Текст книги "Прощайте, скалистые горы!"

Автор книги: Юрий Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– При такой маневренности бригады разве угонится за ней артиллерия? – заметил Растокин.

– Бог войны, не будь плох. Пусть учится по горам бегать, – вставил Хорев.

– На артиллеристах лежит не менее важная задача – обеспечить прорыв на Муста-Тунтури, а дальше нам хватит поддержки авиации и корабельной артиллерии, – Растокин прошёлся по землянке, что-то обдумывая и остановившись около Антушенко, добавил: – Скажу по секрету ещё одну новость: Финляндия запросила мира, вот-вот будет объявлено о прекращении боевых действий на Карельском перешейке. После этого, надо полагать, мы начнём гнать врага из Заполярья.

Антушенко хотел что-то сказать, но Растокин остановил его и попросил доложить обстановку. Хорев ушёл в политотдел бригады.

Федин поправил шапку, провёл пальцами по застёгнутым пуговицам телогрейки, вытер ноги и, отрывисто постучав в дверь, вошёл в землянку комбрига. Растокин и Федин приветливо поздоровались.

– Так и не отдыхал? – спросил Антушенко, отрываясь от карты.

– Работаем там, у фашистов, а здесь, у себя дома, на отдыхе, – ответил Федин и обратился к Растокину: – Извините, товарищ полковник, забегал в госпиталь, задержался.

– Правильно сделали. Докладывайте.

Растокин слушал Федина молча, смотря в окно по ту сторону залива, где находился мыс Суура-Ниеми. В его воображении вставали картины боя, люди. И чем дальше рассказывал Федин, тем сильнее чувство гордости за матросов бригады овладевало Растокиным. Он был доволен проведённой операцией и как отец жалел тех, кто пролил кровь на вражеском берегу.

Федин замолчал и, ожидая вопросов, посмотрел на Растокина, потом на Антушенко, делавшего пометки на карте.

– Выходит, пришлось бы вам туго, если бы Ломов, выполнив задание, не пошёл на прикрытие? – спросил начальник штаба.

– Да, можно себе представить положение автоматчиков… Фашисты чуть было не взяли в кольцо.

– Кто этот Ломов? – заинтересовался Растокин.

Антушенко рассказал, что знал, о новом командире взвода разведки, Федин добавил про сбитый вражеский самолёт.

– Наиболее отличившихся представить к награде. Напишите наградный лист и на Ломова. Молодой, а смотри… – Растокин что-то записал в блокноте и положил его обратно в карман.

– А с вами, капитан-лейтенант, я буду ссориться, – обратился к командиру роты Антушенко.

Федин, не понимая, пожал плечами.

– Вы рассчитываете, коли бой на чужом берегу, всё будет шито и крыто. Ошибаетесь. Наверное, думаете, если лично не возьмете «языка», так никто этого не сделает?

– Никогда не думал так, – обиженно вставил Федин.

– Так почему же вы один заскакиваете в землянки, лезете на доты, хватаете пленных?

– Попутно, под руку попадаются, товарищ капитан второго ранга, – тихо ответил Федин, вытирая платком вспотевшую лысину.

– Пока нет надобности, я запрещаю вам делать это, – продолжал Антушенко и придвинулся вплотную к Федину. – Вы командир отряда. Руководство всей операцией должно быть для вас главным. А остальное, батенька мой, матросы сделают сами. И не хуже.

– По боевому уставу пехоты, командир взвода личным примером увлекает своих бойцов в бой, – не сдавался Федин. – А я командовал отрядом и взводом, с которыми находился.

Антушенко вспомнил, что в роте разведки нет ещё одного командира взвода, и промолчал.

– Жми, жми на него, Анатолий Прокопьич… – Растокин засмеялся, подошёл к Федину. – Передайте мою благодарность личному составу роты, так и скажите: «Молодцы!»

Антушенко тем временем записал в блокнот: «Срочно подобрать командира взвода разведки» и обвёл написанное красным карандашом.

ГЛАВА 6

Ломов уснул под вечер. Спал недолго, тревожным сном. Проснулся, когда в стационаре ещё не зажигали огня и мутно блестели квадратные окна палат. Из операционной послышался стон. Ломов быстро встал, но, пошатнувшись, снова сел на койку. Болела голова. Он негромко позвал сестру. Никто не ответил. Из операционной вновь донёсся короткий стон.

