Текст книги "...И гневается океан (Историческая повесть)"

Автор книги: Юрий Качаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Юрий Качаев
…И ГНЕВАЕТСЯ ОКЕАН
Историческая повесть

О тех, кто первым ступил на неизведанные земли.

О мужественных людях – революционерах,

Кто в мир пришел, чтоб сделать его лучше.

О тех, кто проторил пути в науке и искусстве,

Кто с детства был настойчивым в стремленьях

И беззаветно к цели шел своей

ГЛАВА 1

19 сентября 1803 года два корабля российского военного флота «Надежда» и «Нева» штормовали у мыса Скагеррак. Северное море катило навстречу длинные, без пены валы, отливавшие холодной зеленью.

К вечеру шторм поутих, и на северо-востоке заиграли сполохи. По всему окоему пылали мощные огненные столбы. Казалось, они подпирают собой небосвод, готовый вот-вот рухнуть на корабли.

Николай Петрович Резанов стоял на палубе «Надежды» и смотрел, как по небу, струясь и колеблясь, перебегают желтые, оранжевые и синие высветы. Они напомнили ему фейерверк на Царицыном лугу[1]1
  Царицын луг – большая площадь в Санкт-Петербурге. Позднее стала называться Марсовым полем.


[Закрыть] по случаю восшествия на престол Александра I.

В тот мартовский вечер по окончании церемоний Резанов с женой приехал к своему другу и покровителю Гавриле Романовичу Державину. Державин, человек неуживчивый, колючий и нередко вздорный, был всегда ласков с Резановым – ценил его за ум, образованность и, наверное, за то, что Николай Петрович любил и понимал стихи. Хлебосол и шутник, баловень покойной Екатерины, Гаврила Державин бывал подвержен приступам хандры, и тогда приятели обходили его дом за версту.

В тот вечер он тоже был мрачен, но Резановых встретил, как всегда, приветливо.

– Никого, опричь вас, не звал нынче, сударь мой, – сказал он Резанову. – Такая тоска, хоть удавись. А на меня она ежели накатит, я злой делаюсь как сатана.

Ну, а вы-то люди свои, простите старика. К столу, к столу прошу.

За столом пошла беседа об Александре. Весь Петербург был тогда без ума от молодого царя. Сердито барабаня пальцами по столешнице, Державин говорил:

– Верно: не глуп, начитан и, полагаю, добр. Однако, сударь мой, зачем же русскому царю иноземцами себя окружать? Учили французы – Лагарпы, Палассы да Массоны. А нынче при дворе все немецкие генералы пошли. Кто они, какого славного роду-племени? Извольте: Вольцоген, Клейнмихель, Армфельд, Фуль, Витгенштейн, Винценгероде, Буск… тьфу, и не выговорить – Буксгевден! Что им болеть о пользах и чести нашего отечества?! Вот не дай бог война… Ну да все это ванитас ванитатум – суета сует. – И, подняв бокал, Державин прочел:

 
Вся наша жизнь не что иное,
Как лишь мечтание пустое!
 

– А я с вами не согласен, Гаврила Романыч, – возразил тогда Резанов. – Не у всякого человека жизнь проходит в пустых мечтаниях. Взять хоть дело, которого зачинателем был Григорий Иванович, вечная ему память. Сколь много препон встретил он на своем пути. Даже покойная государыня, женщина ума широкого и прозорливого, не оценила великих замыслов Шелихова. На полях нашего с ним доклада она начертала: «В новых открытиях нет великия нужды, ибо хлопоты за собой повлекут». И все же дело тестя моего живет поныне.

