![](/files/books/160/oblozhka-knigi-.i-gnevaetsya-okean-istoricheskaya-povest-305617.jpg)
Текст книги "...И гневается океан (Историческая повесть)"
Автор книги: Юрий Качаев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
ГЛАВА 16
Могилы неизвестные сочти!
И не ответят горные отроги,
Где на широкой суздальской кости
Построены камчатские остроги.
Сергей Марков
Издали при входе в Авачинскую губу видны пять шатровых сопок, одна из которых еще дышит огнем и носит название Горелой. Сопки открываются с моря раньше берега, тоже, впрочем, гористого.
«Надежда» входила в устье перед полуднем, пользуясь слабым ветром, С восточной стороны на каменном утесистом мысе чернела башня маяка. Оставив слева Старичков остров (по имени морских птиц, в великом множестве вьющих на нем гнезда), «Надежда» проскользнула в гавань Св. Петра и Павла.
С западной стороны гавань была укрыта скалистым узким полуостровом, с юга ее отгораживала отлогая галечная коса – кошка. На кошке стояло десятка два обывательских изб, а между ними шалаши на высоких сваях. На самом берегу виднелись казармы, складские постройки, деревянная церковь и дом коменданта.
Здесь «Надежде» предстояло сделать срочный ремонт. Переход из Балтики на другой край земли был нелегким и длился он год без двенадцати дней; поэтому Крузенштерн решил не только поменять оснастку, но и заново проконопатить корпус корабля, чтобы через полмесяца отплыть в Японию. Вышло, однако, иначе.
Губернатора Кошелева в Петропавловске не оказалось (он был в Нижнекамчатске), а без его содействия «Надежда» не могла получить никаких свежих продуктов, в особенности мяса: от местных цен волосы вставали дыбом.
Резанов, не теряя времени, отправил нарочного к губернатору с просьбой прибыть как можно скорее. «Как можно скорее» означало все равно не меньше трех-четырех недель: между Петропавловском и резиденцией губернатора лежало семьсот верст дикого сибирского бездорожья.
А пока приходилось довольствоваться свежей рыбой. Рыбы было столько, что из-за нехватки и дороговизны соли ее заквашивали прямо в ямах. От ям по всей гавани несло страшным зловонием. Обожравшиеся собаки маялись животом, а чайки и старички не могли летать.
Наконец приехал Кошелев. Он оказался весьма радушным и деятельным человеком, но и ему, несмотря на огромную власть, пришлось хлебнуть немало хлопот, прежде чем на «Надежду» было доставлено все необходимое: огородные овощи, бочки черемши, соленая оленина, дикая птица и семь живых быков (два из них принадлежали самому губернатору). Вся Камчатка была поставлена на ноги, чтобы снабдить едой один-единственный корабль.
Шестого сентября под прощальный салют крепостных пушек «Надежда» снялась с якоря.
Во все время плавания погода держалась дождливая и бурная, с редкими лунными ночами. По скулам и бортам «Надежды» молотила сильная беспорядочная зыбь.
Вблизи берегов Японии ртуть в барометре упала настолько, что ее не стало видно. Ниже двадцати семи с половиной дюймов делений уже не было. Крузенштерн, наслышанный о свирепых японских тайфунах, держался настороже.
Ветер, постепенно усиливаясь, превращался в ураганный. Внезапно стало темно, как в замурованной пещере. Налетевший шквал ударил по кораблю с такой яростью, что штормовые стаксели[43]43
Стаксель – треугольные паруса между мачтами.
[Закрыть], под которыми шла «Надежда», лопнули, разорванные в клочья. Поставить штормовую бизань[44]44
Бизань – парус на задней мачте корабля.
[Закрыть] не удалось, и корабль остался без единого паруса во власти ревущего моря. Каждое мгновение могли полететь мачты, и Крузенштерн отдал приказ держать наготове топоры. Бывалый и храбрый человек, не раз смотревший в лицо смерти, участник сражений со шведами и французами, моряк, штормовавший у берегов Канады, Индии, Барбадоса, Суринама и Китая, капитан-лейтенант Крузенштерн впоследствии признавался:
«Буря несла корабль прямо к берегу, и мы находились уже не в дальнем расстоянии от оного. Я полагал, что ежели сие продолжится до полуночи, то гибель наша неизбежна. Первый же удар о камень раздробил бы корабль на части, причем жестокость бури не позволяла иметь никакой надежды к спасению… При скорой перемене ветра ударила жестокая волна в заднюю часть корабля нашего и отшибло галерею с левой стороны, Вода, влившаяся в каюту, наполнила оную до трех футов. Перемене ветра предшествовал штиль, весьма краткое время, по счастию, продолжавшийся, во время которого успели мы и поставить зарифленную, штормовую бизань, дабы можно было хотя некоторым образом держаться к ветру».
