Текст книги "...И гневается океан (Историческая повесть)"

Автор книги: Юрий Качаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

ГЛАВА 26

Хвостов сдержал слово и вернулся с Кадьяка раньше, чем его ожидали. К этому времени в крепости уже начали есть морских орлов, чаек, ракушек и древесную заболонь.

Юкола, привезенная Хвостовым, могла поддержать людей лишь какое-то время. Положение по-прежнему оставалось тяжелым. И тогда Баранов предложил купить бостонское торговое судно «Юнону» со всем запасом продовольствия, которое находится на борту.

– Вы полагаете, продадут? – спросил Николай Петрович.

– Капитан Вульф сам сказывал мне, что для него сподручнее купить пушнину у нас, чем ждать ее от колошей. Оно и понятно – хлопот куда меньше. Половину мы заплатим ему мехами, а другую переведем векселями в Петербург на главное правление… Судно новое, построено всего четыре года назад и чуть поменьше нашей «Невы», – добавил Баранов.

– А на чем Вульф увезет меха?

– Мы можем дать ему «Ермак». На нем он доберется куда захочет.

Резанов молчал. В его голове рождался дерзкий, почти несбыточный замысел. Если он удастся, все русские поселения будут спасены и навсегда избавлены от угрозы голодной смерти.

– Александр Андреич, – взволнованно сказал Резанов. – Мы купим «Юнону», и я сам пойду на ней в Калифорнию.

Баранов от удивления даже привстал.

– Вы… вы надеетесь завязать с гишпанцами торговлю?

– А почему бы нет? Они нуждаются в ней не меньше нашего. Им же некуда сбывать зерно и мясо. И чего бы сие предприятие мне ни стоило, я не вернусь из Калифорнии, с пустыми руками. Зовите бостонца!

Капитан Вульф, которому подвернулся случай купить всю партию пушнины разом, торговался недолго. Сошлись на шестидесяти восьми тысячах пиастров. Сверх счета Вульфу были даны два бота – «Ермак» насовсем, а «Ростислав» – во временное пользование. На первом он отправлял экипаж и пушнину, на втором сам шел в Охотск, откуда предполагал проехать в Петербург и там получить оставшийся долг.

«Юнона» оказалась превосходным судном, очень легким на ходу; мачты и такелаж ее были в полной исправности, а дубовый корпус, обшитый толстой листовой медью, мог выдержать любые штормы.

Не теряя времени, «Юнона» стала готовиться к плаванию. Командиром ее Резанов поставил Хвостова, который дал слово офицера не прикасаться к спиртному во все время похода. Помощником назначался мичман Давыдов.

Купленные припасы были выгружены на берег: взамен них в трюмы перевезли пушные товары, топоры и пилы, кипы холста и сукна, а также многочисленные подарки, отвергнутые японским императором. Николай Петрович, помня русскую пословицу о сухой ложке, которая рот дерет, решил, что они могут пригодиться при переговорах с испанцами.

26 февраля 1806 года «Юнона» подняла паруса. Прощаясь с Николаем Петровичем, Баранов перекрестил его темной жилистой рукой и сказал:

– Да хранит вас господь, ваше превосходительство. Буду дожидаться. Надёжи более ни на кого нет. Сберегите себя.

Резанов в ответ медленно склонил непокрытую светловолосую голову.

Залив Сан-Франциско открылся взгляду, едва рассветное солнце съело дымку, висевшую над океаном. Отражаясь в бирюзовой воде, как в зеркале, «Юнона» двинулась в гавань.

Вдали маячили снежные пики Сьерра-Невады, окрашенные зарею в розовый цвет. В долинах и распадках еще кое-где гнездились туманы, но и они покидали свои лежбища, уступая место щедрому калифорнийскому солнцу.

– Тепло-то как, – сказал Резанов, снимая с плеч волглый суконный плащ.

– Истинный рай, – подтвердил Хвостов и, помолчав, добавил: – Нас, кажется, заметили.

Николай Петрович поднес к глазам подзорную трубу. Но и без нее было видно, что от стен крепости к берегу во весь опор мчится пестрая кавалькада – всадников пятнадцать. Они осадили лошадей у самой воды, и один из верховых что-то прокричал в медный рупор.

