миллионов тонн нефти за год!
– Здесь национализация дала наиболее яркие результаты, – сказал Григорий Романович. – Таких результатов невозможно было бы достигнуть при капитализме.
Дятенко и Шутков почтительно молчали. Подошли и другие пассажиры послушать.
– Однако же у Нобеля, я думаю, специалисты были не хуже, – вставил старичок в пенсне. Он все время снимал его, протирал платком и опять вздевал на нос, не то улыбаясь, не то щурясь. – В чем же секрет, позвольте спросить?
– Это не трудно пояснить на примере, – сказал Григорий Романович. – При капитализме район был разбит на мелкие участки, сдаваемые государством в аренду иностранным фирмам. Таких фирм до Октябрьской революции насчитывалось здесь более ста. Они ставили вышки по краям своего участка, чтобы сохранить у себя побольше нефти и отсосать ее у соседа. Каждый из них в отдельности на этом выгадывал, а в целом добыча снижалась и весь пласт обводнялся и слабел. По своим приемам эти европейски образованные промышленники недалеко ушли от пещерного человека. После них остались примитивные желонки и рабочие бараки, напоминающие крольчатники.
Старичок перестал морщиться и закивал головой.
– Да, да, да, – поддакивал он с готовностью, – так, так.
Дятенко наклонился к Ане и шепнул:
– Замечательная у него способность анализировать факты и обобщать.
Аня кивнула. Ей было приятно внимание, с каким пассажиры слушали Григория.
Раздвинулись холмы, и Аня увидела группу вышек, столпившихся на горизонте, точно причудливые высохшие деревья.
– Единый хозяин – народ, – продолжал Григорий Романович, – повел хозяйство по-иному. Новые пласты покрыты равномерной сетью скважин. Здесь правильно используется пластовое давление, изучается геология пластов. Недра у нас используются так, как Нобелю не снилось. Вместе с капиталистами мы выбросили их приспешников – консервативных инженеров. Теперь на промыслах работают новые кадры.
Вышки приближались, и стали видны переплеты их обшивок. А дальше, над горизонтом, висело длинное темное облако: там стоял город.
– Да, ты знаешь ли, – обратился вдруг Григорий к Ане, – кто ждет нас в Рамбекове? Стамов, Большой Сережка.
Глава II
Технический риск
1
Мастер опустился на корточки и вынул из кармана маленького грызуна. Дети обступили его.
– Наших степей этот зверь избегает, – говорил Степан Нилович, – земля наша солена да камениста, тяжело ее рыть. Однако, видишь ты, попадается.
Зверек тревожно шевелил усами, поводил выпученными, блестящими, как стеклярус, глазками. Внезапно он прянул на задние лапки, помахивая передними, точно умываясь. Маленькая девочка попятилась и схватила за руку брата. Тот качнулся на ногах-кубышках и солидно спросил:
– Ты его поймал, да?
– Его норка там, за канавой, была, – объяснил мастер, – пошли буровые воды и затопили его скважину. Тоже бурильщик!
Он посмеивался, гладил зверька корявым и обкуренным пальцем.
Понемногу дети осмелели и по очереди дотронулись до шелковистой шкурки грызуна. А самый отчаянный исподтишка щелкнул его по носу. Дети фыркнули и неуверенно переглянулись.
– Вот ты какой, – вздохнул мастер. – Я думал, ты хороший парень, а, обратно, выходит, ты злой.
– Эх, ты! – сказала с сердцем девочка. – Вот и дурак!
– Ты ему больно сделал, – продолжал Степан Нилович. – Ты большой, а он вон какой маленький. Худо, брат! И вообще я думаю: не выпустить ли нам его на волю?
– И пусть он выроет себе норку! – крикнула девочка.
– На волю!
– На Каштанный бугор!
– Не надо на бугор, там змеи!
– В степь пустим, – решил мастер. – Вон туда, за буровую.
...Буровая стояла неподалеку от Каштанного бугра. Туда уходила дорога. Она опоясывала склон, петляла, взбегая на седловину сопки. Над сопкой бродили облака, и ложились от них тени, похожие на ленивых пасущихся животных.
