Текст книги "Синее железо"

Автор книги: Юрий Качаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Глава 12

Уже вторую неделю Гай скрывался на окраине города в доме своего друга и двоюродного брата Вэя Ань-дао. Ань-дао был уроженец города Май и вместе с Гаем служил на границе в отряде «ста золотых». Незадолго перед походом Ли Лина Ань-дао заболел лихорадкой, и его оставили в городе.

Юношей связывала не только солдатская дружба, хотя в бою они не раз спасали друг другу жизнь, а в походах делились последней горстью риса, – оба они были дворяне и «вышли из конфуцианских ворот»[57]. Духовная близость и стала тем прочным сплавом, который делает двух людей неразлучными, как рукоять и клинок меча.

Гай уже знал, какое страшное обвинение предъявил император его отцу. Когда Ань-дао рассказал об этом, Гай внутренне словно окаменел. Он не отвечал на вопросы друга и целыми днями лежал на циновке, неподвижно глядя прямо перед собой.

В голове Гая, как мельничные жернова, ворочались мысли. Опозоренные седины отца взывали к мести. Но как проникнуть во дворец? Для этого нужно стать невидимкой. Ведь стоит Гаю выйти на улицу, как его тут же схватят. Повсюду в городе развешаны указы о его поимке.

После долгих и лихорадочных раздумий выход наконец был найден. Но согласится ли Ань-дао? Хватит ли у него мужества пойти на верную смерть, защищая честь рода?..

Однажды Ань-дао вернулся из города с вестью, что по приказу императора казнили мать Ли Лина. Плетеная клетка с ее головой поднята на шест посреди дворцовой площади[58]. Рассказывая это, Ань дрожал как в лихорадке, и глаза его горели ненавистью.

– Пусть это будет преступлением перед Небом, но мы должны… – и он шепотом закончил: – убить тирана!

– Ань, брат мой и друг, – сказал Гай. – У нас есть только одна возможность для этого. Но все зависит от твоей твердости.

– Я готов к пыткам и смерти. Что нужно сделать?

Гай ребром ладони медленно провел себе по горлу. Ань-дао с ужасом смотрел на его руку.

– Да, Ань, – твердо продолжал Сыма Гай. – Ты отнесешь мою голову во дворец, и тебя пропустят к императору.

– Нет, только не это, только не это, Гай! – крикнул Ань-дао и попятился.

– Будь мужчиной. Наша фамильная честь втоптана в грязь, и эту грязь мы смоем только кровью палача. Род наш угаснет, но навсегда останется незапятнанное имя. Ты сделаешь это, Ань?

По лицу Ань-дао текли слезы.

– Поклянись памятью нашего деда, нашей дружбой, что ты это сделаешь!

– Клянусь! – белые губы Ань-дао шевельнулись почти беззвучно.

– У своего лекаря ты возьмешь яду. Для меня, и чтобы отравить кинжал. Денег не жалей – они нам уже не пригодятся.

– Да, Гай.

– И последнее: у тебя есть надежный человек, который взялся бы доставить письмо Ли Лину?

Ань-дао покачал головой:

– За ворота города никого не выпустят. Письмо отнесу я сам: стража мне знакома до последнего караульного. Я скажу, что хочу взглянуть, уцелело ли мое поместье под Май.

– Тогда не медли. Скоро вечер, и за ночь ты должен обернуться. Дозору, который тебя задержит, скажешь: «Важные вести для гудухэу Ильменгира». Вот охранная пайцза.

Гай протянул брату квадратную медную пластинку. Затем он присел к низенькому столику и, макая кисточку в тушь, стал писать:

Господин мой и повелитель Ки-дуюй Ли Лин!

Я, ничтожный Сыма Гай, припадаю к Вашим стопам и прошу простить меня за ужасные вести. Сообщаю, что Ваша незабвенной памяти мать казнена сегодня утром по повелению жестокосердного У-ди, да поразит его бог грома Лей-ши! Ваш друг, а мой отец Сыма Цянь опозорен и сослан на Восток, к морю.