Только в полночь ураган начал стихать, и в барометре показалась ртуть. Несмотря на то, что в Петропавловске «Надежда» была заново проконопачена, в трюмах открылась течь, и помпы работали непрерывно. Корабль все еще сильно болтало, и Крузенштерн похвалил себя за предусмотрительность: несколько дней назад он распорядился забить взятых из Петропавловска быков. Животные, несомненно, издохли бы, не выдержав такой качки.
Следующий день был погожим. Матросы чинили изувеченный такелаж и радовались солнцу. По случаю спасения корабельный священник отслужил благодарственный молебен Николаю-угоднику.
Ночью по всему японскому побережью горели россыпи огней, иногда показывались лодки, освещенные бумажными фонариками, но ни одна из них не осмелилась приблизиться к незнакомому кораблю.
ГЛАВА 17
Подняв русский флаг, «Надежда» медленно вошла в Нагасакский залив. Тотчас на нее прибыли два офицера и по-голландски осведомились, с какой целью появился здесь инодержавный корабль. Выслушав объяснения о посольской миссии Резанова, японцы попросили капитана написать несколько слов по-русски. Крузенштерн пожал плечами, но просьбу выполнил. Один из офицеров взял листок и уехал на берег. Другой остался, чтобы проводить «Надежду» до якорной стоянки на внешнем рейде. Во внутреннюю гавань, пояснил он с улыбкой, могут войти лишь те суда, у которых есть разрешение губернатора.
Через какое-то время от берега отвалила пузатая барка, украшенная флагами и занавешенная полотнищами бело-голубого шелка. Она двигалась к «Надежде» под громкие крики и удары литавр. В такт им взлетали и опускались длинные весла гребцов.
Посланец губернатора явился с большой свитой высокопоставленных чиновников и целой оравой толмачей. В свите было двое голландцев. Лицо одного из них показалось Резанову чем-то знакомым.
Посланца пригласили в приемную каюту, и он уселся на софе, положив ногу на ногу. Слуги зачем-то зажгли перед ним фонарь, хотя было совершенно светло, и поставили курительный прибор, состоявший из трубки, вазы для пепла и плевательницы. Резанов сел в кресло напротив чиновника, а несколько японских толмачей опустились на колени перед софой. Остальные продолжали стоять, в том числе и голландцы.
– Что же вы, господа? – обратился к ним Николай Петрович. – Прошу в кресла.
Один из голландцев, сутулый седой человек, шагнул вперед.
– Позвольте представиться. Генрих Дефф, управляющий торговыми делами…
Двое толмачей, стоявших рядом с голландцем, не дали ему договорить. Вежливо взяв управляющего за руки, они повернули его лицом к чиновнику.
– Сначала ты должен приветствовать баниоса, великого господина, – услышал Резанов и не поверил своим ушам. Но то, что он увидел, заставило его изумиться еще пуще. Дефф послушно склонился перед японцем, коснувшись руками пола.
– Kan ik wederum opstan?[45]45
Могу я встать? (голл.).
[Закрыть] – спросил он через минуту.
– Ты еще не поклонился другим баниосам, – последовал неумолимый ответ.
И Дефф начал кланяться более мелким чиновникам. Второй голландец, не желая, очевидно, подвергаться такому же унижению на глазах у европейцев, сделал попытку выскользнуть из каюты, но его тут же бесцеремонно окликнули:
– Не! Mynherr Papst! Er je weg geat, moet je de Groote Herren een Kompliment ma aken![46]46
Эй, господин Папст! Прежде чем уйти, нужно сделать комплимент великому господину! (голл.).
[Закрыть]
«Папст? – мелькнуло в голове Николая Петровича. – Пресвятая богородица, да ведь это барон фон Папст, бывший секретарь голландского посольства в Петербурге!»
