Текст книги "...И гневается океан (Историческая повесть)"

Автор книги: Юрий Качаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

ГЛАВА 28

Они возвращались с охоты без единого трофея, но это ничуть их не огорчало. Их лошади шли рядом, отдыхая после бешеной скачки.

– А вы прекрасный наездник, граф, – сдувая со щеки прядь волос, сказала Мария Кончита. – До сих пор меня мог догнать лишь дон де ла Гарра.

– Я ведь был кавалеристом, – рассеянно ответил Николай Петрович. – А кто этот де ла Гарра?

– Комендант Монтерея и мой главный поклонник. Он очень красив и столь же глуп.

– Рекомендация очень короткая и столь же убийственная, – в тон девушке заметил Резанов.

В последнее время они часто и подолгу разговаривали друг с другом. Правда, им почти никогда не удавалось остаться наедине. Это объяснялось тем, что все десять братьев Кончиты были влюблены в conde Resanov и ходили за ним по пятам, требуя все новых и новых историй. Поэтому французский язык стал для Николая Петровича и Марии своего рода шифром, и одна-единственная фраза придавала сказанному совсем особый смысл, понятный только им двоим.

С каждым днем Николай Петрович все больше привязывался к девушке. У нее была совершенно ненаигранная манера держаться – черта, свойственная людям умным и знающим себе цену. Поступки Марии отличались решительностью, но в них не было сумасбродства и своенравия юности: скорее они говорили о сильной воле. Ее суждения об окружающих могли бы иногда показаться чересчур резкими, если бы не сопровождались мягкой и даже виноватой улыбкой. (Чуть позже Николай Петрович понял, откуда у Марии эта прямота характера).

Они уже подъехали к крепости, когда услышали пушечную пальбу.

– Приехали губернатор и отец, – изменившись в лице, быстро сказала девушка.

– Вы боитесь, что нас увидят вдвоем? – спросил Николай Петрович.

Мария посмотрела на него непонимающим взглядом:

– Почему я должна этого бояться?

– Но вы так побледнели.

– Если я и боюсь, то лишь за вас, за успех вашего дела, – она помолчала и тихо добавила: – Я сделаю все, чтобы помочь вам.

Николай Петрович наклонился в седле, взял ее руку и прижал к губам.

Перед самыми воротами в крепость их догнал дон Луис, скакавший во весь опор.

– Где же ваша добыча? – осаживая лошадь, спросил он. – Конча, я тебя не узнаю. Ты, верно, до того заговорила сеньора Резанова, что ему некогда было поднять ружье. А я свалил оленя. Потом услыхал выстрел и помчался сюда. Сеньор Резанов, я должен немедленно познакомить вас с моим отцом! И даю голову на отсечение, вы понравитесь друг другу.

– Не рискуйте головой, Луис, она у вас одна, – смеясь, сказал Николай Петрович. – И потом мне не мешало бы сперва переодеться.

Он посмотрел на свой синий редингот[83]83
  Редингот – длиннополый сюртук для верховой езды.


[Закрыть] и запыленные сапоги.

Юноша покраснел:

– Да-да, разумеется, я об этом не подумал.

Попрощавшись с донной Марией, Николай Петрович отправился на «Юнону» Он еще не успел надеть мундира, как приехал падре Уриа. Его лицо было озабоченным.

– Сеньор губернатор просит вас оказать ему честь пожаловать к нему на обед, – сказал монах. – Он приносит извинения вашему превосходительству, что не может приехать к вам, так как очень утомлен долгой дорогой. Кроме того, у него разболелась нога. Подагра[84]84
  Подагра – болезнь суставов, связанная с нарушением обмена веществ.


[Закрыть].

– Но почему он прислал вас, а не офицера?

– Я напросился сам, чтобы поговорить с вами и кое о чем предупредить.

Николай Петрович насторожился.

– Губернатор уже знает о ваших нуждах, – продолжал падре Уриа, – и он решительно запретил нам вступать в какие бы то ни было торговые дела с русскими. Вы должны убедить его, что Испании нечего бояться России и что опасность подстерегает наши колонии совсем с другой стороны. Надеюсь, вы поняли меня?

– Благодарю за совет.

– Да поможет вам святая мадонна!

Для встречи Резанова во дворе крепости был выстроен почетный караул. Губернатор ждал Николая Петровича в той же комнате, где он был принят впервые семьей коменданта. Сейчас дон Хозе Аргуэлло стоял рядом с креслом губернатора и испытующе смотрел на Резанова. У отца Марии было худое аскетическое лицо с умными и ясными глазами. Седые усы, подстриженные по-солдатски, придавали ему несколько суровый вид.