– Операцию делают. Не отвлекайте сестру… – тихо сказал раненый матрос-автоматчик, сосед Ломова по койке и, слабо погремев коробкой спичек, добавил: – Засветите лампу, веселее будет.

Ломов зажёг лампу и снова повалился на койку. При свете он заметил, что глаза соседа забинтованы. «Зачем ему свет?» – удивился Ломов. На трётьей койке спал тяжело раненый разведчик взвода Великанова. Ломов закрыл глаза и явственно увидел перед собой землянку взвода, матросов, потом мыс Суура-Ниеми, бой… И неожиданно подумал: «Долго ли проваляюсь?… А если назначат нового командира взвода?» Нервно поправил повязку на голове, подвернул бинт над глазами, закурил папиросу. Но тут же закружилась голова, к горлу подступила тошнота, забил кашель.

В палату вошла медсестра Ира и строго сказала:

– Товарищ раненый, в палате курить нельзя.

Ломов открыл глаза, приподнявшись на койке, пристально посмотрел на медсестру и уронил папиросу.

Ира внезапно вся так и засияла в улыбке.

– Сережа?! – вскрикнула она, протягивая к Ломову руки, в которых были термометры.

В первый момент они растерялись от неожиданной встречи. Ломов вскочил с койки, хотел сказать что-то особенное, но только твердил:

– Ирочка! Да как же ты здесь, Ира!…

– А когда же ты приехал? – Ира осторожно коснулась забинтованной головы Сергея. Она поняла, где он был этой ночью.

Но Ломов ничего не успел объяснить. Открылась дверь, и в палате появился Растокин. За ним вошёл Хорев.

– Отдыхай, Сережа. Я дежурю, после зайду, – ласково проговорила Ира и, поздоровавшись с вошедшими, вышла из палаты.

Ломов слышал о приезде комбрига и, догадываясь, кто перед ним, смутился.

– Здравствуйте, лейтенант Ломов! – сказал Растокин и подал руку. – Слышал, вы тяжело ранены. Да как будто сестричка вас уже на ноги поставила?

– Знаете, как неожиданно… – начал было Ломов.

– Начальство всегда является неожиданно, – густым басом вставил Хорев, улыбаясь.

– Я о медсестре говорю. Мы встретились неожиданно, даже не верится… – освобождаясь от смущения, ответил ему Ломов и подумал: «На вид суровый он, а голос нестрогий, даже добрый».

Улыбка сошла с лица начальника политотдела. Он знал множество встреч на фронте: и радостных, и омраченных горечью неожиданных печальных известий.

Хорев переглянулся с Растокиным. Потом они усадили Ломова на койку, сами сели на табуретки и попросили рассказать о взволновавшей его встрече.

– Мы познакомились в Вологде, когда пересаживались на мурманский поезд, – рассказывал Ломов. – Вместе добирались до Полярного. Я знал всех сибиряков, приехавших на флот… Вместе прожили десять дней в гостинице. Я ждал назначения. Сибиряки каждый день бывали на кораблях и в частях. А в свободное время мы с Ириной были вместе. Однажды пришёл в гостиницу – и мне сказали, что сибиряки уехали, и я больше их не видел… Получил назначение в бригаду. Видите, попал в госпиталь – и несколько минут назад слышу знакомый голос: «Раненый, в палате курить нельзя…» Разговорился я, извините.

– Встреча интересная, и мы от души жалеем, что не пришли чуть позже, – сказал Хорев. – Ну, а как здоровье?

– Благодарю, уже лучше. Надоело здесь, в роту бы…

– Уже надоело? Вот народ пошёл, – усмехнулся Растокин. – Набирайтесь сил, не спешите, до свадьбы всё заживет.

– До неё, товарищ полковник, ещё далеко, а наступление близко…

«Вот почему тебе не лежится», – подумал Растокин и спросил:

– Сколько вам лет?

– Двадцатый.

– Значит, девятнадцать.

– Нет, двадцатый, так вроде больше.

– Признаться, я думал, вам и того меньше. Девятнадцать – уже много. В эти годы я тоже взводом командовал в гражданскую. А постареть успеете, ещё убавлять будете возраст. – Растокин увидел на тумбочке лейтенанта фотокарточку Сталина в маршальской форме, взял её и прочитал на обороте надпись: «Ни крови, ни жизни не пожалею для победы. Ломов».

