Текст книги "Танкер «Дербент» • Инженер"
Автор книги: Юрий Крымов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
– Ребята зовут меня так иногда, – сказала Анна Львовна и нетерпеливо пошевелила рукой. – Веди же меня как следует. У меня рука устала.
Рука ее лежала на ладони Григория вялым, тяжелым грузом. Она смотрела вслед удалявшимся рабочим.
«Кубики, – напряженно думал Григорий. – Что такое кубики? Ах, да, кубометры... Ну, так что же? О чем теперь с ней говорить?»
Анна Львовна быстро шла вперед своей плавной, раскачивающейся походкой. Она первая нарушила молчание и рассказала о том, как землекопы делят участки работ. Они по очереди хватаются за древко лопаты, как дети, играющие в лапту. Покрышка выигрывает, а выигравший получает участок, где меньше камней и легче вынимать землю. Бригадиры, взрослые, бородатые дяди, при этом ссорятся и шумят, как школьники. Ужасно смешно!
Она так и сказала: «Ужасно смешно», и это прозвучало у нее так, как если бы она произнесла: «Ужасно тяжело». Морщась, она освободила руку, и Емчинов почувствовал что-то вроде облегчения. Идти под руку было утомительно.
Дорога терялась за холмами. В том месте, где скрывался поселок, кружились, падали и взлетали галки. До дому оставался еще порядочный конец, было жарко, и главное – идти домой было совершенно незачем.
4
В городском театре происходило совещание работников промысловых районов.
В перерыве участники совещания рассматривали экспонаты выставки, развешенные по стенам фойе. Здесь были чертежи станков, образцы горных пород и нефтей, карты месторождений, диаграммы и планы. На видном месте висела большая фотография – перспективный круг, развернутый в плоскость: панорама промыслов «Рамбеконефти». Слева – Каштанный бугор с редкими вышками на склоне, постепенно сгущавшимися в долине, белые здания компрессорных станций, снова вышки с отражениями, опрокинутыми в черных зеркальных прудах, дымки паровозов, мачты электрической передачи, трубы, рытвины, – все это постепенно редело на правом плане, переходя в голый волнистый рельеф.
– Когда я пришел сюда практикантом, тут было только пятьдесят скважин, – рассказывал Стамов. – А вчера мы сдали девятьсот восьмую.
Семен Алексеевич смотрел то на фотографию, то на лицо Стамова, и под этим взглядом Стамов терялся и говорил совсем не то, что хотел. Смущало его и внимание посторонних людей, подошедших к витрине, чтобы послушать разговор наркома с рамбековским инженером, и бесцеремонно разглядывавших Стамова.
– Здесь было раньше озеро, – говорил он, указывая пальцем на группу вышек на фотографии. – Его теперь отвели, а площадь разбурили. А вот тут мы осушили болото и строим глинозавод.
– С этим вы опоздали, – сухо сказал нарком. – А как вы обеспечили буровые?
– Раствор пока приготовляется партиями на месте, – ответил Стамов. – Но завод будет готов в этом квартале. Там у нас крепкий работник, нашего выпуска инженер – Мельникова. («Зачем это я говорю?» – подумал Стамов).
– Женщина?
– Да. У нас много хороших женщин. Инженеры, техники, мастера...
– Хорошее дело, хорошее дело!
Семен Алексеевич нетерпеливо посмотрел на Стамова, как будто желая сказать: «Все это хорошо, все это мне давно известно, но не об этом я хотел с тобой говорить».
– Остальное я видел, – сказал он, рассеянно разглядывая витрины. – Теперь, если вы не возражаете, можно пойти курить.
Они вышли из зала, сопровождаемые любопытными взглядами инженеров. В дверях Стамов нечаянно толкнул наркома и не извинился. Он был в том подавленном состоянии духа, когда сознание одной допущенной неловкости влечет за собой другую.
Семен Алексеевич облюбовал и водил за собой Стамова затем, чтобы расспросить его о положении дел в Рамбекове. Свидание с Шеиным и рабочими стахановских партий заставило его серьезно призадуматься. Налицо был богатый район, хорошо оснащенный техникой, воспитавший целую армию рабочих, мастеров и инженеров. Шеин признавал это, и в то же время он упорно говорил о неиспользованных возможностях, о беспорядке в цехах и конторах, о недовольстве мастеров. По словам Шеина, неиспользованных возможностей было много и все они «лежали на поверхности», не использовались же потому, что руки не доходили – одолевали текущие неполадки.
