Текст книги "Танкер «Дербент» • Инженер"
Автор книги: Юрий Крымов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
– Расскажи, Степан! – крикнули из зала.
Шум усилился, в задних рядах несколько голосов заспорили и заговорили разом.
– Он вам расскажет, – повторил Стамов и дотронулся рукой до горла, показывая, что не может кричать.
– А я только вот о чем... Руководство треста думает, как прожить сегодня, а завтрашний день застает его врасплох. Так живут бедняки, но у нас щедрые пласты, новые механизмы, и к ним приставлены умелые люди. Не распылять, а направлять их усилия – вот чему должны научиться командиры.
Анна Львовна испытывала сложное чувство: неприязни к Стамову, невольного согласия с тем, что он говорил, и желания, чтобы кто-нибудь вышел и доказал, что он ошибается. Первая мысль ее: «Как несправедливо! Как некстати!» – сменилась новой: «Нет, все-таки правда. Но кто же виноват в этом? Ведь есть же причины...» И она перечисляла в уме эти причины: заносы, неполадки с транспортом, отсутствие материалов. Ни одна из них ничего не объясняла, а только подтверждала то, что говорил Стамов.
Она наблюдала Григория, стараясь угадать, как он поведет себя и что намерен ответить. Он спокойно слушал, изредка кивая головой, и слегка улыбался, как бы давая понять, что все сказанное для него не ново и он даже рад, что его товарищ высказался так откровенно. Но Анна Львовна не верила его спокойствию, оно казалось ей неестественным.
«И зачем он улыбается и делает вид, будто ничего не произошло? – думала она с досадой. – Зачем он изображает спокойствие, когда ему тяжело и неприятно? И как он в такую минуту может думать о том, чтобы изображать что-то? Нет, будь я на его месте, я бы сказала...»
И она искала, что бы можно было возразить Стамову, и ничего не могла придумать. Только когда Стамов отошел от стола и с шумом спрыгнул в зал, она скрепя сердце докончила свою мысль: «Да, он прав, и я согласна с ним и ничего не могу возразить».
Рядом с Емчиновым за столом сидел секретарь парткома Гусейнов. Он слушал, не улыбаясь, ни одним движением не одобряя Стамова, но по его лицу было видно, что он не пропускает ни одного слова. Потом он поднялся, опираясь о стол концами согнутых пальцев, и сказал неторопливо и раздельно:
– Давайте поговорим начистоту, товарищи, для этого и собрались.
Он еще оглядывал зал прищуренными от яркого света рампы глазами, а по проходу уже шел мастер Шеин неслышным валким шагом, на ходу запахивая ватную спецовку.
Анна Львовна перестала мысленно возражать Стамову. Она вспомнила: несколько дней назад на площадке глинозавода не хватило строительных материалов. Эти материалы на складе были, но предназначались они для вышечных бригад. Анна Львовна приуныла. Десятник вертелся вокруг нее, подмигивал и таинственно шептал: «Ты сходи-ка сама, тебе дадут. Даду-у-ут, посмотришь. Дело верное, сходи, говорю!» Анна Львовна понимала, на что намекает десятник. Она колебалась. Но рабочие бесцельно бродили по площадке, она ловила на себе их угрюмые, раздраженные взгляды и чувствовала, что они сердятся на нее за вынужденный простой. Она пошла на склад и попросила выручить ее из затруднения. Начальник склада был очень любезен. Он принес Анне Львовне стул, без умолку говорил и неестественно напряженно улыбался. Пока гвозди и цемент укладывали на грузовики, прибежал бригадир вышечной бригады с двумя рабочими. «Зачем гвозди выдаешь? – кричали они. – Это же целевые, за нами записаны!» Начальник склада перестал любезно улыбаться. Он сутулился, прятал глаза и грубо кричал: «Не мешай работать! Надо выдавать, вот и выдаем. Выходи за ворота!» Так эти люди ничего и не добились. Они стояли у ворот и смотрели вслед уходящему грузовику. «Против блата, видно, не попрешь, – говорили они, косясь на Анну Львовну, – У кого блат, тот и рад...»