Поговорив с Ломовым, комбриг и начальник политотдела подошли к матросу-автоматчику, а затем к тяжело раненому разведчику и только после этого направились в другую палату.

Снаружи донеслись гулкие хлопки залпов наших батарей. Вскоре на сопках разорвались ответные снаряды немцев. Началась артиллерийская дуэль.

В поздний час никто не вышел из землянок посмотреть на непродолжительную артиллерийскую перестрелку. Далеко на той стороне залива догорал вражеский транспорт. Поблескивающая от пожара поверхность воды постепенно тускнела. Мичман Чистяков бросил взгляд на угасающее зарево и, пригнув голову, нырнул в проход землянки.

Матросы, коротая вечер, были заняты каждый своим: чистили оружие, писали письма. Титов, поставив коптилку на скамейку, чинил кому-то сапоги. На нарах лежал один Громов. Отдыхая перед вахтой, он читал старые газеты. Чистяков прошёл по землянке, посмотрел на чистые нары, на вешалки с ровными рядами шинелей – это напомнило ему о Ломове. Привык уже мичман к требовательному лейтенанту, живее, интереснее пошли дни. А теперь не хотелось заходить в комнатушку, такую теперь без Ломова неуютную. Чистяков остановился, снял шапку, поправил длинные рыжеватые волосы и тихо продекламировал:

Что ж вы, друзья, не поёте,

Иль запевалу всё ждёте?

Нет запевалы, погиб он в бою,

Я с вами песню его пропою.

Матросы повернулись к мичману, похоже, что многие из них так же, как и Чистяков, грустили по своему молодому командиру.

– Хорошо сказано, – похвалил Титов и громко хлопнул молотком по гвоздю.

– Товарищ мичман! Как здоровье лейтенанта? Говорят, лучше стало? – спросил Ерошин.

– Нормально. Он уже думает выписаться в роту.

– Силён!

Громов встал с нар, оделся, направился к двери землянки на вахту, но тут же вернулся. Прибрав постель, он, так же молча, вышел из землянки.

– Даже у меня совесть заговорила, – начал Борисов, ставя почищенный автомат в пирамиду. – Вот давеча после ужина развалился на нарах и не лежится что-то. Кажется, смотрит мне в глаза лейтенант и говорит: «Спать в неположенное время нельзя». Поди вот улежи. Да тут ещё Фома на меня так покосился, пришлось встать, вроде как бы за махоркой полез…

– Небось, думал, не заметил я, как ты на постель залез? – вставил Шубный.

– Что ж промолчал тогда?

– Тебе сказать не моги, сразу бр-бр-бр.

– Напугался, выходит? – с иронией спросил Борисов, прищуря и без того узкие глаза.

– Да не так, чтоб очень… – спокойно сказал Шубный. – Совесть твоя, о которой говоришь, тронула меня, вот и не сказал ничего…

Ира поставила на тумбочку маленькое зеркальце, чуть присела и, пригладив на висках короткие завитки волос, вышла в коридор.

В стационаре наступило то время, когда дежурный врач обычно садился к столу около лампы и читал книгу или чутко дремал в дежурной комнате. Медсестра в последний раз заглядывала в палаты и уходила в перевязочную, где до рассвета бодрствовала всю долгую осеннюю ночь, чутко прислушиваясь к тревожным стонам раненых.

Совершив вечерний обход, Ира подошла к палате, в которой лежал Ломов, и задержалась около двери. Ею овладело такое чувство, которое бывает перед встречей с человеком, давно ставшим хорошим другом. В самом деле, в первые дни жизни в Заполярье между нею и Сергеем Ломовым завязалась искренняя дружба. Вместе они восхищались морем, скалистыми, сурово-величавыми сопками. Ире было жаль, что дружба так неожиданно прервалась. И вот новая встреча. Но какая… Сережа ранен. Ранена и её новая, единственная подружка на Рыбачьем – Евстолия…

Девушка осторожно открыла дверь и вошла в палату. На тумбочке слабо горела лампа, освещая белую повязку и лицо спящего Ломова. Спали и его соседи по койкам.

«Какой у него большой открытый лоб… А как он вдруг осунулся…» – подумала Ира, глядя в лицо Ломова, и ей стало жалко его.