При появлении Резанова губернатор встал с заметным усилием.

– Рад приветствовать столь высокого гостя на нашей земле, – заговорил он по-французски.

– Мне сообщили о вашей болезни, поэтому, прежде чем начать беседу, я прошу ваше превосходительство сесть, – сказал Резанов.

– Да, конечно, оставим эти церемонии, – согласился губернатор и обратился к стоявшему за его спиной адъютанту:

– Подайте, пожалуйста, кресла для его превосходительства и для господина коменданта. Остальные могут быть свободны.

Они остались втроем.

– Теперь давайте потолкуем обо всем откровенно, – сказал губернатор, – ибо от дона Аргуэлло, моего старого друга и однополчанина, у меня секретов нет. Жаль только, что он не говорит по-французски.

– Это легко исправить, – переходя на испанский, ответил Николай Петрович. – Боюсь, однако, как бы мое дурное произношение не помешало вам понять меня правильно.

– Помешать нам может другое, – губернатор улыбнулся. – А именно сложившиеся политические обстоятельства. Вы давно получали сведения из России?

– Очень давно, – признался Резанов. – Мы с вами живем на краю света, и случается так, что известия о войне доходят до нас тогда, когда уже заключен мир. А посему не лучше ли нам, находясь в таком отдалении от метрополий, руководствоваться постоянными интересами, но не временными колебаниями политической погоды в Европе? Я знаю, что испанский двор обеспокоен нашим усилением на Ситхе. Но смею вас уверить, что он не видит истинной опасности.

– Что вы имеете в виду?

– Англию, которая в последней войне с бостонцами утратила огромные земли.

– Англии до нас далеко, – перебил губернатор, теребя узкую эспаньолку. – И у нее хватает забот в других географических широтах.

– Предположим, это так. А что вы скажете о ближайшем своем соседе – Соединенных Областях? Три года назад они купили Луизиану и вышли к вашей Мексике. Вы можете поручиться, что они не двинутся далее? В то же время владения России на американских берегах столь обширны, что дай нам бог управиться с ними. Мы самые близкие ваши соседи в этом краю, и за двадцать с лишним лет вы могли убедиться в нашем доброжелательстве.

– Что верно, то верно, – впервые за все время подал голос дон Аргуэлло. – Не мое дело судить о высокой политике, но я предпочел бы иметь соседями русских, а не янки. Не так давно, сеньор, – комендант повернулся к Резанову, – я задержал четырех бостонцев. Они сошли на берег под предлогом поисков воды. На самом деле они грабили индейцев, а их корабль был… под русским флагом. Эти молодчики посиживают сейчас в тюрьме Сан-Диего[85]85
  Американский бриг назывался «Пикок» – «Павлин». Под стражу были взяты помощник капитана Томас Килвейн, боцман Жан Пьер и два матроса – Блас Джейм и Блас Линкэмп.


[Закрыть].

Обрадованный неожиданной поддержкой коменданта, Николай Петрович намекнул, что в случае установления дружеских деловых связей Россия могла бы оградить испанские колонии от любых посягательств со стороны. Губернатор на это ничего не ответил. Помолчав, он спросил:

– И много хлеба вам нужно?

– Фанег[86]86
  Фанега (исп.) – мера сыпучих тел, равная 55,5 литра (около 60 кг).


[Закрыть] восемьсот-девятьсот.

– Пресвятая мадонна! Куда вам столько?!

– Я развезу хлеб по нашим фортам и таким образом определю все потребное нам ежегодное количество.

– Но ведь это будет означать, что мы открыли с вами внешнюю торговлю. Я знаю о тех широких полномочиях, которые дал вам российский император, но сам, к сожалению, таковых не имею. А нарушать приказы короля я не привык. От всей души хотел бы помочь вам, тем более что за вас просит святая церковь, но…

– Насколько я могу судить, интересы его католического величества не противоречат интересам церкви, – вставил Резанов. – Напротив того, именно ради ее благоденствия и содержатся здешние гарнизоны.

– Ладно, я подумаю, – сказал губернатор, поднимаясь.

За обеденным столом Николая Петровича усадили между доньей Игнасией и Марией. Донья Игнасия смущалась и поминутно вспыхивала от комплиментов, которыми осыпал ее сосед. Мария сидела, опустив глаза в тарелку, и почти ничего не ела.

