Текст книги "Танкер «Дербент» • Инженер"
Автор книги: Юрий Крымов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)
Инженер
Глава I
Весна
1
Аня Мельникова шла быстро, Григорий едва поспевал за нею. «Она точно спасается от меня, – подумал Григорий, – кажется, я что-то не то говорил. Как сердце колотится! Хоть бы ответила что-нибудь...»
Он искоса взглянул на девушку и продолжал:
– То, как я сейчас объяснялся в любви, – глупо и старомодно и доказывает, что сам я безнадежно дряхл и неповоротлив. И в самом деле смешно: сижу на школьной скамье и люблю девушку, которая моложе меня на двенадцать лет. Точно забрался в виноградник: сладко и стыдно, и выругать могут.
– Давай остановимся, – сказала Аня, – ты устал.
– Я вовсе не устал.
– Ну, я устала.
– Если тебе неприятно, оставим. Правда, оставим!
– Это не много – двенадцать лет, – сказала Аня, шевеля ногой колючий кустарник. – Вот у меня подруга...
Григорий схватил ее руку, стиснул что было силы.
– Больно, Гриша, – сказала она.
– Ага, больно! А мне? Мне разве не больно?
Аня освободила руку и пристально разглядывала белые полосы на ней – следы пальцев Григория.
– Почему тебе больно? Любишь меня – и хорошо. Двенадцать лет! Вот чудак!
– Я чудак, – говорил Григорий, мучительно улыбаясь. – Я ужасный чудак. Ты меня еще не знаешь.
Вдалеке, позади них, по каменистому склону брел высокий человек, иногда, нагибаясь, поднимал что-то с земли, иногда, присаживаясь на корточки, разглядывал камни. И потому, что за его спиной стояло солнце, нельзя было разглядеть ни его лица, ни цвета одежды – все казалось черным.
– Сережка Большой отстал, – сказала Аня. Она крикнула: – Сережа!
Большой Сережка снял кепку, взмахнул ею и тотчас же, нагнувшись, поднял что-то с земли.
– Камешки копает, – сказала Аня, отбрасывая движением головы волосы со лба. – Зачем он собирает их?
– Не знаю. Оставь его в покое. – Григорий помолчал. – О чем я говорил? Да, о том, что я безнадежно дряхл и неповоротлив. У меня сейчас было желание вернуть каждое слово, – он сделал рукой хватающий жест. – Все слова, как жестянки, дребезжат, и ни одно не подходит. Опытные, бывалые люди – самые глупые люди, это я сейчас понял. Сережка, вероятно, на моем месте сказал бы просто: люблю. А мне кажется, что так будет недостаточно убедительно, вот я и несу околесицу. Бывалые люди – самые мнительные. Я не уверен, правильно ли я тебя понял. Я не знаю, была ли ты откровенна со мной. Говорю тебе, я ничего не знаю.
Григорий шутливо улыбался, но глаза у него были сердитые и больные. Аня испуганно слушала и вдруг рассмеялась и всплеснула руками:
– Ми-илые мои, вот напасть-то!
Взяла его под руку, ласково прижалась теплым плечом. Григорий мучился, его надо было успокоить, – она успокаивала, как умела. Григорий был сложен, не такой, как другие однокурсники-студенты. Он требовал к себе много внимания, и рассуждения его не всегда бывали понятны. Зачем, например, он говорит о своей дряхлости, когда на самом деле он вовсе не стар? Подумаешь, двенадцать лет, нашел о чем толковать! Сложный человек, с ним нельзя держаться так, как с другими. Взять хотя бы Большого Сережку. Вон он отстал, собирает камешки, и горя ему мало. А Григорий не таков. Ему недостаточно и того, что она давеча сказала. Любит ли она его? Да, вероятно, это так. Когда он говорит вот так, мучительно, с трудом подыскивая слова, у нее сжимается сердце. Она сделала бы все, только бы он не мучился.
– Сережка какой смешной! – воскликнула она. – Ходит, глаза в землю, точно потерял что-то. И все кланяется. Вот чудак!