Ира присела было на табурет. Но жалость, сострадание, пробудившись в ней, вызвали желание что-то делать. Она встала, разгладила салфетку на тумбочке, взяла недокуренную папиросу и уже хотела было смять её в руке, но, подумав, положила на перевернутый стакан. Неожиданно она вздрогнула, отдёрнула руку и снова торопливо опустилась на табурет.

Сергей уже не спал. Его глаза весело, с радостным удивлением смотрели на девушку.

– Я помешала, да? – спросила Ира.

– Нет, не помешала. Мне снилось, что мы были с тобой в Доме флота в Полярном вот, проснувшись, я не мог понять, как мы очутились здесь.

Ира улыбнулась.

– Лежи спокойно, поправляйся, – она хотела уйти, но Сергей удержал её за руку.

– Когда ваша делегация уехала, – сказал он, – такие скучные дни потянулись в гостинице. Еле дождался назначения. Но как ты оказалась в нашей бригаде? Это же чудо.

Ира рассказала Сергею, как делегация сибиряков приехала на Рыбачий и как она с разрешения командующего осталась в бригаде.

– Я очень переживала, что не успела тебе оставить свой адрес. Так неожиданно мы уехали, – закончила она свой рассказ.

Ира говорила, наклонившись над Сергеем, и он, слушая, чувствовал её тёплое дыхание.

– Ты помнишь, читал мне стихи? – неожиданно спросила она и тихо продекламировала:

 
…Друзья, друзья! На новых перепутьях, —
Пройдут года, – мы встретимся опять,
Обнимемся, друзья мои, пошутим
И по старинке по цигарке скрутим,
Затем начнём о прошлом вспоминать.
 

– Встретились… Все ещё не верится, что встретились, – задумчиво сказал Ломов, садясь на койке и плотнее закрываясь халатом.

Из соседней палаты кто-то громко позвал «Сестра!», потом донёсся короткий стон, и снова наступила тишина. Ира порывисто встала, но тут же нагнулась к Сергею, посмотрела ему в глаза. Она хотела сказать ему что-то ласковое, приятное, но покраснела, смутилась и торопливо вышла из палаты.

ГЛАВА 7

Наступила неожиданная оттепель. Из-под талого снега пробивался жёлто-красный, кое-где ещё зелёный покров прибрежных сопок. Спокойное море дымилось легким туманом, скрывая горизонт. Стояла тишина. Только иногда чайка с разлёта вдруг громко вскрикивала над берегом и падала с высоты в море.

Тишина казалась Ломову напряжённой и грозной, как будто вот-вот воздух разрежут торжественные звуки победного марша и поплывут они неудержимой лавиной на «большую землю», увлекая за собой наступающие части.

Главный врач разрешил выписать Ломова. Но, как нарочно, сестра-хозяйка стационара после обеда уехала в прачечную и ещё не возвратилась. Мучительно долгими показались Сергею часы ожидания, пока выдадут обмундирование.

Великанов сидел на койке Ломова, тоже нетерпеливо прислушивался к каждому стуку: вот-вот в клубе должно начаться вручение наград.

– Ты знаешь, какого немца схватил Борисов? – спросил Великанов. – Командира батареи, которую мы уничтожили. Охотно рассказывает обо всём. «Язык», что называется, пальчики оближешь.

– Да, конечно, – рассеянно ответил Ломов.

– И чего ты задумался, никак загрустил? – кладя руку на плечо Ломова, сказал Великанов. – Радоваться надо: может, через несколько минут тебе комбриг правительственную награду вручит.

– За то, что меня ранило, чуть-чуть царапнуло по голове?

– Нет, не за это. Иначе бы меня и не посылали за тобой… Вчера интересный разговор слышал у тебя во взводе. Захожу в землянку, смотрю – матросы окружили Борисова и Шубного. С чего у них спор зашёл – не знаю, только слышу, Борисов говорит Шубному: «При всех повторю, ротозей ты! На берегу перед высадкой агитировал: «Должны мы беречь командира от всех случайностей, пока не обвыкнется». И уберёг, Фома Кузьмич».

– Это кого же, меня? – спросил Ломов, смущаясь и радуясь в одно и то же время.

– Уж не знаю, о каком командире у них был разговор, – с улыбкой ответил Великанов. – Удивительно только, Шубный всегда был такой говорун и шутник, а тут промолчал и только развел руками. Вот какие дела, Сережа.

– Не слышно, когда наступление будет? – Ломову хотелось перевести разговор на другую тему.