Встретившись взглядом с Резановым, барон покраснел до корней волос, но «комплимент» все-таки сделал. Николай Петрович стиснул зубы. Он чувствовал, как у него горят щеки от непереносимого стыда, словно он сам стоял сейчас на коленях.
«Презренные торгаши, – с горечью подумал он о голландцах. – Да они за гульден позволят плюнуть себе в физиономию. И это нация великих мореплавателей!»
Японцы, насладившись унижением своих партнеров по торговле, перешли наконец к делу. Посыпались вопросы, на которые Резанов едва успевал отвечать:
– Какие народы и края входят в состав России?
– Сколько дней пути из Петербурга до Японии?
– Много ли у России кораблей?
На последний вопрос Резанов ответил, что любопытство баниоса кажется ему чрезмерным. Толмачи переводили, стоя на коленях и припадая головой к ковру. После каждой фразы они с шумом всасывали воздух сквозь зубы.
«Шипят, как змеи, – подумал Резанов. – Того и гляди, укусят».
Баниоса вдруг заинтересовал глобус, стоявший на столе.
– Покажите мне вашу страну, – попросил он, и Николай Петрович, взяв со стола лебединое перо, обвел границы Российской империи.
– А где Япония?
Николай Петрович показал.
– Такая маленькая?! – поразился чиновник, и голос его прозвучал оскорбленно.
– Маленькая, но могущественная держава, – с любезной улыбкой заметил Резанов, а Дефф и фон Папст переглянулись, очевидно почувствовав себя немного отомщенными.
Затем баниос объявил, что по японским законам всякое судно обязано сдать оружие и пушки. Они будут храниться на берегу впредь до выхода «Надежды» из порта. Из уважения к русскому императору губернатор оставляет офицерам шпаги[47]47
Нужно отметить, что подобной привилегией не пользовались никогда даже голландцы.
[Закрыть].
– И ружья почетному караулу, – вставил Резанов. – А теперь скажите, когда нас снимут с временной стоянки?
– Решать этот вопрос я не уполномочен, – ответил баниос. – Вас известят.
– Не могли бы мы получить свежей воды и немного продуктов? Разумеется, за плату.
– Завтра вы их получите.
В изысканных выражениях поблагодарив баниоса, Резанов осведомился, когда он может рассчитывать на аудиенцию у господина губернатора, чтобы вручить ему грамоту русского государя к его величеству императору Японии Кубо-Сама.
– Вы можете передать грамоту мне, – высокомерно сказал баниос. – Я занимаю достаточно видное положение.
Резанов покачал головой.
– Охотно верю, но вам я могу вручить только копию.
![](i_008.jpg)
Получив ее, сановник уехал наконец на берег. Он сдержал свое слово, и утром на «Надежду» были привезены обещанные продукты: сарацинское пшено[48]48
Так в тогдашней России называли рис.
[Закрыть], утки, овощи и свежая рыба. Двое статс-секретарей вернули копию царского письма, В письме их больше всего удивила собственноручная подпись Александра I.
– Неужели русский государь делает это сам? – допытывались они. – У нашего императора есть регент, имя которого держится в величайшем секрете и о котором узнают только после его смерти. Он-то и ведает всеми бумагами.
– А чем же занимается император? – спросил Николай Петрович, но вразумительного ответа не добился.
Едва чиновники удалились, «Надежду» тотчас окружили сотни больших и малых лодок. На одной из них были дети. Передавая друг дружке подзорную трубу, они с любопытством разглядывали русский корабль и что-то весело кричали.
Мимо «Надежды» прошло два голландских судна. Люди на палубах махали шляпами, посылали воздушные поцелуи и жестикулировали, но никто из них не произнес ни слова, будто экипажи обезголосели или вдруг лишились языка.
Позднее Резанов узнал, что голландцам было строжайше запрещено разговаривать с русскими.
ГЛАВА 18
Задержка с аудиенцией очень злила Резанова. Всякий раз толмачи вежливо объясняли, что-де для встречи такого высокого гостя губернатор должен подготовиться достойно, как того требуют обычаи страны.
– Так пусть хотя бы позволят сойти нам на землю! – Это зависит от разрешения императора, – отвечали толмачи. – Курьер в Иеддо[49]49
Иеддо – ныне город Токио.
[Закрыть] уже послан.
– Когда же он вернется из столицы?
– Дней через тридцать.
И тут Николай Петрович не вытерпел.