Облака разбрелись, осветился весь склон, бурый, каменистый, и из седловины выкатился черный автомобиль. Осторожно спустившись с кручи, водитель отдал тормоза. Так делали все шоферы в Рамбекове – при выключенном моторе можно было докатиться до крайних вышек.
Автомобиль остановился около буровой Шеина. Инженер Стамов распахнул дверцу и сказал своему спутнику:
– Вон он, Шеин. Выйдем.
Управляющий трестом, Григорий Романович Емчинов, вылез из машины и оглядывался, ожидая, когда ему покажут знаменитую бригаду.
Из-за вышки выскочил невзрачный человек в ватном пиджаке и засеменил вдоль дороги, размахивая мягкой ушастой шапчонкой. Позади него с визгом и хохотом мчались дети. Коричневый шарик перекатился через дорогу, юркнул в сухие кусты и исчез. Дети остановились, захлопали в ладоши.
– Что это, – удивился управляющий, – детский сад?
– Степа! – крикнул инженер и покрутил головой, усмехаясь. – Чудит, чертяка!
Емчинов посмотрел на часы. В его распоряжении было совсем мало времени, а тут вместо секретов производства ему показывали визжащих ребятишек. К тому же в нем заговорила прирожденная склонность к форме. Если человек отдыхает после тяжелой работы, ему надлежит сидеть смирно, а не бегать взапуски.
– Еще в Москве слышал, что вы творите чудеса, – заговорил он, встряхивая руку подошедшего мастера. – Бурение идет плохо. Однако вы вот ускоряете проходку. Почему же не могут другие?
Дети обступили автомобиль, шептались и подталкивали друг друга. Наглядевшись на машину, взялись за руки и пошли к поселку.
– Люди болтают о пределах, о плохом снабжении, – продолжал Емчинов, шагая вместе с мастером к буровой вышке, – и не замечают, что под носом у них растут Стахановы, Кривоносы, Шеины. Ваш почин люди должны развернуть, как знамя!
– Слышал? – подхватил Стамов. – Он пришел учиться, Степа.
– Пришел учиться, – повторил Емчинов.
Он осмотрел вышку и нашел, что она выглядит совсем обыкновенно. Грубо сколоченное сооружение было защищено снизу от ветра соломенными матами, а над ними сквозь деревянный переплет виднелись канаты такелажа и просвечивали клочки голубого неба. На помосте лежали трубы и отработанные бурильные долотья, покрытые слоем глины. И все это – вышка, массивные трубы и помост, запачканный глиной, – как-то не вязалось с представлением о рационализации и научной организации труда. Грохот станка мешал разговаривать, помост дрожал, где-то чавкала глина, откуда-то брызгало на ноги. В буровой было не то чтобы темно, а как-то пасмурно, лица людей были измазаны глиной и казались утомленными. Мелькали цепи, увлекая шестерни. Вращались чугунный стол и вертикальная штанга, медленно уходящая в отверстие. И все это уже не раз видел Емчинов, все это выглядело совсем обыкновенно.
– Вот здесь мы облегчили смену звездочек, на валу, – объяснял мастер. – Это ускоряет перевод скоростей станка.
Емчинов боялся поскользнуться на мокрых досках и угодить в шестерни. Он мельком увидал, как высокий смуглый парень перевел станок на большую скорость. Выбил одну звездочку, поставил другую, поменьше. И это тоже было совсем обыкновенно.
Мастер быстро обошел станок и остановился перед щитом с измерительными приборами.
– Дриллометр, – пояснил он. – Этим прибором мы измеряем давление долота на забой. Регулируя давление, мы научились избегать аварий и искривлений ствола.
Емчинов проследил, как смуглый парень навалился на тормоз, потом отпустил. Стрелка прибора едва дрожала. Не спуская с нее глаз, парень полез в карман, левой рукой достал ломоть хлеба и откусил. Как все это было обыкновенно!