– Говорят, петербургский двор стал своего рода Меккой для самых блистательных людей Европы, это правда? – спрашивала донья Игнасия. – И правда ли, что все русские дворяне говорят по-французски?

– О нет, – отвечал Николай Петрович с грустной усмешкой. – Мы заговорили по-французски недавно. При царице Екатерине нам приходилось чаще изъясняться по-немецки[87]87
  Екатерина II была по происхождению немкой.


[Закрыть].

– А вы видели Екатерину?

– Я командовал почетным конвоем ее величества, когда она совершала поездку в Крым, на юг нашей страны. Мне было тогда двадцать три года, и я имел чин капитана.

– О, как интересно! Вы непременно должны рассказать нам о своем путешествии!

«Рассказать? – подумал Николай Петрович. – Рассказать о том, как сотни глубинных украинских сел насильно сгонялись к берегам Днепра, чтобы французский, английский и австрийский послы могли воочию убедиться в „многолюдстве и процветании“ края; как короткими ночами, когда императрица и ее свита почивали, по дорогам, ведущим к морю, пылили измученные стада и отары; как светлейший князь Потемкин щедрой рукой расшвыривал на ветер семь миллионов рублей, добытых каторжным трудом крепостных крестьян; как, подобно миражам, возникали в степи деревни и хутора, возведенные за какой-то час из переносных размалеванных щитов…»

И Николай Петрович заговорил …о бескрайних степях Украины, о цветущих вишневых садах, о синем крымском небе, похожем на небо Калифорнии. Он описал великолепную, на мягких двойных рессорах, дорожную карету царицы. Карета была так просторна, что в ней свободно могли передвигаться восемь человек, он вспоминал, как выглядела государыня, и какие туалеты она носила, и кто ее сопровождал.

Все это пустословие, пересыпанное шутками и меткими характеристиками, как видно, очень забавляло слушателей. Но самому рассказчику было отнюдь не весело, и Мария Кончита заметила это.

– Не нужно отчаиваться, – шепнула она. – Все будет хорошо, вот увидите.

Николай Петрович незаметно пожал ей руку…

Провожать гостей вышел дон Аргуэлло.

– Какая чудесная у вас семья, – сказал ему на прощанье Резанов.

– Я солдат, ваше превосходительство, – просто отвечал хозяин, – и смог научить своих детей только трем вещам: ездить верхом, стрелять и говорить чистую правду. На этом и кончаются мои заслуги в их воспитании.

ГЛАВА 29

Прошла еще неделя, а дело не сдвинулось с мертвой точки: монахи хлеба не присылали. Ежедневно встречаясь с Марией, Николай Петрович узнал от нее, что губернатор с часу на час ждет неблагоприятных вестей и что в Сан-Франциско из Мексики должен прибыть испанский крейсер.

Почет, оказываемый Резанову губернатором, подозрительно возрос: его всюду сопровождал эскадрон драгун. Николай Петрович догадывался, что виной всему слухи о возможной войне. Они смущают даже доброжелателей вроде падре Уриа. А может быть, святые отцы просто выжидают, когда товары достанутся им даром? Резанов решил снова поговорить с губернатором.

– Не стану скрывать от вас, мосье Резанов, – без околичностей сказал дон Аррилага, – что дела ваши плохи. Я искренне расположен к вам и потому желаю только одного – чтобы до прибытия курьера из Мексики вы поспешили покинуть гавань.

– Вы хотите сказать, что арестуете «Юнону»? Но ведь это будет нарушением международных обычаев, поскольку у вас имеется предписание об оказании нам дружеского приема.

– Времена изменились, – возразил губернатор, – и, возможно, предписание уже устарело.

Николай Петрович понял, что дон Аррилага что-то скрывает и норовит уклониться от объяснений.

Два дня спустя Мария Кончита украдкой передала Резанову какой-то объемистый сверток.

– Посмотрите у себя на корабле, – быстро сказала она. – Я думаю, для вас это будет небезынтересно.

В свертке оказалась кипа гамбургских и испанских газет. Они были «свежими», то есть полугодичной давности, и Николай Петрович набросился на них с жадностью. Из первой же газеты выпал лист бумаги. Это была копия письма вицероя, адресованного дону Аррилаге. В письме подробно описывалось жестокое сражение соединенного франко-испанского флота с английским. Пробежав глазами письмо, Резанов стал лихорадочно перелистывать газеты.