Беседа со стахановцами убедила Семена Алексеевича в том, что устаревший административный порядок на промыслах принял здесь особенно уродливые формы, превращая мастера в исполнителя мелких хозяйственных дел.
По-видимому, в тресте «Рамбеконефть» сидели вялые люди, зараженные обывательщиной, неспособные развивать богатый район и думающие только о том, чтобы подольше продержаться на насиженном месте.
Инженер Стамов ему не понравился. Стамов, как видно, любил поговорить о том, что всем давно известно, серьезного же разговора избегал, а это было признаком того, что человеку нечего сказать или он боится говорить о своей работе. Все же это был опытный инженер, работавший на промыслах долгие годы. Семен Алексеевич решил расшевелить его.
В курительной комнате разговор оживился. Здесь было пустынно и тихо. Монотонно гудели вентиляторы. Дежурный пожарник, подбрасывая ногой к порогу оброненный кем-то окурок, скучающе засматривал в пыльное оконце. Там, в мутной голубизне, черными молниями носились стрижи.
– Бригада Шеина снижает проходку, потому что ее задерживают монтажники, вышечники и другие цеха, – говорил Стамов. – Бригада Шеина не может творить чудеса.
– Значит, в цехах у вас сидят плохие люди?
– Нет, люди у нас неплохие. Но между цехами не существует крепкой связи, и над ними нет надлежащего руководства.
– Как это понять? – мягко спросил Семен Алексеевич. – Вы вскрыли новые пласты, развили механизацию, и у вас имеется блестящий опыт Шеина. Люди, которые тянули вас назад, выдумывали пределы, отсиживались за устаревшими нормами, – эти люди не путаются больше у вас под ногами?
Семен Алексеевич спрашивал и посматривал на Стамова с хитрецой, как опытный учитель, который старается навести ученика на правильный ответ, но не хочет показать этого.
– Ну, такие-то еще остались, положим, – вырвалось у Стамова; он поднял глаза на наркома и твердо докончил: – Только они теперь и не заикаются о пределах. Они первые расхваливают Шеина и всех, кто беспокоится и рискует.
– Что это за люди? Тупицы? Враги? Карьеристы?
– Да нет, это наш брат-инженер или хозяйственник, только с изъяном. Они живут сегодняшним днем и боятся перемен. Они боятся Шеина и заискивают перед ним. Они боятся вашего приезда... А главное, они все подхватывают на лету и никогда ничего не понимают.
– Вы их хорошо знаете, – сказал Семен Алексеевич. – А сначала вы мне про женщин да про осушенные болота рассказывали, – прибавил он с укором.
Стамов смущенно улыбнулся, опустил голову и ничего не ответил.
– Это верно! – вдруг сказал пожарник, который все время прислушивался к разговору, а теперь подошел ближе и заулыбался. – Вот, к примеру, есть у нас в команде один боец. Неглупый боец, грамотный. Послали мы его на курсы по противовоздушной обороне. Курсы он кончил на «отлично» и все нам толково объяснил – какие бывают вещества вредные и как обращаться с противогазом. А вчера на учении смотрю – он резинку содрал и дышит носом. Так, говорит, способнее, а сам смеется, подлец. Вот тебе и научился!
– Не пошла впрок наука? – усмехнулся нарком.
– Не пошла! Товарищ инженер правильно сказал, есть такие зряшные люди, без понимания. Он, может быть, университет кончил, а на деле – хуже лопуха зеленого.
– Однако мы уклоняемся, – сказал Семен Алексеевич, посмеиваясь в усы. – Мы говорили о Рамбекове.
– Добыча растет не потому, что мы хорошо руководим районом, а потому, что наши люди растут и наш район богат. Бывает так, что один фонтан у нас дает больше, чем десяток скважин в других районах. Но это еще ничего не говорит о производительности труда. В сущности, план-то у нас занижен.