Этот разговор Николай Петрович припомнил сейчас, стоя на палубе корабля, который нес его к неведомым берегам, на другой край земли. После смерти тестя в руки Резанова перешли нити всех задуманных им дел. В иркутском доме Шелихова, попивая душистый кяхтинский чай, они ночи напролет составляли планы будущих начинаний. Задумано было: снарядить двойную экспедицию по Ледовитому морю – одну от устья Лены и навстречу ей другую – от Берингова пролива; исследовать побережье Азии до самого устья Амура, дабы найти незамерзающую гавань, из которой российские корабли круглый год ходили бы торговать с Китаем, Японией, Кореей и Филиппинами; заселить русскими промышленными людьми Сахалин и Курильские острова; построить удобную дорогу до Уды; наладить торговые сношения с испанскими колониями в Калифорнии и с недавно возникшими Соединенными Областями.

Да, замыслы были размашисты и обширны, но безвременная смерть помешала «российскому Колумбу» увидеть их исполнение. Все тяготы и заботы, связанные с русскими колониями в Америке, легли на плечи Николая Петровича Резанова.

Четыре года после кончины тестя обивал он пороги правительственных канцелярий, пока, наконец, не дошел до царя, и Павел I, отец нынешнего императора, не черкнул несколько строк: «Российско-Американская компания отныне состоит под высочайшим покровительством. Для непосредственных представлений по делам компании назначается граф Н. П. Резанов».

По воцарении Александра I главное правление компании было переведено из Иркутска в Санкт-Петербург, а царь сам стал ее акционером. Вот почему Резанову удалось добиться того, что император «на счет казны принять соизволил стоимость одного из кораблей, а именно „Надежды“, равно как и все издержки на снаряжение этого судна и на жалованье его экипажу…».

Мысли Резанова были прерваны появлением какого-то человека, закутанного в темный плащ. Незнакомец остановился рядом с Резановым и восторженно заговорил на дурном французском языке:

– Какое великолепное зрелище! Я впервые вижу… э-э… Nordschein!

– Северное сияние, – вежливо подсказал Резанов и, переходя на немецкий, спросил: – Вы, надо полагать, родились в Германии?

– Да, в Карлсруэ, – обрадовался, услышав родную речь, незнакомец. – Мой отец вице-канцлер верховного королевского суда Генрих фон Лангсдорф. Может быть, слышали? А меня зовут Георг Генрих. Я доктор медицины, но увлекаюсь ботаникой и этнографией. А больше всего люблю, знаете, путешествовать. Я уже побывал в Испании, Португалии и Англии.

Немец говорил без умолку и совсем не походил на своих соотечественников, обычно сдержанных и немногословных.

Ни о чем не спрашивая, Николай Петрович узнал, что Лангсдорф учился в Геттингене, что в Португалию он попал, сопровождая князя фон Вальдека, а когда в Испании началась война с Наполеоном, вступил в английскую армию в качестве военного лекаря.

Заметив наконец, что говорит только он один, Лангсдорф смущенно умолк. Чтобы выручить его из неловкого положения, Николай Петрович поинтересовался:

– Почему я вас не видел, когда мы снимались с якоря в Кронштадте?

– О, вы и не могли меня видеть. Я опоздал к отплытию и сел на корабль в Копенгагене вместе с доктором Тилезиусом. Нас обоих пригласила ваша Академия наук.

Этот односторонний разговор был прерван ударами склянок. Пора было идти к ужину. В кают-компании шла оживленная беседа, слышался смех, но с появлением Резанова сразу наступило тягостное молчание.

Словно не замечая этого, Николай Петрович сел за свой прибор и неторопливо принялся за ужин. Он знал, почему офицеры «Надежды» относятся к нему враждебно. Причиной тому было дополнение к инструкции, полученной командиром «Надежды» капитан-лейтенантом Крузенштерном. Она гласила следующее:

«Его Императорское Величество соизволил вверить не только предназначенную к японскому двору миссию в начальство его превосходительства господина действительного камергера и кавалера Н. П. Резанова в качестве чрезвычайного посланника и полномочного министра; но и сверх того Высочайше поручить ему благоволил все предметы торговли и самое образование Российско-Американского края, уполномочивая его полным хозяйским лицом не только во время вояжа, но и в Америке».

