Текст книги "...И гневается океан (Историческая повесть)"
Автор книги: Юрий Качаев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
ГЛАВА 5
Близость большой земли почувствовалась еще прежде, чем открылись взору берега Бразилии. Свежий материковый ветер принес вдруг на «Надежду» целую стаю бабочек. Стая опустилась на белые паруса, и они расцвели, загорелись дивными красками. Словно кто-то невидимый, без разбору макая кисть в алое, голубое и желтое, вмиг прошелся по огромным промытым холстам.
Матросы глазели на это чудо, онемев и на время забыв про работу.
А полчаса спустя раздался и крик марсового[14]14
Марсовый – матрос-наблюдатель. Марс – площадка на мачте.
[Закрыть]:
– Земля-я-а!
По курсу лежал остров Св. Екатерины. Он был милях в тридцати[15]15
Морская миля равна 1852 метрам.
[Закрыть]. Но сильное встречное течение увлекло корабли так далеко к северу, что они должны были лавировать еще целый день и лишь тогда смогли стать на якорь в проливе между островом и материком.
Тотчас на «Надежду» приехал командир «Невы» капитан-лейтенант Лисянский, тридцатилетний здоровяк с буйной шевелюрой и открытым лицом. Вслед за ним с берега прибыл с поздравлениями комендант крепости. Крепость, как и тенерифская, называлась Санта-Крус, только в ней хозяйничали не испанцы, а португальцы.
Офицеры и посольская свита, собравшись в кают-компании, пили вино и рассказывали анекдоты. Говорил граф Федор Толстой:
– Государь Петр Великий, светлая ему память, как известно, не чаял души в Меншикове, хотя сия привязанность не мешала ему частенько поколачивать светлейшего князя палкой. Как-то промеж них вышла изрядная ссора, в которой Меншиков крепко пострадал – царь разбил ему нос и поставил под глазом здоровенную дулю. А после того выгнал со словами: «Ступай вон, щучий сын, и чтоб ноги твоей у меня больше не было!» Меншиков, ослушаться не смея, исчез, но через минуту снова вошел в кабинет… на руках.
Офицеры засмеялись; один Лисянский сидел трезвый и неулыбчивый.
– Что-нибудь приключилось? А, Юрий Федорович? – спросил его Толстой, и все повернулись к командиру «Невы».
– Господа, – Лисянский поднялся, – я должен огорчить вас. В последнем переходе выяснилось, что на вверенном мне корабле повредились фок– и грот-мачты[16]16
Грот-мачта – самая большая мачта на корабле; фок-мачта – следующая за грот-мачтой.
[Закрыть]. Я полагаю, что замена их может задержать нас на несколько месяцев.
Наступило напряженное молчание. Потом кто-то сказал:
– А нельзя обойтись починкою?
Лисянский качнул головой:
– Нет. По безнадежной гнилости обеих мачт.
– Куда же вы смотрели, Юрий Федорович, покупая корабли? – в общей тишине прозвучал укоризненный голос Резанова. – Вы же опытный моряк.
Лисянский вспыхнул, но ничего не ответил. Вместо него заговорил Крузенштерн:
– Большой вины капитан-лейтенанта в том не вижу, поелику в нутро дерева не заглянешь, а сверху оно покрашено. Скрытые пороки корабля выясняются всегда во время длительного вояжа.
Разговор велся по-русски, и Лангсдорф, сидевший по обыкновению рядом с Резановым, то и дело просил Николая Петровича перевести сказанное. Узнав, что корабли надолго задержатся в Бразилии, натуралист едва не запрыгал от радости: о таком везении он не смел и мечтать.
– Вы не представляете, как пополнится моя коллекция! – восторженным шепотом сказал он Резанову. – Я понимаю, что это эгоизм, но…
– Но это похвальный эгоизм ученого, – закончил его мысль Николай Петрович и снова обратился к Лисянскому: – Ну что же, Юрий Федорович, говорят, и на старуху бывает проруха. Я потолкую со здешним губернатором, чтобы нам по возможности скорее доставили все необходимое. Дальнейшее будет зависеть от вас, а наипаче от расторопности наших плотников. В случае нужды наймите здешних мастеров. На счет компании, разумеется. Я дам соответственно распоряжение приказчику. Лисянский посмотрел на Резанова благодарным взглядом и облегченно вздохнул.