– Скоро, – ответил Великанов, поправляя очки. – Сегодня с командиром роты решали вопросы подготовки к наступлению. Да, забыл сказать, в бригаду большое пополнение прибыло. Мы теперь процентов на двести укомплектовались.

В палату вошла сестра-хозяйка. Великанов помог Ломову одеться, и они торопливо, чуть ли не бегом, вышли из стационара.

…Клуб бригады находился за штабом, в стороне от других землянок. Около входа в клуб росла кривая одинокая берёзка. Она как бы специально была посажена здесь в мирное время, чтобы прохожий брался за неё рукой, поднимаясь по каменным уступам. От рук на белой коре образовалось тёмное кольцо. Берёзка кланялась своими ветвями прохожим, теряя ещё зелёные листья.

На земляном полу клуба в пять рядов стояли скамейки, за ними шли сидения из торфа. Пришли бригадные разведчики, автоматчики, сапёры, офицеры штаба. На низкой сцене стоял стол, накрытый красным полотном. Часто стучал смонтированный недавно моторчик, слабо горели лампочки.

Растокин заканчивал вручение наград. Раздавались звонкие аплодисменты.

Ломов с Великановым сели на свободные места около входа. И не успели ещё осмотреться по сторонам, как Сергею послышалось, будто назвали его фамилию.

– Иди, чего сидишь, комбриг ждёт, – Великанов подтолкнул растерявшегося Ломова.

Сергей встал и неторопливо пошёл к сцене. Он остановился около комбрига и, когда услышал поздравление с наградой орденом Красного Знамени, почувствовал, как учащенно забилось сердце и кровь прилила к лицу. Аплодисменты прокатились по низкой землянке. Ломов сошёл со сцены. Он смотрел на присутствующих, но лица расплывались.

Ира Вахрушева с застывшей улыбкой наблюдала за Сергеем, хотела, чтобы он заметил её, сел рядом. Девушка даже чуть привстала со скамейки, но Ломов, растерянный и счастливый, прошёл в конец клубной землянки и сел рядом с Великановым.

Внезапно голоса и аплодисменты смолкли. Больно сжались сердца моряков, когда Растокин зачитал приказ о посмертном награждении матросов, погибших в бою. Все встали. В эту минуту вспомнили многих, кто отдал жизнь за Родину.

…Над сценой с потолка спустили белое полотно, натянутое на водопроводную трубу. Матросы нетерпеливо ожидали начала кинокартины. Ира порывисто встала, прошла между скамеек и села рядом с Ломовым.

– Поздравляю, Сережа! – радостно сказала она и близко придвинулась к нему.

ГЛАВА 8

Прошло три дня. На рассвете вахтенный доложил Ломову:

– Товарищ лейтенант, в заливе, недалеко от немецкого берега, горит транспорт.

Все вышли из землянки на сопку. Ломов смотрел в бинокль на море, где сквозь стену дыма пробивались языки пламени. Чёрные клубы гари тянулись к небу, застилали горизонт.

– Коробка не немецкая, вроде союзников, – сообщил Громов, стоящий на вахте.

– Тоже мне сигнальщик. Чего же тогда немцы её прикрывают-то? – спросил Борисов.

– Странно, конечно, – мичман Чистяков опустил бинокль. – Если немецкий транспорт догорает, почему наши катерники спасают людей? Если транспорт союзников, как он, во-первых, попал туда? Во-вторых, почему его прикрывают немецкие батареи?

– Как почему? Не дают спасти людей.

– Почему же они не сделали по транспорту ни одного выстрела?

– Чего же по нему стрелять-то, когда он вот-вот затонет.

– Опознавательные знаки какие были? – спросил Ломов у вахтенного.

– Шли без опознавательных. Но я же знаю типы транспортов союзников, – обиженно ответил Громов.

– Катерники небось «языков» подбирают, – пошутил Борисов.

Снег таял. Со стороны «большой земли» поднималось багровое зарево. Оно будто принесло с собой оттепель, окутав туманом лощины. Оживали застывшие листья. Они искрились капельками воды, желтели. Стаей пролетели синицы.

– Да, скучный у них там разговор, – сказал Ерошин, присаживаясь около Чистякова и Ломова. – Вам, товарищ мичман, не приходилось тонуть в море, вот так? – он показал рукой в сторону горящего корабля.

– Не привелось.