Бригадир вышечников сидел сейчас в одном ряду с Анной Львовной, и она боялась встретиться с ним глазами, боялась напомнить о себе и злилась на себя за эти мысли. Праздничного настроения ее как не бывало.
3
Шофер включил радио. Из густой чащи шорохов и тресков вырвался звонкий женский голос и залился музыкальным хохотом. Певица пела речитативом о том, как ее любит старый герцог. Скрипки вторили ей тонко и весело, как будто хотели похвастаться, что и их любит герцог, а грузные, неповоротливые литавры завистливо вздыхали. Поминутно пение прерывалось трескучим грохотом, напоминавшим взрывы аммонала на глиняных карьерах. Это искрили автоматы ближних буровых. Внезапно оборвалась жемчужная цепочка фонарей, и тьма, плотная, как дым, надвинулась со всех сторон и прильнула к окнам. Емчинов смотрел в окно, резко насвистывал и притоптывал каблуком в такт музыке. По его раскрасневшимся щекам, сдвинутому кепи и небрежно распахнутому пальто можно было подумать, что ему весело и вольно возвращаться домой под музыку. Но Аня посмотрела на него озабоченно и, наконец, подчиняясь безошибочному инстинкту, свойственному близким, коснулась его руки.
– Ну, хватит, – сказала она строго. – Ничего особенного ведь и не было.
– Чтой-то? – живо обернулся Григорий, обрывая свист. – Ах, ты про давешнее! Вздор, конечно. На чужой роток не накинешь платок. Обыкновенная история, скучная и старая, как мир. Ничего мы такого не совершили, о чем бы стоило упоминать, никого не удивили и не обрадовали. Мы серы и незаметны, но самолюбие у нас – ого! Хотим заставить о себе говорить, хотим быть оригинальными, да и баста, люди план выполнили, радуются. Вот тут-то мы и выскочим и станем утверждать, что все их усилия напрасны и сами они никуда не годятся. Разумеется, наше вмешательство совсем не кстати. Люди удивлены, сбиты с толку, ошарашены. Но этого-то нам и надо. Что же, помилуйте, – никто ничего не заметил, а мы вот разглядели и вам, дуракам, докладываем...
Такая злоба была в сдержанном тихом голосе Григория, в его улыбке и пристукивании каблука, которым он машинально отбивал такт веселой музыки, что Анна Львовна опустила глаза. Сердце ее сильно забилось. Как всегда перед тем, как взорваться, ощутила она холод в груди, точно бы от предчувствия беды, и вместе с тем безразличие к тому, что должно произойти.
– Значит, ты не согласен с тем, что он говорил? – спросила она в недоумении, разводя руками. – Тогда почему же ты молчал?
Но Григорий словно не слышал ее.
– Смолоду человек незлобив и добродушен, потому что богат. Он и изобретатель, и мысли у него разные оригинальные, и девушки от него без ума. Но вот стукнуло ему тридцать – и тут оказывается, что все свое богатство он растерял. Изобретения не пошли, девушки повыходили замуж, – не удалась жизнь. А человек все еще мечтает об известности, высоких постах или, на худой конец, хоть о персональном ЗИСе с музыкой. Ничего такого он не имеет, да и не достоин иметь. Но уж, конечно, в этом виноват весь мир – и в первую очередь окружающие. Старая песня!
– Тогда почему же ты молчал и делал вот так?.. – Анна Львовна закивала головой и кисло улыбнулась, передразнивая Григория. – Если он такой, если он пустозвон и склочник, а ты прав?
– Тс-с. Ну, что ты кричишь! – перебил Григорий, пугливо озираясь на шофера. – С тобой положительно невозможно говорить. Прикажешь вступать с ним в пререкания, что ли? Чтобы он потом ходил в мучениках, а мне пришили зажим самокритики? Знаем!
– И ты все это сообразил, пока слушал его? Как ты предусмотрителен!
– А ты наивна! Жареный петух тебя не клевал, вот что...
От толчков автомобиля головы их сближались, и каждый видел, точно в коротких вспышках, лицо другого, искаженное волнением, чужое и враждебное.
«Почему я прежде не замечал, как она глупа? – думал Емчинов. – Да, она глупа и опасна. Возьмет да и брякнет где-нибудь что попало! Надо ей объяснить все это... Но как объяснить то, о чем не принято говорить вслух?»