Обильными слезами оплакиваю наше общее несчастье и как заклинание повторяю слова поэта:

В мире много тоски,

Но ничто не сравнится, поверьте,

С тяжкой болью разлук,

С неизбежностью горя и смерти.

Небеса и земля

Необъятны, но тоже не вечны;

Только скорбь и печаль,

Только скорбь и печаль бесконечны…

Целую Ваши туфли, господин мой и повелитель. Если мне отомстить не удастся – отомстите Вы за наше горе и позор.

Сыма Гай, бывший воин из отряда «ста золотых».

Пока Гай писал, Ань-дао сходил куда-то и принес маленькую кипарисовую коробку. Он поставил коробку на столик и заплакал. Глаза Гая были сухи. Он крепко обнял брата и подтолкнул к двери:

– Прощай, Ань. Помни о клятве.

* * *

Когда перевернулся в небе Ковш и склонилась к закату звезда Цэнь[59], Ань-дао уже подходил к крепости. Он выполнил поручение брата и передал письмо в руки Ильменгира. Прочитав письмо, главный гудухэу вначале задумался, потом сказал будто про себя:

– Бедняга Ли Лин! Неужели и это ты простишь императору?

Советник шаньюя самолично провел Ань-дао через сторожевые посты, и к рассвету юноша добрался до городских стен. Возле крепостных ворот Ань-дао трижды прокричал выпью, и со стен тотчас спустилась веревочная лестница. Поднявшись наверх; Ань-дао молча вложил в ладонь начальника караула увесистый мешочек, сплетенный из морской травы.

Глухими, темными переулками он прокрался домой и остаток ночи просидел над очагом, прокаливая в зелье кинжал. Кинжал был узкий и тонкий, как лист осоки.

Потом Ань-дао снял с себя халат и изнутри пришил в просторном рукаве тесемочную петлю. Вложив в нее кинжал, он надел халат и налитыми кровью глазами посмотрел в ту сторону, где лежало мертвое тело друга.

* * *

Когда раздались зазывные крики разносчиков снеди и на разные голоса загомонила улица, Ань-дао вышел из дому. В руке у него была корзина, прикрытая шелковым платком. Если бы не богатая одежда, его можно было бы принять за уличного торговца. Собственно, Ань-дао и был сейчас торговцем. Он шел во дворец, чтобы продать две человеческие жизни за одну.

У ворот дворца его остановила стража:

– А ну, осади! Куда лезешь?

– Я пришел получить пятьсот золотых, – тихо сказал Ань-дао и приподнял шелковый платок.

Стражник заглянул в корзину и, отшатнувшись, спросил:

– Что это?

– Голова преступника Сыма Гая.

Через минуту во дворце поднялся переполох. Первым из сановников прибежал Чэнь Жуй.

– Я знал Гая в лицо, – хрипло сказал он. – Покажи!

Вглядевшись, Чэнь Жун с облегчением выпрямился:

– Да, это он. Давай сюда корзину!

Ань-дао хитро ухмыльнулся:

– Нет, сиятельный. Эта голова досталась мне слишком дорогой ценой. Поэтому я полагаю, что достоин лицезреть Сына Неба. Это будет для меня высшей наградой.

– Ну хорошо. Ступай за мной.

Ань-дао мысленно поблагодарил судьбу за то, что Чэнь Жун от радости позабыл приказать стражникам обыскать его.

Они остановились перед массивной дверью, изукрашенной чеканными золотыми фениксами, птицами долголетия и счастья.

Чэнь Жун, приложив палец к губам, исчез за дверью. Его не было довольно долго, но наконец он появился и кивнул Ань-дао:

– Входи!

Императора Ань-дао узнал сразу по тому, что тот один сидел, а все вокруг стояли. Держа корзину перед собой, Ань-дао опустился на колени и склонил голову.