Большой Сережка собирал камешки. Полевая сумка его была набита белыми ноздреватыми кусками известняка, разноцветными комьями глины и еще какими-то темными слоистыми камнями, напоминающими гнилое дерево. Сережка крошил глину большими, с круглыми тупыми ногтями пальцами, задумчиво посвистывал, разглядывал землю. Дорога петляла, поднималась в гору, и Сережка потерял из виду Аню и ее спутника. Мелькнула на повороте Анина голубая шапочка и скрылась. Он прибавил шагу, придерживая рукой сумку, колотившую его по бедру. Солнце клонилось к холмам, и от низкорослых кустов ложились на дорогу длинные ветвистые тени.
Он догнал товарищей по ту сторону холма. Дорога делала крутой излом и проходила над обрывом. Здесь, на самом краю, и стояли они оба... Прислушиваясь к шуму ручья, стояли обнявшись.
Последние несколько шагов Сережка прошел по придорожным кустам, хрустя ветками и посвистывая. Руки он держал за спиной, смотрел по сторонам и вид имел беззаботный.
– Отстаешь, Большой Сережка, отстаешь, – поспешно заговорил Григорий, словно боясь наступившего молчания. – Какая же это практика, если все разбрелись по степи?
– Да я недолго, – оправдывался Сережка. – Разве опаздываем? А где остальные?
– Вперед ушли, – ответил Григорий.
Аня подошла к Сережке, застегнула пуговку на его рубашке, заглянула в сумку.
– Сколько у тебя образцов! – сказала она. – Это все на Каштанном бугре набрал? Смотри-ка, ведь это сланец, – обратилась она к Григорию. – Может быть, горючий?
– Пойдемте, а то опоздаем, – сказал Григорий.
– Кажется, горючий сланец, – ответил Сережка. – Я обнаружил открытый выход этой породы на противоположном склоне. А вот эта глина, мне думается, содержит битум.
– Честное слово, мы опоздаем, – повторил Григорий.
Он сделал несколько шагов вперед и оглянулся на Аню. Она уже шла об руку с Сережкой.
– Горючий сланец и битуминозная глина – два косвенных признака месторождения, – говорил Сережка. – А в прошлый раз я нашел у подножия каменную соль, обычный спутник нефти.
– Ты в самом деле думаешь, что здесь самостоятельное месторождение? – спросила Аня. – Ну и что же ты сделаешь дальше?
– Исследую эти породы, – сказал Сережка. – Попытаюсь обнаружить в них содержание органических веществ. Может быть, удастся заинтересовать геологов.
– Это не самостоятельное месторождение, – вмешался Григорий, подхватывая Аню под руку с другой стороны, – скорее восточное крыло рамбековского нефтяного горизонта.
– Верно, – согласился Сережка, – я тоже так думаю.
– Да на что тебе эта геология? – спросил Григорий. – Ведь ты же механик?
Сережка только плечами пожал, точно и сам недоумевал, почему он занялся геологией.
На буровой вышке собрались студенты-практиканты. Вертелся с грохотом массивный чугунный стол, мелькали бесконечные ленты цепных передач, и казалось, вот-вот не выдержит и развалится деревянная вышка от могучих толчков двигателя. Молодые люди поглядывали вверх, на качающийся на талях многопудовый блок. Такая махина ахнет – мокренько будет! А какие толстые цепи гонит вкруговую двигатель! А грохот!
Девицы притихли, жались к преподавателю, точно цыплята к наседке. Он закричал:
– Стамов! Где Стамов?
Сережка уже успел обойти буровую. Побывал возле станции управления, потолковал с мастером, осмотрел станок. На зов он прибежал, вытирая тряпицей руки.
– Вы, кажется, работали верховым, Стамов, – сказал преподаватель. – Покажите товарищам, как это делается.
Сережка кивнул и распорядился:
– Я пойду, а вы поднимайтесь ко мне по одному.
Но, проходя мимо Григория, не утерпел и подмигнул дурашливо:
– Вот и я вроде профессора!
Он поднялся по шаткой лестнице на верхний ярус и стал смотреть вниз, на помост. Солнце давно закатилось за холмы, над степью реяли сумерки. Прочертил крылом нетопырь. Вспыхнули на дороге автомобильные фары, исполосовали степь и погасли. На помост вышла женщина, оправила волосы, закинула руки к затылку. Ей казалось, что никто ее не видит, но Сережка видел ее всю – от светлых пушистых волос до кончиков узких туфель, видел, как сплела она пальцы на затылке, глубоко вздохнула и повернулась к западу, где солнце, уходя, зажгло зеленоватое зарево.