«Он уже не такой, какой был прежде, – думала Анна Львовна. – Прежде я гордилась им, а сейчас он мне гадок. Я его не люблю. Мне гадок его свист, топанье, его сдержанный голос и румянец. Я его ненавижу... Да что же это такое?.. Надо остановиться, иначе конец».
Но, вместо того чтобы остановиться, как ей хотелось, Анна Львовна произнесла громко и злорадно:
– А я нахожу, что Стамов прав!
– Благодарю покорно.
– Прав, прав, и мне все равно, что он там ни есть. Я живу с тобой, а не с ним...
– Ну и слава богу. А я думал – наоборот...
Анна Львовна побледнела и схватилась за ручку дверцы:
– Останови машину, – сказала она тихо. – Я сейчас сойду.
И так как Емчинов молчал, она вскочила и перегнулась через переднее сиденье к шоферу с твердым намерением выполнить угрозу. Григорий взял ее за локоть, усадил и близко заглянул в лицо испуганными, потеплевшими глазами.
– Ну, будет, ну, извини, погорячился, – бормотал он. – Голубушка моя, да разве можно так нервничать! И дело-то не стоит того. Все мы люди, человеки, думаем сделать кувалду, а выходит клин. Я уж, того, постараюсь все уладить...
Он подсел ближе, взял ее за руку, и Аня не отодвинулась и не отняла руки. Она чувствовала, что Григорий с ней не согласился, а только уступил, видя ее волнение. Но в голосе его звучали искренние, задушевные нотки, и это казалось ей сейчас огромным облегчением.
– Сердимся мы с тобой, Аня, – говорил Емчинов, укоризненно качая головой, – и не помним того, что мы близкие и каждый из нас чувствовал бы себя одиноким, не будь другого.
Емчинов хотел еще сказать, что только ее он и любит, к ней привязан, а всех других остерегается и боится. Но не сказал этого и замолк.
Примирение как будто состоялось, но говорить мешала недоговоренность, а молчать было тяжело и неловко.
Григорий выбросил в окно окурок. Красные искры рассыпались по дороге и тлели в темноте, быстро удаляясь.
Глава IV
Нарком
1
Острогрудый потный паровоз, бережно неся на высоких красных колесах свое осиное тулово, подтащил к перрону вереницу пыльных вагонов. Паровоз вздохнул, как усталый грузчик, и пошел швырять в небо упругие мячики пара. Вагоны обросли, как отроившиеся ульи, черными гроздьями человеческих тел.
К заднему тихому вагону подошли сцепщики, нырнули под сцепную площадку. Вагон этот предстояло отвести на запасный путь.
Группа людей, стоявшая на перроне у входа в буфет первого класса, торопливо направилась к хвосту поезда. Емчинов шел впереди, поминутно оборачиваясь и приглашая глазами товарищей идти быстрее.
– Служебный вагон всегда в хвосте, – говорил он высокому азербайджанцу, поспевавшему за ним крупными легкими шагами. – Слушал бы меня, если не знаешь. Вот отцепили уже. Эх, дядя!
Он был озабочен тем, что встреча, по его мнению, была обставлена не так, как следует: не было ни цветов, ни фотографов, приезжий не стоял на подножке вагона, окруженный толпой встречающих, а может быть, уже блуждал где-нибудь в разношерстной толпе пассажиров, носильщиков и случайной публики, заполнившей перрон.
Высокий красивый азербайджанец, которого густая, пышная копна черных волос делала еще выше, потряхивал головой, улыбаясь не то в ответ на досаду Емчинова, не то каким-то своим веселым мыслям.
– Куда спешишь? – говорил он мягким, ленивым голосом, выговаривая по-кавказски букву «е», как «э», и показывая ровные белые зубы. – Семен Алексеевич не иголка, не пропадет. Успеем.
– Вот он! – тихо сказал Емчинов и повернул назад.
Тот, кого они искали, стоял перед третьим плацкартным вагоном, рядом с сундуками, вокруг которых суетились их хозяева – дагестанцы в высоких бараньих папахах.