Емчинов заскучал и не заметил, как ушла в отверстие квадратная штанга. Внезапно рявкнули контакторы, загремели цепи, и поползла вверх колонна, облепленная желтоватым промывочным раствором. Григорий Романович вздрогнул и посторонился.
«Ничего особенного они не делают, – думал он, переступая с ноги на ногу. – И не торопятся они вовсе. Старательно выполняют все, чему учили их инженеры. А секрет? И секрета никакого нет. Секрет в том, что другие работают плохо, а эти сносно».
Привычные мысли, овладев им, уже не покидали его, и он находил в них облегчение, какое испытывает слепой от рождения, утверждая, что света не существует и что выдумали его зрячие. Григория Романовича потянуло на воздух. Утомленно зевая, он поискал глазами Стамова и, не найдя его, поплелся на помост.
По другую сторону вышки мастер указал Стамову на деревянный лоток, по которому стекал глинистый раствор, вымывавший из скважины размельченную породу.
– С раствором волынка большая, – сказал он. – Приготовлять его здесь на месте – кустарщина. Завод нужен.
– Специальный завод строим, – отозвался Стамов, – будет у вас на буровых настоящий раствор. С кустарщиной скоро покончим.
– Да тут не в одном растворе дело. Вчера, например, с трубной базы прислали негодные трубы... Вот он сейчас говорил: «Развернуть, как знамя»... Совестно слушать, верь слову!
– Ну, поехал!
– Ты погоди, не махай. Когда мы ломали, Сергей, трудно было. Сколько сил положили, чтобы доказать возможность скоростной проходки. И доказали. Весь район шумит. А рекорды так и остались рекордами: нынче удалось, завтра сорвалось. Не закрепили. И выходит, обратно, не миновать – ломать надо.
С лица Шеина давно уже слетело выражение добродушия, с каким он гонял суслика по кустам. Он нетерпеливо теребил тесемки шапки и поглядывал на Стамова, как бы спрашивая: «Да понимаешь ли ты, чего я хочу?.. Понимаешь ли ты, что я ничего не имею против тебя, ни против кого другого, а только мне трудно, и я полюблю каждого, кто мне поможет, и возненавижу, кто будет мешать?»
– Ты поговори с Емчиновым, – сказал Сергей Николаевич, поглядывая в ту сторону, где остался управляющий. – Говори с ним начистоту, как со мной говорил. Это, Степан, хороший парень, боевой. Это такой человек...
Сергей Николаевич находился в том размягченном состоянии, когда хочется хвалить людей, особенно близких, и когда их недостатки забываются, а помнится только все самое хорошее. Неделю назад они встретились с Емчиновым в тресте; обнялись и долго трясли друг другу руки, приговаривая ничего не значащие, но взволнованные слова, вроде: «Ну, как ты?.. Да ничего... старый дружище...» Потом пошли воспоминания, в которых каждый перебивал другого и с удовольствием говорил сам. И, как водится, вспоминали только самое хорошее.
Видел Сергей Николаевич и Аню, но с ней вышло иначе. Она как-то совсем не обрадовалась ему, говорила мало и ни о чем не вспоминала и на прощание сказала церемонно: «Милости просим, заходи, будем рады», так что он тут же порешил не заходить к ней. Зато к Григорию он чувствовал благодарную нежность, и ему казалось, то Григорий тотчас поймет мастера Шеина, как понимал он сам.
– Потолкуй с ним по душам, – повторил он, – говорю тебе, это чудесный парень.
– Сейчас видно хорошего человека, – поддакнул Шеин. – Пойдем, они дожидаются.
Емчинов стоял на помосте и, нагнувшись, соскабливал щепкой глину с сапог. Увидев мастера, он выпрямился и сказал:
– Замечательный почин. Надо собрать слет стахановцев и наладить обмен опытом. Я думаю, у вас есть и неполадки. Давай побеседуем без обиняков, по-рабочему.
– Степан Нилович говорит, что трубы с базы присылают негодные, – сказал Стамов, покашливая. – И вообще, Гриша, обрати ты внимание на работу цехов. Нельзя загружать мастера мелкой хозяйственной суетой. А они загружают. Вот он говорит...