– Он приказывает не подходить близко, – перевел Николай Петрович.

– Как бы не так, – буркнул Хвостов. – Если мы не сойдем на берег, то через день будем покойниками.

Продолжая идти прежним курсом, «Юнона» рисковала попасть под огонь крепостных батарей, но другого выхода не было: весь экипаж едва держался на ногах, измотанный цингой. Однако выстрелов не последовало, и Резанов мысленно поблагодарил за это судьбу и испанцев. «Юнона» бросила якорь и спустила шлюпку. На переговоры были отряжены Лангсдорф с мичманом Давыдовым.

Через несколько минут они уже высадились на белый песок побережья и пошли к испанцам, которые поджидали незваных гостей, держа лошадей в поводу. Впереди всех стоял юноша, почти мальчик. Поверх мундира на нем было надето винно-красное серапе[73]73
  Серапе – плащ вроде одеяла, в середине которого проделано отверстие для головы.


[Закрыть], на голове красовалась широкополая шляпа, завязанная под подбородком золочеными тесемками, а ноги были обуты в оленьи сапоги с огромными серебряными шпорами.

Поняв, что это офицер, Давыдов шагнул к нему и, щелкнув каблуками, лихо козырнул. Молодой человек ответил на приветствие тем же.

– Quien es?[74]74
  Кто вы? (исп.).


[Закрыть] – спросил он.

Давыдов ответил по-французски, но тут же увидел, что его не поняли. На помощь пришел Лангсдорф. Он попытался заговорить по-английски, по-немецки, по-португальски, однако безуспешно: ни одного из этих языков испанец не знал. И вдруг за его спиной Лангсдорф увидел старого человека в сутане. Оставалось использовать последнее средство, и натуралист обратился к монаху на мертвом языке:

– Habitationes nostras in regione ad septentrionem tenemus, quae appelata Russia est. Hic cum amici venemus[75]75
  Мы живем в стране, называемой Россия, далеко на севере. Мы пришли как друзья (латин.).


[Закрыть].

Монах кивнул и перевел слова Лангсдорфа молодому испанцу. Обрадованный натуралист, познания которого в латыни за последние десять лет весьма оскудели, с грехом пополам объяснил далее, что после долгого путешествия он и его друзья страдают от голода и болезней и что на борту корабля находится господин Резанов, очень важная персона при дворе русского императора.

По тому, как переглянулись испанцы, Лангсдорф понял, что имя Резанова им знакомо.

– Это дон Луис Аргуэлло, его отец комендант крепости, – сказал монах, указывая на юношу. – А меня зовут падре Хозе Уриа.

Тут дон Луис произнес целую речь, которую падре перевел следующим образом: «Наш губернатор дон Аррилага получил сведения, что из России идут два больших корабля. Об этом сообщил в Мадрид испанский посланник при русском дворе. Правительство указало губернатору встретить русских мореплавателей с честью, паче чаяния они зайдут в испанский порт, и оказать им всевозможную помощь. Но с тех пор прошло три года, и вот вместо двух кораблей появляется один. Что вы на это скажете?»

– Мы инспектировали владения, принадлежащие русской короне, – ответил Лангсдорф, – а это заняло много времени. Все остальное расскажет вам господин посланник. Надеюсь, вы разрешите ему сойти на землю?

– Ну конечно! – с жаром воскликнул дон Луис. – Передайте сеньору Резанову, что я приглашаю его к завтраку и немедленно пошлю за лошадьми.

Лангсдорфу было понятно волнение юноши. Должно быть, он отчаянно скучал в этом захолустье и сейчас боялся, как бы гости не повернули обратно. За последние десять лет в Сан-Франциско не заходил ни один корабль.

Давыдов поехал за Резановым. Выслушав мичмана, Николай Петрович обрадовался, но его немного насторожило неожиданное радушие испанцев.

«Уж не ловушка ли? – размышлял он, надевая мундир. – А вдруг мальчишка не советовался с отцом? Впрочем, ехать все равно надо».