– Передайте губернатору, – ледяным тоном сказал он, – что я расцениваю его поступки в отношении меня как оскорбление посла его императорского величества.
Угроза возымела действие. На следующий день главный толмач Скизейма объявил, что губернатор отвел для господина посланника и офицеров корабля участок побережья, где они могут прогуливаться. Обрадованный Резанов велел подать шлюпку и в сопровождении Скизеймы и Лангсдорфа поехал осматривать место.
То, что предстало его глазам, походило скорее всего на издевку. У моря с трех сторон был обнесен высоким забором из бамбука крохотный пятачок земли, величиной чуть побольше, чем палуба «Надежды». Дворик этот – без единой травинки, выщипанный и приглаженный руками японцев, – был посыпан мелким золотистым песочком. Посредине его стоял карликовый деревянный домик, где можно было укрыться на случай дождя и отдохнуть. Раздвижные стены домика, оклеенные бумагой, позванивали при каждом шаге жалобно и тревожно. На полу лежал пушистый красный ковер. За бамбуковой оградой виднелся японский флаг: там стояла бдительная стража.
– Н-да, – сказал Николай Петрович, обозрев свою «загородную резиденцию», – веселый народ японцы. Шутники. Ну что ж, чувством смешного нас тоже бог не обидел… Генрих, распорядитесь, пожалуйста, чтобы в наши владения привезли российский флаг. Отныне мы – неприкосновенная территория в чужом государстве. А каков сюжет для живописца: «Русские медведи в бамбуковой клетке»!
Резанов рассмеялся, хотя внутри у него все клокотало от бешенства.
– Я понимаю ваше негодование, господин посланник, – сказал вдруг Скизейма. – И тем не менее я завидую вам.
– Нашли чему завидовать, – буркнул Николай Петрович.
Толмач продолжал:
– Я проследил по карте ваш путь из России. Вы столько повидали, вы можете ездить в далекие страны, а мы всю жизнь проводим в бамбуковой клетке. Мы слепы, потому что наша знать невежественна сама и держит в невежестве других. Нам запрещают покидать родину, а ведь человек рожден не только, чтобы пить и есть, но и учиться.
– Вы храбрый человек, господин Скизейма, – удивленно сказал Резанов.
– О нет, – возразил японец, – я вовсе не храбр и почти не человек. И я жалею, что родился японцем.
Эта неожиданная исповедь прозвучала так горько, что Николай Петрович ни на минуту не усомнился в искренности толмача. На прощание Скизейма сказал:
– Мне не хотелось бы огорчать вас, господин посланник, но я уверен, что вы понапрасну теряете время. Духовный император Даири никогда не пойдет на торговый союз с Россией. Он боится, что общение с Европой подорвет религиозные устои Японии.
– Однако он не боится пускать в страну голландцев?
– Но ведь русские не согласятся жить у нас на положении пленников? – вопросом на вопрос ответил Скизейма.
Когда толмач уехал, Николай Петрович дал выход своему гневу.
– Нет, каковы мерзавцы! Подносят пакость за пакостью и все вежливо, все с улыбочкой да ужимками. А голландцы-то, голландцы! Вертят перед ними хвостом, как голодные псы, и в пляс пуститься готовы.
– Бывало и такое, – спокойно заметил Лангсдорф. – Тунберг[50]50
Тунберг – один из первых европейцев, давший сведения о Японии.
[Закрыть], например, рассказывает, что, когда голландский посланник со свитой прибыл в Японию, император заставил его петь и плясать, нянчить приведенных к нему детей, снимать парик и расстегивать пряжки.
– Ох, Генрих, бросить бы все да уехать, а нельзя, – со вздохом сказал Резанов. – Не для того мы сюда целый год добирались, чтобы вернуться с пустыми руками.
Через несколько дней во дворик явился казначей, состоявший в одном ранге с самим губернатором. Николай Петрович, которому вконец осточертели все эти визиты и допросы, встретил сановника холодно. Тот, видимо, обиделся, но виду не подал.
– Из особого расположения к русскому послу, – сообщил он через переводчика, – губернатор, не дожидаясь высочайшего повеления из столицы, распорядился приготовить для его превосходительства временную квартиру в квартале Мегасаки. Не соблаговолит ли господин посол посмотреть свое новое жилище?
В Мегасаки поехали морем с целой толпой чиновников и толмачей.