Они вышли из курительной комнаты. Пожарник стоял в дверях и провожал их глазами, улыбаясь каким-то своим мыслям. Семен Алексеевич слегка взял Стамова за локоть, показывая, куда идти, и это бережное прикосновение почему-то растрогало Стамова.
«Может быть, он считает меня одним из тех тяжелых и вздорных людей, которые вечно критикуют от дурного характера и неспособности ни на что другое, – думал Стамов. – А все-таки я скажу ему все, что меня тревожит. Я вижу только маленький кусочек страны – наше Рамбеково. Он видит всю страну, все районы, видит большие процессы, совершающиеся в них. Я вижу только ничтожную долю этих процессов. Но как человек, отступивший на несколько шагов, чтобы рассмотреть всю машину, не может уследить за работой винтика, так и он не знает о наших болезнях и о том, что мы могли бы дать стране, преодолев эти болезни... С чего же начать? Рассказать о положении мастеров? Или о закрытом в мороз складе? О технике Петине? О самом себе? Как мало осталось времени, а я еще ничего не сказал...»
Они сели на мягкий диван, обитый темно-малиновым бархатом. Солнечные лучи, падавшие из окна, пестрили мохнатую ткань обивки пятнами света. Пятна эти то таяли, то разгорались, как угли, по мере того как набегали на солнце быстрые весенние облака. И все это – запах пыли, живые пятна света на бархате и домовито скрещенные ноги Семена Алексеевича в высоких сапогах, – все было такое будничное, что не замечалась особая значительность разговора.
И когда Семен Алексеевич наконец коснулся руки Стамова, он не сразу умолк и не удивился внезапному вопросу наркома:
– Скажите откровенно: у вас были конфликты с управляющим?
Стамов спокойно выдержал пристальный взгляд наркома.
«Берегись, – говорил этот взгляд. – Берегись, если ты клевещешь или сводишь здесь личные счеты. Ты, конечно, не свободен от душевных влечений, симпатий и антипатий, я понимаю это и не жду от тебя холодного беспристрастия. Но говори правду. Не криви душой. Иначе – берегись!»
– Мы с ним старые знакомые, – ответил Стамов. – Вместе учились. А конфликтов у нас не было, разве вот на активе я раз выступил. Но мы, кажется, действительно не любим друг друга.
– Продолжайте, – сказал Семен Алексеевич.
В другой раз он перебил Стамова:
– Непонятно, совсем непонятно.
Стамов рассказывал историю Петина.
– В ту ночь все были в разъездах. На перегоне Рамбеково – Мирты лопнул газопровод. Погасли топки. Парень сорвал голос, вызывая котельную, но ничего не добился. Потом мы два дня спускали в озеро грязную нефть. Сейчас аппарат валяется на складе, и мы по-прежнему работаем сухим паром.
– Непонятно.
– Да ведь морозы ударили, и у каждого свои болячки...
– Непонятно, почему аппарат валяется на складе?
– Это не так легко объяснить, – смутился Стамов. – Понимаете... Трудно пробежать по тому месту, где вы однажды упали. («Что я говорю? – удивился Стамов. – Разве я так думал? Ну да, оттого-то я и молчал все время... Но что же он-то подумает обо мне?»)
– Можно заставить себя пробежать, – сказал Семен Алексеевич. – Но лучше вообще не падать. А как вы лично относитесь к предложению Петина?
– Да если предусмотреть зимние условия...
– Отбросим всякие «если». Вы знаете, сколько мы расходуем сухого пара на подогрев?
– Тысячи килограммов. Я считаю, что надо повторить опыт, Семен Алексеевич.
Стамов потупился и ждал. Он заранее знал, каков будет следующий вопрос наркома. Почему-то он вспомнил приемную отдела кадров, краснощекого, толстого студента, с лицемерно жалобным видом вертевшего в руках шапку, кадровика, махнувшего с досадой рукой («Ладно, невольник – не богомольник»), и вопрос, решивший его, Сергея, судьбу («Ну, а вы, товарищ?»).
– Ну, а вы, товарищ, возьметесь повторить опыт Петина?