Это был пожилой черноглазый человек с широким здоровым лицом, как бы открытым для всякого впечатления, хорошего или дурного, и готовым мгновенно нахмуриться или проясниться. Он стоял так спокойно и буднично, что можно было подумать, будто он здесь свой человек и давно привык к голубому здешнему небу, зданиям из серого камня и резкому ветру, обдувавшему его смуглые щеки.
Он сделал несколько шагов навстречу азербайджанцу, протянул ему руку и улыбнулся всем лицом – глазами, губами и морщинками у глаз, как будто хотел сказать: «Ты такой славный, красивый парень, верно, ты скажешь мне что-нибудь приятное».
И азербайджанец – управляющий Сураханским трестом, приготовивший к приезду наркома пространный доклад о механизации района и все время думавший об этом докладе, вдруг неожиданно для себя ответил совсем не по-деловому:
– Не узнал тебя, Семен Алексеевич, счастливым будешь!
Емчинов стоял позади маленькой группы, образовавшейся вокруг наркома, и с приятной, радостной улыбкой прислушивался к тому, что говорил азербайджанец и что отвечал ему нарком. Его занимал вопрос, узнает или не узнает его Семен Алексеевич, отличавшийся, по слухам, удивительной памятью на лица. В прошлом месяце нарком снял с работы начальника главка Татарова и теперь мог припомнить, где и когда видел Григория Романовича; это могло возбудить у него неприятные воспоминания. На всякий случай Емчинов решил не попадаться без нужды на глаза наркому. Он заложил руки за спину, крепко сплел пальцы, вытянул шею и прислушался.
– Мастер Парфенов где теперь, все там же? – спрашивал Семен Алексеевич, поворачивая во все стороны оживленное лицо. – Надо его повидать, непременно! А Шеин? Я его видел в Москве на слете. Что же он?
– Парфенов у меня на четвертом промысле бурит, – отвечал азербайджанец. – А Шеин вот у него в Рамбекове.
Нарком посмотрел в сторону Емчинова и встретился с ним глазами.
– «Рамбеконефть»? – спросил он быстро. – А что, проложили уже к вам электричку? Давно пора... Да что же мы стоим, товарищи! – прервал он свои расспросы. – Я думаю, у вас времени мало. Вечером соберемся в комбинате, а сейчас надо ехать.
«Не узнал, – думал Емчинов, направляясь вслед за наркомом к служебному проходу. – Если бы узнал, то тотчас пожелал бы уточнить, где и когда встречал. А то, видно, я для него новое лицо». Успокоенный этим, он захотел быть поближе к гостю. Обогнал азербайджанца и пошел рядом с Семеном Алексеевичем. На площади перед вокзалом они постояли немного. Какие-то люди в кожаных пальто спорили вполголоса о том, хватит ли машин и кому с кем ехать.
Семен Алексеевич задавал вопросы, быстро, живо взглядывая на собеседника. Его глаза, казалось, говорили: «У меня нет времени узнавать вас подробно, я стараюсь схватить главное и потом отгадать остальное».
Семен Алексеевич обратился к азербайджанцу:
– В прошлом году Парфенов давал проходку в среднем шесть тысяч на станок-месяц. А что показали в этом квартале другие мастера?
– Парфенова пока никто не перекрыл, – ответил азербайджанец, бессознательно придавая голосу восторженное выражение. – Таких мастеров, как Парфенов, надо поискать.
– А это хорошо или плохо? – спросил Семен Алексеевич.
Азербайджанец недоуменно посмотрел на наркома, помолчал и ответил уже другим, озабоченным голосом:
– Плохо, конечно. Я хотел сказать, что Парфенов замечательный мастер. Но почин его мы еще не вполне освоили. Нет, не освоили. – Азербайджанец как бы спускался вниз по ступенькам, и с каждой ступенькой голос его звучал тверже и искреннее. – Понимаешь, одно дело рекорд, а другое – повседневная норма. Тут много мелких причин мешает – плохая связь между цехами, отставание подготовительных работ к бурению, нечеткое разграничение ответственности и многое другое. Мы говорили об этом с Парфеновым. Пожалуй, тут нужна организационная ломка.