Дом оказался расположенным на небольшом полуострове. Двор с трех сторон замыкался хозяйственными постройками, а четвертая сторона – с воротами на море – была огорожена двойным частоколом из бамбука. Другие ворота вели в город, но они были наглухо заперты снаружи и охранялись многочисленной стражей.
Одноэтажный деревянный дом состоял из девяти довольно просторных комнат, устланных циновками и коврами. В окнах вместо стекол голубела тонкая шелковая бумага; мебели не было никакой, но зато в каждой комнате стояла медная угольная жаровня, заменявшая печь.
– В вашем доме смогут пребывать лишь кавалеры посольской свиты, – сказал Резанову казначей, когда осмотр комнат подошел к концу.
Николай Петрович резко повернулся к нему:
– Как? А господа офицеры?
– Господа офицеры должны оставаться на корабле. Таков приказ губернатора.
«Ловко придумано! – про себя отметил Резанов. – Выходит, нас разъединили. Так безопаснее».
– А мой почетный караул? – спросил он.
– Этот вопрос должен быть согласован в Иеддо.
Николай Петрович понимающе кивнул:
– Хорошо. И последнее дело. Капитан моего корабля просил выяснить, когда вы намерены забрать у нас своих соотечественников.
– Их участь будет решена императором.
– Но поймите, ведь это бесчеловечно. Люди шесть лет скитались на чужбине, наконец вернулись домой, а им не разрешают даже повидаться с родными или хотя бы подать о себе известие.
Казначей пожал плечами.
– Я не понимаю, почему господина посла заботит судьба каких-то рыбаков.
– Но что же их ждет все-таки?
– Надо полагать, пожизненная тюрьма. Не все ли равно…
– О господи! – пробормотал Николай Петрович. – И эти бедняги вернулись на родину!
ГЛАВА 19
Всю ночь в селении колошей завывал шаман. Его вопли отчетливо доносились на Кекур в промежутках между ударами волн, которыми океан тяжко бил в подножие острова.
С зарей, едва в лесу завозились и закричали вороны, Александр Андреевич поехал на «Неву». Зябкое утро куталось в туман. Над его широкой лиловой полосой белела сахарная голова горы Эджкомб – давно погасшего вулкана.
Сидя в каюте у Лисянского и прихлебывая чай с ромом, Баранов излагал свой замысел штурма.
– В крепости трое ворот. Палисад толстый, окружен завалом из бревен. На приступ пойдем сразу с трех сторон. Вам надлежит высадить десант с моря, два других отряда поведем мы с Кусковым. Десант советую отправить с пушками, на «Неве» от них невелик прок: колошей отсюда крепко не укусишь, а подойти ближе к берегу рискованно для корабля. Два тяжелых орудия установим на «Ермаке» и «Ростиславе» – осадка у них позволительная.
– Когда штурм? – коротко спросил Лисянский.
– К вечеру, как только начнет смеркаться. В темноте меньше потеряем людей. Прикажите немедля переправить на берег пушки.
На подготовку ушла большая часть дня. Промышленные и матросы ладили упоры для орудий, рубили в лесу просеки и настилали гати в топких местах. Колоши не могли не видеть этих приготовлений, но Котлеян не являлся. Только один раз к Кекуру на расстояние мушкетного выстрела зачем-то подходил отряд колошей. Выкрикнув несколько угроз, воины удалились.
Едва стало темнеть, с моря загрохотали пушки. «Нева» палила по крепости всем бортом, но ее ядра шлепались в палисад уже на излете, выдирая из него только крупную щепу. Выстрелы с «Ермака» и «Ростислава» были удачнее. Одним из них снесло сторожевую будку, другим разворотило правый угол крепости.
Отряды пошли на приступ. Баранов с пистолетом в руке бежал впереди своих охотников, укрываясь за валунами. Следом за ним алеуты, увязая по колено в песке, тащили две каронады[51]51
Каронада – короткое артиллерийское орудие.
[Закрыть]. Нанкок криками и руганью подгонял своих соплеменников. Он суетился больше всех, и для Баранова это был верный признак, что тойон здорово трусит.
Крепость молчала. Но когда наступавшие подошли шагов на пятьдесят, частокол из мощных мачтовых бревен опоясался огнем – пушечным и ружейным. Алеуты попадали ничком, закрывая головы руками, и Баранову насилу удалось поднять их.