– Аня! – тихо произнес Сережка, испугался и повторил шепотом: – Милая Аня!..
А по лестнице уже взбирался кто-то. Скрипели ступени, издали было слышно тяжелое дыхание. Взошел на ярус Григорий, проследил направление взгляда Стамова и шутливо крикнул:
– Аудитория переполнена! Начинать, уважаемый профессор, начинать!
Большой Сережка виновато вздохнул, зацепил элеватором бурильную свечу и повел плечами – смотри, мол!
...В обратный путь пустились, когда уже совсем стемнело и на вышках зажглись огни. Опять студенты разделились на группы и пары. Уединились и Аня с Григорием. Но, как ни старался Григорий отстать, отбиться от остальных, Сережка разыскал их в темноте.
– Запрятались и голоса не подают, – проворчал он. – А я ищу.
– Вовсе мы не запрятались, – ты сам забежал вперед.
Григорий улучил минуту, когда Сережка приостановился, чтобы подтянуть сумку, и шепнул Ане:
– Золото парень – наш Сережка, только уж слишком общителен.
Всю дорогу Григорий был не в духе, бранил преподавателей, учебники и учебные планы. Видимо, что-то тревожило его. Аня молчала. Перед ее глазами разрозненно мелькали шестерни, втулки, рычаги. Она вспомнила фразу, брошенную инженером Енисейцевым: «Женщина на производстве имеет значение как подсобная сила». Понял устройство станка Сережка, понял и Григорий. А у нее в голове обрывки лекций, детали – настоящая каша! Утомившись, она закрыла глаза, помотала головой, словно освобождая ее от мыслей. «Подсобная сила – ничего не поделаешь...»
Сережка тоже молчал. Он чувствовал себя хорошо. Не было усталости от возни с тяжелым элеватором, только ладони горели и горело лицо от сырого ветра. В темноте он завладел Аниной рукой. Кисть руки, узкая и горячая, пряталась в меховой рукав, и Сережка гладил этот мех по шерстке двумя пальцами. И в том, что Аня не чувствовала этой ласки и не подозревала о ней, таилось для Сережки наслаждение.
– Под Дербентом я эскадроном командовал, – говорил Григорий, – а теперь сижу на школьной скамье с молодыми девушками да слушаю, как старик Лобогреев тарахтит свою ученую премудрость: «Антиклинальная структура является одной из самых распространенных тектонических форм...» или что-нибудь в этом роде. Чудеса!
– Насчет антиклиналей он очень любопытно рассказывал, – заметил Сережка, поймавший одну эту фразу.
– Знаю. Это интересно и важно для геологов, а мы механики. В другое время я охотно расширил бы свои теоретические познания, но на производстве не хватает специалистов. Рабочие заменяют мастеров, а мастера – инженеров. Поэтому сейчас у меня только одно желание – скорей на производство...
– Скорей на производство, – повторила Аня. – Я пойду на буровую.
– Верно, Аня! Молодчина, Аня! А как думает Большой Сережка?
– Я останусь при институте, – сказал Сережка. Ему показалось, будто Аня сделала досадливое движение рукой, и он подумал, что спугнул ее своей лаской. – Думаю заняться теорией.
– Кесарю – кесарево, – решил Григорий. – У Сережки в самом деле академические наклонности. Боюсь только – не засушили бы его антиклинали.
Перевалили через Каштанный бугор и свернули с дороги. Решили идти к станции прямиком через степь, но попали на заболоченную площадь. Под ногами чавкала глина. В круглых зеркально-гладких лужах отражалось зеленоватое небо, и золотой лунный серп, и звезды. Шли в одиночку, изредка подавая друг другу руку. Григорий чертыхался: конечно, надо было идти по шоссе, ведь он предупреждал! Аня оступилась, вскрикнула. Ледяная вода опалила ногу. Она остановилась, сняла туфлю и вылила воду. Стало как будто еще холоднее.