Это дополнение к инструкции было воспринято офицерами «Надежды» и самим Крузенштерном как тяжкое оскорбление. Позвольте! Не боевой офицер, а придворный шаркун, штафирка назначался начальником экспедиции! Это было неслыханно! И каста ревельских[2]2
  Ревель – ныне город Таллин.


[Закрыть] военных моряков, считавшая себя солью земли, вымещала теперь свою обиду на посланнике.

Николай Петрович прекрасно понимал, что при таких отношениях с офицерами корабля путешествие будет нелегким для него. Но заискивать и унижаться перед кем бы то ни было он не собирался…

ГЛАВА 2

Ровно через месяц корабли стали на якорь у белоснежной пирамиды Тенерифа, в гавани Санта-Крус. Остров был гористый. Утесы, полукольцом охватившие гавань, сверкали на утреннем солнце бурыми натеками лавы. На рейде стояло до десятка торговых судов и два испанских военных катера.

Не успели корабли бросить якорь, как на «Надежду» прибыл капитан порта и учтиво объяснил по-французски, что приехал с поручением губернатора Канарских островов маркиза де ла Каса-Кагигаля к его превосходительству господину посланнику Резанову.

Николай Петрович про себя подивился осведомленности испанцев: стало быть, вести о его миссии дошли уже и до Мадрида.

– Господин губернатор будет счастлив видеть у себя ваше превосходительство вместе со всеми офицерами и чиновниками посольской свиты, – с легким поклоном закончил свою приветственную речь капитан порта.

Резанов поблагодарил его и стал собираться на берег.

Санта-Крус оказался небольшим городком, выстроенным из вулканического туфа. Окна домов на испанский лад были забраны деревянными решетками, и за ними то и дело мелькали любопытные лица.

Русские путешественники неспешно вышли на главную площадь. В середине ее стоял мраморный столп, украшенный затейливыми барельефами. Против этого столпа, по левую сторону, высились темно-красные стены крепости Сан-Кристобаль. В прошлую войну, пять лет назад, отважный адмирал Нельсон пытался овладеть городом и при штурме этой крепости потерял руку[3]3
  Имеется в виду война между Великобританией и Испанией 1798 года.


[Закрыть]. Площадь кишела пестро одетым людом. На каждом шагу встречались фруктовые лавки, где почти за бесценок продавались земные дары острова: каштаны, виноград, апельсины, дыни, бананы, лук, лимоны и финики. Особенно дешево было вино. Повсюду шатались полупьяные меднорожие монахи-доминиканцы и без зазрения совести хватали с прилавков все, что худо лежит. А если строптивый хозяин поднимал шум, с ним расплачивались скоро и щедро – зуботычиной.

Изредка в толпе среди невеликих ростом испанцев встречались высокие бронзоволицые люди – потомки коренных жителей острова гуанчей, которых завоеватели истребили почти поголовно…

Обед у губернатора вышел торжественный, пышный и нудный. Среди чопорных, неулыбчивых гостей выделялся живым нравом только один человек – местный купец Армстронг, да и тот оказался выходцем из Копенгагена.

В курительной комнате, куда после обеда удалились мужчины, он подсел к Резанову и заговорил доверительным тоном:

– У меня есть к вам два предложения, ваша светлость. Первое касается провианта, в пополнении которого, я слышал, вы нуждаетесь. Я готов поставить на корабли свежие продукты в любом количестве и за самую умеренную плату.

– А второе? – спросил Резанов.

– А второе, – подхватил Армстронг, – увеселительная прогулка в глубь острова. Я хотел бы свозить вас в местечко Санта-Урсула. Как раз сегодня тамошние жители празднуют день рождения этой святой. Смею вас уверить, там будет несравненно веселее, нежели в губернаторском доме. А здесь лишь один человек способен всех вогнать в тоску и уныние. – И купец показал взглядом на мрачного монаха со впалыми, будто стесанными щеками.