Емчинов вынул записную книжку и, поставив ногу на штабель труб, приготовился записывать. Мимо пронеслась с пронзительным чириканьем стая воробьев и закружилась над сухим кустом, в котором спрятался суслик. Мастер проводил их глазами. Воробьи взмыли и полетели в степь.
– Я так скажу, – решительно отрубил вдруг мастер, – пока бурение не будет организовано как единый процесс, до тех пор стахановская проходка останется рекордом. Работа бригады зависит от тех нерях, что сидят на трубной базе да в цехах. Мы уничтожили суету на буровой, изобрели приспособления, научились считать се-кун-ды! А у нас крадут целые часы!
Утвердительно кивая головой, Емчинов зорко вглядывался в собеседника. Маленький, рябоватый, одетый в ватный пиджак, со складным метром, торчащим из кармана, он походил на расторопного сезонника – плотника или землекопа. Из всего, что говорил этот человек, Емчинов понял одно: Шеин хочет, чтобы его рекорды стали обычной нормой для всех бурильщиков, а значит – перестали быть исключительной заслугой его, Шеина. Выходило, что Шеин из знаменитости хотел превратиться в обыкновенного человека. Может быть, за этим скрывалась какая-нибудь другая цель? Может быть, Шеин добивается контроля над цехами? Или он хочет выжить начальника трубной базы? Пока это оставалось неясным. Не следует торопиться и обещать Шеину поддержку, но и ссориться со знатным бурильщиком тоже не с руки.
– Что же, кое-кого придется потревожить, – сказал он неопределенно. – Если понадобится, пойдем и на это. Но на первых порах я хотел бы привлечь тебя к работе в тресте. Люди нужны до зарезу – свежие, умелые люди. Сегодня в семь совещание начальников групп. Я думаю, ты сможешь подъехать?
2
Откинувшись на спинку сиденья, Григорий Романович проследил глазами крупную каплю, скатившуюся по стеклу. Накрапывал дождь. Стамов вертел руль, нажимал педали и молчал. Внезапно он обернулся:
– Это та самая сопка, помнишь?
Мотор глухо гудел, одолевая подъем. На завороте шоссе – ноздреватая каменная глыба. За глыбой – обрыв.
– Название мудреное, – сказал Емчинов.
– Каштанный бугор.
– Помню, помню. – Емчинов оглядел дорогу повеселевшими глазами. – Места знакомые, я, брат, в любви объяснялся тут.
– Жене?
– Ей!
– А я собирал камешки.
Оба рассмеялись хитровато, точно вспомнили о чем-то смешном и стыдном, о чем не хотели говорить вслух. Емчинов погладил товарища по коленке и сказал задумчиво:
– Смешно вспомнить, какими были. Мне кажется, главное, что отличало нас тогда, – ощущение богатства. Что-то все ожидалось впереди, и не жалко было ни времени, ни сил, и завтрашний день обещал больше, чем сегодняшний. Это не молодость, нет (я уже тогда был не так молод), это – школьная скамья и ожидание того, что должна дать специальность, в которой все ново и таинственно. Не думали мы, что это море, в которое нам хотелось поскорее броситься, такое неглубокое, что можно передвигаться по нему, не умея плавать.
Емчинов говорил тихо, с таким видом, который давал понять, что он рад возможности поговорить со своим человеком и позволяет себе говорить так, как ни за что не говорил бы с чужим.
– Ну, а ты доволен?
Сергей Николаевич пожал плечами. Проехали мимо ручья, который огибал сопку. Ручей по осени обмелел, только кое-где между камнями блестела вода, а камни были серые от наносов. Русло ручья змеилось по степи серой высохшей лентой.
– Я работаю, как вол, как двужильный черт, – сказал Емчинов. – И я не люблю отдыхать. Во время отдыха я чувствую себя обмелевшим, как эта речка. Я теперь радуюсь каждому прошедшему дню не потому, что жду следующего, а потому, что этот день прошел удачно.
– Ну, брось, – простодушно удивился Стамов и посмотрел на товарища недоверчиво: Григорий вовсе не выглядел утомленным. Он оживился и ласково улыбался Стамову.