– Возьмите у него корзину и принесите сюда! – приказал император, и Ань-дао вздрогнул от этих слов: его план – оказаться рядом с У-ди – рухнул. И когда Чэнь Жун подошел, чтобы взять корзину, Ань-дао вскочил на ноги, оттолкнул Чэня и бросился через весь зал к императору. Взлетел пестрый рукав халата, сверкнула узкая сталь – и металл звякнул о металл: под парчовыми одеждами императора была надета кольчуга.

Опрокинув кресло, У-ди с визгом проворно помчался по залу. Он, как заяц, петлял между колонн и в смертной тоске взывал к своим придворным, совсем запамятовав, что ни у кого из них нет оружия.

Однако его вопли были услышаны наружной стражей. Охранники появились вовремя. Один из них, рискуя убить императора, метнул дротик и угодил Ань-дао в бедро. Ань-дао упал и, собрав последние силы, швырнул кинжал вслед убегавшему императору. Кинжал воткнулся в колонну над самой головой У-ди и задрожал, как струна циня[60].

На Ань-дао навалилось сразу несколько человек. Ему скрутили руки за спину и стали бить по лицу. Ань-дао горько рассмеялся.

– Чему ты смеешься и зачем хотел убить меня? – спросил его император, уже оправившийся от испуга.

– Я друг Сыма Гая и пришел отомстить за него.

– Друг? Но ведь ты принес его голову. Чэнь не мог ошибиться.

– Да, государь. У нас с Гаем не было другого выхода. А смеюсь я потому, что Гай сочтет меня трусом, раз вы остались в живых.

У-ди пристально посмотрел на Ань-дао, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на уважение.

– Ты храбрый человек, – помолчав, сказал он. – Скажи, чего ты хочешь перед смертью.

Государь, велите принести мне вашу одежду. Я проколю ее и буду считать, что отомстил вам. Я поклялся другу. Мне больше не на что надеяться, как только пронзить ткань вместо вашего сердца. Тогда я умру без сожалений.

– Принесите, – коротко сказал У-ди.

И Ань-дао принесли шелковый халат императора.

– Дайте ему его кинжал!

На всякий случай император отошел за колонну и оттуда с любопытством смотрел, как Ань-дао на куски кромсает халат

– А теперь взять его! – крикнул У-ди, но было поздно: резким взмахом руки Ань-дао по самую рукоять вогнал кинжал себе в сердце.

И многие придворные отвернулись, чтобы император не увидел выражения их лиц…

Глава 13

Получив от ночного гонца письмо, Ильменгир наутро передал его Ли Лину. По-человечески советнику было жаль китайца, но с точки зрения государственных интересов казнь матери Ли Лина представлялась весьма важным и своевременным событием. Горе и жажда мести непременно заставят Ли Лина перейти на сторону хунну. А это будет большой удачей, потому что Ли Лин не только смелый, но и грамотный полководец, знакомый со всеми правилами китайского военного искусства.

Как умный и дальновидный человек, Ильменгир понимал, что временные успехи хунну еще ничего не решают, что борьба с Небесной империей предстоит жестокая, кровопролитная и долгая. И чтобы из такой борьбы выйти победителем, мало одной удали и отваги, – для этого нужно знать вражескую армию и все ее приемы. Ведь не вечно же во главе ее будет стоять глупец, одержимый непомерной гордыней.

Ли Лин поможет шаньюю обучить военачальников и создать из конной орды настоящее войско, которое положит Китай на лопатки. А набеги – что ж, это просто собачьи укусы, пусть болезненные, однако вовсе не смертельные для Срединного царства.