– Кто это?

– Главный инквизитор Канарии, – прикрыв ладонью рот, ответил Армстронг.

Прощаясь с губернатором, Резанов спросил, не встретит ли возражений его намерение осмотреть окрестности города.

– Разумеется, нет, – отвечал маркиз с любезной и несколько натянутой улыбкой. – Вы можете чувствовать себя как дома, ваша светлость.

(Через Армстронга Резанов позже узнал, чем объяснялось подобное радушие: незадолго до прибытия русских кораблей губернатор получил из Корунны повеление принять гостей наилучшим образом).

На улице путешественников поджидали оседланные мулы. До Санта-Урсулы доехали довольно скоро. На площади перед церковью уже веселилась праздничная толпа. Звенели гитары, сухо и ритмично пощелкивали кастаньеты, и смуглые крестьяне – штаны в обтяжку – петухами ходили вокруг своих красавиц. В бесчисленных палатках торговали вином, сластями и резными деревянными фигурками святой Урсулы.

Николай Петрович, поддерживаемый под руку Армстронгом, с трудом протискивался сквозь толпу. После строгой тишины губернаторского дома голова у него шла кругом. Он от души смеялся грубоватым шуткам купца и даже не стал противиться, когда тот потащил его к винной палатке. К ним присоединился и Лангсдорф. Миловидная девушка проворно наполнила бокалы пахучей мадерой и подала гостям.

– Выпьем за Россию, – с поклоном сказал Армстронг, – и за успех вашего предприятия!

Потягивая вино, Резанов встретился глазами с девушкой и улыбнулся. Девушка смотрела на него серьезно. Поколебавшись, она вдруг сняла с шеи маленький кипарисовый крестик, протянула Резанову и что-то быстро сказала. Николай Петрович немного знал испанский, но сейчас не понял ни слова.

– На каком языке она говорит и о чем? – спросил он у Армстронга.

– Местное наречие, – купец лукаво ухмыльнулся. – Она сказала, что вы ей понравились: у вас хорошее лицо и добрая улыбка.

– А крестик?

Армстронг повернулся к девушке, и они о чем-то заговорили между собой. Отвечая, испанка смотрела на Резанова большими глубокими глазами. Такие глаза в России называют «очи».

– Этот крест, – перевел Армстронг, – будет хранить господина до тех пор, пока он не полюбит испанку.

Резанов расхохотался.

– Да растолкуйте вы ей, Армстронг, – сквозь смех сказал он, – что в России испанок нет и, стало быть, сей амулет будет хранить меня до конца дней.

Подарив девушке золотой империал[4]4
  Империал – 10 золотых рублей.


[Закрыть], Резанов зашагал дальше.

В Санта-Крус они вернулись поздно вечером. Вся гавань светилась подвижными огнями. Огни были двойные: они отражались в темной и гладкой, как базальт, воде.

– Что это? – спросил Резанов Армстронга.

– Ловят макрель, граф. Ее косяки идут на свет, как бабочки. – Помолчав, купец сказал: – Не откажите в любезности, ваша светлость, заночевать сегодня у меня.

Резанов поблагодарил наклоном головы…

Спальня Николая Петровича выходила окнами на море, и он долго еще смотрел, как по всей гавани неслышно скользят рубиновые огни рыбачьих лодок. А в это время…

ГЛАВА 3

А в это время на острове Кадьяке, близ берегов Русской Америки, шли приготовления к охоте на морских котов. Алеуты, посланные в разведку, вернулись с доброй вестью: все ближние к Кадьяку островки кишмя кишат дорогим зверем.

Главный правитель российских колоний Александр Андреевич Баранов с рассвета был на ногах. Коренастый, лысый, с острыми светлыми глазами – в минуты гнева они становились еще светлее – правитель неторопливо шагал вдоль прибрежной косы, наблюдая за сборами: свой глаз – алмаз, чужой – стеклышко.