– Разворачивай пушку! – в бешенстве закричал он.
Высыпая порох на полку каронады, правитель вдруг охнул и схватился за правую руку: пуля пробила ее чуть повыше кисти.
Зажимая рану ладонью, Баранов оглянулся. Алеуты бежали без оглядки, и впереди всех толстым зайцем скакал Нанкок.
«Повешу, повешу подлеца», – подумал Баранов и тут же забыл о тойоне. Он уже понял, что штурм не удался. Нужно было спасать пушки, чтобы они не достались неприятелю.
Десантом с моря командовал лейтенант Арбузов. Матросы шли на приступ через открытую поляну, которая хорошо простреливалась. Несмотря на это, десанту удалось подобраться к крепости почти вплотную, и уже назревала рукопашная схватка, когда из лесу хлынула толпа бежавших с поля боя алеутов. Их бегство, как видно, приободрило колошей: ворота распахнулись, а из них с устрашающим воем выскочил отряд раскрашенных воинов. В мгновение ока двух матросов подняли на копья, а сам Арбузов был ранен стрелой в грудь.
Десант спасла только выучка и дисциплина. Отстреливаясь, матросы медленно пятились в сторону берега. Индейцы, опасаясь засады, скоро прекратили преследование и вернулись в крепость.
Штурм провалился. Было убито шестеро русских, четверо алеутов и ранено два десятка человек.
Баранов, с перевязанной рукой на черной косынке, выглядел сердитым, но отнюдь не обескураженным. Как только похоронили убитых, он позвал Нанкока и долго его разглядывал. Тойон ежился под этим колючим взглядом, словно ему за шиворот лили ледяную воду. Наверное, он обрадовался бы до смерти, если бы сейчас под ним вдруг разверзлась земля и он провалился в преисподнюю, о которой так много и с такими жуткими подробностями любил рассказывать русский поп отец Ферапонт. Но чуда не произошло.
– Ты почто, собака, в бега ударился? – после тяжкого молчания спросил наконец правитель.
Тойон рухнул на колени:
– Батюшка, Лисандра Андреич! Грех попутал. Вперед бегать не стану. Истинный крест!
– Знаю, что вперед не станешь, так хоть назад бы не бегал, других не вводил в искушение, – сурово сказал Баранов, едва сдерживая смех: уж очень виноватый и потешный был у князька вид. – Ну что мне с тобой делать? Повесить али медаль отнять?
– Лучше повесить, батюшка, – ни секунды не колеблясь, отвечал Нанкок. – Без медали мне никак не можно, меня тогда даже бабы слушаться перестанут.
– Ладно, – подумав, сказал Баранов. – Повесить тебя жаль, хороший охотник пропадет. Но и без наказания оставить не могу. Вот что: сам острижешь себе половину бороды, дабы каждому видно было, что ты провинился. А такого позору чтоб больше за тобой никто не видывал. Ступай.
На другой день правитель начал снова готовиться к штурму. «Нева», подтянувшись на верпах ближе к берегу, непрерывно обстреливала колошей. Скоро крепость загорелась. В подзорную трубу Баранов видел, как по ее двору суматошливо бегают люди, безуспешно пытаясь погасить пожар.
Потом открылись ворота, ведущие к берегу, и из них показалось шествие с белым флагом. Шествие направилось к Кекуру.
Как выяснилось, колоши пришли просить мира и привели с собой десять аманатов. Заложников правитель принять согласился, но сказал, что для заключения мира должен явиться сам Котлеян. В противном случае штурм будет повторен, а Котлеян повешен вместе с родичами.
– Пакостлив, как кошка, а труслив, как заяц, – про себя добавил Баранов.
Индейцы ушли. А наутро прибежал Кусков и сообщил, что крепость покинута. Под покровом темноты колоши бежали в глубь материка, бросив трех старух и пятерых зарезанных грудных младенцев. Из трофеев русским досталось несколько чугунных фальконетов и полсотни больших лодок.
Старух Баранов отпустил.
Десятого ноября Лисянский отправился на зимовку в Кадьяк. С ним уезжали пленные колоши и аманаты. В кадьякскую контору Баранов послал с Лисянским записку: «Пленных разослать по дальним артелям и употреблять в работы наравне с алеутами, а в случае озорничества штрафовать, однако ж обувать и Одевать не гнусно».