Одевшись, Николай Петрович взглянул на себя в зеркало и остался доволен: мундир из-за теперешней худобы сидел чуть мешковато, зато лицо и в особенности глаза казались совсем молодыми.

«Странно, но пост пошел вам на пользу, милостивый государь», – с усмешкой подумал Резанов.

На берегу их ждали оседланные лошади. Дон Луис, сияя улыбкой, приветствовал conde Resanov[76]76
  Граф Резанов. (исп.).


[Закрыть] с такой радостью, будто они были давнишними друзьями.

Ехать верхом Николай Петрович отказался: ему хотелось наконец-то ощутить под ногами твердую землю, а не зыбкие доски палубы.

Дон Луис был приятно поражен, когда его знатный гость свободно, хотя и с некоторыми неправильностями, заговорил по-испански. Дорогой юноша успел сообщить Резанову, что их семья едва ли не единственная староиспанская во всей Калифорнии, что он временно исполняет обязанности коменданта, так как отец уехал в Монтерей[77]77
  Монтерей – столица Калифорнии.


[Закрыть] к губернатору, что у него есть две красавицы сестры, а одна из них, Мария Кончита, даже говорит по-французски.

В крепость, обнесенную невысоким земляным валом, они вошли через единственные ворота. Стоявшие у входа взяли на караул.

Посреди крепости была площадь для военных маршировок – пласа, залитая белым солнцем. Ее окружали длинные глинобитные строения, очевидно казармы. Дом коменданта с открытой верандой на плоской крыше глядел окнами в сад. Окна, узкие и незастекленные, походили на амбразуры, и в них шелестели лакированными листьями ветки лавра.

В просторной комнате, куда дон Луис привел гостей, вдоль стен стояли кресла и диваны, обитые красной сухой кожей. На большом дубовом столе высилась резная фигура распятого Христа, перед которой трепетал бесцветный лепесток свечи. Возле камина ладной горкой были сложены дрова, и от них пахло сосновой корой.

Дон Луис, извинившись, вышел и через минуту вернулся с полной осанистой женщиной в кружевной мантилье. За нею толпились дети.

– Сеньоры, – сказал Луис торжественно, – разрешите представить вам мою мать: донья Игнасия де Аргуэлло, урожденная Морага.

Николай Петрович поцеловал руку хозяйке дома и произнес заранее составленное цветистое приветствие, после чего гостям были представлены дети:

– Анна Паула.

– Энрикес.

– Франсиско.

– Хуан.

– Мария Кончита…

Николай Петрович услышал, как его сердце вдруг сделало несколько гулких неровных ударов – так хороша была вторая сестра Луиса. Да и не он один залюбовался девушкой: мичман Давыдов покраснел до ушей и стоял истуканом, а Лангсдорф начал заикаться по-латыни, пытаясь выдавить из себя какой-то комплимент.

Лицо Марии было чистым и нежным, как у матери, только без горьких морщинок увядания; тяжелые ореховые волосы, собранные в простой греческий узел, словно запрокидывали назад ее голову, а темно-синие глаза под длинными и чуть дремотными ресницами казались почти черными.

За завтраком донья Игнасия расспрашивала гостей о путешествии; Николай Петрович охотно отвечал, иногда не без умысла коверкая слова, чтобы позабавить окружающих.

– По дороге сюда, – говорил он, – нам было знамение: над морем вдруг опустилась туча, и к ней поднялся огромный водяной столб. Он был закручен, словно рог барана, и я решил, что это рог изобилия, который ждет нас в Калифорнии, хотя матросы думали иначе. Прав оказался я: щедрая рука нашей хозяйки уже опрокинула этот рог над столом. Я пью здоровье хозяйки!

Польщенная донья Игнасия зарделась, как девочка. Николай Петрович был в ударе. Он удачно изобразил в лицах, какая свирепая рожа бывала у Кабри, когда он смотрел на Робертса, и как король Нукагивы, выпучив глаза, разглядывал себя в зеркале.

Потом разговор зашел о Москве, о Петербурге и, наконец, о русских владениях в Америке. Посуровев, Николай Петрович стал рассказывать о мужестве людей, которые на крохотных суденышках пересекают океан и ведут жизнь, полную смертельного риска.