– Щиплет, точно горчичник, – пожаловалась она, и никто ей не ответил.
Потом почувствовала, что поднимается над землей, – это Стамов подхватил ее на руки. Она пыталась освободиться, кричала:
– Сережка, сумасшедший! Пусти! Да пусти ты!
Потом спокойнее:
– Сережка, это глупо...
Сережины ноги в высоких сапогах буровили воду, как весла. Он молчал и смотрел прямо перед собой. Прижавшись щекой к его кожаному рукаву, Аня просила нежно:
– Сереженька, я очень тяжелая... не надо!
Лицо ее было обращено к небу, и видела она белые, красноватые и голубые звезды и лунный серп, окруженный светлыми перьями облаков. Все это качалось, танцевало и кружилось вокруг лица Сергея, отражалось в его глазах, упорно обращенных вперед. Он держал ее бережно, не сжимая, но она не могла пошевелиться. Ей казалось, что глаза его видели ее, не глядя, а руки ласкали ее, оставаясь неподвижными. Длилось это долго, так долго, что забыла она о другом спутнике и вся отдалась неспокойному, смутному чувству, охватившему ее. А когда Сергей остановился, она увидела рядом темную фигуру и услышала знакомый досадливый голос:
– Теперь уж мы пойдем, как все люди ходят. Здесь дорога.
Она вспыхнула, и у нее похолодело сердце от стыда. А Сергей поставил ее на сухую землю и тихо сказал:
– Приехали.
2
Была весна тысяча девятьсот тридцать первого года. В окрестностях города оживали пустые степи. Днем они пестрели вышками, свежевырытыми котлованами да канавами, полными мазутной грязи. А по ночам над ними дрожало зарево электрических огней.
Люди, никогда до той поры не выезжавшие из города, в один день снимались с насиженных мест, ехали на Урал добывать руду, в Туркестан – выращивать хлопок. Уезжали они надолго, быть может навсегда, и провожали их не со слезами, а с песнями и музыкой.
Впрочем, не все в этом городе строили, не все радовались стройке, и не все пели песни. На нефтяном промысле, где отбывала практику Аня Мельникова, работал инженер Енисейцев. Он носил зеленую фуражку с металлическими молоточками (на бледном лбу фуражка оставляла багровый обруч). В густой растрепанной бородке его стальными проволочками вились седые волосы. Усадив Аню в кресло в своем кабинете, он сказал:
– Я прочел ваш отчет. Бурения вы не знаете и едва ли когда-нибудь станете инженером. Но я беру перо, макаю его в чернила (он обмакнул перо) и подписываю ваш отчет (он подписал). Почему я это делаю? Вопрос!
Он подскочил в кресле и склонил голову к плечу в каком-то полушутовском, полуискреннем недоумении. И изменив тотчас же выражение лица, ответил сам себе:
– Я делаю это потому, что счи-та-ю бес-смыс-лицей говорить об успеваемости, когда студенты не знают грамматики. Ведь этот ваш Сережка – он пишет «стойком» вместо «стоймя» и «грузовик едет». Заметьте, не идет, а едет! У. вас такие перлы не встречаются. И ногти у вас... это самое... не обкусаны, – по теперешнему времени достойно высшей оценки!
Этот человек умел как-то особенно хрустеть пальцами – точно сухое лыко драл. Глаза у него были не сердитые, как его речи, а печальные и испуганные, как будто он все время боялся, что его ударят по лицу.
– Слово «инженер», – продолжал Енисейцев, как бы рассуждая с самим собой, – происходит от французского «ingenieux», что означает «искусный» или «изобретательный». С момента изобретения паровой машины воспитывалась эта каста, и она создала промышленность, средства сообщения и связи... и вот эти вышки!
– Создали, положим, рабочие, – заметила Аня. – А про инженеров пустое вы говорите. Одни служат народу, а другие по хозяевам скучают. Одни – созидатели, а другие – лакеи. А вы говорите – каста!
Енисейцев замахал руками:
– Позвольте, позвольте, все мы работаем честно. Но попробуйте заменить меня Сережкой, и от цивилизации не останется пня. Гайки не построите!
Енисейцев встал и прошелся по кабинету.