5
– Это было в тридцатом году, – рассказывал пожилой слесарь, сидя на станке глиномешалки. – Тогда Семен Алексеевич секретарем горкома был, а я на заводе Шмидта в сборке работал. Встречались, как же. В то время с продовольствием было трудно, в столовках не густо варили – все больше шрапнель да консервы. Конечно, какой кооператор самостоятельный, тот старался, а были и такие, которые недостатком прикрывались – все равно, мол, не взыщут, что ни подай. Вот у нас и завелся такой кооператор, из себя гладкий да говорливый. Мы его Диетой прозвали, потому что от его кухни все животами мучились. Понятно, можно бы на него жаловаться, да как-то руки не доходили. Время было ударное, где уж тут с Диетой возиться!
Однажды приехал Семен Алексеевич к нам на прорыв. В заводоуправление он не заходил, а прошел прямо в цеха да по гудку и нагрянул в столовку. Подошел к рукомойнику – сухо, как в Каракумах. На клеенках сало налипло, столики вприсядку танцуют, вилки поломаны. Однако он ничего, садится. Поел с нами юшку, все начисто выхлебал. А пока он ел, за наш стол чуть не вся смена понасела; друг дружку перебивают, как на сходке, каждый хочет ему слово сказать насчет прорыва. А на шум Диета является. «Чего, – говорит, – галдите, так вашу растак!» Только увидел Семена Алексеевича, так и взвился весь, похудел даже. «Не хотите ли, – говорит, – еще покушать? Мы для гостей особый стол держим». – «Нет, – говорит Семен Алексеевич, – не знаю, как вы, ребята, а я сыт». Да с тем и вышел вон. А на другой день от нас Диету убрали.
В последние дни на строительной площадке было много разговоров о приехавшем наркоме. Кадровики вспоминали его работу в городском комитете партии. Как это всегда бывает, те, кто знал Семена Алексеевича, рассказывали о нем каждый по-своему и неодинаково, а кто не знал, рисовал его в своем воображении таким, каким хотел бы увидеть.
Анне Львовне нарком представлялся высоким, худым, с размеренным голосом, сутулыми плечами и очками. Это был образ, оставшийся со студенческой скамьи, как воспоминание о непререкаемости профессорского авторитета: в нем были черты Дуца и Лобогреева и других профессоров. А слесарь, сидевший на станке, рассказывал о засаленных клеенках, пустом рукомойнике, о том, как нарком хлебал щи из консервов. И потому, что нарком в рассказе этого слесаря вел себя так, как вела бы себя в этих обстоятельствах сама Анна Львовна, рассказ казался ей неправдоподобным.
Было раннее утро, – час, всегда изобиловавший неполадками. Плотники собрались вокруг электрического точила. Где-то перегорели пробки, и мотор не работал. Десятник нерешительно приоткрыл крышку щитка. Другой останавливал его:
– Не суйся, ужалит, гляди.
Анна Львовна подошла к щитку и попробовала пальцами ток. Пробежал монтер с бухтой провода, перекинутой через плечо. Она сказала монтеру:
– Дай-ка мне плоскогубцы да беги на подстанцию. Мне сейчас силовая понадобится.
Она сама размотала кусок провода и скрутила самодельные пробки. Мотор неожиданно взвыл, набирая обороты; рабочие попятились, и послышались голоса:
– Пошла рвать. А ты куда поперед батьки? Мой черед.
Искры веером летели из-под камня точила и сыпались на платье Анны Львовны, а уже где-то позади слышалось ее имя, произносимое ласково-уменьшительно – Анечка, несмотря на то, что зовущие ее жарко спорили о чем-то.
Все эти споры, задержки и суета бывали ежедневно по утрам. Рабочие и десятники тратили первые полчаса не на работу, а на подготовку рабочего места, вызов тракторов, рабочих из других цехов и т.д. К этому все привыкли и называли «раскачкой». Происходило это потому, что промысловые цехи, обслуживавшие строительство, не чувствовали себя ответственными за чужой простой и в свою очередь «раскачивались» по вине других.
«Это какой-то заколдованный круг, – думала Анна Львовна, – ведь они там в парке или в механическом отлично знают, что такое простой, и люди их страдают от этого так же, как мои. Почему же они так равнодушны, когда простой падает на чужой участок?»