Мария Кончита не сводила с Резанова глаз. Этот человек казался ей то викингом, который вдруг сошел со страниц ее любимых книг о древних мореплавателях, то таинственным рыцарем сказочного северного королевства с певучим названием Россия. Он не походил ни на одного из ее знакомых мужчин даже внешностью: у него были кудрявые волосы, золотистые, как початок маиса. Он был широкоплеч и очень высок. Даже Луис, которого все считали необыкновенно рослым, едва доставал ему до плеча[78]78
  После бушменов и японцев испанцы по статистике до сих пор считаются самой низкорослой нацией.


[Закрыть].

После завтрака Николай Петрович заговорил о главной цели своего приезда. Прежде чем отправиться в Монтерей, он хотел бы привести в порядок судно и потому просит позволения остаться здесь на несколько дней.

– Ну разумеется! – вскричал дон Луис, очарованный гостем едва ли не больше, чем его сестра. – Вы можете не спешить. Я нынче же отправлю курьера в Монтерей, чтобы сообщить о вашем прибытии.

Николай Петрович отвесил благодарный поклон. Когда гости, провожаемые всей семьей, вышли во двор, там их уже ждала повозка, доверху нагруженная живой птицей, мукой и корзинами фруктов.

ГЛАВА 27

Наутро Николай Петрович получил от падре Уриа приглашение посетить миссию, которая находилась по ту сторону залива.

Монахи ордена святого Франциска обосновались здесь лет восемь назад. Они разводили скот, сеяли хлеб и маис, звонили в колокола, служили мессы и время от времени с помощью солдат ловили индейцев, которых тут же обращали в веру Христову, попутно делая их рабами.

Стада плодились так, что за ними трудно было углядеть. Спасая поля от потравы, монахи отстреливали скот и… зарывали туши в землю; хлеба здесь вымахивали в рост человека, но зерно гнило на корню, потому что продавать его иностранцам запрещалось законом, а своих покупателей не предвиделось…

В лодку, связанную из тростника, уселись падре Уриа, Резанов с Лангсдорфом и дон Луис. В последнюю минуту на берег прибежала Мария Кончита. Щеки ее от смущения пылали смуглым румянцем, но глаза смотрели дерзко.

– Могу я присоединиться к мужской компании, или это грех? – с лукавой улыбкой спросила она падре Уриа.

– Грех было бы в такую погоду остаться дома, дитя мое, – ласково ответил старик. – Я думал, ты еще спишь, и не решился будить тебя.

День был и впрямь чудесный. Океан сиял на солнце, как исполинское выпуклое око, с удивлением разглядывающее тайны мироздания.

В лодке Николай Петрович заметил вскользь, что Тихий океан в отличие от других морей почти не имеет запаха.

– Неправда, граф, – возразила девушка. – Он пахнет молоком, как младенец. – Она помолчала и вдруг добавила по-французски, не меняя рассеянного выражения лица: – Если вы хотите добиться успеха, действуйте через монахов. Их жадность не знает преград, и они очень влиятельны.

– Благодарю, дружок, – в тон девушке ответил Николай Петрович и впервые подумал о ней как о возможной союзнице. Он уже успел заметить, что Мария в семье коменданта любимое и балованное дитя.

Миссия представляла собой большое поместье с коралями[79]79
  Кораль – загон для скота.


[Закрыть], зернохранилищем, мыловарней, кузницей, салотопкой и столярными мастерскими. Здесь жили всего два монаха и до тысячи крещеных индейцев. А чтобы новоиспеченные католики не разбежались, их караулила рота солдат.

Монахи обитали в глинобитном домике, а туземцы в конусообразных соломенных хижинах. Здешние индейцы происходили из глубинных областей материка; они были стройнее и выше ростом, чем прибрежные жители, с которыми они до сих пор враждовали.