Все эти мысли Ильменгир высказал шаньюю, и сейчас они оба ждали решения Ли Лина. В шатер изредка приходил Ант, которому Ильменгир наказал присматривать за Ли Липом (советник опасался, как бы китаец не покончил с собой) Ант говорил одно и то же: по ночам пленный плачет во сне, а потом просыпается с криком и до утра пьет вино. А когда напьется пьяным, то рассказывает Анту о каких-то далеких краях и о своей матери. Иногда он разговаривает с нею, как будто она сидит рядом…

Расчет Ильменгира оказался верным. Через неделю Ли Лин, решительный и подтянутый, вошел в шатер и сказал Ильменгиру, что хотел бы говорить с шаньюем. Лицо полководца было спокойным и бесстрастным, только под глазами подковами лежали черные круги.

Шаньюй, испытующе взглянув на Ли Лина, кивнул ему на ковровую подушку. Некоторое время они молчали. Наконец Ли Лин заговорил:

– Я решился, государь. Вы были правы тогда, предсказывая мне мою участь по возвращении ко двору… Словом, если вы не передумали, я принимаю предложение.

– Я не передумал. – Шаньюй хлопнул в ладоши и велел принести вина. – Я рад, – продолжал он, – и верю, что мне не придется раскаиваться… Для начала ты получишь обещанные десять тысяч всадников. Наведи среди них порядок, какой сочтешь нужным. Кстати, что ты думаешь о моем войске?

– Мне не нравится одно, государь: ваши воины слишком полюбили китайские вещи, китайскую еду и сладкие вина. Роскошь изнеживает. Сила вашей армии в ее неприхотливости и закаленности. Ведь если говорить о численности, то в Китае одна провинция может выставить войско, равное вашему. Я приказал бы снять с воинов все эти шелка, в которых они походят на фазанов. Это платья для женщин, а не для солдат. Солдатская одежда – латы из бычьих кож и теплые меха. А еда – мясо и молоко…

– Шаньюй слушал Ли Лина, не перебивая. Он и сам уже подмечал, что в войске неладно, но не придавал этому большого значения. «Воины заслужили отдых, так пусть потешат себя, – так он думал. – Однако Ли Лин прав. Наша сила – в выносливости и неприхотливости. Какой китаец способен провести в седле трое суток подряд? Или неделями питаться одним вяленым мясом и при этом остаться готовым к бою?..»

Когда Ли Лин умолк, шаньюй спросил его:

– А что ты скажешь о штурме Май?

Ли Лин, подумав, ответил:

– Я слышал, что в одном из тысячи дел даже мудрец совершит ошибку, а дурак одно из тысячи дел сделает правильно. Император – человек недалекий, но на сей раз он поступил правильно, укрывшись в крепости. Он понял, что потерять вторую половину армии равносильно полному разгрому. Сейчас он будет собирать свежие войска и, вероятно уедет из крепости. Вместо него останется Ли Гуан-ли. Он самолюбив и постарается доказать, что способен справиться с врагами своими силами. Я не стал бы штурмовать крепость, а попробовал бы выманить князя на равнину.

– Так, а что мы будем делать до этого?

– Начинайте учения, а в окрестные города пошлите свои грамоты. Иногда их легче взять языком, чем приступом. Когда они сдадутся, вам будет проще разбить новую армию императора. Ведь ему придется брать собственные крепости…

– Ну что ж, я подумаю, – сказал шаньюй и, обласкав, отпустил Ли Лина.

«Этот человек, пожалуй, не глупее Ильменгира, – оставшись один, размышлял шаньюй. – Если все пойдет так, как он предположил, я вызову из Орды подкрепление. Ильменгир прав: война будет затяжная. Плохо с оружием. Из Орды мы забрали с собой почти все. А каравана из страны динлинов нет до сих пор. Придется, видно, снова посылать туда отряды, чтобы образумить этих упрямцев…»

Шаньюй кликнул Ильменгира и, нахмурившись, заговорил:

– Я хочу задать тебе несколько вопросов. Много ли твоих лазутчиков в Май?

– Около полусотни, шаньюй. Они вошли в город вместе с армией императора.

Каким образом они передают донесения?

– Стража на Северной башне подкуплена, шаньюй…

– Так. А надолго хватит в городе запасов еды?