Слесарь, присланный из ремонтного цеха, все еще сидел на станке глиномешалки. Он ждал прихода трактора, чтобы поставить станок на фундамент. От нечего делать он заговаривал с плотниками, много курил, сплевывая себе под ноги. Анна Львовна подошла к нему и спросила резко:
– Доски настилать кто будет? Или чужого дядю ждем?
– Успеется, – спокойно отвечал слесарь, глядя из-под ладони на дорогу. – Вон никак пылит твой трактор, – прибавил он с усмешкой. – Часу не пройдет, будет здесь.
– Нет, не успеется, а настилай сейчас! – крикнула Анна Львовна.
Слесарь удивленно посмотрел на ее злое, расстроенное лицо и торопливо спрыгнул на землю.
– Да это же момент, – бормотал он смущенно. – Ах ты, куда это Шурка запропастился?..
Анна Львовна отошла в сторону, сунула руки в карманы жакета, изо всей силы сжала кулаки. К черту! Она никуда не годится. В том, что происходит, виноват не слесарь, а... Она не докончила эту слишком привычную, наболевшую мысль. Трактора все еще не было видно. По дороге промчался шоколадный ЗИС, припадая на ухабах и едва не касаясь земли низким шасси. Завернул к карьерам.
– Куда вы правите? – крикнула Анна Львовна шоферу. – Проезд закрыт. Не видите разве тупика?
Приезжий вышел из кабины.
– Да мы и не думали проезжать, – сказал он спокойно. – Мы приехали посмотреть стройку.
Анна Львовна взглянула на номер ЗИСа. Это была машина комбината.
– У меня сейчас нет времени, – сказала она сухо. – Есть установленные часы – с двух до четырех... Это не пустая формальность, – поспешно прибавила она. – Утром нам трудно выкроить время. Ну, да ладно, если не торопитесь, я постараюсь скоро освободиться.
Она подошла к слесарю, который как-то странно смотрел на нее в упор.
– Анечка, что я тебе скажу...
– Сперва положи доску. Аккуратнее руки. Вот так. Ну, что?
– Анечка, кого это ты отшила?
– Из комбината кто-то приехал. А что?
– То-то, из комбината! Это же нарком приехал, верно говорю. Ну и учудила, девка!
Слесарь беззвучно засмеялся и всплеснул руками. Анна Львовна взглянула на приезжего. Он стоял в тени глиномешалки и внимательно рассматривал паспорт станка.
– Ступай, ступай, – торопил слесарь. – Я уж тут сам управлюсь. Поди, скажи ему что-нибудь.
– А я-то его как встретила! – шепотом озадаченно ответила Анна Львовна.
Она подошла к наркому и сказала с тем открытым и независимым выражением, которым она встречала всякого нового человека, если он ей нравился:
– Вы уж простите, что я заставила вас ждать. У нас по утрам всегда гонка.
– Ну и работайте себе спокойно, – сказал приезжий, не отвечая на ее улыбку и глядя на подходивший по дороге трактор. – Будет время – поговорим.
– Вы уж простите, – повторила Анна Львовна.
В эту минуту ее беспокоило не то, как отнесется приезжий к ее приему (она еще нетвердо верила, что это был нарком), а соображение о том, как трудно будет поднять станок на фундамент. Подъезд трактора затруднялся оборудованием, поставленным накануне. Она прикидывала глазом свободное пространство и видела, что трактору здесь не пройти.
Слесарь обвязал станок тросом. Подошел тракторист и покачал головой.
– Не пойдет. Машину покалечим. Надо было погодить с этим, – сказал он, показывая на оборудование.
– Сколько же времени годить? – огрызнулась Анна Львовна. – Вчера вечером вы нас подвели...
– Это ты не мне говори, – спокойно возразил тракторист. – Это ты начальству говори. Я по наряду веду, сама знаешь.
Анна Львовна махнула рукой и прикусила губу. Приезжий стоял рядом и, подняв голову, разглядывал деревянные стропила.
– Укрепить бы блок вон там, – сказал он. – Трос через блок перекинуть, да и взять тягачом. Вот и вся недолга.