«Австрийские войска оставили Вену!», «Римский император вынужден отступить в Моравию», «Русские избегают решительной битвы», – мелькали крупные заголовки. И вдруг по глазам, словно кнут, стегнула фраза: «Император Александр потерпел страшное поражение под Аустерлицем».

Продолжая читать сообщение о разгроме русской армии, Николай Петрович до боли стиснул кулаками виски. Теперь становилось понятным поведение губернатора: ведь он-то знал о падении престижа России.

Весь день Резанов не находил себе места. А под вечер в каюту вошел Хвостов и сказал, что к берегу подтягивается какой-то обоз.

«Неужто монахи привезли хлеб?» – мелькнула в голове Николая Петровича радостная догадка. Едва скрывая волнение, он приказал подать шлюпку и поехал на берег. Там возчики-индейцы уже выгружали из фургонов мешки.

– Откуда это? – спросил Николай Петрович. – Из миссии Сан-Хозе?

– Нет, сеньор, – отвечал один из возчиков. – Мы привезли пшеницу и бобы с ранчо[88]88
  Ранчо – то же, что ферма.


[Закрыть] донны Кончиты. Молодая хозяйка велела сказать…

Не дослушав индейца, Резанов почти побежал к крепости. Марию Кончиту он нашел в саду. На ней было белое платье с короткими рукавами и круглым воротом, открывавшим тонкую и по-детски беззащитную шею. У Николая Петрович перехватило горло, и глазам сделалось горячо.

– Мария, – сказал он задыхаясь. – Вы не должны… Вы не имели права жертвовать для меня своим добрым именем!

– Не все ли равно, – пожала плечами девушка и отвернулась. – Ранчо подарено мне матерью, и я могу распоряжаться урожаем, как хочу. А что подумают люди, мне безразлично. Я сожалею только об одном…

– О чем же?

– Что я не в силах сделать для вас большего.

– Вы можете это, – тихо сказал Николай Петрович. – Вы можете сделать меня счастливым на всю жизнь, если согласитесь… стать моей женой.

Девушка взглянула на него с упреком, в глазах ее блеснули слезы.

– Если мое расположение к вам, сеньор Резанов, дает вам повод шутить так недобро…

Николай Петрович не дал ей договорить и взял за руку:

– Мария! Неужели вы подумали, что я способен на подобную низость? Скажите только слово, одно-единственное!

– Я согласна. – Он угадал ответ лишь по движению ее губ.

Объяснение с отцом Марии состоялось в тот же вечер в присутствии доньи Игнасии и падре Уриа. Комендант был бледен, жена его прижимала к глазам носовой платок.

– Мое благословение еще ничего не значит, – напрямик сказал дон Аргуэлло. – Вам потребуется искать разрешения на брак у его святейшества, папы римского. Как вы собираетесь устранить это препятствие?

– По возвращении в Петербург я добьюсь назначения посланником в Мадрид и улажу все недоразумения, – отвечал Николай Петрович. – А затем через Веракрус и Мексику приеду сюда, чтобы забрать Марию. Я убежден, что между испанским и русским двором к тому времени отношения будут самыми дружественными.

– А что скажете на это вы, падре Уриа? – спросил дон Аргуэлло.

– Я скажу, – отозвался монах с готовностью, – что об этой свадьбе услышит вся Кастилия, и наша девочка затмит многих придворных дам. Сделавшись женою такого знатного вельможи, как сеньор Резанов, она увидит свет. Да поможет всем нам всевышний!

– Прошу вас, ваше превосходительство, – сказал комендант, и голос у него дрогнул, – дайте мне немного времени подумать. Согласитесь, что дела подобного рода требуют размышления.

Николай Петрович поклонился, поцеловал руку заплаканной донье Игнасии и вышел.

Из письма Резанова графу Румянцеву:

«Теперь перейду к исповеди частных приключений моих… В доме коменданта де Аргуэлло две дочери, из которых одна слывет, по заслугам, первою красавицей в Калифорнии. Я представлял ей климат российский посуровее, но притом во всем изобилии, она готова была жить в нем. Я предложил ей руку и получил согласие.