* * *
Губернатор дон Жоаким де Куррадо встретил русского посланника весьма радушно и тут же послал нарочных в окрестные леса сыскать годные для мачт деревья. Он настоял также, чтобы Резанов поселился у него в доме, а господам офицерам предложил свою загородную виллу.
За обедом, данным в честь гостей, среди общего шума и веселья губернатор вдруг спросил Резанова:
– Это правда, граф, что Испания предлагала России отдать всю Калифорнию в обмен на два военных корабля?
– Правда, – помедлив, ответил Николай Петрович. – Но наше правительство отказалось от этой сделки.
– Тогда Калифорнию захватят Соединенные Области.
– Отчего вы так полагаете?
Дон де Куррадо пожал плечами:
– Калифорния находится слишком далеко от метрополии[17]17
Метрополия – государство, владеющее колониями.
[Закрыть], не то что русские поселения в Америке. До сих пор Испания несет одни убытки. Положение Бразилии сходственно, но нас выручают алмазы.
«И рабский труд негров», – про себя добавил Резанов.
Подали мате – горьковатый охлажденный напиток. Посасывая его через трубочку – на конце трубки было укреплено плетеное ситечко, чтобы не попадали в рот листья, – губернатор перевел разговор на отношения европейских держав. Резанов сказал, что давно не читал свежих газет и потому о теперешнем положении судить не берется.
– Мир стоит на грани катастрофы, – раздумчиво заметил дон де Куррадо и посмотрел на Резанова темными, без блеска глазами. – Наполеон рвется к неограниченной власти, и, когда он достигнет ее, начнется всеобщая война. Сей корсиканец чудовищно честолюбив и, чего греха таить, очень талантлив. Европейские государства принуждены будут объединиться, дабы выстоять в борьбе с Францией. Сдается мне, что и испанские власти в Америке охотно пойдут на союз с Россией. Как вы считаете?
– Там видно будет, – уклончиво ответил Резанов, поглядывая в окно. Прямо перед домом губернатора, на площади, залитой белым солнцем, шла вялая торговля невольниками. Предназначенные на продажу негры поодиночке и семьями сидели на раскаленной земле, время от времени потягивая воду из скорлупы кокосового ореха.
Когда в плетеных сидячих носилках, покрытых цветным балдахином, показывался редкий покупатель, продавцы пинками поднимали свой «товар» и начинали его расхваливать. Перехватив взгляд Резанова, губернатор вздохнул:
– Мы завозим слишком много невольников, граф, и когда-нибудь горько в этом раскаемся. История древних римлян ничему нас, к сожалению, не научила. Труд рабов стоит столь же мало, сколь дешевы они сами. Свинью мы покупаем за десять пиастров, а взрослого негра – за сотню. Но доведись свинью везти из Африки, она бы, пожалуй, обошлась дороже.
Дон де Куррадо улыбнулся своей шутке и протянул Резанову коробку с сигарами.
– Премного благодарен, я не курю, – отказался Николай Петрович. Последние слова губернатора настроили его на невеселый лад.
«А чем участь русских крепостных лучше участи негров? – подумал он с горечью. – Ладно еще, удалось выхлопотать жалованье нашим матросам».
Николаю Петровичу это стоило немалых трудов. И все же он добился того, что компания положила каждому нижнему чину 120 рублей в год. По возвращении на родину матросы могли выкупить из неволи и себя, и свое семейство. Зная об этом, люди не щадили сил в тяжкой корабельной работе, а в минуты опасности были готовы пожертвовать и жизнью.