Рядом с ним, отдуваясь, семенил алеутский тойон[5]5
  Тойон – вождь.


[Закрыть] Нанкок, коротконогий, брыластый человек, большой пройдоха и пьяница. На его упитанном брюхе, под бородой, болталась медаль «Союзныя России». Медалью этой, пожалованной еще Шелиховым, тойон очень дорожил и так надраивал акульей шкурой, что она пускала зайчики не хуже зеркала.

Вся коса была усыпана алеутами и русскими промышленными, весело хлопотавшими вокруг байдар. Люди уже были одеты и обуты по-походному: в непромокаемые камлеи из сивучьих кишок, на ногах – торбаса, сшитые из горла того же зверя.

Всего на промысел снаряжалось до трех сотен байдар. (Эти лодки, обтянутые нерпичьими шкурами, поднимали от четырех до сорока зверобоев, гребли на них двухлопастными веслами).

У берега колобродил сулой – ветер дул с моря, и здесь сталкивались два встречных течения. Надобно было немалое мужество и уменье, чтобы в такую погоду вывести байдары из бухты.

Баранов разбил флотилию на две партии: одну возглавил любимец и ближайший помощник правителя Иван Кусков, вторую – Нанкок. Обычно неуклюжий, как разжиревший тюлень, на охоте тойон становился ловким и расторопным партовщиком[6]6
  Партовщик – предводитель промыслового отряда.


[Закрыть]. За это и сходили ему с рук многие проделки и плутни, которых Баранов не простил бы другому.

– С кем пойдешь, Лисандра Андреич? – спросил Нанкок. – Со мной али с Иваном?

– С тобой, с тобой, толстопятый, – засмеялся Баранов. – Ты удачливей.

Тойон расплылся в довольной ухмылке: шибко любил, когда его хвалили.

Байдары со скрипом сползали с прибрежной гальки и одна за другой выходили в море. Партия Ивана Кускова развернулась и пошла на юг, Нанкок взял путь к северным островам.

Алеуты гребли мерно и споро. Баранов, зажав в коленях ружье, сидел с опущенной головой и, казалось, дремал. Водяная пыль кропила его желтоватое лицо, а ветер шевелил на висках остатки седых волос.

Двенадцать лет жизни отдал правитель этому неласковому краю, двенадцать лет постоянных лишений и неусыпных трудов.

На матерой земле судьба тоже не баловала Баранова. Изрядный химик-самоучка, рудознатец, стекловар, Баранов был начитан и в истории, и карты понимал не хуже заправского морехода. И когда Григорий Иванович Шелихов стал искать достойного и способного человека для управления новооткрытыми американскими землями, выбор его пал на Баранова. В то время дела Александра Андреевича были из рук вон плохи: в Анадырске чукчи разграбили и сожгли его единственную факторию, а работников перебили. Случилось это оттого, что приказчики вопреки запрещению Баранова тайком продавали чукчам спирт, и однажды в пьяном угаре туземцы превратили острог в пепелище.

Потеряв все состояние, Баранов был вынужден принять предложение Шелихова и в августе 1790 года на галиоте «Три святителя» отбыл на Кадьяк. Здесь ему пришлось не только преодолевать недоверие и враждебность туземцев, но и выдержать длительную борьбу со своими же подчиненными. Один штурман Талин попортил Баранову немало крови и нервов. Талин был офицером военного флота и Баранова, в то время не имевшего никакого чина, не ставил ни в грош. Он отказывался выполнять распоряжения, писал бесконечные кляузы в правление Российско-Американской компании и даже подстрекал кадьякцев к открытому мятежу.

Доведенный до отчаяния, Баранов подал в правление рапорт, в котором просил уволить его от должности.

«Лестною ли кажется мне жизнь и продолжаемые труды в пользу Отечества, – писал он, – когда каждый мой шаг идет в разбор по пристрастным приговорам?»