– Завтра же повидаю Парфенова и Шеина, – сказал Семен Алексеевич, и по лицу его было видно, что он доволен ответом азербайджанца. – Надо укрепить положение мастера, – как ты думаешь?
– Обязательно надо укрепить – ответил азербайджанец. – У меня в докладе уже намечено кое-что...
В докладе, подготовленном сураханским управляющим, ничего такого намечено не было, но там были изложены факты, подкреплявшие мысль наркома, и управляющему казалось, что эта мысль приходила ему и раньше в голову.
Емчинов внимательно прислушивался к разговору и прикидывал в уме, удастся ли ему до совещания переговорить с Шеиным и подготовиться к выступлению в том новом плане, который он уловил из слов наркома. Он был так занят этими мыслями, что новый вопрос наркома застал его врасплох.
– А мы с вами уже встречались где-то, – сказал Семен Алексеевич. – Постойте-ка, не на московском ли активе?
– На московском... в тридцать втором году, – не смигнув ответил Емчинов.
На самом деле он встречался с Семеном Алексеевичем не в тридцать втором, а в тридцать четвертом году, вместе с Татаровым. Эта ложь вырвалась у него инстинктивно – сначала сказал, а потом уже понял, почему так сказалось, и пожалел об этом.
– А в Рамбекове давно? – спросил нарком.
– Еще нет года. До меня здесь порядочно наломали дров... – прибавил он, сообразив, что нарком должен еще помнить Тоцкого.
– Оправдываться будем после, – добродушно перебил Семен Алексеевич. – Так едем? – обратился он к азербайджанцу, отворившему дверцу машины.
Емчинов уселся в автомобиль рядом с наркомом, а сураханский управляющий занял место возле шофера. И когда выехали на широкую улицу, спускавшуюся к морю, загудели стекла под напором ветра и открылся залив, серо-свинцовый, с белыми барашками волн и далекими дымками судов на рейде, Семен Алексеевич задумчиво проговорил, обращаясь к Емчинову:
– Щедрый, великолепный край. Недаром лучшие люди наши отдали здесь свою кровь.
И Емчинов, который двадцать лет тому назад сражался в этих местах, ответил, не задумываясь, без запинки:
– Жемчужина Закавказья, Семен Алексеевич.
2
Вечером после гудка Анна Львовна обычно задерживалась на площадке. По поручению партийного комитета она организовала для сезонников занятия по техминимуму. Первое время они посещали занятия не очень охотно. Вели себя шумно, слушали безучастно и нарочно задавали нелепые вопросы, чтобы посмеяться. Но вскоре некоторые из них заинтересовались предметом, а одного, самого грамотного, Анна Львовна даже решила поставить на монтаж трубопровода. Это был тот самый землекоп, по имени Кирьяк, – коновод и заводила, которого Анна Львовна подозревала в истории с лопатами.
Однажды, запыхавшись, он прибежал к ней в будку и положил на стол листок бумаги, запачканный ржавчиной. Переводя дух и разглаживая бумагу грязной ладонью, он рассказал, как техник перепутал обвязку труб, как он заметил, указал на это технику и они поссорились.
– «Ты, говорит, здесь от сохи на время, а я пять лет на промыслах, тебе меня не учить...» А я говорю: «Плохо ты жил пять лет, коли ничего не нажил. Пойдем, говорю, к Анечке». Боится, не идет, чертяха. Знает кошка, чье мясо...
– Позови его ко мне, – сказала Анна Львовна. – А сам иди и делай, как говорил.
Ей не хотелось подрывать авторитет техника в присутствии рабочего. Было досадно, что техник совершил грубую ошибку, и в то же время радостно, что рабочий оказался прав. «Как мало еще у нас людей и как быстро растут наши люди!» – подумала она.
Все эти будничные дела на стройке – успехи, затруднения, столкновения и неполадки – до того заполняли ее день, что у нее не хватало времени, да и не хотелось думать о неблагополучии в ее собственном доме. Иногда в разгар рабочего дня ей казалось, что и неблагополучия-то никакого нет. Стоит ей вернуться домой, подойти к Григорию, прижаться лбом к его плечу и сказать: «Ну, хватит. Ты был слаб и шаток, а я груба и нетерпелива. Не будем больше вспоминать об этом». И все опять станет по-прежнему – легко и просто.