– А я дважды испытал, весёлый разговор получился. И, знаете, второй раз, как-то не страшно было… Да-а… Вот смотрю на них и представляю, вроде я там. Даже вкус воды ощущаю.

Чаще загрохотали немецкие батареи. Катера, маневрируя, шли к полуострову под прикрытие отвесных скал, выступающих в море.

– Недолёт!

– Эх! Смотрите, куда бьёт!

– По треске целит. Там много её. Давай, давай, не промахнешься! – восклицали матросы.

Из штаба бригады вышли пять человек; среди них Ломов узнал Антушенко. Они скрылись в сопках, направляясь к заливу. Ломов и находящиеся с ним матросы тоже быстрым шагом пошли к заливу.

…С торпедных катеров первыми сошли двое в гражданском платье, за ними пять матросов, среди которых было два негра. Они улыбались, довольные тем, что спасены и снова на земле.

Антушенко вышел навстречу. Морские пехотинцы полукольцом стояли у берега, смотрели на спасённых. Первым шёл высокий и худой мужчина в светлом костюме, испачканном в мазуте. Розовый шрам пересекал его правую щеку и верхнюю губу, придавая лицу озлобленное выражение. Подняв руку над головой, мужчина приветствовал собравшихся на берегу.

– Дорогим нашим спасителям большая благодарность, – сказал он по-русски, опустив голову.

– Здравствуйте. С кем имею честь говорить? – спросил Антушенко.

– Мы… Я коммерсант – Ланге. А это корреспондент газеты «Утренняя звезда» – Стемсон.

Солидный, с болезненно жёлтым лицом, корреспондент улыбнулся и поднял руку.

– А эти, – Ланге кивнул головой, – оставшийся экипаж американского судна «Т. А.» Я и Стемсон были пассажирами. И надо случиться такому несчастью: заблудились, испугались русских торпедных катеров, думали – преследуют немцы. Да тут ещё на транспорте возник пожар… Трудно простить капитану, но Бог судья ему на том свете, – Ланге, скрестив руки на груди, уставился на небо, потом достал носовой платок, провёл по глазам, хотя слёз не было. К нему подошёл раненый негр и по-английски пробасил:

– Прошу, передайте нашу благодарность русским…

– Ол-райт, – не дослушал его Ланге и, обращаясь к Антушенко, сказал: – Негр не говорит по-русски. Он просит передать благодарность…

Антушенко остановил жестом Ланге, подал негру руку и спросил по-английски:

– За что вы благодарите?

– За спасение… – ответил негр. В больших глазах его блеснули слёзы. Две струйки побежали но тёмно-коричневому лицу.

– Товарищи матросы, помогите спасённым добраться до штаба бригады, – распорядился Антушенко, а сам направился к катерам.

С этими словами как бы окончилась официальная часть. Спасённые жали руки защитникам Рыбачьего и уходили с ними по тропе в сопки.

– Товарищ капитан второго ранга! Давайте сядем к этому валуну, – предложил командир торпедного катера, моложавый старший лейтенант.

– Расшиби меня громом, товарищ капитан второго ранга, но здесь что-то нечистое, – начал старший лейтенант. – Воздушная разведка донесла, что к Печенге идут два немецких транспорта. Мы всю ночь караулили. Перед рассветом смотрим – идут. Мы атаковали, один удрал в залив, а второй выкинул американский флаг и просемафорил: «Терплю бедствие!», а сам вовсю драпает. Мы хотели сопровождать его конвоем в базу, там, мол, разберутся, вдруг транспорт ни с того, ни с сего загорелся. А этот длинный, хитрый чёрт, хотел уйти на шлюпке с тем корреспондентом. Когда мы перехватили шлюпку, длинный сказал: «Мы думали, нас немецкие катера преследуют…» Думали, а сами американский флаг подняли? Ей-ей, что-то нечистое. Расшиби меня…

– Ты подожди, это «расшиби, расшиби». Напиши подробный рапорт. И немедленно доложи. Я сейчас же сообщу командующему, – Антушенко распрощался с катерниками и, озабоченный, направился по тропе к штабу бригады.

Ланге шёл, держа правую руку с потухшей трубкой у сердца, а левой опираясь на палку. Рядом по обочине тропы семенил Стемсон.

– Если бы не этот трус капитан, мы бы ушли, – недовольно прошептал Ланге, смотря по ту сторону залива.