– Думаю, еще на неделю. Но в крепости со дня на день ожидают подхода караванов.

– Перекрой все караванные дороги. В Май не должна попасть ни одна горсть риса.

– Но, шаньюй… – в замешательстве возразил Ильменгир. – Это будет означать, что мы нарушили договор о перемирии.

– С каких пор тебя стали тревожить такие пустяки?

Советник опустил глаза, почувствовав в голосе шаньюя недоброе.

– Я перекрою дороги, шаньюй. Только мне непонятно…

– Тебе непонятно, что голодная армия пойдет на вылазку?

– Да, шаньюй. Я понял. Прикажете вызвать из Орды свежие войска?

– Вот теперь ты догадливей, – удовлетворенно заметил шаньюй. – И еще: во все окрестные крепости разошлешь грамоты. Обещай в них, что солдаты будут отпущены на все четыре стороны. Горожане могут или уехать, или остаться дома. Имущество их разграблено не будет. В этом я даю слово. Если же мое войско встретит сопротивление – город будет выжжен дотла, а жители перебиты до последнего человека.

– Слушаю и повинуюсь, шаньюй. Грамоты будут готовы к, вечеру.

Губы шаньюя вдруг раздвинулись в улыбке, обнажив белые зубы. Ильменгир поежился: он знал эту улыбку. Она появлялась на лице владыки всякий раз, когда кому-нибудь готовился подвох.

«Уж не мне ли?» – с тревогой подумал советник, но подозрение его тут же рассеялось.

– Я хочу немного отдохнуть от дел, – сказал шаньюй. – Сегодня мы устроим облавную охоту на кабанов. Загонщиками пойдут те, кто сменил боевые доспехи на китайские тряпки. Пусть эти щеголи хорошенько прочешут приречные заросли.

Ильменгир усмехнулся в бороду: затея шаньюя становилась ему понятной…

Через полчаса бесчисленная рать загонщиков, сверкавшая всеми цветами радуги, двинулась на тугаи[61]. В одном из первых рядов шагал и наследник Тилан – в халате, расписанном павлиньими хвостами, в сафьяновых, шитых жемчугом туфлях и в круглой шапочке с султаном из зимородковых перьев.

Под ногами загонщиков жирно чавкала бурая, покрытая ржавчиной почва; острые шипы и сучья хищно впивались в великолепные шелка, с треском раздирали их и ранили оголенное тело. Но самой ужасной пыткой были комары и оводы, тучами висевшие над головой и закрывавшие солнце.

Поминая всех духов ада, загонщики медленно продвигались вдоль берега реки и наконец-то выбрались на равнину. Их появление было встречено громовыми раскатами: это хохотали конные сотни, выстроенные на равнине. Только теперь незадачливые загонщики поняли, что придуманная облава была злой шуткой и что никаких кабанов в здешних тугаях не водилось.

Истерзанные, окровавленные, с заплывшими глазами, недавние щеголи были кое-как выстроены сотниками. И тогда глашатаи зачитали указ шаньюя, гласивший следующее: «Пышная одежда и украшения уместны только на празднествах, поминках, жертвоприношениях и пирах. В походах они запрещаются. Также запрещается в походах и особенно вблизи неприятеля напиваться допьяна. Нарушивший этот закон предстанет перёд судом шаньюя».

Запрет относительно одежды хунну встретили равнодушно. Что же касается густого китайского вина, то недовольных было много, однако роптать никто не посмел.

Глава 14

Посланец императора торопился: он вез из ссылки помилованного Сыма Цяня. От одного селения до другого возницы гнали без остановок. Опережая кареты, по тракту во весь опор скакали гонцы. Самозабвенно заливались их серебряные колокольцы, и, заслышав их, тинчжаны – смотрители станций – сломя голову бросались готовить смену лошадей.