Но уже по дороге домой ее охватывало тоскливое чувство ожидания. Трудно было войти в комнату (она теперь входила неслышно, стараясь не хлопать дверьми) и поднять глаза на мужа (ей казалось, что глаза выдадут ее неловкость, смятение, желание отдалить встречу). О чем бы ни говорила она, что бы ни отвечал ей Григорий, все звучало так, словно было придумано нарочно, чтобы скрыть их настоящие мысли.
За обедом она поминутно заглядывала в его тарелку, пододвигала хлеб и спрашивала виноватым голосом: «Ты сыт? Хочешь еще? Не пересолено?» А сама смотрела на его маленькие белые руки, ломавшие хлеб, перевертывавшие страницы газеты, и ей хотелось схватить его за руки и крикнуть: «Уедем, уедем отсюда немедленно, теперь же! Разве ты не видишь, что мы здесь теряем друг друга?» В такие минуты она была уверена, что во всем повинно это место с его палящим солнцем и ураганными ветрами, повинны Стамов, мастер Шеин, белоголовый техник, ручей за Каштанным бугром и воспоминания. Но она не кричала, не трогалась с места, а, опустив глаза, спрашивала его виноватым голосом, не хочет ли он чаю.
В день приезда наркома Емчинов с утра собрался в город. За чаем он несколько раз порывался что-то сказать, но все только откашливался и разглаживал рукой скатерть. Наконец отодвинул чашку и спросил то же самое, что спрашивал каждое утро:
– Ну, как у нас дела на площадке?
Анна Львовна встрепенулась и неестественным (так ей казалось) голосом стала рассказывать о том, как техник перепутал обвязку труб и как его ошибку обнаружил молодой рабочий.
В прежнее время Григорий, вероятно, свистнул бы насмешливо и ответил: «Ну, милая, у тебя не техники, а золоторотцы». Но с тех пор, как они перестали поверять друг другу мысли, у обоих явилась потребность – восторгаться чем-нибудь. И Григорий ответил ей в тон, мечтательно улыбаясь:
– Люди растут на глазах. Ну где еще, в какой стране возможны такие факты!
И, несмотря на то, что накануне Анна Львовна думала то же самое, ответ Григория показался ей нестерпимо фальшивым. Она побледнела, опустила глаза, и глухо, точно боль в застывшем теле, шевельнулась в ней ненависть.
«Приду сегодня домой попозже, – думала она. – До семи буду с сезонниками, потом забегу к Варваре, а там еще что-нибудь найдется».
Пока она думала, чем бы занять себя вечером, Григорий встал, подошел к окну. Сирена автомобиля дважды провыла у подъезда. Он все стоял, устало сгорбившись, и барабанил пальцами по стеклу. Аня спросила:
– Ты, верно, поспеешь домой к обеду?
Ей хотелось, чтобы он ответил отрицательно, но Григорий вдруг подошел к ней, нагнулся и близко заглянул ей в лицо.
– А ты бы хотела, чтобы я вернулся пораньше? – спросил он дрогнувшим голосом, обнимая ее за плечи. – Правда, мы с тобой давно не гуляли вместе. А куда делись наши рабочие вечера вдвоем! А театры! Помнишь, как хорошо было?
Анна Львовна слушала молча, не смея пошевелиться. Совсем близко видела она его лицо, взволнованное и умоляющее. «Мы с тобой живем плохо, я страдаю от этого и хочу вернуть прежнее, – говорило его лицо. – Я верю, что это еще возможно». И хотя Анна Львовна смутно понимала, что волнение Григория вызвано предстоящим свиданием с наркомом, она все-таки почувствовала себя растроганной, и опять ей показалось, что никакого неблагополучия между ними нет.
– Я потому и спросила тебя, – ответила она, забывая, что минуту назад думала совсем другое. – Ведь морозы кончились! – прибавила она значительно и улыбнулась мужу. – Ну, хочешь, я освобожусь сегодня пораньше? И мы будем вместе весь вечер. И пойдем куда-нибудь, ну... куда хочешь!