От дробного стука топоров, визга точила, шипения автогенной сварки они едва слышали друг друга. Но Анна Львовна готова была поклясться, что он сказал: «Вот и вся недолга» – точь-в-точь, как говорят вышечники на буровых.
– Я сама так думала, – оживленно ответила Анна Львовна. – Да не знаю, есть ли у нас подходящие блоки.
Слесарь принес блок, обвязался тросом и полез на стропила. Он уселся верхом на балку и передвигался по ней, отталкиваясь руками, а приезжий махал ему рукой, пока он не уселся на нужное место. Вскоре запыхтел трактор, двигаясь в обратную сторону от фундамента. Станок же скользил к фундаменту по каткам и доскам, и рядом шли рабочие, поддерживая его с боков. Приезжий тоже шел за станком, часто оборачиваясь и помахивая рукой трактористу. Слесарь сполз вниз по опоре и суетился, подкладывая катки. Он улучил минуту и шепнул Анне Львовне:
– Вот он какой, Семен Алексеевич. Ну, не правду я говорил?
Станок лег на фундамент, рабочие стучали кувалдами, чтобы болты вошли в пазы станка. Приезжий подошел к Анне Львовне.
– Вот так и выходим из положения? – сказал он полувопросительно. Лицо его было серьезно, но глаза улыбались.
– Так и выходим, – повторила она смущенно. – Комбинируем.
– Вы говорите, по утрам гонка? Гонки не должно быть на производстве. Почему трактор опоздал на сутки? Почему нет виноватого?
– Вы спрашиваете, почему? – заволновалась Анна Львовна. – Очень просто. Диспетчер парка имел мое требование и обязался его исполнить, но в это время кто-то позвонил из треста, сказал, что ему нужно срочно, пригрозил последствиями, и трактор послали в другое место. Вы понимаете, когда в тресте не работают, а выкручиваются, это неизбежно сказывается на общем стиле работы. Сегодня парк подводит меня, завтра – другого, а мы, в свою очередь, третьих лиц, и в результате – простой, за который отвечает не тот, кто на самом деле виноват, а тот, кого подвели. Вот у меня перерасход по смете... – продолжала она, все более волнуясь и не думая о последствиях, которые могут иметь ее слова, а только о том, чтобы высказать правду.
Приезжий слушал, приподняв одну бровь, как бы удивляясь тому, о чем говорила Анна Львовна, и в то же время наклоняя голову в знак согласия с ней.
Автомобиль, заведенный на круг, где разворачивались грузовики, стоял неровно, покосившись набок. Кузов его покрылся тусклым налетом пыли, и он уже не имел прежнего нарядного вида. Шофер спал, завалившись на сиденье, приподняв кверху острые колени и показывая загнутый носок ботинка с развязавшимися шнурками.
Анна Львовна водила приезжего по площадке. Он уже не задавал вопросов. Анна Львовна рассказывала сама. Когда они вернулись на круг, приезжий протянул ей руку, и Анна Львовна пожалела, что не успела рассказать всего, что знала и о чем передумала за месяцы, проведенные в Рамбекове.
Но едва только автомобиль, прошуршав колесами, вынесся на шоссе, ее охватило странное чувство. Как будто все, чем она владела за пределами этой площадки – ее дом, комната с маленьким письменным столом и зеленой настольной лампой, встречи с Григорием по вечерам, заботы о белье, чистоте в комнатах и обедах для Григория, – все это вдруг отпало и на месте, прежде заполненном, образовалась пустота. «Как я приду домой, – думала она со страхом, – после всего, что я сейчас говорила? Ведь я должна рассказать ему об этом... Но рассказывать бесполезно. Он ничего не поймет и будет улыбаться и кивать головой, как тогда на активе... И после этого уж ни о чем нельзя говорить».
6
Вечером, вернувшись домой, Емчинов застал Аню за необычным делом. Она снимала платья, висевшие на стене на распялках, и бросала их на кровать. Ящики комода были выдвинуты, а на полу стоял раскрытый старенький чемодан, тот самый, с которым Аня пришла на вокзал шесть лет тому назад, в день отъезда в Москву. Но теперь вещей у Ани было больше, чем прежде, и, глядя на ворох платьев, лежавших на ее постели, Емчинов неожиданно подумал: «Места мало, как же она все уложит?»