Продолжая размышлять о своем, Николай Петрович вполуха слушал губернатора. Дон де Куррадо жаловался на принца-регента португальского, который, хотя и объявил остров Екатерины вольной гаванью, однако сделал сие мнимое благодеяние совершенно бесполезным. Ибо кофе, сахар и ром можно продавать лишь за наличные деньги, а лес, главное богатство страны, запрещено вывозить вовсе.
– Какой смысл заключен в сей политике? – недоумевал губернатор.
«Смысл весьма понятен, – хотел ответить ему Николай Петрович. – Просто ваш регент боится, что благодаря торговле Бразилия встанет на ноги и, подобно Соединенным Областям, сбросит ярмо метрополии».
Но он только пожал плечами и ничего не сказал: сидевшие за столом офицеры прислушивались к разговору и при случае могли истолковать его слова как явный намек на непрочность и шаткость монаршей власти в отдаленных колониях. А Резанов и без того слыл при дворе вольтерьянцем… [18]18
Вольтерьянец – вольнодумец, последователь великого французского писателя и философа Франсуа Вольтера.
[Закрыть]
Обед у губернатора был неожиданно прерван появлением кавалерийского лейтенанта, потного и запорошенного по самые брови дорожной пылью. Он прошел прямо к губернатору и, наклонившись, что-то сказал. Дон де Куррадо поднялся с выражением досады.
– Господа, – обратился он к гостям. – Прошу извинить меня, но я вынужден ненадолго покинуть ваше общество. Продолжайте без меня.
– Что-нибудь случилось? – тихо спросил Резанов.
Губернатор поморщился:
– А, обычная история. На Рио-Гранде напали индейцы и угнали скот. Я скоро вернусь, граф, только отдам распоряжения. А вы пока можете осмотреть мой сад, если будет угодно…
Резанов послушался совета хозяина и, прихватив Лангсдорфа, вышел в сад. На апельсинных и лимонных деревьях уже наливались смуглым золотом плоды, и ветки гнулись под их тяжестью. Над раскрытыми точеными чашами цветов, словно драгоценные камни, скользили шилоклювые колибри. Они были чуть побольше русского шмеля, и Резанов вновь подивился чудодейной щедрости природы, которая невеличку птаху оборотила в светоносный осколок радуги.
вспомнил вдруг Николай Петрович, и вместе со стихами в его памяти всплыло лицо немца-гувернера – с толстым добрым носом и близорукими глазами детского василькового цвета.
Резановы были древним родом, намного древнее царствующей фамилии Романовых. В их жилах текла кровь отважных новгородских посадников[20]20
Посадник – выборный воевода.
[Закрыть] – землепроходцев и воителей, а родословная восходила к смутному времени, когда усобицы между князьями вконец истерзали народ. Тогда-то, по преданию, и отправили ильменские славяне послов за море, к варяжскому племени русь. Послы пришли и сказали: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Придите княжить и володеть нами».
– А порядка и по сию пору нет, – вслух подумал Николай Петрович.
Лангсдорф удивленно посмотрел на него. Лицо Резанова было отрешенным и скорбным.
ГЛАВА 6
Экипажи обоих кораблей работали не покладая рук. Днем и ночью визжали плотничьи пилы; конопатчики заливали щели варевом из клея, смолы, кокосового масла и серы; такая смесь не распускалась при самой сильной жаре.
Наконец обе новые мачты красного дерева были поставлены, такелаж исправлен, и Лисянский доложил Крузенштерну, что «Нева» готова к отплытию.
В три часа пополуночи Резанов в сопровождении дона де Куррадо отправился на «Надежду». Над морем уже занималась малиновая полоска зари, но остроиглые южные звезды сияли еще по-ночному ярко.
От дома губернатора до пристани в два ряда выстроился гарнизонный полк. Под барабанный бой мимо торжественно склоненных знамен посланник и губернатор прошли к берегу и уселись в шлюпку. И едва шлюпка отвалила от берега, рассветное небо словно лопнуло и раскололось – это палили все крепостные пушки.