– По-видимому, мы просто не поняли друг друга, – сказал он мягко. – Кто внушил вам, будто специалисты враждебны? Мы живем и мыслим в иной плоскости, вот и все. Одностороннее развитие – наша профессиональная болезнь, если хотите. Я всю жизнь занимался наукой и в политике, извините, ни черта не смыслю. От меня требуется только трудиться, и, поверьте, я искренне хочу быть полезным. Используйте меня там, где я силен, и не трогайте моих слабостей. Вот как надо решать вопрос!
Он вытер со лба пот и улыбнулся Ане, как добродушный старый человек, сознающий свою слабость и свою мудрость. И Аня на мгновение поверила, но, заглянув в его беспокойные, вдруг ставшие искательными глаза, сказала резко:
– Ладно, давайте сюда отчет!
Она вспомнила слова Григория: «Скорей на производство». Только теперь слова эти наполнились для нее реальным смыслом.
3
Отчеты по практике были подписаны. Кое-кто из студентов побывал уже в отделе кадров. Ребята приходили оттуда взбудораженными, как после зачета. Они щеголяли друг перед другом названиями промысловых районов – Сахалин, Термез, Асфальтовая, – как молодые моряки щеголяют названиями далеких портов, каким-нибудь мысом Возрождения или бухтой Тихой. Но ехать в новые районы все-таки побаивались. После практики в Рамбекове было много разговоров о щелистых бараках, гнилой воде и плохом снабжении. Предпочитали ехать в старые, разработанные районы с поселками, электрическими дорогами и зелеными насаждениями.
Были и такие, что добивались назначения в аспирантуру или в аппарат нефтяного комбината. А Григория Емчинова даже вызвали телеграммой в Москву. Телеграмма пришла из главка от бывшего однополчанина Григория. Получив ее, он заходил по комнате из угла в угол. Аня была озадачена. Спросила сухо:
– Ты хлопотал?
Он ответил, пожав плечами:
– Понятия не имел об этом. Чудеса! Люди нужны повсюду. Ах, Аня, как нужны люди!
И Аня поняла: там, в далекой Москве, нужны преданные, способные люди, такие, как Григорий. Если надо, она поедет с ним в Москву ли, в район ли, на край ли света. И Григорий, как бы угадав ее мысли, подошел и порывисто обнял ее.
– Значит, вместе? – шепнул он растроганно. – Всегда и повсюду вместе? Да?
Порешили ехать на другой же день. Получили в канцелярии документы, покупали билеты, и все время Ане казалось, что она делает правильное и нужное дело. Должно быть, и Григорий чувствовал то же самое – он был весел, энергичен и трогательно нежен с Аней. Но в тот же вечер все изменилось.
Собрались ребята на проводы. Пришел и Большой Сережка. Пили кахетинское, закусывали кишмишом. Задурачились было, рявкнули «горько», но Аня покраснела и так грозно нахмурила брови, что ее оставили в покое.
Говорили, конечно, о распределении окончивших студентов. Большой Сережка, захмелевший больше других, рассказывал:
– Прихожу я в отдел кадров, а там уже сидит один геолог: толстый такой, румяный, – забыл, как звать. «Нет, – говорит, – как хотите, не могу в район ехать, му-же-ства не хватает». Так и сказал «мужества», ей-богу! Уламывали его так и сяк, а он все свое – не согласен. «Ладно, – говорит кадровик, – идите себе, гражданин, – невольник не богомольник». Ну, плюнули на него да за меня и взялись... Слышь ты, невольник, говорит, не богомольник, а? Ха-ха-ха!
– Куда тебя послали? – спросила Аня.
– В Рамбеково, где практику отбывал. Каштанный бугор не забыла? – И, повернувшись к Григорию, он погрозил пальцем: – Смотри, подеремся, Гриша: промысловики с аппаратчиками не ладят.
Ребята молчали, прислушивались. Сергей встал, подошел к Григорию и обнял его с пьяной нежностью:
– Люблю я тебя, Гриша, за ухватку. Люблю за то, что ты такой бывалый и... мудрый, как змей. Хотел я, Гриша, остаться при институте, да послушал тебя и порешил иначе. Умница, люблю, дай бог тебе здоровья!