Спустя полчаса подлетали кареты. Взмыленных, храпящих коней выпрягали и тут же закладывали свежих. Полумертвый от страха смотритель бегом приносил еду и кувшины с вином и долго еще кланялся до земли вслед промелькнувшим каретам.

Через трое суток бешеной скачки в каком-то городе остановились передохнуть. Чиновник сразу же ушел спать, а Сыма Цянь отправился бродить по улицам, чтобы хоть немного поразмять одеревеневшие мышцы.

Выл базарный день, и повсюду кишел народ. С громкими зазывными криками, похожими на пение, бегали разносчики. Их длинные коромысла с полными корзинами раскачивались в такт шагам.

– Бобовый сыр! Зе-елень! Оре-ехи! Пампу-ушки! – пели разносчики, и, словно аккомпанируя им, ударяли в металлические тарелки бледнолицые жестянщики.

Продавцы дынь с мухобойками в руках сидели в тени и голосами липкими, как патока, причитали:

– Ай, дыни! Ай, спелые дыни, прохладные, словно речной ветер, сладкие, как мед!

У коновязи – бревна на невысоких столбах с деревянным изображением лошадиной головы – шел ожесточенный торг. Продавцы и покупатели так орали, что у Сыма Цяня звенело в ушах.

Когда Сыма Цянь возвращался на постоялый двор, навстречу ему попалась двуколка, запряженная осликом. В плетеном кузове сидел, развалясь, усатый офицер, опоясанный мечом, а сзади плелось около десятка оборванных босых крестьян. За ними шествовал мордастый стражник в железном шлеме и с копьем в руках.

– Кто эти люди? – спросил у офицера Сыма Цянь.

Рекруты, – коротко ответил тот и, отвернувшись, засвистел сквозь зубы.

«Кто же будет убирать урожай? – растерянно думал историк. – Деревни совсем обезлюдели. Если император не прекратит воевать, страну ждет голод…»

На шестые сутки кареты подъехали ко дворцу Игуань. Замок Каменных врат мог повергнуть в изумление любого зодчего. Его седловидные крыши с загнутыми краями сверкали цветной черепицей. Полукруглые плитки черепиц были уложены так, что напоминали связки бамбука. На концах связок гарцевали коньки из ночной светящейся яшмы.

Кровли дворца опирались на золоченые столбы, и на каждом из них восседало по дракону. Чешуйчатый хвост дракона вился вокруг столба, а лапами и головой чудовище поддерживало своды, бесчисленные палаты с пристройками, узорчато-воздушные арки и стропила с резными зверями поражали воображение гостя. Узкие прохладные галереи, связанные между собой, выходили в мраморные залы. Залы были полны солнечного света и веселого звона прозрачных ручьев. Маленькими водопадами ручьи низвергались в бассейны, облицованные зеленым камнем.

Кончались залы, – и перед гостем открывались новые ступенчатые переходы. Они вели к чертогам Небесной башни. Башня стояла на горной вершине, искусно обточенной и плоской. «Метеоры могли бы залететь в ее светлицы, – пишет очевидец, – а от перил к перилам могла б перекинуться радуга».

«Ну вот я и на родине», – подумал Сыма Цянь, проходя вслед за чиновником в узкие, железного литья, ворота, которые охранялись десятком рослых латников с длинными красными секирами в руках.

Мраморная лестница, застланная дорогими коврами, вела вверх, к покоям императора.

* * *

У-ди встретил опального историка так, словно расстался с ним только вчера.

– Мы хотели поделиться с тобой кое-какими мыслями и выслушать твой совет, – бегло оглядев Сыма Цяня, заговорил император. – Мы будем с тобой откровенны и начнем с главного. Государственная казна почти пуста. Сможешь ли ты изыскать средства, чтобы пополнить ее? Мы лично видим только один выход: ввести новые налоги. Но какие?