Откушав на «Надежде» чаю, дон де Куррадо дружески простился с Резановым и под гром пушек – на этот раз корабельных – съехал на берег.
Починка «Невы» отняла так много драгоценного времени, что сейчас нечего было и надеяться обогнуть мыс Горн раньше марта. Крузенштерн один знал, сколь свирепы бывают весенние ураганы в этих широтах, и потому торопился. Он решил избегать всякой остановки даже тогда, когда корабли потеряют друг друга. На этот случай Лисянскому предписывалось идти к порту Анны-Марии одного из Маркизских островов и ожидать там «Надежду».
Как и опасался Крузенштерн, мыс Горн встретил корабли крепким ветром со шквалами, дождем и градом. Океан гнал с юга гороподобные валы, и, хотя «Нева» шла почти рядом, с «Надежды» был виден только один ее вымпел.
В низком небе, затянутом оловянными снеговыми облаками, изредка пролетали альбатросы и морские ласточки – предвестники жестокой бури. Барометр упал еще на две линии, ртуть в термометре стояла почти на нуле.
Убрав все паруса и оставив только штормовые стаксели[21]21
Стаксели – треугольные паруса между мачтами и перед фок-мачтой.
[Закрыть], «Надежда» приготовилась встретить нашествие урагана. Он налетел с сатанинским ревом и свистом. Корабль содрогнулся и застонал всем корпусом. Вслед за шквалом нахлынула исполинская волна. Океан с размаху швырнул ее через корабль, выломив из фальшборта два щита и разбив в щепки лежавший на палубе запасной брам-рей[22]22
Брам-рей – деталь оснастки корабля.
[Закрыть].
Весь день и всю ночь бесновался и завывал ураган. Поутру, вместо того чтобы ослабеть, он сделался еще свирепее.
Крузенштерну донесли, что в носу корабля появилась течь. Встревоженный командир спустился в трюм. Течь была незначительной: видно, волны оторвали одну из досок внешней обшивки. Однако и малое повреждение при таком шторме могло оказаться смертельным для корабля.
С виду спокойный и уверенный, как всегда, капитан-лейтенант про себя молился святому Николаю-угоднику, покровителю моряков, прося его уберечь от погибели семьдесят христианских душ.
Ураган успокоился только через сутки. На веревке за борт спустили корабельного плотника, который скоро нашел поврежденную доску и укрепил ее свинцовым листом.
Ветер дул теперь с запада. Словно сквозь сито, он сыпал над морем мелкий холодный бус, похожий и на туман, и на дождь. Видимость была худая, и с «Надежды» несколько раз подолгу теряли из виду «Неву».
Мыс Горн, по счислению, остался позади, и, стало быть, корабли находились уже в Великом океане.
Когда миновали Магелланов пролив, море вновь разгулялось в безудержном шабаше. При этом странным казалось, что ветер был совсем вялый: он не мог даже разогнать висевший над водою туман.
А туман становился все плотнее, и сигнальные пушечные выстрелы с «Надежды» глохли в нем, как в толстом войлоке. Ответов с «Невы» не было слышно.
«Разлучение наше с нею, – записал Крузенштерн в дневнике, – казалось неизбежным, в чем по наступлении ясной погоды мы действительно удостоверились. В сие время широта места была сорок семь градусов девять минут, долгота же по хронометрам девяносто семь градусов четыре минуты…»
ГЛАВА 7
По аллеям сада монастырской лавры Александра Невского бежали пожухлые красные листья. Последние листья этой осени.
Николай Петрович шел за гробом жены. Гроб, обитый черным бархатом, по русскому обычаю несли на плечах друзья Резанова. В передней паре были Державин и министр коммерции граф Румянцев.
Из-за высокого роста Гаврилы Романыча гроб плыл косо. Митрополит Санкт-Петербурга, профессор философии Академии наук его преосвященство Евгений поддерживал Резанова под руку и что-то говорил – очевидно, слова утешения. Николай Петрович не слышал его. Перед его глазами стояло лицо живой Анны – и не лицо даже, а одни темные, расширенные от боли зрачки.