– Уверяю тебя, так живем мы все, ответственные, – сказал он. – И если ты будешь доказывать, что живешь иначе, я не поверю. В главке я руководил отделом, а теперь у меня на руках целый район. Отвечаю за вас, чертей, и скажу прямо – привык к административной работе, к ответственности и не могу жить без этого. Но иногда одолевает хандра. Наш брат, хозяйственник, до того поглощен заботами текущего дня, что не замечает, как он проходит. Это даже хороший признак, если день прошел незаметно: значит, не было неприятностей, ха-ха! Точно кто сотрет его с доски тряпкой, и на его месте возникает новое число, месяц, год. Отошедшие дни не вспоминаются; заботы, наполнявшие их, потеряли значение, будущие дни не существуют, раз мы их не знаем (да и не хотим знать). Остается сегодняшний день. Мы все – как отрывные календари, ей-богу...
– Перестань, ну тебя к черту! – перебил Стамов. Он поводил плечами, точно от холода, и в глазах его было недоумение.
– Ты, друг, в бараках живал когда-нибудь? Нет? А я жил здесь в Рамбекове и помню. Летом с потолка капал асфальт, а зимой сквозь щели наметало пыль. По утрам она хрустела на зубах, как сахар. Сам я уже давно живу в каркасном доме, но, когда в прошлом году мы вербовали рабочих, я в дым разругался со строителями из-за жилищ. Я до республиканского прокурора дошел. И не потому, что я такой хороший, а просто – я помню бараки. Вот тебе и «отошедшие дни»! – говорил Сергей Николаевич, улыбаясь, видимо очень довольный своим ответом.
– Не митингуй, – засмеялся Емчинов, – угодишь в канаву!
Он помолчал, сделал строгое лицо и добавил:
– Разумеется, все это я говорил в личном плане, а не общественном.
Промелькнули насосы-качалки, кивающие коромыслами наподобие гигантских журавлей. Простучал под колесами деревянный мостик. Взвился пестрый шлагбаум. На путях мотался зеленый хвост уходящего поезда; над ним повис смоляной султан дыма, колеблемый ветром. За путями высилось здание треста «Рамбеконефть», прокопченное дымом паровозов, с ржавой крышей и железными флюгерами.
– В семь совещание, – напомнил Емчинов, распахивая дверцу автомобиля. – Смотри, не забудь.
3
На строительной площадке нового глинозавода шофер грузовой машины поссорился с землекопом. Они сошлись вплотную, грудь в грудь, и уже не ругались, а только меряли друг друга глазами. Ни один не решался первым ударить, но готовился ответить на удар. Кругом столпились сезонники и бестолково галдели. Анна Львовна прибежала как раз вовремя, чтобы предупредить драку.
– Эй, стыд какой! – крикнула она звонко. – Петухи индийские!
Они обернулись, вдвойне озадаченные тем, что перед ними была женщина и эта женщина была инженером и их начальником.
– Где десятник? – кричала Анна Львовна. – У тебя на площадке базар, а ты семечки лущишь. Хорош!
– На минутку только отвернулся, – оправдывался десятник. – Ну, скажи на милость!
Пожилой бородатый десятник виновато кряхтел и прятал медвежьи глазки. А шофер, бледный от волнения, рассказывал, что он привез пятьдесят лопат, но, пока выгружал, их оказалось сорок восемь.
– Говорил – не хватай, ребята, дай сосчитать, я ведь отвечаю за груз. А они обступили, рвут из рук. Я один, а их вон сколько!
– Припрятал где-нибудь по дороге, – угрюмо сказал десятник. – Все видели: сорок восемь!
Землекопы работали на площадке целую неделю, а шофера Анна Львовна видела впервые. Но именно потому, что она знала землекопов и их десятника, она решила, что шофер прав. Эти сезонники, приехавшие из Тихорецкой, держались дружно и постоянно что-нибудь требовали: то новые лопаты, то спецодежду. А сегодня Анна Львовна нашла в карьерах литровую бутылку из-под водки, жестянки и кожуру чеснока.