– Государь, – тихо ответил Сыма Цянь, – языком я уже накликал беду на свою голову и теперь не рискую снова давать вам советы…

Усы императора, похожие на иероглиф «ба» (перевернутая V), дернулись. Отведя глаза в сторону, он сказал:

– Мы совершили ошибку, Сыма. Гнев на Ли Лина застлал на минуту Солнце справедливости. Но мы постараемся искупить свою вину перед тобой, а также вознаградить по заслугам. С сегодняшнего дня ты назначаешься на должность чжуншулина[62], Указ уже подписан.

– Воля ваша, государь. Я ваш подданный и ослушаться не смею.

– Тогда У-ди заговорил почти заискивающим тоном:

– Ты можешь отныне говорить открыто все, что думаешь. Мы даем слово, что с твоей головы не упадет ни один волос.

– Я повинуюсь, ваше величество, и выскажу свои соображения. Жизнью я не дорожу, а желания мои остались прежними: видеть родину счастливой. Увы, она на глазах превращается в прислужницу хунну. Дом Хань научился заигрывать с высокомерным варваром. За тысячу лет не было большей печали. – Сыма Цянь говорил тихим ровным голосом, но губы его вздрагивали: – Государь! Моря глубоки потому, что принимают в себя все малые реки и ручьи. Владыки прославляются потому, что не отталкивают от себя простой народ.

– Ты опять за старое, – раздраженно прервал историка У-ди. – При чем здесь моря и ручьи, когда мы говорим о пустой казне?

– И я говорю о том же, ваше величество. Ваши чиновники взимают налог даже с трехлетних детей, даже с лодки и телеги. А люди все равно не в силах пополнить государственную казну.

– Так где же выход?

– Выход есть, государь. Солевары, работорговцы и плавильщики железа накопили несметные богатства. Надо провести строгий учет их имущества и обложить налогом. Укрывающих свои доходы следует ссылать на границы для несения воинской повинности, а их имущество забирать в пользу империи. Тогда народ вздохнет свободней и прекратятся восстания.

У-ди суженными мерцающими глазами смотрел на Сыма Цяня, и ученый впервые заметил, что зрачки императора похожи на кошачьи – они стояли торчком.

– Ты думаешь, что у нас не хватит сил подавить любой мятеж? – спросил император.

– Я этого не думаю, – спокойно ответил Сыма Цянь. – Но есть ли смысл в столь частых и неправых казнях? До недавнего времени при вынесении смертного приговора приказывалось трижды исследовать вину каждого узника. Теперь же ваши приспешники предают десятки тысяч невинных поруганию и острию меча за одно только слово. Я повсюду видел на дорогах клетки с отрубленными головами. Берегитесь, государь, ибо всякая власть подобна лодке, а народ воде: он может нести ее на поверхности, но может и утопить.

Сыма Цянь умолк.

– Что же ты, – сказал император, – продолжай. Мы же видим, что ты сказал не все. Наверное, дальше пойдет речь о Ли Лине?

– О нем мне говорить слишком тяжело, государь. Я даже не знаю, что с ним сталось. Правда, до меня доходили слухи…

– Это не слухи. Это правда. – Лицо У-ди, и без того мрачное, помрачнело еще больше. – Ли Лин перешел на службу к шаньюю. Он опытный солдат, и, если ему удастся научить хунну военному искусству, для нас это будет тяжким ударом. Поэтому… поэтому мы даже не приказываем, мы просим тебя… чтобы ты поехал…

Выражение глаз императора было настолько непривычно жалким, что Сыма Цянь поспешно сказал:

– Хорошо, государь. Что я должен ему передать?

– Скажи, что мы получили неверные сведения о нем. Пусть он забудет обиду и вернется. Впрочем, скажи, что хочешь, и вручи ему парасоль[63].

– Когда мне выезжать?

– Чем скорее, тем лучше. Отдохни с дороги и отправляйся.

Сыма Цянь поцеловал край государева халата и вышел.

Желтая сквозная занавесь из бамбуковых палочек сомкнулась за его спиной с тонким мелодичным звоном.