У могилы, когда по крышке гроба зашлепали мокрые комья, Николай Петрович очнулся.
Митрополит тихим голосом произнес старославянские слова молитвы и добавил в конце по-русски:
«Кого господь любит, того рано приводит в царствие свое».
«Лжешь, поп! – хотелось закричать Николаю Петровичу. – Твой бог, любя Анну, осиротил двух детей!»
– А Оленьке-то было всего двенадцать дней, – прошептал Николай Петрович и, поднявшись с постели, стал ходить по каюте.
После тяжкого сна сердце билось неровно и больно. Как глупо было думать, что боль обмякнет, если он уедет из столицы куда-нибудь в далекое далеко, где ничто и никто не напомнит ему об Анне. Но воспоминания – это тот единственный груз, от которого человеку не дано избавиться до конца дней своих.
И он вспомнил Анну в другом саду, на берегу Ангары. Этот сад подходил вплотную к дому Шелихова. Они сидели тогда за столом под черемухой, пили наливку и чаевничали. С реки тянуло вечерней прохладой, и Николай Петрович сходил в дом за кашмирской шалью. Укутывая плечи Анны, он встретился взглядом с Шелиховым. И тогда он неожиданно сказал то, что хотел сказать еще месяц назад.
– Григорий Иванович, я прошу руки вашей дочери. Анна согласна.
Шелихов, не отвечая, облокотился о столешницу, и под его большим грузным телом доски жалобно заскрипели. Только через минуту Резанов услышал ответ:
– Ты, Петрович, граф. А мне нужен продолжатель дела моего. Не станет же дворянин в зазорные купецкие дела входить.
– Стану, – сказал Резанов и посмотрел прямо в глаза Шелихову. – А дело ваше, Славороссию[23]23
Славороссия – так Шелихов называл Русскую Америку.
[Закрыть], я не почитаю зазорным…
Топот и шум на палубе прервали воспоминания Николая Петровича. Он надел мундир и вышел из каюты.
По курсу «Надежды» вздымались высокие отрубистые берега острова Нукагивы. Своими причудливыми очертаниями они походили на многобашенный средневековый город.
«Надежда» легла в дрейф, и с нее спустили две шлюпки для промера глубин. По песчаной кромке бухты бегали островитяне, размахивая руками и что-то крича. Потом от берега отчалила лодка с восемью гребцами. Удачно миновав буруны, лодка направилась прямо к кораблю. На ней развевался белый флаг, и этот европейский знак миролюбия до крайности удивил Резанова.
Прибывшим гостям подали трап. Первым на корабль поднялся мускулистый бронзовокожий мужчина в одной набедренной повязке, сплетенной из травы. За ним вскарабкались и остальные островитяне. Все они, кроме первого, были с головы до пят покрыты диковинными рисунками. Татуировка была столь искусной, что казалось, будто эти люди одеты в тончайший узорчатый шелк, без единой складки облегавший тело.
Мужчина, который взошел первым, шагнул к Крузенштерну и, поклонившись, заговорил на… безукоризненном английском языке:
– Вы, я полагаю, капитан корабля? Разрешите представиться: бывший матрос британского торгового флота Робертс.
Крузенштерн смотрел на него круглыми от изумления глазами.
– И… и долго вы здесь живете? – запинаясь, спросил он.
– С вашего позволения, сэр, вот уже семь лет.
– Но как вы сюда попали? Кораблекрушение?
– Нет, сэр. Бунт команды. Я отказался участвовать в нем, и меня высадили на этом острове.
– Разве на остров ни разу не заходили европейские суда? – спросил Резанов, с интересом разглядывавший странного англичанина.
Робертс живо повернулся к нему:
– Ну что вы, сэр, конечно, заходили. Недавно нас посетили американцы. Кстати, я могу показать вам аттестат, который я получил от них.
И бывший матрос протянул Резанову бумагу, свернутую трубочкой. В бумаге говорилось, что мистер Робертс весьма способствовал бостонскому кораблю в доставлении воды и дров и что поведения он самого похвального.