Шелихов, боясь потерять дельного человека, поехал в Петербург хлопотать о чине для Баранова. Однако скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Лишь в мае прошлого года, спустя семь лет после смерти Шелихова, Баранов был пожалован званием главного правителя русских колоний и золотой медалью на Владимирской ленте.

«Двенадцать лет, – сокрушенно думал Баранов. – Здоровьишко уходит, а забот все боле становится, и конца им не видно. Вот на Ситхе опять неспокойно. Похоже, колоши[7]7
  Колоши – одно из самых воинственных индейских племен.


[Закрыть] готовят какой-то новый подвох, недаром там крутится этот бостонский прохвост Барбер. Наши поселения ему словно в горле кость. Не токмо ружьями и порохом, а и пушками, подлец, индейцев противу нас вооружает…»

Баранов тряхнул головой, отгоняя невеселые мысли, и огляделся. Байдары ходко приближались к небольшому каменистому острову. Его берег был сплошь усеян зверем. Тысячеголовая шевелящаяся масса напоминала исполинский пчелиный рой. Рев старых котов-секачей перекрывал временами шум прибоя.

Причалив к берегу по обе стороны лежбища, зверобои с дрегалками[8]8
  Дрегална – тяжелая дубинка, которой оглушают зверя.


[Закрыть] в руках двинулись на стадо. Шли с тем расчетом, чтобы отрезать секачей и маток от молодняка. Секачи заметно выделялись в гуще стада величиной и темно-серой окраской шкуры. При приближении людей они не трогались с места, а только разевали пасти и угрожающе шипели, заслоняя собой детенышей-котиков. Котики – цвета черного бархата – обеспокоенно и жалобно кричали; в их крике, похожем на блеяние ягнят, слышалась Баранову мольба о пощаде.

Ударами дубинок отделив от родителей, молодняк погнали в глубь острова. И здесь началась бойня. Оглушенных котиков хватали за ласты, стаскивали в одну стонущую окровавленную кучу.

Всякий раз, когда приходилось бывать на промысле, Баранов испытывал чувство стыда и омерзения к себе. Это ощущение не смогли притупить даже годы: к виду и запаху крови привыкает не всякий. Но был ли он властен изменить что-либо в заведенных порядках? Компания, на службе у которой состоял правитель, не думала щадить ни людей, ни животных: у нее была одна цель – как бы поскорее и подешевле набить «мягким золотом» глубокие трюмы кораблей. Не далее как в июне лейтенант Хвостов увез в Охотск одних морских бобров семнадцать тысяч шкур. (А за каждую шкуру-то кантонские купцы платят сто пятьдесят рубликов!)

– Грех и великую подлость совершаем перед потомством нашим, – пробормотал Баранов и поднял ружье. Выстрел служил сигналом – с «охотой шабашить».

ГЛАВА 4

Каждый день шли ливневые дожди. Воздух настолько пропитался влагой, что постельное белье приходилось отжимать, как после стирки. Зеркала в каютах запотевали и слезились.

По приказу Крузенштерна на нижней палубе жгли огни – они горели по три-четыре часа в день, чтобы офицеры и команда могли просушить одежду.

Несмотря на банную духоту и сырость, к которой матросы не были привычны, никто из них не болел. Карл Эспенберг, корабельный доктор, придя в кают-компанию после очередного осмотра команды, разводил руками и удивлялся вслух:

– Сие непостижимо, господа! Мне, ей-богу, совестно получать жалованье. Хоть бы у кого чирей вскочил! Шучу, шучу, разумеется. А ежели говорить серьезно, то приспособляемость русского человека поистине удивительна: он с одинаковой легкостью переносит тридцатиградусную стужу и жару равностепенную. С этакими молодцами Россия когда-нибудь будет иметь отменный флот!

– А она, Россия то бишь, со времен Петра таковой уже имеет, – вскользь заметил лейтенант Головачев, игравший в шахматы с Резановым. (Головачев был единственным офицером на «Надежде», который не участвовал в бойкоте).