– Боже мой! – тяжело вздохнул Стемсон. – Сообщат в посольство, дойдёт… Прощай служба.

– Перестаньте хныкать, – не грубо, а скорее участливо посоветовал Ланге. – Давайте лучше подумаем, как выпутаться из этого дурацкого положения.

– Не много ли на сегодня?… Быть в пекле и не сгореть, тонуть в море и спастись…

– О-о! Это так мало. Вернуться домой нищим – это не спасение, а самоубийство. Мы должны быть на Никеле. Вы забыли?

– Вы ещё надеетесь попасть туда? – ничего не понимая, спросил Стемсон.

– Я удивлён вашим малодушием, мой друг.

– Здесь же фронт. Вы не перейдёте…

– Для коммерции не существует ни фронтов, ни границ. Я не политик и не военный; я делаю деньги, а не пушки.

– Но наша экспедиция в Заполярье похожа на контрабанду.

– По-вашему, мы совершили преступление?… Нет, – Ланге усмехнулся. – Если я и виноват в чём, то, в худшем случае, в неосмотрительности.

Глаза Стемсона округлились, он повысил голос:

– Ваша неосмотрительность стоит не одной жизни!

– Тихо, вы! – выпалил Ланге и длинными костлявыми пальцами сдавил плечо Стемсона. – Не советую ссориться со мной. Если вы дрожите за жизнь и карьеру, то молчите и слушайтесь.

– Я не дрожу, а ценю…

– Не будем говорить о деталях, тем более о тех, которых я не различаю, – Ланге взял Стемсона под руку и, продолжая идти по тропе, с минуту подумал, после чего тихо сказал: – Сегодня же ночью мы перейдём линию фронта, найдём Уайта – и наши дела пойдут, как надо.

В первый момент Стемсона привлекла было затея Уайта, но в его душу вдруг вкралась тревожная догадка. Корреспондент покосился на Ланге и по выражению сурового, настороженного лица его окончательно убедился, что соотечественник задумал недоброе. На русской земле Стемсон впервые за долгое время почувствовал себя в безопасности. Он насторожился и ответил уклончиво:

– Надо подумать. Пожалуй, вы нашли выход…

– Со мной не пропадёте, – подбодрил Ланге и, задумавшись, отстал, пошёл дальше один.

Над горизонтом таяло тёмное облако, оставшееся от сгоревшего транспорта. Торфянистая почва хлюпала под ногами. Было тепло, тихо.

Проводником шёл Шубный. Прыгая с камня на камень, он забегал вперёд, останавливался. Увидев Чистякова, идущего с раненым негром, Шубный довольно улыбнулся. Негр держал сильную руку на плече мичмана, обхватив его шею. Можно было подумать: идут лучшие друзья.

– Сфотографировать вас, товарищ мичман, и подписать: «Союзники в африканских сопках», – засмеялся Шубный.

Чистяков улыбался. Не понимая сказанных слов, смеялся негр.

Остановились около штаба бригады. Подошли Ланге со Стемсоном. Они сели, тихо разговаривая. Ланге всё ещё держал на сердце руку, лицо его было болезненно бледным.

Стемсон без умолку болтал. Ланге думал о своём, не слушая соотечественника.

– Помолчите, Стемсон! У меня без вас голова болит, – оборвал его Ланге.

Матросы принесли спасённым телогрейки, брюки, бельё. Не стали переодеваться только Ланге и Стемсон, но от предложенных телогреек и шапок ни тот, ни другой не отказались.

Раненому негру телогрейку и брюки дал «по знакомству» Чистяков, иначе бы ему не подобрать по себе. Другому принёс Борисов.

– Бери! В коленках не жмёт? – пошутил он.

– Ноу, – качал головой улыбающийся негр, поняв, о чём идёт речь.

Матросы из фляг наливали в кружки водку, предлагая выпить. Ломов вдруг заговорил с американцами на английском языке, и разведчики засыпали его вопросами. Просили узнать, как живётся в Америке, сколько американцы получают хлеба по карточкам, что говорят о наступлении Красной армии, почему плохо воюют союзники.

– Расскажите им, как жили мы до войны, – просил один.

– О трудовом фронте, тыловиках наших, как они для фронта… просили другие.

И Ломов рассказывал.

Хитро улыбаясь, Ланге громко обратился к Ломову:

– Вы хотите сказать, у вас лучше живётся?

– Конечно!