– Не уезжайте, – сказала она шоферу, – мы это выясним.
Она ходила по площадке, заглядывала в ямы между штабелями бревен и досок. Десятник ходил за ней следом, дышал чесноком и бормотал:
– Не должно быть, чтобы наши польстились. Это шофер спрокудил. Он и есть. Ты ему острастку дай, запиши его номер, чтобы не шалил.
Лопаты нашлись под тачкой, опрокинутой вверх дном на куче песка. Лезвия их были темные, с пятнами ржавчины и свежими клеймами. Десятник крякнул и смущенно крутил кудлатой головой:
– Ну, скажи на милость!
– Извинись перед шофером за всю бригаду, – спокойно сказала Анна Львовна. – А виновного я найду и отдам под суд. Пусть знает.
Но в глубине души она не была спокойна. Эти люди, завербованные на сезонные работы, часто перебрасывались с одной стройки на другую. Каждый временный хозяин заботился о том, чтобы они были сыты и устроены, но никто не знал, как они отдыхают, о чем думают, чему учатся на стройке. Сезонники чувствовали себя на промыслах чужими. Они и вели себя, как чужие, – замыкались в своем кругу, старались добыть спецодежду, сорвать сверхурочные. Трудно было подчинить их дисциплине, еще труднее – убедить в ее необходимости. И, однако, это были веселые, живые люди, они с любопытством рассматривали вышки, заглядывали в окна компрессорных станций и мастерских. Многие из них поступали чернорабочими и оставались на промыслах.
«Договориться в парткоме о политбеседах, – думала Анна Львовна. – Промысловый комитет обещал газеты и радио. Надо им напомнить».
Она взглянула на часы. Десятник топтался на месте и вздыхал. Под мышкой он держал злополучные лопаты.
– Позвони-ка в промысловый комитет, – сказала ему Анна Львовна, – надо напомнить им насчет радио. Только сначала покончи с этой дрянью, как мы договорились.
Дорога, ведущая от строительной площадки в трест, проходила вдоль границы нового промысла и пересекала ручей. Он едва сочился между камнями. Берег его был изрезан глубокими следами автомобильных шин. Анна Львовна приостановилась, посмотрела вокруг. За шесть лет это место стало неузнаваемым. На месте прежнего болота громоздились стальные вышки, напоминавшие гигантские штативы фотографа. Под ними скрежетали шестерни и монотонно, по-журавлиному, кланялись коромысла качалок. Изрытая земля зияла красноватым мясом котлованов и была пересечена обнаженными венами нефтяных труб. В черных прудах, подернутых пленкой нефти, масляным пятном колыхалось расплавленное солнце.
Прежним остался только своевольный изгиб ручья, но на него было жалко смотреть. Он казался чахлым следом голой солончаковой степи, родимым пятном прошлого на застроенной земле.
То же грустное чувство испытала Анна Львовна, когда встретила на днях Сергея Стамова. Сергей шел навстречу, и лицо его отразило сначала замешательство, потом волнение и радость. Он сильно изменился: глаза посуровели, гладко выбритые щеки отливали синевой. Но улыбка и выражение замешательства при виде ее были прежние. Анна Львовна назвала его про себя Большим Сережкой. Вслух она говорила ему «ты» с тем затруднением, которое свойственно людям, давно не видавшим друг друга. Она не обнаружила своей радости. Да и была ли она рада на самом деле? Приятно было смотреть в лицо Сергея, но говорить с ним было почему-то неловко. «Мы оба переменились; чтобы все было по-прежнему, надо заново узнавать друг друга», – подумала она тогда.
Анна Львовна перешагнула ручей и пошла по дороге мимо качалок. Эти насосы работали без единого человека. Они все кланялись и кланялись своими коромыслами, как живые. Механизмы гремели, поскрипывали железные штанги, а рядом сновали в чахлой траве перепелки, покачивая хохлатыми головками. Безмолвное приближение человека пугало их больше, чем однообразный грохот машины.