Емчинов кисло улыбался, похлопывал Сережку по широкой спине и говорил:
– Ну-ну, хорошо, спасибо, дружише! Довольно, не смеши людей.
Аня вышла в коридор и остановилась у вешалки. На пальто Сергея не хватало двух пуговиц. Она стояла и теребила пучки ниток, оставшиеся в тех местах, где пуговицы отлетели. Через минуту в коридор вышел Сергей.
– Папиросы кончились, черт... – сказал он, хлопая себя по карманам. – А ты что здесь стоишь?
Он подошел к вешалке и обшарил карманы пальто. Лопатки его двигались, точно от холода, и на спине морщилась рубашка.
– Ты мог бы отказаться, – сказала Аня.
– Э-э, о чем заговорила... – Сергей махнул рукой. – Брось! В Москву едешь? Это кто же его вызывает?
– Сослуживец какой-то. Кажется, Шапович.
– Не знаю такого.
– И я не знаю. Ужасно нужны люди, Сережка.
– Верно, верно. Слушай, найди мне папиросу, курить хочется.
Сергей был пьян. Губы его от кахетинского почернели, веки набрякли, но взгляд был ясен и твердо отстранял Аню.
Она сказала упавшим голосом:
– Мы встретимся, Сергей?
– Вероятно, да, – ответил Сергей. – Принеси покурить.
На следующий день она уезжала. Провожали ее студенты и соседи по общежитию. Не было только Сергея.
Когда ударил колокол, кто-то сунул ей в руку записку. Она вскочила в вагон, блестевший лаком и металлическими частями, машинально зажав в руке записку, и смотрела, как проплывали за окном фонари и фуражки товарищей. Григорий махал им платком.
Проводник потребовал билеты. Григорий ушел с ним в купе. Тут только Аня вспомнила о записке. «Через час еду в район, – прочла она. – Извини за вчерашнее. Конечно, мы встретимся».
Григорий вернулся. Оглянувшись, он обнял Аню за талию и прижал к себе.
– Товарищ мой маленький, – сказал он, блестя глазами, – дорогая моя подруга!
Склонив голову на его плечо, Аня думала о Сергее. Теперь он представлялся ей холодным, безразличным, с тяжелыми, набрякшими веками, а не таким, каким она знала его прежде. Она старалась вспомнить другое его лицо, такое близкое к ней, когда Сергей нес ее на руках через болото. Она видела все: круглые блестящие лужи, лунный серп и звезды, сильные руки Сергея, – но того лица вспомнить не могла.
А когда погас в купе свет и помчались в окнах красноватые искры, Сергей превратился в великана. Он шагал по болоту, и было ему трудно идти, но видно было, что Сергей не остановится, дойдет. И не сожаление, а тревожную зависть чувствовала во сне Аня.
4
Через шесть лет Аня Мельникова снова увидела солончаки, ржавые степи, ястребов на проволоках – свою родину.
– Море! – вскричал Григорий Емчинов. – Вот оно, море! И пароход!
– Вы видите пароход, Анна Львовна? – вежливо спросил бородатый важный Шутков. – Вон там, на горизонте.
Григорий Романович Емчинов был назначен управляющим трестом «Рамбеконефть». С ним вместе переводились на промысла сослуживцы его по главку – Дятенко и Шутков. Этих людей Аня знала, их очень ценил Григорий, и теперь они ехали все вместе третьи сутки и радовались, что путь их подходит к концу.
Анна Львовна смотрела в окно. Перед ней, сколько хватало глаза, расстилалась однообразная, голая степь, местами вздутая невысокими курганами, покрытая низкорослой рыжеватой травой. Убегала вдаль и терялась за буграми проселочная дорога. Проносились мимо полустанки – одноэтажные строения из серого камня с неизменной акацией, встряхивавшей на ветру пыльными гроздьями листвы, с понурым буйволом у каменной ограды и грузовиком, лениво пылившим на шоссе. Взвивались и падали телефонные провода, метались из стороны в сторону рельсы, громыхал встречный поезд, мелькая вереницей прокопченных цистерн, и опять лежала за окном ржавая степь, затканная узорами дорог и вспученная буграми.