– Да, да, это будет славно, – говорил Григорий, все еще блестя глазами, но уже торопливо, как будто за его спиной стоял кто-то. – Понимаешь, все эти тревоги, точно бельмо на глазу, портят не только зрение, но и характер.
Они вышли вместе на крыльцо, и Анна Львовна прошла с ним об руку до самой машины, поправила ему галстук и смотрела в стекло, как он усаживался.
– Счастливого пути!
Автомобиль тронулся. Скоро его заслонил встречный грузовик, позвякивавший железным ломом. Анна Львовна повернулась и пошла по направлению к карьерам.
«Каждый человек бывает иногда слаб и совершает поступки, которых потом стыдится, – думала она. – Морозы кончились. И он опять прежний. И я его люблю. И мы прожили вместе шесть лет. И у нас будет ребенок. Разве этого мало?»
На площадке, у края глубокой ямы, толпились землекопы. Два бригадира хватались по очереди за древко лопаты, измеряя глазами свободное место на древке и стараясь ловчее ухватить его. Молодой дагестанец в лохматой папахе, сдвинутой на лоб, недоверчиво наблюдал товарищей, и лицо у него было, как у ребенка, который не понимает условий игры, боится быть обманутым, но не хочет показать этого.
Бригадир, в засаленной рваной буденовке, покрыл ладонью кулак товарища, радостно засмеялся и свистнул, сзывая своих. Другой бригадир, в холщовой, заскорузлой от пота рубашке и латаных брюках, остервенело плюнул, махнул рукой и отошел. По лицу дагестанца скользнула робкая детская улыбка.
– Кончай жеребьевку, ребята, сейчас гудок, – сказала Анна Львовна, подмигивая дагестанцу, который, сдвинув папаху со лба на затылок, поплевал на руки, подражая своему бригадиру. – Там, с краю, только наверху рыхлый грунт, а глубже все равно камень, – прибавила она, желая утешить бригадира, проигравшего жеребьевку.
Ей было легко и радостно, как уже давно не было, и хотелось, чтобы другим тоже было легко и радостно. Техник, перепутавший накануне обвязку труб, шел за нею следом в отдалении, видимо, не решаясь подойти.
– Подготовили линию? – спросила его Анна Львовна. – После шабаша начнем опрессовывать. Да подойди сюда! – она поманила его пальцем, насмешливо улыбаясь. – Ну, как у тебя дела?
– Давеча промахнулся, Анна Львовна, – заговорил техник, морщась и дергая щекой. – Что со мной случилось, не пойму.
– Ладно, говори! Парень-то соображает, толковый, видно, парень, – поддразнивала Анна Львовна. – А ты его зубом! Нехорошо!
– Это уж верно. Да ведь в спешке мало ли что бывает. Старики говорят: в спешке бог верблюда обидел.
«Всякий бывает иногда слаб и делает глупости, – думала Анна Львовна, обходя площадку. – Что-то радостное у меня сегодня на душе. Морозы кончились? Нет, не то. Он опять прежний, и я люблю его. А в том, что было между нами, виноваты морозы, спешка и усталость...»
3
На обратном пути из города Емчинов заехал на буровую Шеина, но мастера там не застал. Это немного раздосадовало его. Искать Шеина по промыслам было не совсем удобно. «Выйдет так, что я бью тревогу и ищу его поддержки», – думал он. Емчинов отпустил машину и пошел пешком по шоссе, надеясь встретить Шеина по дороге.
Показалась белые стропила нового глинозавода. Гудок только что провыл за холмами, и разнообразные звуки на строительной площадке – фырканье трактора, дробный стук топоров и визг точила – стали понемногу затихать. По шоссе вереницей шли рабочие. Среди них Емчинов узнал свою жену. Она стояла у края дороги, разговаривала с высоким черноволосым плотником, у которого в густых курчавых волосах запутались белые стружки, и смотрела, улыбаясь, навстречу подходившему Емчинову.
– Машина испортилась? – спросила она. – Почему ты здесь?
И, не дожидаясь ответа, взяла его под руку, крепко сжала его пальцы и, обернувшись, кивнула головой плотнику: «До завтра».