– Это еще что? – спросил он грубо, испуганный не столько значением того, что он увидел, сколько неизбежностью объяснения.
Аня стояла на коленях перед чемоданом и смотрела блестящими, испуганными глазами, как человек, застигнутый на месте преступления.
– Да ничего особенного, – сказала она, улыбаясь и напряженно вглядываясь в его лицо. – Варвара Шеина уговорила меня переехать к ней на время. Ты знаешь, она опытная, Варвара, и вообще... так будет лучше в моем положении.
И Емчинов тотчас понял и ответил ей в тон слегка осипшим от волнения голосом:
– Ну вот, очень нужно брать столько вещей.
– Понимаешь, одеколон разлила, – храбро продолжала Аня, опуская, однако, голову так, что он видел только ее щеку и ухо, залитые ярким румянцем. – Слышишь, как пахнет? И вот не помещается...
– Да ты, я вижу, ничего не умеешь, – сказал Емчинов, опускаясь рядом с ней на колени. – Разве так складывают вещи?
– Ну, помоги.
Аня выпрямилась, откинула со лба волосы и виновато улыбнулась.
– Не помещается потому, что все уложено неправильно, – говорил Емчинов, понемногу обретая свой обычный ласковый, снисходительный тон по отношению к жене. – Вот смотри: белье мы разложим равномерно на дне, оно не сомнется. Затем пойдет этот сарафанчик, платок и... все, что можно сложить. Зубную пасту, мыльницу и флаконы положим с краю. Но сначала надо покрепче завернуть пробки.
Анин взгляд скользнул по его лицу, как прикосновение тонкой паутины. Он работал, стараясь не смотреть на нее, ни о чем не думая, испытывая лишь желание как можно дольше продолжать эту спасительную игру. Не переставая болтать, он уложил вещи, закрыл крышку и весело объявил:
– Вот и готово. Ты что же, сейчас и пойдешь? – спросил он, внутренне замирая оттого, что этот вопрос и неизбежное прощание могли натолкнуть Аню на объяснение, которого он боялся.
– Нет, сегодня я что-то устала, а мы вот как сделаем: я переберусь завтра до гудка, а чемодан мне донесет Мамед (это был сторож). Я с ним условилась.
«Это она нарочно, чтобы не прощаться», – благодарно подумал Емчинов. Он поднялся с колен и стоял посреди комнаты, не зная, что делать дальше. И опять она вывела его из затруднения голосом заботливой матери, предостерегающей ребенка, схватившего вязальную спицу:
– В кабинете письмо на твое имя. Кажется, из Грозного.
Письмо было действительно из Грозного, он это понял только после того, как прочел письмо дважды, не запомнив ни единого слова. Ему стало холодно, задрожал подбородок, сначала едва заметно, потом все сильнее. Знобясь и постукивая зубами, он прочел в третий раз. Малгобекский управляющий просил прислать отчет об испытании аппарата Петина. Он жаловался на большое количество загрязненной нефти.
Емчинов отложил письмо, достал чистый лист бумаги, обмакнул перо и глубоко вздохнул. Не так-то просто было написать ответ. Во-первых, следовало поддерживать хорошие отношения с малгобекским управляющим. Значит, ответ должен быть любезным и обязательным. Во-вторых, нельзя допустить, чтобы история с Петиным получила широкую огласку. В-третьих...
Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Емчинов встал, прошелся из угла в угол, постоял у двери.
«Почему так тихо? Да ведь она же говорила, что устала. Ну, вот просто лежит, отдыхает. А что, если она плачет? Уткнулась в подушку и плачет? Вздор, она никогда не плачет. Таких, как она, – поискать. Фантазерка. Ископаемое. И чего она хочет от меня? Другая бы держалась за меня зубами. Работаю, как вол, как двужильный черт, не щадя себя. Люблю ее, как прежде. Нет, больше, чем прежде. Какого рожна ей надо?.. А ведь она в самом деле завтра уходит. Совсем, навсегда уходит... Нет, это еще не наверное».
Емчинов качнулся на каблуках, закинув руки за спину, крепко сжав пальцы. Подошел к столу.