Анна Львовна думала о предстоящем приезде в Рамбеково, о новой работе, которая ожидала ее там. Пять лет проработала она в Москве на газовом заводе. Вставала рано утром, когда Григорий еще лежал в постели, глотала тепловатый чай с привкусом резины от термоса и бежала по безлюдным, сизым в рассветных сумерках переулкам к трамвайной остановке. Привыкла по утрам ежиться, умываясь ледяной водой, шутить с заспанным кондуктором и по-хозяйски пробираться в толпе около проходной будки завода. Пробегая по заводской площадке, она видела свою работу – черные стаканы газгольдеров с решетками на подвижных крышах. Она помнила их изображения на толстых листах ватмана, когда делала проект. Видела, как вырастали они понемногу на площадке, простроченные ровными швами свежей клепки. Впоследствии она потеряла к ним интерес, так как привыкла видеть их закопченными, ржавыми и ощущать, проходя мимо, сладковатый, приторный запах газа.
Все, что она строила, сначала радовало ее и давало удовлетворение, а потом возбуждало чувство, похожее на раскаяние. Едва покончив с газгольдерами, она уже понимала, что можно было спроектировать их проще, построить дешевле и быстрее. И она с удвоенным рвением бралась за новое дело – мучилась, радовалась, а потом испытывала разочарование. Она думала, что причина этого – ее бесталанность. Но однажды она услышала, как старый Дуц говорил своему ассистенту:
– Я работаю сорок лет, из них двадцать я учу работать других. А где мои постройки – мои трубопроводы, эстакады, насосные станции? Их давно пустили на слом, а на их месте построены новые, современные. Половина моих книг устарела, другие я переписал заново. В молодости я учился у нобелевских инженеров, а теперь набираюсь ума-разума у моих учеников. Бронзовый всадник, воздвигнутый моим земляком Фальконе на берегу Невы, пережил своего создателя на полтора столетия и, несомненно, переживет наших внуков. Наши произведения стареют, едва успев родиться. Зато они служат фундаментом самой грандиозной и самой живой скульптуре человечества – технике.
Он говорил шутливо, этот седенький веселый и болтливый старик. Но Анне Львовне нравились его речи. Что-то похожее, ей казалось, она думала раньше. Ее проекты были не вполне удачны, потому что, пока они осуществлялись, кто-нибудь другой или она сама находили новое остроумное решение. Нельзя было сразу найти это решение, как нельзя сделать новый шаг, не сделав предыдущего. Как-то она поделилась этими мыслями со своим мужем, но Григорий выслушал ее, улыбаясь, покачал головой и расхохотался.
– Теория бракоделов, – сказал он добродушно. – Наши механизмы должны быть хороши и современны. Твой Дуц хоть и заслуженный, но он стар, как монумент Фальконе, и потому ретрограден. Ты послушай лучше стахановцев.
Анна Львовна подумала, что, вероятно, говорила сбивчиво и Григорий просто не понял ее. Она не стала спорить.
Григорий служил в главке, распоряжался механизацией нефтяных районов. По-видимому, это была большая и трудная работа. Он возвращался домой поздно, наскоро обедал, потом садился за письменный стол и работал, не разгибая спины, до поздней ночи.
– Умотался я, товарищ, – жаловался он, присаживаясь на Анину постель, стягивая сапоги и морщась ог усилий. – Стар становлюсь, определенно дряхлею. К старости человек должен жить попроще да поспокойнее, а у меня вон на столе кипа бумаг, и каждая из них – это народные деньги, механизмы, горючее. Читаешь и видишь между строк ошибки, беспечность и тайные махинации одних, мужество и стойкость других. Видишь достижения, очковтирательство, подсиживание и косность. Во всем надобно разобраться, и самому волей-неволей приходится хитрить, спорить и угрожать. Главное– людей не хватает. Если бы ты знала, как нужны люди!
Григорий много раз предлагал Анне Львовне перейти на работу в главк. Она отказывалась.
– Какой из меня оперативный работник, – говорила она, – я и бумажки-то составить не умею. Не справлюсь – люди будут говорить: Емчинов жену пристроил. А на заводе я на своем месте.