Предложение мое сразило воспитанных в фанатизме ее родителей, разность религий и впереди разлука с дочерью были для них громовым ударом…

Отнюдь не из корысти или необдуманной страсти сделал я предложение Конче и начало своему роману. А по искренней привязанности к ее благородному сердцу. Предвижу я толки и, может, усмешку столичных друзей, что-де, мол, Резанов женится на испанке, дабы споспешествовать дипломатической карьере, а я, ей-богу, не думаю о ней и ем хлеб государя не за чины и награды. И ежели судьбе угодно будет окончание сего романа, я, может быть, действительно сделаю пользу Отечеству и обрету счастье на остаток жизни моей…

Из миссии уже начали ставить хлеб, команда приободрилась, монахи в благодарность за клавикорды, посланные мной, пригнали пару лучших быков. Однакож я не имел спокойствия и каждый час ждал гонца. А в президии[89]89
  Президия (правильно – пресидио) – по-испански крепость.


[Закрыть] меж тем переполох случился немалый. Аргуэлло не дал мне окончательного ответа, боясь видеть свою дочь замужем за „еретиком“. Он приказал заложить коляску и вместе с доньей Игнасией и Кончей направился в монастырь, надеясь, что монахи сумеют ее отговорить, Бедная моя красавица не поддалась на их уговоры, и решимость ее, наконец, всех успокоила. А падре Уриа сказал, что, коль скоро ни одна сторона не станет менять религии, можно согласиться на смешанный брак. Конча останется католичкой, я – православным, а дети – падре подумал и о детях – по уговору…

„Не препятствуйте дочери, дон Хозе, – заявил давнему своему другу падре Уриа. – Мне тоже трудно будет не видеть ее светлой головки, но Христос и Святая Мария благословят этот брак. Может быть, он даст счастье не только вашей дочери, но и мир и спокойствие на всем нашем берегу“.

Узнав про сии слова, я еще раз подивился прозорливости старого монаха, неоднократные высказывания коего столь разнились от глупых и недалеких мыслей его важных соотечественников.

В тот же день дон Хозе де Аргуэлло прибыл ко мне на „Юнону“. Старый комендант еще более высох и потемнел, однако держался прямо. Сняв шляпу и с отменной любезностью поблагодарив за салют, коий приказал дать Хвостов в честь коменданта, дон Хозе проследовал за мной в каюту.

„Мое семейство и я признательны вам за честь, сеньор Резанов, – сказал он, не садясь. – Пусть будет так!“

Суровость покинула его, он перекрестился. Тогда же приметил я, что руки у него трясутся…

Вот, сударь мой, и весь мой роман. Завтра будет обручение, а там я снова пущусь в дальний путь и вернусь сюда через Мадрид и Мексику, и ежели не остановит судьба, могу извлечь новую для соотчичей пользу обозрением внутренней Новой Гишпании и, ознакомясь с вицероем, попытать открытия гаваней для судов компании на сих берегах Америки.

Предполагать можно, что гишпанцы, как ни фанатики, не полезут далее, и сколько ни отдалял я подозрение на нас, но едва ли правительство поверит ласковым словам моим.

Часто беседовал я о гишпанских делах в Америке с калифорнским губернатором. Они похожи на наши.

„Я получил от своих приятелей из Мадрида сведения о том, – говорил он, – как ругали там Калифорнию министры: „Уж эта Калифорния, проклятая земля, от которой нет ничего, кроме хлопот и убытка!“ Как будто я виною был бесполезных в ней учреждений. И это в то время, когда торговля получила великое покровительство и класс людей, в ней упражняющихся, до того ныне уважен, что король, вопреки дворянских прав, дал многим достоинства маркизов, чего в Гишпании никогда не было“.

„Скажите, – спросил я, – что стоит в год содержание Калифорнии?“

„Не менее полумиллиона пиастров“.

„А доходы с нее?“

„Ни реала. Король содержит гарнизоны и военные суда, да миссии он обязан давать на созидание и укрепление церквей, ибо весь предмет его есть распространять истинную веру, и потому, как защитник веры, жертвует он религии всеми своими выгодами“.

Я много сему смеялся…

Ежели б ранее мыслило правительство о сей части света, ежели б уважало ее, как должно, ежели б беспрерывно следовало прозорливым видам Петра Великого, при малых тогдашних способах Берингову экспедицию начертавшего, то утвердительно сказать можно, что Новая Калифорния никогда б не была гишпанскою принадлежностью, ибо с 1760 года только обратили они внимание свое и предприимчивостью одних миссионеров сей лучший кряж земли навсегда себе упрочили. Теперь остается не занятый никем интервал, столь же выгодный и нужный нам, и там можно, обласкав диких и живя с ними в дружбе, развести свое хлебопашество и скотоводство.

Искренне хочу думать, что будет лучшее. Чужого мы никогда не брали, а своим поступаться и нам не след. Широкому сердцу потребен и широкий путь…»