– Позвольте, позвольте, – загорячился доктор. – Я не собираюсь оспаривать достоинства русского флота, но согласитесь, однако, что ему еще весьма далеко до… до, скажем, английского или…

– …Или турецкого, или шведского, – язвительно подхватил Головачев. – А давно ли мы били и тех и других?

– Доктор Эспенберг говорит про иное, – вмешался в спор мичман Беллинсгаузен[9]9
  Спустя полтора десятилетия Фаддей Беллинсгаузен вместе с М. П. Лазаревым прославит Россию открытием Антарктиды.


[Закрыть].

– Про что же?

– А про то, что англинцы суть моряки природные, а мы токмо выбираемся из пеленок. Когда мы еще не бывали дальше Балтики, капитан Кук…

– Капитан Кук! – Головачев покраснел и отодвинул шахматную доску. – Да ваш Кук, ежели хотите, изрядный путаник. Чего стоят его открытия в северо-восточном океане! Почитайте его карты, барон. Кенайскую губу[10]10
  Губа – глубокий залив.


[Закрыть] сей прославленный мореплаватель назвал рекою, пролив между Кадьяком и Афогнаком принял за залив, а настоящего Кенайского пролива между Кадьяком и Аляскою не заметил вовсе. Два острова – Ситхунок и Тугидок – он счел за один и нарек их островом Троицы. Зачем Ост-Индская компания послала его к берегам Америки? Ясно как божий день: дабы записать русские острова англинскими именами. Сам Кук не скрывает, что он видел тут повсюду русских промышленных, и, однако, сие обстоятельство не помешало ему нашу Нутку переиначить в мыс Короля Георга.

– Да будет тебе горячку пороть, Петр Трофимыч! – вновь попытался урезонить Головачева Беллинсгаузен. – Зачем же возводить хулу на Кука и зачеркивать все его открытия?

– Я Кука не хулю, – сердито сказал лейтенант. – Это ты зачеркиваешь труды предков наших, которые… А впрочем, ты, Фаддей, никому не злодей – пляшешь и нашим и вашим.

Беллинсгаузен обиделся, и вышла бы ссора, не вмешайся в разговор Крузенштерн:

– Господа офицеры, попрошу заняться делами. Вам, Петр Трофимыч, заступать вахту.

Кают-компания опустела.

На палубе матросы, растянув тент, стирали одежду, благо в дождевой воде недостатка не было.

* * *

26 ноября прошли экватор. Впервые русские корабли вспенили воды южных широт. На «Надежде» в честь российского флага было салютовано одиннадцатью пушечными выстрелами. По сему торжественному случаю Николай Петрович распорядился выдать команде по испанскому пиастру[11]11
  Пиастр – 1,9 рубля.


[Закрыть] на брата.

На палубе перед матросами появился Нептун: до самого пупа борода из мочалы, в руке вместо трезубца – гарпун, а на голое тело надет бараний тулуп.

– Я, морской царь, – ненатуральным утробным басом заговорил ряженый, – приветствую россиян с первым прибытием в мои южные владения. Служите, детушки, своему отечеству верой и правдой, а я вас за то пожалую – поберегу в далеком плавании.

– Покорно благодарим, батюшка! – вразнобой зашумели матросы. – Побереги нас, а уж мы не подгадим!

– А кто лениться станет да от работы отлынивать, – тут Нептун грозно потряс гарпуном, – того я взгрею самосильно, потому как нерадивый матрос есть позор и поношение флоту российскому! Так я говорю?

– Так, Нептун Иваныч!

– Верное слово молвил!

– А пошто ты, батюшка, в шубе-то? – спросил вдруг кто-то.

Нептун, искренне удивившись вопросу, ответил скороговоркой и своим голосом:

– Эко сказанул, задави тебя курица! Да нешто мне, царю, нагишом перед вами разгуливать? Шуба для решпекту[12]12
  Для решпекту – для солидности.