– О-о! Вот как?! – Ланге, помолчав, добавил: – Помогаем-то всё-таки мы вам, – он будто от солнца прищурил глаза, вопросительно смотря на Ломова.

– Чем? – спросил лейтенант.

– Странно.

– Вот именно странно. По-вашему, продать – значит помочь?

Ланге, сдвинув брови, прокашлялся. Матросы и офицеры плотнее встали около говоривших, настороженно слушали. Спасённая команда стояла в стороне, выжимала мокрую одежду.

Стемсон, молчавший с тех пор как одёрнул его Ланге, вдруг заговорил:

– Вы обижаете нас, господин лейтенант. Американцы искренне помогают русским. Есть хорошая пословица: «Дружба – дружбой, а долларам счёт».

– Это и есть, по-вашему, искренняя помощь друзьям? – Ломов усмехнулся, хотел ещё что-то сказать, но не успел. Подошёл Антушенко, за ним – врач. Санитары принесли носилки.

Раненым сделали перевязку. Ломов не спеша пошёл к своей землянке, но, услышав слабый протяжный окрик: «Сережа-а-а!» – остановился. Его звала Ира Вахрушева, стоявшая в стороне и слышавшая весь разговор. Ломов быстро подошёл к ней. Они сбежали с бугра и пошли по дороге.

– Ты знаешь английский язык? – с удивлением спросила девушка.

– Немного… лучше знаю немецкий, – ответил Ломов и, сорвав мокрый куст голубики с крупными ягодами, дал его Ире.

Неторопливо они пошли дальше.

– А откуда ты знаешь немецкий язык? – не успокаивалась девушка.

– Соседка в доме, там, в Саратове, была преподавательницей немецкого языка. Она говорила: «Не допущу, чтобы школьники, живущие рядом со мной, не знали в совершенстве немецкого языка». Теперь вот всю жизнь ей благодарен. А английский в школе учил.

Ира посмотрела на Ломова и подумала, что там, на «большой земле», она ещё не знала его как следует.

– Где же лучше: в госпитале или у нас в роте? – спросил Ломов девушку после короткого молчания.

– Конечно, в разведке. Я с радостью перешла вчера, как только комбриг разрешил мне заменить раненую Евстолию.

– Матросы взвода обижаются, что ты ещё не заходила к нам в землянку.

– А ты?

– За матросов и я в обиде.

– Есть, товарищ лейтенант, сегодня же приду после обеда и сделаю саносмотр, – отрапортовала Ира.

– Какой официальный тон, – Ломов серьёзно посмотрел на Иру, и они рассмеялись.

– Знаешь, никак не могу привыкнуть называть тебя «товарищ лейтенант». Можно, когда никого не будет, я буду по-старому – «Сережа»?

Ломов кивнул и, подумав, сказал:

– Лучше бы ты осталась в госпитале и всегда называла меня по имени, а в роте… Нет, пусть будет так, как есть.

– Даже в разведку будем ходить вместе, – мечтательно сказала Ира.

Ломов и не заметил, как они подошли к землянке девушек медсанроты. Он остановился и сказал:

– А как мне хочется, чтобы скорее окончилась эта война! Сколько бы солдат и матросов вернулось домой! Сколько бы слёз радости было выплакано!… Я часто думаю об этом, – он провёл ладонью по лбу, прищурил глаза, что-то припоминая, и тихо начал читать стихи:

 
Где-нибудь во мгле чужого края,
На границе чьей-нибудь страны
Девушка, от пыли вся седая,
Документы наши проверяя,
Скажет нам: «Конец, конец войны!»
 

– Понимаешь, Ирочка, вернёмся навсегда домой, войдём уже не в класс, а в аудиторию, будем слушать лекции, потом часами сидеть в библиотеке… Эх, если бы не война, был бы я на третьем курсе университета.

– Ты на каком факультете хотел учиться?

– На филологическом. И ты знаешь, Ирочка, за эти три года моё желание нисколько не изменилось. Я даже, кажется, больше стал разбираться в литературе. Бывало, прочитаешь стихотворение или рассказ – и подумаешь только: «Хорошо написано!» или «Так, ничего интересного». А сейчас нет. Хочется вдуматься в каждую строчку, за что-то похвалить автора, за другое поругать, поспорить с ним… Размечтался я. Несколько строк всколыхнули всего. Да и как иначе, когда такие слова…