Вскоре она вышла на полотно узкоколейной дороги.
Шагать по шпалам было удобно, но раздражал сломанный каблук, который подгибался при каждом ее шаге. Вероятно, она сбила его на стройке.
Впереди шел человек в сапогах и ватном пиджаке, какие носят бурильщики. В руке он держал растрепанную ушастую шапку и обмахивался ею на ходу – было жарко. Из кармана его выскочил на дорогу складной метр, и, пока человек нагибался, Анна Львовна поравнялась с ним и узнала мастера Шеина. Он поклонился ей, слегка улыбаясь.
– Узнаю вас по портретам, – сказала Анна Львовна, желая сделать ему приятное.
Шеин опять поклонился, но ничего не ответил.
«А он неказист, – подумала Анна Львовна, – он похож на моих землекопов, такой же ситцевый и большерукий».
Она сделала вид, что забыла о нем, и шла, не оглядываясь. «На портретах не заметно, что он маленького роста, – думала она, – а я представляла его себе большим, солидным мужчиной. Должно быть, мнит о себе, как всякая знаменитость».
Шеин догнал ее и пошел рядом по краю насыпи. Кажется, он все еще улыбался. На всякий случай Анна Львовна сделала строгое лицо, которое должно было означать: «Мне все равно, что о вас там говорят. Я тороплюсь».
– Каблучок-то сбили, – ласково сказал Шеин. – Сейчас отвалится, вот жалость!
Анна Львовна приостановилась и оглянулась, слегка приподняв юбку. Каблук действительно отвалился – лакированная кожица задралась вверх, обнажая сломанную деревяшку.
– Какие острые камни на стройке, – сказала она огорченно, – прямо горит обувь!
– Совершенно верно, – согласился Шеин. – При нашем деле совсем невозможно одеваться прилично.
– Понимаете, поскандалили на площадке двое, – продолжала Анна Львовна. – Я побежала разнимать, да впопыхах оступилась.
И она рассказала Шеину о неприятности, происшедшей на стройке.
– Что я могу для них сделать? Учить их чему-нибудь серьезно у меня нет времени. Отпустить их домой с психологией поденщиков – обидно. В Москве я привыкла к кадровому составу, а тут совсем другое – сезонники. Все-таки выкрою время, пройду с ними кое-что по техминимуму. Пока я обеспечила для них газеты и радио. Но этого мало.
– Это не так уж мало, – ответил Шеин. – Если интересуетесь, здесь есть один инженер, он у нас с основания треста работает. В то время не было на промыслах ни зелени, ни жилья, ни клуба. Жили в бараках, питались всухомятку. Сам-то я из Тихорецкой сюда попал на сезон. Опостылела мне сначала эта степь до чертиков. Верите ли, дни считал. Подался бы отсюда до срока, если б не случай. Однажды я работал на подноске труб в буровой, а он приехал. Станок у нас был неисправен. Мне, конечно, интересно, стою, смекаю, что к чему. Когда станок пустили, мастер мне кричит: «Становись на место!» А Сергей Николаевич, инженер-то, мигнул ему да меня за рукав да к станку. «Попробуй, – говорит, – постоять на тормозе, – сумеешь?» – «Сумею», – говорю, а у самого ноги ослабли, сробел. Однако ничего, пробурил благополучно целую свечу. Работаю, а сам на себя удивляюсь: я это или не я? Когда пришло время наращивать колонну, инженер говорит мастеру: «Жалуемся, что людей не хватает, а они – вот они». Вскоре зачислили меня верховым в другую партию, с того и пошло. А на селе, в Тихорецкой, мне так и не пришлось побывать, да и не тянет. Вы говорите, ваши сезонники оттуда? Земляки, значит. А сами вы кто будете? Откуда?
Анна Львовна совсем перестала стесняться и рассказала, как отбывала практику в этих местах шесть лет назад. Тогда вышки отстояли отсюда гораздо дальше, а о месторождении на Каштанном бугре никто и не догадывался. Сергей Стамов собирал здесь какие-то камешки и показывал их ей и другому студенту. Теперь этот студент – управляющий здешним трестом, а она его жена и работает на постройке глинозавода. Нынче этих мест не узнать. Все изменилось.