У миссионеров гости отведали вина, приготовленного из урожая собственного виноградника. Вино оказалось отличным и быстро развязало языки святым отцам. Они наперебой стали сетовать на закон, запрещающий торговлю с иноземцами. Резанов подлил масла в огонь, заметив, что на борту его корабля есть много нужных для миссии товаров, которые он охотно обменял бы на хлеб. Монахи сразу же ухватились за предложение, ведь оно сулило им немалые выгоды. Вся загвоздка заключалась в том, чтобы получить согласие губернатора.

– Но мы его получим, клянусь святым Франциском! – воскликнул падре Уриа, и глаза его алчно блеснули.

– Я все же не пойму, – осторожно сказал Николай Петрович, – чем вызван подобный запрет.

– Дело в том, – вмешался в разговор дон Луис, – что наше правительство боится усиления России в Америке.

Падре Уриа бросил на юношу остерегающий взгляд, но тот, казалось, ничего не заметил.

– Отец говорил мне, – продолжал дон Луис, – будто губернатор получил от вицероя[80]80
  Вицерой – наместник короля в испанских колониях.


[Закрыть] известие о том, что Россия начала или вот-вот начнет войну с нами.

– И губернатор поверил в эту глупую выдумку? – насмешливо спросил Николай Петрович, но сердце его обдалось холодком. – Зачем же тогда приехал я? Надо полагать, только для того, чтобы сдаться в плен?

Эти слова вызвали у присутствующих смех. Одна Мария Кончита даже не улыбнулась. Она смотрела на Резанова с нескрываемой тревогой.

– Единственная цель моего приезда, – снова заговорил Николай Петрович, – установить добрососедские отношения. Наш север изобилует пушниной, медью и рыбой, но у нас нет хлеба. У вас же он есть. Император Александр знает об этом, и он дал мне полномочия договориться с вами о широком товарообмене, выгодном для обеих сторон. О какой же войне может идти речь? Прошу вас, святые отцы, при случае объяснить все это сеньору губернатору. А пока разрешите пригласить вас отобедать завтра у меня на корабле.

Приглашение было принято монахами с явным удовольствием.

* * *

Спустя несколько дней гонец, отправленный доном Луисом в Монтерей, привез Резанову письмо от губернатора.

«Я эгоистично рад, – писал дон Аррилага по-французски, – что ваше превосходительство, хотя бы из-за необходимости ремонта корабля, вынуждены подольше погостить у нас. О том, чтобы вам были предоставлены все возможные удобства и услуги, я одновременно даю распоряжение исполнительному и талантливому юному коменданту.

Однако простите, ваше превосходительство, но я никак не могу допустить вас совершить верхом столь долгий и утомительный путь ко мне в Монтерей и собираюсь немедленно выехать сам, чтобы повидать вас в Сан-Франциско. Смею думать, что гостеприимная семья дона Аргуэлло и в особенности его прелестные дочери не позволят вашему превосходительству скучать.

Я рассчитываю быть в Сан-Франциско между пятым и седьмым апреля.

Примите, ваше превосходительство, уверения в совершеннейшем моем почтении».

«Ничего не скажешь, – подумал Николай Петрович, дочитав письмо, – нежелание пустить меня в глубь страны обосновано хоть и весьма шатко, зато куда как вежливо. Даже японцы могли бы позавидовать».

Не дожидаясь приезда губернатора, он решил окончательно перетянуть на свою сторону монахов. Для этого нужно было действовать быстро, и Николай Петрович пошел в открытую: в одной из бесед с падре Уриа он сказал, что хотел бы внести пожертвования на нужды Францисканского духовного ордена.

Монах замялся.

– Вы ведь знаете, сеньор Резанов, что мы, францисканцы, отрицаем личную собственность, – нерешительно начал он, но Николай Петрович поспешил рассеять его колебания:

– Но, падре, я говорю о вкладе в общую казну, в казну святой матери церкви! Если же вас смущает то обстоятельство, что я схизматик…[81]81
  Так католики называли православных христиан, отпавших от церковного единства.


[Закрыть]

– Нет-нет, – замахал руками монах. – Ведь все мы дети одного творца – господа бога нашего!