Брови и ресницы Ани были слегка припудрены пылью. Это неуловимо меняло ее черты, усиливая то новое, счастливое и милое выражение, которое озарило ее лицо с той минуты, когда он подошел. Она крепко опиралась на его руку и задавала незначительные вопросы: «Ты голоден? В городе много пыли? Ну, что же там было?» – таким глухим, взволнованным голосом, словно в этих простых вопросах скрывался тайный, только им обоим понятный смысл.
Солнце светило по-весеннему. Дымились лужи на черной земле, и в каждой из них плавал осколок солнца. На востоке клубились сваленные в груду зимние облака, ветер уминал их и складывал впрок, в просторные сундуки за горизонтом. Широкий полинявший флаг на межевой арке свивался и хлопал рваным полотнищем, размахренным зимними ураганами. Дальние холмы казались вымытыми, до того ясны были их очертания. Блестели лужи, фарфоровые чашки на телеграфных столбах, лакированные кузова автомобилей, и какая-то стекляшка на склоне Каштанного бугра сверкала так, словно ветер раздувал там костер ослепительного голубого пламени.
– Я искал Шеина, – отвечал Емчинов невпопад, тоже как будто придавая значение не словам, а тому, что стояло за ними. – Шеина нигде нет, зато тебя я нашел, – прибавил он, склоняя к ней голову и улыбаясь. – Домой идем, баста.
Минуту назад он и не думал возвращаться домой, а теперь не понимал, как мог он искать Шеина и обдумывать то, что надо ему сказать. Теперь все это казалось неважным, а важен был только этот бестолковый, скачущий разговор, тесная теплота в руке и плече и неуловимый взгляд жены из-под густых, припудренных пылью ресниц.
– Нет, ты в самом деле занят? – спрашивала Аня, слегка отталкивая его руку. – Тогда поезжай, милый. Я тебе не помеха.
– Да нет, успею. Шеина мне теперь не найти.
– Должно быть, пропадает где-нибудь в цехах, – сказала Аня, покачав головой.
– Да, да, безобразная, порочная практика.
Аня посмотрела на него долгим, внимательным взглядом. Помолчав, она спросила:
– Так о чем с вами говорил нарком?
– О, он обаятельно прост! Сразу растопил лед и со всеми познакомился запросто. Удивительная у него память. О Шеине справлялся, говорит – они в Москве встречались на слете. Ну, милая, по секрету тебе скажу: предстоит реорганизация. Он так прямо и поставил: усилить роль мастера на производстве, укрепить его полномочия и так далее. Как это своевременно и верно! Пора, пора покончить с разнобоем между цехами и создать условия для стахановских партий. Это диктует сама жизнь.
– Теперь ты понял это, – заметила Аня. – А как ты упорствовал!
– Что такое я понял? – удивился Емчинов. – В чем я упорствовал?
– Да ведь на активе Стамов говорил то же самое.
– Ну, милая, там было совсем другое.
– Да нет же, – настаивала Аня, как-то рассеянно оглядываясь по сторонам. – Уверяю тебя, то же самое.
Их обогнали два землекопа: молодой дагестанец в папахе, в пыльной черкеске с газырями и русский бригадир – маленький, коренастый, с круглой головой, круглыми плечами и плавными движениями круглых голых локтей. Бригадир держал в руке бумагу, читал ее на ходу и рассказывал товарищу, рассекая воздух крепкой ладонью.
– Осьмнадцать кубиков земли вынули? Вынули! А он написал черт те что, не поймешь! Я говорю – давай выписку, Анечка тебе мозги вправит...
Дагестанец первый заметил Анну Львовну и толкнул бригадира локтем. Они прошли мимо, опустив головы, и, отойдя немного, приглушенно засмеялись.
– Стамов выступил преждевременно и не по существу, а для того, чтобы создать склоку, – говорил Григорий Романович, стараясь кротким выражением голоса удержать то счастливое состояние взаимной близости, которое нарушалось с каждым новым сказанным словом. – То, что еще вчера было несвоевременно и потому вредно, сегодня становится необходимостью.
– А зачем ты искал Шеина?
– Да то совсем другое дело, оперативное... Это, верно, твои землекопы прошли? – переменил он разговор. – Я слышал про какие-то кубики и что-то про Анечку. Это, значит, ты – Анечка?