Однажды Анне Львовне случилось побывать с Григорием на юбилейном банкете. В обществе ответственных работников наркомата Григорий становился неузнаваем. Он как бы забывал, что Анна Львовна находится рядом с ним, – не отвечал на ее вопросы, напряженно улыбался и все отыскивал кого-то глазами, точно потерявшийся сеттер. Его возбуждение передалось и Анне Львовне. Здороваясь с начальником главка Татаровым, она смутилась и пробормотала что-то невнятное.
– Ты посмотри на нее! – воскликнул Григорий, обращаясь к Татарову. – Нет, ты посмотри внимательно: ведь настоящая женщина, не суфражистка, не синий чулок. А что я тебе скажу, – он наклонился к Татарову и понизил голос, точно намеревался сообщить что-то удивительное, – ведь она газгольдеры строит, и насосные станции, и эстакады. Да как еще строит. У-у-у!
– Вот мы с ней сговоримся, – подхватил Татаров, шутливо толкая Григория в грудь двумя пальцами. – Назначу ее контролером тебе в отдел, чтобы не шалил.
И оба громко расхохотались. Анна Львовна была озадачена. Дома Григорий всегда отзывался о Татарове с некоторым страхом и почтением, а здесь он величал его на «ты» и обращался с ним по-товарищески небрежно, даже грубовато. Когда Татаров отошел, Анна Львовна улучила минуту и сказала Григорию:
– Он совсем простой, твой начальник главка. Случись мне повстречаться с ним на улице, я сказала бы, что это интеллигентный счетовод, вышедший на пенсию.
Григорий стиснул ее руку и сказал мягко, но настойчиво:
– Своими впечатлениями будем делиться дома.
И Анна Львовна подумала, что Григорий хоть на «ты» с Татаровым, но все-таки холоден к нему, насторожен и между ними нет никакой дружбы. Она не понимала таких отношений. Не понимала, почему Григорий хохочет и говорит вздор, когда ему вовсе не смешно, а тревожно и неуютно. У нее стало тяжело на сердце, обидно за Григория и за самое себя. Больше она не ходила на банкеты...
Изредка они с Григорием бывали в театре. Аня сидела, выпрямившись, стиснув холодные руки, и, не отрываясь, глядела на сцену. По временам она отрывисто вздыхала, быстро взглядывала на Григория блестящими глазами и опять устремляла их на сцену. А Григорий слегка улыбался, щурился и говорил вполголоса протяжно: «Н-д-а-а... Здорово... Ишь ты, как обернулось», И вид у него был такой, точно за его спиной стоял кто-то и требовал внимания, а ему было совестно, что он заставляет того ждать.
По дороге домой Аня молчала и хохлилась. После спектакля как-то трудно было думать о домашних и цеховых делах, потому что в театре семья и завод изображались в каком-то непрерывном потоке событий, а в действительности событий было мало и они были далеко не так увлекательны. В зрительном зале Анна Львовна свыкалась с героями спектакля, жила их торопливой жизнью и, попадая на притихшую ночную улицу, долго не могла опомниться. Ей казалось, что жизнь внезапно замедлила ход. Григорий вел ее под руку, старательно обходил лужи и говорил, довольно улыбаясь:
– Прекрасно, в общем, играют. Как эта беленькая его перевоспитала! Все так жизненно, правдиво, превосходно. Очень полезный спектакль.
Анна Львовна шла молча, опираясь на его руку, и думала: «Ведь он когда-то был на фронте, рубился в конном строю и до хрипоты кричал на митингах. Как жалко, что я не знала его тогда... Как жалко, что мы не работаем вместе. Наша жизнь была бы полнее и ярче, как у героев этой пьесы, которые так красиво любят и страстно враждуют друг с другом». И она украдкой взглянула на своего мужа. Виски его заметно поседели, походка отяжелела, и появилась привычка устало щурить глаза. Но в лице его сохранилось еще что-то юное – пожалуй, вот в этой насмешливой складке рта да в розовых щеках; глаза, если не щурятся, смотрят совсем по-молодому, и он по-прежнему толкует о своей дряхлости, – значит, еще не чувствует себя постаревшим. Анна Львовна тихо, беззвучно смеялась и висла на руке мужа. Он смотрел на нее с удивлением, оторопело щурился и бормотал:
– Чему ты, не понимаю! Говорили серьезно – и вдруг...