«Хитрое это дело – написать письмо. Есть форма официальная: «На Ваше письмо (дата, номер) считаем необходимым ответить нижеследующее...» Форма официальная требует определенности и не допускает полутонов. Если, положим, написать, что способ Петина плох, то изволь потом объяснять, почему он плох, приводить факты и цифры. Форма официальная требует исходящего и пришивается к делу. Нет, это не годится... Почему так тихо? Нет, кажется, что-то звякнуло... Остается еще ответ через технический отдел и дружеское письмо. Ответ через технический отдел хорош тем, что не надо ставить своей подписи. Но они там, чего доброго, напишут лишнего. Да и не ответить на личное обращение как-то неудобно. Итак, остается дружеское письмо: «Уважаемый тов. Савчин...» Почему уважаемый? Мы же встречались. «Дорогой...» Как же его зовут?.. «Дорогой Николай Власович...» И чего она хочет от меня? Чтобы я стал таким же, как она, ископаемым? Как она глупа! Не пробовала еще, почем фунт лиха... Но ведь она завтра уйдет. Нет, этого не может быть... Сарафанчик в горошину, красненький... В нем она была на Тушинском поле в День авиации. Какое тогда было солнце... Муж и жена Осипенко летали. «Как жаль, что мы не работаем вместе», – это Аня тогда сказала. И вот теперь мы работаем вместе и... Это потому, что она глупа и вздорна. Нет, она не уйдет. А эта тишина, а сложенные вещи? Нет, не уйдет. Потом что-нибудь придумаем, а пока...»
«Дорогой Николай Власович. Прочитал в центральной прессе о Малгобеке и порадовался за вас. А нам пока похвастаться нечем. План выполняем – и то рады. Пора, пора нам наладить обмен опытом. Могу, например, сообщить, что испытания победитовых долотьев у нас прошли на редкость удачно. Помните наш спор? Загляните в декабрьский номер «Нефтяного хозяйства». При повышенных скоростях получены интересные кривые износа. Испытания проводились на совесть, без дураков. Головой отвечаю, никакой подгонки...»
«Вероятно, он уже читал об этом. Неважно... Почему так тихо? Вздор, у всех это бывает. Люди ссорятся, мирятся и продолжают жить вместе. Но мы не ссоримся. И ни у кого в доме не бывает так тихо. Впрочем, так было однажды у соседей, когда умер ребенок. Что за чушь? Мы оба здоровы. И мы любим друг друга. Мы прожили вместе шесть лет. У нас будет ребенок. Я работаю, как вол, как двужильный черт. Третьего дня я встречал наркома. Вчера выступал на совещании. Удачно выступил. Теперь вот пишу письмо, – хорошо получается, – любезное, дружеское письмо. Обращение, середина... Надо только дописать конец. Вот он:
«По интересующему Вас вопросу не могу сообщить ничего утешительного. Испытания аппарата Петина нами проводились, но не дали вполне положительных результатов. К выводам упомянутой Вами статьи следует отнестись с осторожностью. На мой взгляд, очистка сульфосолью – пока еще только проблема».
7
Плохо провели они ночь, совсем не спали. Сначала горел огонь, потому что его забыли потушить. Это было нарушением основного правила игры – делать все так, будто ничего не произошло. Горела лампа на ночном столике. Аня лежала в постели, отвернувшись к стене, и молчала. Емчинов знал, что она не спит, что глаза ее открыты и видит она все те же завитки и звезды на обоях, которые видел он на своей стене. Общая душная, звенящая тишина давила обоих; тишина, перевитая кузнечьим шагом будильника, гудками дальних паровозов и близким дыханием. Так прошел час, а может быть, и два. Емчинов собрался с духом и прошептал, замирая от волнения: «Ты не спишь?» Больше он ничего не мог придумать. Аня молчала. Он поднялся с постели и сделал несколько шагов к ее кровати. Тогда шевельнулась поверх одеяла белая Анина рука, медленно потянулась к выключателю и погасила свет с резким, обидным щелчком. Он постоял в потемках, прислушиваясь. Вернулся, лег и ожесточенно подумал: «Ну, и не надо».