– Я мог бы служить вам толмачом, если вы в таковом нуждаетесь, – добавил Робертс, когда Резанов вернул ему рекомендацию.
Николай Петрович кивнул:
– Мы охотно воспользуемся вашим предложением, мистер Робертс.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что бывший матрос женат на племяннице короля и потому уважаем чрезвычайно.
– Вот этот человек – королевский брат, – сказал Робертс и ткнул пальцем в грудь рослого островитянина, который с детским любопытством озирался вокруг.
– Вы единственный европеец на острове? – спросил Резанов.
Лицо Робертса потемнело:
– К сожалению, нет, сэр. Есть еще один француз.
– Почему – к сожалению?
– Потому что он негодяй и мерзавец. Эту скотину зовут Жан-Батист Кабри. Он несколько раз пытался убить меня. – При этих словах глаза Робертса загорелись такой ненавистью, что Резанову стало не по себе.
«Вот она, врожденная „любовь“ англичан к французам, – с усмешкой подумал Николай Петрович. – Даже на острове, среди дикарей, они готовы перегрызть друг другу глотку».
– Вы должны опасаться этого дьявола в человеческом образе, – продолжал между тем Робертс. – Ему ничего не стоит натравить на вас островитян. Предательство и алчность у него в крови.
Одарив королевского брата и его приближенных иголками, ножами и бусами, Крузенштерн спровадил их с корабля. Но тут с берега вплавь бросилась новая орава туземцев. Их было около сотни, и плавали они не хуже дельфинов. У некоторых на плечах сидели даже маленькие дети. Все они прихватили для продажи кокосовые орехи, связки бананов и плоды хлебного дерева.
На борт, по совету англичанина, однако, взяли только «благородных». «Благородные» ничем не выделялись среди простолюдинов – разве что ногтями неимоверной длины. Длинные ногти, как объяснил тот же Робертс, служат доказательством того, что их обладатель человек зажиточный и не занимается никаким трудом.
Все островитяне отличались великолепным сложением, и, по-видимому, завидным здоровьем. Женщины были ростом поменьше и казались более красивыми, поскольку их лица не портила татуировка. Только у некоторых встречались наколки на руках и ногах – в виде сетчатых перчаток и полусапожек.
– Татуировка – большое таинство, – рассказывал Резанову Робертс. – Когда татуируется мужчина, он никому не должен показываться на глаза.
– А женщина?
– Женщина может это делать на виду у всех желающих.
– И дорого обходится наколка? Ну, скажем, вроде вашей?
На груди бывшего матроса чернел маленький четырехугольник, испещренный какими-то рисунками. (Впоследствии Резанов узнал, что это был знак принадлежности к королевской фамилии.).
Робертс хмыкнул и повернулся к Николаю Петровичу спиной.
– Вот эта живопись, сэр, стоила мне двух жирных свиней, – сказал он и сделал несколько шагов. Спину Робертса украшал большой – во весь позвоночник – крест, а на ягодицах при каждом движении кривлялись две потешные рожи.
– Однако, ваши друзья-туземцы не лишены чувства юмора, – смеясь, заметил Николай Петрович.
– О да, сэр, – серьезно ответил Робертс. – Слышали бы вы, какие шуточки отпускают они на пиру, пожирая убитых врагов. Нукагивцы – народ, несомненно, с юмором.
Николай Петрович побледнел.
– Неужели и женщины участвуют в этих омерзительных пиршествах?
– Нет, сэр. Мясо для женщины табу. Она ест его только тогда, когда муж подарит ей поросенка, и она сама его зажарит. – Подумав, Робертс добавил: – Впрочем, сэр, вы могли бы познакомиться с обычаями туземцев непосредственно на берегу. Однако на всякий случай осмелюсь посоветовать вам отправиться туда в сопровождении хорошо вооруженных людей.
– Ну что ж, благодарю за совет, – сказал Резанов.