Незаметно наблюдая за Шеиным, Анна Львовна нашла теперь его лицо довольно привлекательным. Такой ровный золотистый загар мог быть только у очень здорового, спокойного человека. Глаза его, пожалуй, малы, но зато быстрые и сметливые. Даже оспины на его щеках нравились Анне Львовне.
– Давеча приезжали к нам на буровую, – сказал Шеин, – Сергей Николаевич и они, супруг ваш. Интересовались приспособлениями... Ничего...
– Гриша не любит сидеть в кабинете, – заметила Анна Львовна. – Он говорит, что правильно руководить– значит прислушиваться к мнению низовых работников, изучать и видеть их дела.
– Самостоятельный начальник, – похвалил Шеин. – Самостоятельный, ничего.
– Теперь он решил созвать совещание при тресте и привлечь кое-кого из мастеров. Интересно, что это будет!
– Он и меня пригласил на это совещание, – оказал Шеин. – Вот иду помаленьку... вопросы решать.
Это – «вопросы решать» – прозвучало у Шеина явно насмешливо. Анна Львовна насторожилась. «Может быть, он не такой уж простой, этот ситцевый землекоп», – пронеслось у нее в голове.
– Что же здесь смешного? – сказала она недовольно. – Свое ведь хозяйство, не чужое.
– Верно, не спорю. Только, если уж зашел разговор, позвольте мне рассказать. Вот тоже собрались тут как-то, это еще до вашего супруга было, при Тоцком. Собрали народ, стахановцев тоже пригласили. Встретили нас аплодисментами, в краску вогнали, посадили за стол отдельно. Стенографистки записывали, фотографы щелкали, все было, как на празднике. На другой день и портреты эти появились. Однако дальше портретов дело не пошло. Большинство буровых партий до сих пор не пользуется приспособлениями к станкам, а о взаимодействии с цехами лучше и не говорить. Выходит, впустую собирались. Дело наше верное, товарищ, поднять его можно, но людям лень нагибаться. Значит, не миновать – драться надо. Ни одного дела не сделаешь без драки. А совещание при Тоцком – это не драка, а спектакль. Так-то, дорогой товарищ!
Анна Львовна смотрела на Шеина и думала: «Нет, он совсем не простой, он недоверчивый и, наверно, бывает злой. Тяжело, должно быть, с ним работать». Он шагал рядом с ней, стегал себя по голенищу тесемками шапки-ушанки, выговаривал сквозь зубы: «Не миновать драться», и на скулах его катались желваки. Видно было, что он действительно будет драться, если это потребуется, и не отступит от своего.
– Люди ждут от нас чудес, – продолжал Шеин. – Они думают, что я им скажу: «Вот тебе, милый, рецепт, как ускорить проходку. Ступай и ставь рекорды». А мне приходится говорить им о мелочах: о смене скоростей, о растворе да о подвозке труб. Каждая мелочь в отдельности дела не решает, а все вместе – это и есть мой метод. Главное – один удачный рекорд еще ничего не доказывает. Сегодня, положим, мне вовремя подали трубы с базы, а завтра меня подвели...
Подошли к зданию треста. Автомобили давились гудками, пятились к бетонной стене, блестя выпученными белками фар.
У подъезда, в сторонке, висели портреты на фанерной доске – знатные люди Рамбекова. Лицо Шеина смотрело из рамки – красное и молодцевато-воинственное, каким оно никогда и не бывало в жизни. Анна Львовна кивнула на доску и усмехнулась, как бы намекая на давешний разговор.
– Уважают, нельзя жаловаться, – сказал Шеин, слегка охорашиваясь перед дверным стеклом. – Сюда, что ли, идти?
Они поднялись по лестнице и пошли по коридору. Мимо них бежали легконогие нарядные девушки, размахивая бумагами, точно флажками. Они хозяйственно распахивали двери, откуда доносился треск ундервудов, словно кто-то кидал пригоршни гороха на железный лист.