Беседа, к обоюдному удовольствию, закончилась тем, что падре Уриа согласился принять в дар дюжину серебряных шандалов – для освещения храма божьего; отрезы шелка, бархата и тонкого английского сукна – на сутаны для святых отцов, шитый золотом намет[82]82
  Намет – мантия, покрывало.


[Закрыть] для алтаря и шахматы из слоновой кости с доской, украшенной редчайшими уральскими самоцветами, – очевидно, для того, чтобы миссионерам было не скучно на досуге.

Когда монах уехал, Николай Петрович сел писать письмо министру коммерции графу Румянцеву. Он еще не знал, с кем сумеет отправить свое послание в Петербург; это занятие нужно было ему для другой цели – успокоиться и привести в порядок взбудораженные мысли.

Перо забегало по шелковой японской бумаге.

«Ваше сиятельство, – писал Николай Петрович, – из последних донесений к вам довольно уже известны о гибельном положении, в каковом нашел я Российско-Американские области; известны о голоде, который терпели мы всю зиму при всем том, что еще мало-мальски поддержала людей купленная с судном „Юнона“ провизия; сведомы и о болезнях, в несчастнейшее положение весь край повергших, и столько же о решимости, с которою принужден я предпринять путешествие в Новую Калифорнию, пустясь с неопытными и цинготными людьми в море на риск с тем, чтобы спасти области или погибнуть. Теперь с помощью божьею, соверша трудное путешествие, столь же приятно мне дать вашему сиятельству отчет.

Вышед февраля 25 дня на купленном мною у бостонцев судне „Юнона“ в путь мой, в скором времени начал экипаж мой валиться. Скорбут обессилил людей, и едва уже половина могла управлять парусами. Больные день ото дня умножались, и один уже сделался жертвою странствий наших. Начиная с меня, скорбут не пощадил никого из офицеров, и мы, искав выйти в реку Колумбию, как единую до Калифорнии гавань, чтобы освежиться, приблизились к ней марта 20 числа к вечеру и бросили якорь. На другой день думали мы входить, но жестокое течение и покрытый превысокими бурунами фарватер затруднял ход. Индейцы зажгли на высотах огни, которыми приглашали нас, но, как видно, слишком свежий ветер препятствовал им быть нашими проводниками. Наконец пустились мы искать себе убежища и зашли в такие толчеи, что едва уже на четырех саженях успели бросить якорь и удержаться.

Здесь видел я опыт искусства лейтенанта Хвостова, ибо должно отдать справедливость, что одною его решимостью спаслись мы и удачно вышли из мест, каменными грядами окруженных. Свежий норд, а паче болезнь людей принудили нас воспользоваться ветром, и мы, благодаря бога, хотя и с бледными и полумертвыми лицами, достигли к ночи марта 24-го числа губы Св. Франциска и за туманом, ожидая утра, бросили якорь…»

Коротко описав встречу с испанцами, Николай Петрович продолжал:

«Дон Луис, с особливою вежливостью, сказал мне, что обязан он о приходе моем послать к губернатору курьера и потому принужденным находится спросить, где суда „Надежда“ и „Нева“, о которых предварены они. Я отвечал, что обратил их в Россию и что, получа от государя императора начальство над всеми американскими областями, прошедшего года обозревал их, зимовал в Норфолкзунде и наконец решился видеться с губернатором Новой Калифорнии, чтобы поговорить с ним как с начальником соседственной земли об обоюдных пользах и о причине моего сюда прихода.

Не подумайте, милостивый государь, что из честолюбия, но единственно чтобы вверить в гишпанцах вес северным областям нашим и дать лучший ход делу своему, объявил я себя главным их начальником (commandante qénéral). Польза отечества того требовала. Впрочем, кажется, и тут не погрешил я нимало, когда в самом деле имею я главное начальство, как по воле государя, так и по доверенности всех акционеров, не употребляя во зло оной, но жертвуя собой всякий час на пользу общую. С тем же курьером послал я губернатору письмо, в котором, благодаря его за первоначальные знаки гостеприимства, извещал, что, исправя судно, не замедлю отправиться в Монтерей…»

– Вот тебе и отправился, – вслух сказал Резанов, отложив перо. – Сижу и жду у моря погоды…