[Закрыть], хоть я и взопрел в ней.

Матросы обрадованно загоготали, вмиг узнав ряженого.

– Братцы! Да ведь это Пашка Курганов, ей-бо!

– Ну и ловок, бес, чисто скоморох!

– А и правда ловок, – с улыбкой сказал Резанов Головачеву, с которым они вышли на палубу посмотреть матросскую потеху. – Попросите, Петр Трофимыч, господина капитана от моего имени – пусть угостит всех доброй чаркой мадеры.

Через минуту на палубу выкатили бочонок вина, вышибли днище, и в руках приказчика появилась объемистая жестяная кружка. Перекрестившись и единым духом опрокинув посудину, матрос передавал ее товарищу и отходил в сторонку.

Кто-то принес балалайку, но плясать было несподручно – жара стояла адова. Резанов спустился в свою каюту и велел позвать толмача японца. Японцев на корабле было четверо. Их рыболовное суденышко потерпело крушение у южных берегов Камчатки; шторм разбил его в мелкую щепу, но команду удалось спасти. Поскольку русские корабли в Японию не ходили, рыбаков увезли сперва в Иркутск, а оттуда в Санкт-Петербург, чтобы с каким-нибудь голландским судном[13]13
  В те времена голландцы были единственной европейской нацией, корабли которой имели право заходить в японские порты.


[Закрыть] отправить на родину. Но оказии не представлялось целых шесть лет, пока наконец не была снаряжена в путь посольская свита графа Резанова.

Японец вошел, неслышно прикрыв за собою дверь, и низко поклонился. У него были живые темные глаза и плоское лицо, сплошь исхлестанное тонкими морщинами. Оно напоминало большую ладонь.

– Господину снова нужна моя помощь? – спросил толмач. – Я шибко рад.

По-русски он говорил почти чисто.

– Садись, Такимура. – Резанов кивнул на свободное кресло и пододвинул толмачу коробку с вялеными финиками, которые тот очень любил. – Прошлый раз ты сказывал мне, что родился в Нагасаки.

– Так, так, господин.

– И много в твоем городе чужестранцев?

– Не ведаю, господин. Они живут совсем одни, и стража редко пускает их в город. И не всех вместе.

«А голландцам-то, знать, не сладко приходится, – подумал Николай Петрович. – Как-то нас примут?»

Он взял со стола книгу в сафьянном переплете и раскрыл ее на странице, где была помещена карта Нагасакского залива.

– Узнаешь?

Японец вгляделся и покачал головой.

– Много неправды. Тут, и тут, и тут. Худая карта.

– Знаю, брат, да лучшей-то нет.

– Книга о моей стране? – заинтересовался толмач.

– Да, ее написал европеец по фамилии Кемпфер. Он бывал в Японии. – Николай Петрович встал и прошелся по каюте, поглаживая чисто выбритый подбородок. Потом круто повернулся к толмачу. – Кемпфер пишет, что у вас в стране два императора: духовный и светский. Который же из них главный?

Японец закрыл глаза, и голова его ушла в плечи, как у черепахи, на которую вдруг свалился камень.

– Не надо, господин, – забормотал он, – как можно червяку говорить о богах, говорить о солнце? Пусть лучше господин вырвет мне язык.

Ужас толмача был столь неподдельным, что Резанов махнул рукой:

– Ладно. А к слову, о языке. Где ты так навострился лопотать по-нашему? В Петербурге, поди?

– Раньше, господин. Моя три года лови рыбу на Уруп, такой остров. Там много ваший рыбак. – От недавно пережитого испуга толмач даже стал коверкать русскую речь.

Резанов потрепал его по тощему плечу и засмеялся.

– Ну бог с тобой, успокойся. Вернемся к словарю, зачем я и позвал тебя.

Николай Петрович сел за стол, пододвинул к себе стопку бумаги и обмакнул в чернильницу остро очиненное лебединое перо.